Гусейнов Заур : другие произведения.

Когда мы повзрослели

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Брат может не быть другом, но друг - всегда брат.
   Бенджамин Франклин
  
  
  
  Без товарища никакое счастье не радует.
  Сенека
  
  
  
  Чем жив кто дружбы не познал святой? Подобен он жемчужине пустой.
  Навои
  
  
  
  Когда мы повзрослели.
  
   Каждый человек - копилка для мелочей. Мелочей жизни, которые в суммарном итоге определяют нас. Эти мелочи - мгновения жизни, запечатлённые в памяти. Каждый наполнен ими: первое прикосновение к любимому человеку, вкус материнского молока или же смерть дорогого человека. Никто не остаётся в стороне от них. Будь он седовласым стариком или младенцем на руках у матери. Эти мелочи определяют нас и чаще всего нашу судьбу.
   Сижу на балконе кафе и вдыхаю лето 2003 года. Наверное, последнее лето, которое могу вдохнуть. Ещё пару лет назад ненавидел эту жаркую пору. Теперь же радуюсь каждому новому году, новому сезону и дню. Вернее вынужден радоваться, так как остаётся гадать будет ли ещё такое лето. Вынужден радоваться тому, чего ненавижу. Если любой сезон в Баку запоминается тем, что он был жарким или холодным, то лето - исключение. Оно всегда раскаленное.
   Ничем не отличалось и лето 1995 года, когда ехал в духоте переполненного автобуса. До Гянджи ещё оставалось пару часов езды по ухабистым, разбитым дорогам. Монотонный пейзаж за окном: равнина, поросшая кустарниками, овцы и коровы, щиплющие траву вдоль пути. А где-то за спиной осталось высокогорье Карабаха, с его богатыми на редкие виды деревьев лесами. Закрывал глаза в попытке уснуть, не желая рассматривать скучную картину, но детский плач, и голос матери, пытающейся успокоить ребёнка, не позволили задремать. Как и сейчас, тогда я попытался отгородиться от внешнего мира за стеной своих воспоминаний. Вспоминал детство, наш шумный и весёлый дворик у приморского бульвара. Все эти годы я тосковал по тёплым вечерам, когда обитатели дома собирались во дворе, за длинным столом, находившемся под виноградником, и обсуждали прошедший день, попивая ароматный чай, сдобренный шафраном и мятой.
   Но больше всего я скучал по друзьям: златовласой Каце со смешными веснушками и зелёными глазами, всегда мечтательной Лейли с длинными по пояс, чёрными бархатистыми волосами и жизнерадостному добрячку Эмилю, с почти детским лицом и ямочками на щеках. Мы были одногодками и только Каце, появившаяся на свет в 1973 году, была старше нас на год. Поэтому с детства она считала себя ответственной за нас и всячески заботилась. Следила, чтобы зимой мы были хорошо укутаны, на голове была шапка, на шее шарф, а летом ходили в панамах. С возрастом она стала не такой придирчивой, но привычка опекать нас в ней так и не исчезла.
   В это время шум в автобусе нарастал ещё больше, к всхлипам плачущего ребёнка присоединились недовольные голоса пассажиров задних рядов, споривших между собой из-за открытой форточки. Старик боялся, что ему продует спину, а более молодые пассажиры, недовольные раскаленным, спёртым воздухом автобуса требовали открыть окно. К спору потихоньку подключались и другие люди. Некоторые поддерживали пожилого человека, а кто-то присоединялся к молодым.
   Мне они не мешали. Я мысленно уже был во дворе окружённом со всех сторон двухэтажными домами, вход в которые был с улиц. И только в наш дом, расположенный неподалёку от Дворца ручных игр, можно было попасть со двора, предварительно пройдя через арку, разделяющую нас от шумного проспекта Нефтяников. Получалось, что этот двор принадлежал только нам, жителям двухэтажного дома с двумя подъездами.
   В этом дворе и росла неугомонная четвёрка сорванцов, как называли нас жители близлежащих домов. Большинство из них были уверенны, что мы братья и сёстры. Отчасти так и было, в наших семьях мы были единственными детьми, но в каждом доме были уверенны, что чад, у них четыре.
   Только у Эмиля и Лейли семьи состояли из обоих родителей, в отличии Каце и меня. Каце жила со своим отцом Фаризом, занимая весь второй этаж второго подъезда. В действительности её зовут Наргиз, но цыганка, которая гадала на бульваре и часто встречала озорную девчонку с весёлыми веснушками, прозвала её Каце, что на их языке означает котёнок. С тех пор за ней и закрепилось это имя. Она была поздним ребёнком. Дяде Фаризу было 43 года, когда она родилась. Её мать долго не могла забеременеть, и все эти годы лечилась от бесплодия. Но дав жизнь дочери, умерла на операционном столе. Её отец так и не женился после смерти своей жены. Он занимал должность председателя районного комитета Насиминского района города и был гордостью нашего двора. Человек он был простой и добродушный. Помогал жильцам с путёвками в санатории, решал всяческого рода бытовые проблемы и баловал нас, детей. В те времена у каждого советского ребёнка были одинаковые игрушки, у нас же они были яркими, красочными, привезёнными из-за границы. А когда мы немного повзраслели и стали подростками, дядя Фариз подарил нам по кассетному плееру "Walkman" с функцией аудиозаписи. И это в 1988 году, когда многие люди не видели даже обычных плееров советского образца.
   Я жил на втором этаже первого подъезда с дедом по отцовской линии. Без матери, которая умерла, когда мне ещё не было года и отца, который, недолго горюя, обзавёлся новой семьёй и весь его интерес ко мне ограничивался звонками по телефону раз в месяц или два. С дедом они не разговаривали. Старик сильно любил мою мать и считал, что сын предал память о ней. Ну а я на всё это смотрел с безразличием, так как семьи как таковой и не помнил. Меня не интересовал отец и его новая семья. Мне было наплевать, что у меня есть сестра и брат, которых никогда не видел. У меня итак были целых две сестры и брат: Каце, Лейли и Эмиль. У каждого из нас были две матери, три отца и дед, а у них четыре сорванца и каждая семья была полноценна. В тёплые вечера мы собирались за столом во дворе, и начиналось чаепитие, которое потом плавно переходило в игру лото. Играли на деньги, не по крупному, просто для азарта. Чаще всех выигрывал я или же Каце. Всем во дворе было известно, что мы жульничаем, но всё равно, весело расставались со своей мелочью. Лейли с Эмилем никогда не позволяли себе такое, Эмиль просто не умел, а Лейли старалась никогда не врать. Она могла утаить, недоговаривать, но никогда не врала.
  
   По просьбе пассажиров, шофер остановил автобус у чайханы, которая расположилась под раскидистыми кронами деревьев. Столиками тут служили школьные парты, которые, наверняка, были списаны директором ближайшей школы и проданы владельцу чайханы. Расположившись за столиком под ивой, заказал себе чай. Спустя минуту предо мной уже стоял покрытый трещинами небольшой чайник. Наполнив грушевидный стаканчик "армуды", потянулся за сахаром. К сожалению, он ничем не отличался от армейского, жёлтого от сырости сахара и я решил обойтись простым чаем. Не хотелось разбавлять первый день гражданской жизни солдатским вкусом.
   Попивая чай, занялся тем, что стал разглядывать выцарапанные фразы и рисунки учеников, которые когда-то сидели за этой партой. Взор привлекла и развеселила надпись "Тут было убито моё время". Захотелось водки, чтобы устроить поминки по убитому времени. Представил, как произношу у могилы Времени поминальную речь перед собравшимся народом. Она бы звучала примерно так:
   - Сегодня на надцатом веке жизни мы прощаемся со Временем, которое не смогли сберечь. Всплакни народ, ведь это мы его убили. День за днём, каждый час, каждое мгновение мы убивали его целенаправленно, с особой жестокостью своим безразличием. Как бы вы относились к мигу, которое вам дано, зная, что оно последнее? Что бы сделали с ним, с кем разделили? Мы не смогли ценить Время, которое нам было послано Творцом. Кто мы теперь и с чем остались? У нас больше нет ни года, ни часа, ни минуты, ни эры. Мы потеряли тёплые и холодные главы жизни, и это не только лето и зима, это воспоминания. Мы не вспомним первые поцелуи, прикосновения любимых, отцы не вспомнят, как впервые взяли на руки дитя, матери не вспомнят как впервые, кряхтя, с закрытыми глазами, без плача малыш сосал их грудь. Отныне у нас нет воспоминаний, нет прошлого, и никогда не будет будущего. Мы всего лишь жалкие люди без истории. Время больше ничего не исправит, не расставит на свои места, не покажет, кто был прав, а кто заблуждался. Вместе с ним нас покинула и мудрость, ибо только Время было нашей копилкой истины. Мы часто использовали выражение "не было времени", когда хотели оправдать себя перед родителями, которым не звонили, не реже говорили "нет времени", отметая обращённую нам просьбу. Но сегодня действительно времени не стало. Прости нас Время и прощай. Теперь нам остаётся жить в режиме паузы.
   Примерно так бы всё и звучало. Для придачи трагизма, я бы, наверное, ещё смахнул скупую слезу, одиноко сходящую по моей щеке. Да, неплохо придумано. Надо вписать это в один из моих рассказов.
   Начал я писать в пятнадцать лет. Вначале это были юморески для школьной команды КВН, через год впервые написал маленький рассказ о неразделённой любви. С тех пор не переставал писать рассказы, но тему любви больше не затрагиваю, она мне не знакома.
   Допив чай, захотелось курить, и я достал пачку дешёвых сигарет "Астра". Только они и были мне по карману. Взгляд упал на валявшийся поблизости обрывок газеты "Комсомольская правда" и от скуки, я поднял её, чтобы скоротать время пока пассажиры закончат чаепитие. Она датировалась концом декабря 1991 года, и весь кусок был посвящён распаду СССР. Помню смешанные чувства жителей двора по этому поводу. Больше всех радовался Салех, сосед с первого этажа. Ему казалось, что приобретя независимость, всё в одночасье станет другим, более светлым. Дядя Фариз, который вот уже год был на пенсии, напротив, огорчился и с осторожностью смотрел в будущее. Все свои годы он посвятил коммунистической партии и не мог поверить в происходящее.
   С развалом СССР и началом Карабахской войны, развалился и наш двор. Семья Аронбергов, что жила на первом этаже второго подъезда уехала на свою историческую родину, а одинокая пенсионерка, проживавшая под нами, тётя Глаша переехала в Россию, к родственникам. В 1992 году меня и Эмиля призвали в армию, и переполненные романтикой войны мы пошли воевать. Эмиль не прослужил и месяца. Погиб подорвавшись на мине. Его убитая горем семья переехала в Шемаху. Они не смогли жить во дворе, где всё напоминало о нём. Все эти новости я узнал только через год, когда мне всё-таки удалось найти время, а самое главное телефон, чтобы позвонить домой. Трубку взяла Каце и долго плакала. Она просто слушала меня и плакала. Я никак не мог успокоить её и узнать причину столь горьких слёз, пока трубку не взяла Лейли, которая сообщила, что погиб Эмиль и скончался от инфаркта дед. После этой страшной вести уже она не могла докричаться до меня. Я просто стоял и со всей силой сжимал ладонью рот, чтобы не взвыть от боли. Я был готов ко всем новостям, даже к смерти моего старика. Ему было семьдесят три года, и к тому времени он уже перенёс один инфаркт, но я никак не был готов к гибели Эмиля. Знал, что это война, и мы с ним ближе всех к смерти, но почему-то верил, что оба вернёмся живыми и невредимыми в свой двор, и долго будем рассказывать военные байки. Но судьба распорядилась иначе, подло и коварно.
   Затем наступил черёд трагедий в семье Лейли. Её отец со своим другом в начале 1993 года открыл фирму по поставкам всяческих товаров из-за рубежа. Для этого он продал квартиру и купил маленький дом в Говсанах с удобствами во дворе, а оставшиеся деньги вложил в начальный капитал предприятия. Сама Лейли не переехала туда, она обучалась живописи в университете культуры и искусств, а ехать с окраины города в центр занимало немало времени. Да и с Каце, заканчивающую учёбу по классу фортепиано музыкального училища имени Асафа Зейналлы, не хотела разлучаться. Смерть Эмиля для девочек стал сильным ударом, и они находили друг в друге утешение, стараясь не расставаться. Через месяц после открытия фирмы партнёр её отца сбежал, прихватив все деньги. Обманутый дядя Нариман, сначала вернулся в свой Научно-исследовательский Институт, в котором зарплату не выдавали больше года, но уже через три месяца жена, придя домой обнаружила его повешенным на итальянском галстуке, оставленным на память от первой и последней сделки фирмы. В январе 1994 года, не пережив такого горя, скончалась и её мать. Лейли с Каце переселились в дедовскую квартиру. Им там было спокойнее, меньше комнат и не так одиноко и страшно.
   В мае 1994 года война была остановлена, но нас не отпускали домой. Солдаты продолжали волочить свою службу, и никто не знал, как долго ещё придётся терпеть разлуку с домом. Мне повезло первому в нашей роте. Дядя Фариз задействовал все свои связи, и вот, в июле 1995 года, ровно восемь лет назад, я возвращался домой, закончив службу в звании младшего сержанта.
  
   Перебирая страницы памяти, натыкаешься на закладки. Человечество ещё не придумало машину времени, но в каждом из нас этот механизм присутствует. Эти закладки - листки календаря. Они перемещают нас во времени. Память хаотична, и не всегда получается вспомнить хорошее. Память хаотична, как и сама судьба. Но если воспоминания можно упорядочить, загнав их в промежуток между "до" и "после", закрыв глаза в тёмной комнате и тем самым остановив время, то с судьбой так не выйдет. Судьбу нам не остановить. Её можно прервать вместе с жизнью, но не остановить.
   На колени мне прыгнул кот сиамской породы, которого три года назад котёнком подобрала у близлежащего мусоросборника Каце. Несмотря на редкую породу, его никто не искал, и он остался жить в кафе. Сейчас это уже полноценный хищник, гоняющий по улицам дворняг, а тогда он был жалким котенком, страждущим капли ласки и душевного тепла.
   Восемь лет назад, я таким же котёнком добрался в Гянжу только к вечеру. Автобус в дороге сломался, и потребовалось пару часов на его починку. В то время ломались не только автобусы, чаще ломались люди. Прошли советские времена и теперь у нас своя, независимая республика со своим независимым бардаком и хаосом, к которому большинство людей, сделанных в СССР, не могли привыкнуть. Радужные ожидания в действительности оказались уродливы, люди впервые столкнулись с бедностью и нищетой, республику же сотрясали стрессы: война и междоусобицы.
   Я направился к железнодорожному вокзалу. Каце и Лейли должны были меня встречать в зале ожидания. Многие, на моём месте не медля и секунды, переступили бы порог этого зала, но меня что-то удерживало, и я не спешил. Боялся, что ещё не готов их видеть, не проронив слезу. Чтобы успокоиться, я закурил, прислонившись к уличному фонарю, спиной к вокзалу. Почему спиной? Фасад одноэтажного здания железнодорожного вокзала в этом городе состоит из стекла и из него хорошо проглядывается вся улица.
   Потушив сигарету, достал из пачки ещё, но решив, что так может продолжаться бесконечно, помял её и быстрым шагом направился к двери, приблизившись к которой, увидел их, самых дорогих мне людей движущихся в мою сторону несмелой походкой. Они остановились в нескольких шагах от меня, и мы просто смотрели друг на друга сквозь дверь, не решаясь переступить разделяющую нас грань. Казалось, что через стекло, мы делимся пережитыми за эти годы страданиями, оставившие свои отпечатки и на наших лицах. Боже, как же они повзрослели. Первой расплакалась Лейли, она стояла, и слёзы молчаливо стекали по её щекам. Я не выдержал и, открыв дверь, шагнул к ним, прижав обеих к себе.
   - Здравствуйте мои родные.
   В ответ расплакалась и Каце. Я впервые видел её в слезах. Слышал, как она горько плачет при первом моём звонке домой, когда не могла сообщить о гибели Эмиля и кончине деда, но видеть это было незнакомо. Раньше она никогда не допускала себе слёз, старалась быть сильной, заботливой, старшей сестрой, а тут предстала предо мной потрепанным котёнком.
   - Как же я тосковал по вам, сестрёнки.
   Мне повезло, мне есть к кому вернуться, меня ждали, я не пропаду с ними. А как же тысячи других ребят, которые прошли тот же путь, что и я? Многим даже некуда вернуться, есть и те, которых уже никто не ждёт. Обнял девчат посильнее, чтобы задушить одиночество последних лет. А ведь некоторые останутся без объятий, не кому будет их обнять. Война забрала не только их годы, но и близких. Единственное что она не смогла забрать, так это мечту, и мы мечтали о лучшем, когда вернёмся. Я расплакался, не смог удержать слёзы радости. Война научила меня и этому. Уходил романтиком, но она таких не любит. Война заставила меня повзрослеть и не скрывать слёз.
   - Здравствуй, Тимур, - немного успокоившись, сказала Каце. - Как доехал?
   - С удобствами, отныне я всегда буду пользоваться исключительно этой транспортной компанией.
   Первой улыбнулась Лейли, вытирая слёзы, а уже через несколько секунд наш весёлый смех заполнил зал ожидания, будто бы и не было этой долгой, изнуряющей разлуки.
   - Поезд пребывает только через полтора часа. Ты, наверное, проголодался, давай пойдём и накормим тебя. Рядом с вокзалом есть кафе, - сказала Каце.
   Всё же она не сильно изменилась. Столько лет не виделись и первое, что её заботит, это как я добрался до Гянджи и не голоден ли я.
   Через час должен был подъехать поезд, и было решено заказать шашлыки с собой и отужинать в купе, где все места были куплены девушками.
   Шашлык всё ещё был тёплым и приятно благоухал. Я открыл бутылку тутовки, купленную в том же кафе, и плеснул самогон в два складных стаканчика. Лейли никогда не пила, а сейчас, как сказала мне Каце ещё на перроне, она стала религиозной и совершала намаз. К запаху жареного мяса сразу добавился тонкий аромат тута и трав.
   - Ну, с возвращением, Тимур, - сказала Каце, приподнимая стакан.
   Мы выпили, и я почувствовал, как приятно разливается по всему телу напиток, даря тепло и уют. Взор радовал набитый шашлыками столик. Я и забыл, когда в последний раз сытно ел. На войне нам выдавали только кусочек хлеба с небольшой порцией перловки или картофельного пюре. Хоть мясо нам и полагалось, но о нём приходилось лишь мечтать. Иногда, во время приезда большого начальства или политика нам в еду клали небольшие кусочки консервного мяса, создавая перед ними нормативную мишуру солдатского рациона. В остальные дни, командующие просто списывали мясо и перепродавали его на рынки, обогащая свои карманы. Изредка мы могли поймать змею, которая и заменяла нам мясо, некоторые даже ели ножки лягушек, но я так и не смог побороть свою брезгливость. И вот сейчас, шашлыки с тутовкой казались пиршеством богов.
   Утолив голод, я начал расспрашивать про их жизнь, ведь за все эти годы нам удалось созвониться всего четыре раза. Пробиться к телефону в штабе было крайне затруднительно, а если и удавалось, то нам не разрешали говорить более двух минут. Да и о чём можно поговорить, когда рядом находится недовольная физиономия кого-то из офицеров, который смотрит на тебя как на назойливую муху? Если совместить все четыре звонка, наберётся от силы шесть минут нашего общения. Из них около полутора минут последнего звонка, где я сообщал о своём увольнении, в котором договаривались о встрече. Полторы минуты радости и четыре с половиной боли, в которой я узнавал о потерях родных для меня людей.
   Как оказалось, девушки открыли свой бизнес. У отца Каце была земля в Ахмедлах и он нам там построил для них небольшое кафе, где дела шли весьма успешно. Ещё они открыли продуктовый магазин в центре города, и арендовали газетный киоск возле кинотеатра "Низами".
   Когда я поинтересовался об изменениях в нашем дворе, Каце ответила:
   - Как ты уже знаешь, во дворе остались только мы и семья Салеха. Даже отец на пенсии лет решил переехать на дачу в Бильгя, где держит голубей. Никак не может пережить развала СССР. В нашем доме три новые семьи, вернее два холостяка и сотрудник из министерства государственной безопасности Акрам с женой, которые живут в квартире тёти Глаши. Все приезжие, не бакинцы. Можно сказать новая элита нации, так как являются какими-то чиновниками. Один из холостяков Вагиф работает в министерстве иностранных дел, это он купил тогда квартиру Лейли. Поначалу переехал с женой, но видать, когда столица и деньги вскружили ему голову, развёлся, отправив её обратно в провинцию. Ну а весь первый этаж второго блока объединил в одну квартиру депутат Милли Меджлиса Зия. Все высокомерные индюки, но с нами ведут себя нормально. Мы, как-никак аборигены двора, к тому же они знают прошлое отца и его остатки связи с нужными людьми.
   Мы продолжили пить и спустя время, я уже чувствовал лёгкое опьянение и решил, перейти к главным вопросам. Ведь до сих пор мне неизвестно, где и при каких обстоятельствах погиб Эмиль. После первого телефонного разговора, в котором я узнал страшную новость, мы больше не возвращались к этой теме, она была под негласным запретом. Но мне необходимо узнать, рано или поздно всё равно подойдём к этому разговору. Набравшись храбрости, я спросил, уткнувшись в раскладной стакан и стараясь не смотреть им в глаза:
   - Где погиб Эмиль?
   Воцарилось недолгое молчание. Казалось, я почувствовал кожей, как печаль пронеслась сквозь них, оставив на минутой ранее улыбающихся лицах свой след.
   - Он подорвался на мине, вблизи Агдере, - сказала Лейли. - Но погиб не сразу. Его привезли в бакинский госпиталь, где на следующий день он скончался. Мы не отходили от него ни на шаг. Всё это время он весело шутил, говорил, что рад ранению, которое позволило так скоро увидеться с нами. Чувствовалось, что это ему даётся через адские боли, но он пытался подбодрить нас, хотя всё должно было быть наоборот. К вечеру, врачи попросили нас уйти. Нам не сказали, что у него нет шансов, и мы ушли, сказав ему "до завтра". Но даже если бы и сообщили, то лучше вырвали бы сердце из груди, чем сказали ему прощай. На следующее утро, придя в госпиталь, узнали, что его не стало за каких-то полчаса до нашего прихода.
   Мне стало не по себе, казалось, что стены купе неумолимо надвигаются на меня, пытаясь зажать в тески. Оставалось ещё несколько вопросов, но я бы не смог их произнести из-за накатившегося к горлу кома, да и если спрошу, Лейли не выдержит. Голос её начал дрожать, и она еле сдерживала слёзы. Выпив в последний раз, я направился в тамбур, покурить. Ноги уже заплетались, то ли от выпитого, то ли от услышанного и я всё время натыкался на раскладные кресла в коридоре вагона. Добравшись до тамбура, попытался закурить, но не мог зажечь спички, которые одна за другой ломались в моих дрожащих, непослушных руках. В голове всё звучала одна единственная фраза "рад ранению, которое позволило так скоро увидеться с вами".
   - С тобой всё в порядке? - спросила Каце, войдя в тамбур.
   - Ты что, тоже начала курить? - спросил я в ответ, выгадывая паузу, чтобы успокоиться.
   - Нет, просто заметила, что ты куришь "Астру". Вот, кури нормальные сигареты - и она протянула мне пачку "Marlboro".
   - Спасибо, - сказал я, но так и не открыл гладкую, приятную на ощупь пачку - Где он похоронен?
   - В Волчьих воротах.
   - Вы навещали его родителей в Шемахе?
   - Они так и не сообщили нам адреса. Наши поиски также не увенчались успехом, о них никто ничего не слышал в тех местах, - ответила Каце.
   Родителей можно понять. Если они переехали с нашего двора, где им всё напоминало о нём, чтобы сбежать от боли, то они должны были укрыться и от нас, ведь мы и есть самые яркие воспоминания об Эмиле. Мы были единым целым. Если даже пропадали, то пропадали вместе, потому что были неразлучны. Они не хотели видеть нас. Не хотели потому, что не могли. Потому как привыкли всегда видеть нас вместе, и им было бы больно видеть перемену в полюбившейся картине.
  
  ***
  
  
   Коту, которого мы в шутку назвали Мусорка, скорее всего, наскучила моя компания и он, прыгнув на широкие перила балкона, прошествовал к краю и, зацепившись за водосточную трубу, спустился вниз. Я встал и прошёл в кабинет. За компьютером сидела Гульшан, наш бухгалтер, и составляла ежемесячную декларацию по НДС. В дальнем краю комнаты совершала дневной намаз Лейли. Я сказал Гульшан, что немного прогуляюсь и под причитания "И благословенно имя твоё, и возвышено твоё величие" на арабском языке, вышел в зал кафе-библиотеки, занимавший остаток второго этажа. Пройдя через него, спустился вниз по мраморной лестнице и заглянул в ресторан. Под музыку Магомаева "Элегия", исполняемую за роялем Джавриёй, официанты суетились между обедающими людьми. Отдав пару незначительных распоряжений кассиру Нине, которая работала с нами ещё в старом кафе официанткой, вышел на улицу и, поймав такси, поехал к Волчьим воротам.
   За последние восемь лет, впрочем, как и за пятнадцать, город не сильно изменился. Лишь в прошлом году началось масштабное строительство высотных домов, из-за чего город стал более грязным и пыльным. Восемь лет назад, так же в такси, по дороге от вокзала домой я увидел серый Баку и отрешённых горожан. Исчезла улыбка солнечного города. Она исчезла ещё в январе 1990 года, когда войска советов вошли в город, но спустя годы так и не вернулась. На улицах шла продажа зелени, лимонов и даже веников, появилась суета в движениях, народ пытался выжить. Но как можно выжить, если государственные предприятия закрывались одно за другим, если республику охватила судорожная волна сокращений, если частное предпринимательство состояло из мелкой розничной торговли, общепита и кустарного производства? Народ ходит по богатой углеводородами земле и не может прокормиться. В сентябре 1994 года, был подписан "Контракт века", как его назвали тогда, по которому Азербайджан будет продавать нефть западным странам, и по которому в республику должны вливаться большие инвестиции. Возвращаясь из армии, я рассчитывал увидеть процветающую столицу, а не грязный от уличной торговли город.
   Наш двор, как и сам город вроде знаком, но в то же время показался чуждым. Раньше, посреди двора каждый день сушили бельё, по которому в детстве мы несколько раз попадали мячом, но восемь лет назад оно отсутствовало, как и верёвка, к которой прикреплялось бельё. За столом под ветками виноградника никто больше не играл в домино. Всё, то же самое, за исключением отсутствия привычных деталей и присутствием незнакомцев. Незнакомцы - решётки на окнах дома. За три года моего отсутствия двор поменял свой характер, он перестал быть бакинцем.
   Войдя в квартиру, мы сразу уснули. Я лёг в гостиной на диване, проспав до двух часов дня. Девочки ещё спали, я не стал их будить и прошёл в ванную, принять душ. Все эти годы не купался так, как тогда. Я сдирал с себя кожу, пытаясь смыть горечь поражений, потерю сослуживцев, нецензурную брань и грязные окопы. Смыть остатки войны, где погиб Эмиль, в котором так нуждался. Мы видели одинаковую картину и напились бы до потери сознания, вспоминая её подробности. Напились бы, чтобы высказаться раз и навсегда. Высказаться, забыть, и не затрагивать больше эту грязную тему.
   Девушки сделали ремонт только в спальне, где когда-то мы все вместе засыпали. Дед работал инженером на геологическом судне и большую часть времени был в море, а мы собирались по ночам в этой комнате и болтали до тех пор, пока не закрывались глаза. Я и Каце засыпали прямо на шерстяном ковре, Эмиль, любящий комфорт, всегда располагался на кровати, а у Лейли было любимое кресло, в котором она спала, свернувшись калачиком. Я часто стонал во сне, когда мне снились кошмары, и каждый раз меня будила Лейли, у которой был чуткий сон.
   Кресла, как и старенькой кровати, я тогда не заметил. Подумал, что они обветшали, и девчата избавились от них. Добавилась лишь большая, двухместная кровать, на которой спали девочки. В остальном, квартира оставалась такой, какой я покидал её в 1992 году. Всё та же гостиная, только, рядом со старым, чёрно-белым телевизором "Берёзка", появился новенький "Panasonic". На кухне же ничего не изменилось, тот же столик у стены, накрытый скатертью, которую помню всю свою жизнь и тот же табурет, на котором любил сидеть дед. Его очки лежали в привычном для них месте, на старом холодильнике "Минск", рядом с пожелтевшей газетой "Бакинский рабочий". Линзы были чистыми, создавалось впечатление, что дед не умер, а просто вышел в магазин или сидит во дворе, и скоро должен вернуться. Девушки оставили всё на своих местах, чтобы я мог попрощаться с ним и может быть с детством.
   Выйдя из дома, я спустился вниз, присел за старый столик посреди двора. Виноградник над головой скрывал меня от солнца, которое жалило своими лучами, напоминая всем, что скоро август, самый жаркий месяц лета в Баку. Закинув ноги на стол, я прикурил сигарету, откинулся на спинку скамьи и, прикрыв глаза, наслаждался запахом родного города, запахом гражданской жизни. Вспомнил, как тут же, за шахматами сидел мой дед, задумываясь над очередным ходом. Он играл в шахматы с каким-то Владимиром из далёкого Владивостока. Ходы они сообщали друг другу в письмах, которые приходили с различным интервалом. Чаще раз в месяц, а порой приходилось ждать больше. К моему рождению, игра уже длилась примерно год, а когда исполнилось 5 лет, они только вышли из дебюта. Помню, как он сидел за партией, и каждые полчаса просил узнать нас, играющих рядышком, который час. Его забавляло, как мы всей ватагой бежали в ближайшую квартиру узнавать время. Каждый считал своим долгом первым исполнить просьбу деда. В этом деле поначалу преуспевал самый прыткий среди нас Эмиль. Он тогда ещё не умел определять время по часам, но поступал хитро. Поскольку столик находился в самом центре двора, мы бежали или к нему домой, во второй подъезд, распахивая дверь справа, или же в том же направлении к тёте Глаше в первый подъезд, а он останавливался у порога квартиры, в зависимости от того, куда мы побежали всей гурьбой и слушал. Кто-то из нас обязательно в пылу беготни, завидев часы, громко произносил время и Эмиль, выбегая с порога, кричал его деду. Дед долго смеялся, подшучивая над нами, и вновь задумывался над партией. Это сейчас я уже знаю, что она так и не закончилась. Но тогда я гадал: смог ли кто-то переломить ход игры, ведь когда уходил в армию, фигур на доске оставалось мало, и явным перевесом никто не овладел.
   От этих мыслей меня отвлёк звук мотора. Я открыл глаза и увидел, как во двор въехала чёрная иномарка. Припарковавшись у столика, из неё вышел спортивного телосложения парень лет тридцати и девушка примерно моего возраста. Скорее всего, это были новые жители дома, к которым с большим трудом придётся привыкать. Девушка вошла в первый подъезд, а парень задержался и стал нагло рассматривать меня. Сняв солнцезащитные очки, достал платок и, протирая линзы, грубо спросил:
   - Ты что здесь делаешь?
   Я не был готов к такому обращению в своём дворе, поэтому, немного растерялся и опоздал с ответом.
   - Вставай и иди отсюда. Тут тебе не парк отдыха, - продолжил он.
   Меня часто называли хамом, но хамского обращёния в свой адрес не терпел, и хоть понимал, что не одолею его в драке и буду бит, но никак не мог позволить, чтобы это сошло ему с рук.
   - Во-первых, прошу сменить интонацию на более спокойные ноты и не напрягать своими децибелами мой чувствительный слух, во-вторых, вы со мной не фамильярничайте, молодой человек. А в-третьих, валите отсюда и не мешайте моему досугу.
   - Ты смотри, какой интеллигент попался. Да ты сейчас зад мне будешь целовать, чтобы я отпустил тебя.
   - А с чего вы взяли, что я зоофил и полюблю ваш скотский зад?
   Он вплотную подошёл ко мне и схватил за воротник, что поспешил проделать и я, как услышал:
   - Тимур!
   Это был Салех. Хамоватый тип отпустил меня и отстранился.
   - Здравствуй, Тимур, - сказал Салех, подойдя ко мне и обняв. - Как ты, родной?
   - Здравствуй, Салех. Здравствуй, дорогой, - ответил я.
   - Вижу, ты уже вплотную познакомился с Акрамом, - улыбаясь, сказал он. - Это наш новый сосед. Живёт напротив меня, в квартире тёти Глаши.
   - Да, я уже понял.
   - Так ты Тимур? Наслышан о тебе, - сказал Акрам, хлопая меня по плечу. - Ты извини, я же не знал о твоём приезде. Гляжу, незнакомец сидит во дворе, а времена сейчас сам знаешь какие, кругом сплошное воровство.
   - Не переживай, мы оба виноваты. Я в свою очередь мог представиться, а про воровство наслышан, - уже сам, похлопывая по его плечам, сказал я. - Кстати, у тебя красивая машина, Акрам.
   Он, скорее всего не понял мой намёк, лишь довольно улыбнулся, любовно проведя ладонью по капоту. Салех вновь обнял меня и шепнул:
   - Прекрати свою иронию, - а затем, отстранившись, сказал: - Ну, сегодня вечером гуляем. Сейчас ягнёнка должны привезти, устроим пир по случаю твоего возвращения.
   Вечером, во дворе царила довольно приятная картина из счастливого детства. Стол был накрыт скатертью и уже красиво сервирован. Лейли нарезала салат, Салех жарил шашлыки на мангале, рядом дымился большой самовар, за которым колдовал дядя Фариз, и долго расспрашивал меня о буднях армейской жизни, сравнивал их со своей службой в армии Советов и, конечно же, сравнение было не в пользу азербайджанской армии. Хорошо, ещё не стал спрашивать про войну и сравнивать её с Афганистаном. Наверное, он бы и сравнил, но в Афганистане советская армия не добилась существенного успеха, а в планы дяди Фариза явно входило вспоминать только доброе и положительное об СССР и сокрушаться безобразной реальности независимого Азербайджана.
   Дальше всё было как в старые, добрые времена, когда за этим столом собирались множество знакомых лиц, с одним, но очень важным исключением - теперь здесь сидели и незнакомые мне лица: Акрам, его жена, вечно улыбающийся любитель долгих застольных речей, работник Министерства Иностранных Дел Вагиф и присоединившийся позже депутат Зия. Уже тогда я знал, что никогда к ним не привыкну. Мысленно гнал прочь и не хотел видеть их в своём дворе. Не хотел, чтобы они жили в квартирах, где прошло моё детство. Хотел так же как в детстве открывать двери в любую квартиру нашего дома, и не чувствовать себя чужим. Где на тебя не обращают много внимания, потому что ты свой. А свои сами разберутся что делать. Своим лучше знать, что им нужно. Захотят, спокойно вздремнут на кушетке, полезут в буфет, чтобы достать любимые лакомства, заглянут в холодильник, в поисках еды.
   Тогда я увидел не только запертые двери, но и решётки на окнах. Дом был узнаваем, но молчалив, а эти решётки заставили его стать мрачным и подозрительным, и здесь я уже не всюду свой. Появились границы, через которые не пройти без пропуска. Этот дом, как СССР, так же распался и в нём так же появились границы, за которыми мы чужие.
   Восемь лет назад, я ненавидел новых соседей, ненавидел их решетки, стальные двери за которыми проходило наше детство. Теперь же всё прошло. За восемь лет многое проходит. За восемь лет можно возненавидеть и полюбить тысячу вещей. За эти годы я привык ко многому, даже к соседям.
  
  
  ***
  
   Расплатившись с таксистом, вступил в молчаливое кладбище, где эхом раздаются шаги по аллее. Аллея моей скорби, которая уже полностью намокла от недавно начавшегося, несильного, летнего дождя. Дождь миротворец, как любит называть его Лейли, а Каце любой дождь называла композитором, будь то проливной или мелкий. Я с ней согласен, потому что часто стою на балконе в дождливый день и слушаю этого композитора через медицинский стетоскоп. Именно мелодия дождя, сочинённая этим композитором могла или взбудоражить нервы, небрежно дотронувшись и оголив эмоции, или же быть миротворцем, бальзамируя душу.
   Десятки пар глаз, кто-то с грустью, а кто весело подмигивая, смотрят на меня вдоль аллеи. Со всеми я уже знаком и каждому сочинил свой характер. В этом мне помогли надгробные портреты, запечатлевшие мгновение их жизни. Восьмой год они встречают и провожают меня одним и тем же взглядом. За эти годы, я познакомился с ними и знаю каждого поимённо.
  
   Восемь лет назад, в первое утро, встреченное дома меня разбудила Лейли. Тем самым утром, восемь лет назад дядя Фариз предложил мне поехать с ним в Бильгя отдохнуть на свежем, морском воздухе. Восемь лет назад девушки боялись, что он меня не отпустит обратно тем же вечером, а составить мне компанию не могли из-за работы. Восемь лет назад, я принял предложение дяди Фариза и столько же лет назад обманул его и девочек, попросив его развернуться и поехать к Волчьим воротам.
   - Почему не взял с собой девчат? - спросил меня тогда дядя Фариз.
   - Не знаю. Просто захотелось, в первый раз посетить Эмиля без них.
   Конечно, я знал, почему не взял с собой Каце и Лейли. Как и в Гяндже, я просто боялся расплакаться перед ними. И чёрт с ним, если бы плакал только я, меня война научила не скрывать своих слёз. Я не хотел, чтобы к моему плачу присоединились девчата, которые уже отплакали своё. А они, я уверен, не выдержали бы моих слёз. Я бы и с дядей Фаризом не поехал, если бы знал, как найти могилу Эмиля самостоятельно на огромном кладбище.
   Восемь лет назад дядя Фариз уверенно шагал по этой аллее, которая напоминает улицу опустошённого города, а чуть поодаль, в стороне, шёл неровный строй людей, провожавший в последний путь усопшего. Они были похожи на речку, уносящую течением одинокую лодку в неведомую даль. По зелённому покрывалу, на табуте было понятно, что несли хоронить молодого человека. Процессия, молча, брела в кладбищенской тишине, и эта тишина была священна.
   - Мы пришли, - сказал тогда дядя Фариз, подходя к ограждению из чёрного мрамора и открывая калитку.
   Внутри всё было так же из чёрного мрамора. Лишь в трёх местах были видны островки земли, размером примерно два с половиной метра, на полтора. Девчата позаботились, чтобы и после смерти мы были рядом.
   - Ты побудь пока тут, а я разыщу муллу, - сказал дядя Фариз и вышел.
   - Спасибо вам, - чуть слышно сказал я ему вслед.
   Мой взгляд остановился на надгробном камне Эмиля, вернее я просто заставил его замереть на нём. Боже, как больно, непривычно и неестественно, глядеть на могилу погибшего восемнадцатилетнего друга. На надгробном камне он был запечатлён во весь свой рост. Казалось, что на все свои сто семьдесят шесть сантиметров. У его ног, на плите, лежал букет алых роз. Тогда я ещё не знал, кто их мог возложить, но розы были свежими, значит, кто-то ранним утром уже побывал на могиле. Под букетом просматривалась надпись. Это была дата. Дата его рождения, выгравированная прописью. Дата смерти отсутствовала. Лишь дата рождения и троеточие. Всё правильно, здесь дата смерти не нужна, пока мы живы, жив и ты Эмиль, ибо человек по-настоящему умирает только тогда, когда умирает память о нём и не стоит ограничивать жизнь в рамки календарных лет. Вспомнились строки из стихотворения Степана Щипачева, книгу которого нашла Лейли в школьной библиотеке:
  
  Я знаю - смерть придёт, не разминуться с ней,
  Две даты наберут под карточкой моей.
  И краткое тире, что их соединит,
  В какой-то миллиметр всю жизнь мою вместит.
  
   Так же как и сейчас, восемь лет назад, я сел на скамейку, рядом с могилой и молча, разглядывал фотографию Эмиля, которую никогда не видел до этого. Наверное, она была сделана за день или два до его отъезда в армию. Меня призвали на два месяца раньше и в день, когда пришла повестка, девчата решили сфотографировать друга, чтобы после возвращения сравнить, насколько я возмужал. С Эмилем поступили, скорее всего, так же. Его глаза и лицо улыбались, да и не могло быть иначе, ведь он всегда был улыбчив и приветлив. Он не изменился даже после смерти. Да и как может измениться эта улыбка, лицо, с ямочками на щеках, как может измениться этот взгляд? Ему всё так же восемнадцать, а мне уже двадцать второй год и его взгляд, это взгляд из прошлого.
   Восемь лет назад, я сказал, что завидую ему. По сей день признаюсь, что с радостью поменялся бы с ним сторонами каменой плиты. В этом случае, было бы не так стыдно, ибо не знал бы, чем всё это закончилось. Не знал бы ужас потерь и горечь поражения в войне, которая меня убила. Горечь, от которой тошнит. Горечь, от которой хочется избавиться, но даже если вырвет, придётся съесть всё обратно. Если забудешь сделать это - напомнят. Откажешься - заставят.
   Восемь лет прошло и вновь моему взору предстают свежие цветы. Восемь лет назад, дядя Фариз сказал, что Эмиля часто навещает Айнур, которая к тому времени окончила университет, вышла замуж, но не забывает первую любовь. Он сказал, что первая любовь вечна и было видно, как мысленно он сбежал в далёкие годы, где в школьном дворе с весёлыми косичками его ждала первая любовь.
   - Первая любовь? - возразил я ему тогда. - Думаю, что любовь должна быть вечной вне зависимости от порядкового номера.
   - Наверное, ты прав, только если бы любовь была вечной, у неё отсутствовали бы порядковые номера.
   Восемь лет назад, был счастлив за Эмиля. Был счастлив, что у него была такая избранница как Айнур. Много раз хотелось застать её на его могиле. Судя по цветам, она навещала его часто, но увидеться здесь, нам было не суждено. Я встретил её намного позже, двадцать четвёртого декабря 1998 года.
  
   Двадцать четвёртое декабря 1998 года. Двадцать четвёртый день рождения Эмиля.
  В то утро мы были на его могиле. Ему двадцать четыре года, а он не стареет, ему также восемнадцать лет. Шестой день рождения, который не отмечаем, а чтим. Но в тот день я решил напиться, хоть и выбрал неподходящее для этого место. Двадцать четвёртое декабря 1998 года я сидел на скамейке рядом с клеткой рыси в зоопарке. Укутавшись в плащ, пил из фляги и глядел на рысь, также пристально уставившуюся на меня, как бы изучая незнакомца.
   - Вообще-то это я пришёл в зоопарк, а не ты, - на всякий случай решил напомнить я.
   Сделав ещё пару глотков, закурил. Рысь продолжала неподвижно смотреть на меня, и от скуки я решил побиться с ней в этом деле. Очень хотелось переглядеть её, и верил, что сделать это не составит особого труда. Но через несколько минут понял бесполезность занятия, и вновь приложился к фляге, пытаясь больше не смотреть в её сторону. Казалось, она смотрит и надсмехается надо мной, наслаждаясь своей лёгкой победой. Хотелось пересесть, но мысль, что этим покажу унижение, заставила меня отказаться от отступления.
   Через несколько минут, взгляд дикой кошки, наконец, отвлёкся от меня. К клетке подбежали две маленькие девочки и, бросая ей кусочки хлеба, кричали:
   - Кушай, котик, кушай.
   Рысь отошла чуть вглубь клетки, пугаясь комочков хлеба как камней.
   - Кис, кис, кис! - продолжали маленькие озорницы, кидая ей новые кусочки хлеба.
   Тогда пришёл мой черёд наслаждаться этим спектаклем. Это уже была не рысь, а обыкновенный котёнок, коротающий своё время за клеткой, из которой уже не выберется. Наверное, противно чувствовать себя ничтожеством, в котором убили хищника. Вновь поймал её взгляд, и это был взгляд запуганного человека. Тогда только до меня дошло, я трактовал её взгляд по своему настроению. Воспроизводил его так, как мне хотелось.
   - Дети, прекратите тратить хлеб на рысь, она его не ест, - услышал я знакомый с детства голос.
   Это была Айнур. Всё такая же молодая, с весёлыми глазами, только чуточку пополневшая. Но эта полнота подходила ей, ибо в школе она была совсем худенькой девушкой, которую часто обзывали "швабра" из-за чего частенько получали от Эмиля в глаз.
   - Тимур? - первой спросила она.
   - Здравствуй, Айнур.
   - Боже, столько лет прошло, - сказала она, рассматривая меня.
   - Неужели так постарел?
   - Нет, просто возмужал.
   - Эти пропагандистки вегетарианской еды твои дочери? - спросил я, указывая на девочек, которые оставив рысь в покое, смотрели на меня.
   - Да, это Эльмира, а та, что помладше, Эсмира.
   Девочки были на одно лицо. Их различал только рост. Младшая могла посмотреть на старшую и увидеть, как она будет выглядеть через год, а старшая могла увидеть себя в прошлом. Наверняка, поглядев на мать, они увидят себя уже взрослыми, а глянув на бабушку, увидят, какими станут в далёком будущем. Кажется, им даже не нужен семейный фотоальбом.
   - Как ты, Тимур? Какими судьбами в зоопарке? - спросила Айнур
   - Да так, решил вот рысь коньяком угостить. Только она, кажется, предпочитает другие сорта этого напитка.
   - Да, не везёт сегодня рыси с гостинцами. Один алкоголь предлагает, другие хлебушка дают, - улыбаясь, сказала Айнур.
   Она присела рядом на скамейке, открыла сумочку и, достав пару батончиков шоколада, протянула их дочерям.
   - Слышала, что открываете новое кафе? - спросила Айнур.
   - Откуда?
   - Каце недавно повстречала на улице.
   - Пока не получается. Каце взбрело в голову всё сделать по закону, только ты сама же знаешь наших коррумпированных чиновников.
   - Желание хорошее, только не в этой стране.
   Отхлебнув из фляги, я посмотрел на рысь, которая свернувшись, лежала в дальнем углу клетки.
   - Спасибо тебе, - сказал я.
   - За что?
   - За то, что не забываешь Эмиля.
   Она ничего не сказала, да и что тут можно сказать? Какую-либо избитую фразу вроде "Его невозможно забыть"? Лучше промолчать. Тишина сама скажет всё за тебя.
   - Ты почти не изменился, Тимур. Остался почти таким, каким я тебя помню с детства.
   - Изменился. То было прекрасное, беззаботное детство. Теперь всё иначе. Детство прошло.
   - Прошло? Нет, Тимур, не прошло, по крайней мере, у меня. Вот моё детство, - сказала она, притягивая к себе дочерей. - Оно путается у меня под ногами! И тебе пора обрести его вновь.
   Не знаю почему, но в этот момент мне стало не комфортно. Я сижу, напиваюсь в день рождения Эмиля, а она мне хвастается своими детьми, будто бы он не имеет к ней никакого отношения. Я посмотрел на обнимающих мать девочек и спросил:
   - Сколько им?
   Перемену в её лице я заметил сразу. Для этого и спросил, чтобы глянуть на её реакцию. Не хотелось видеть её слишком счастливой в день рождения Эмиля. Лицо её помрачнело, и отрешенным голосом она сказала:
   - Эльмире недавно исполнилось пять лет.
   Она не ответила, сколько лет младшей дочери. Поняла, что меня интересует только возраст старшенькой.
   Мы, молча, просидели ещё пару минут, после чего она встала и сказала:
   - Нам надо идти, Тимур. Поверь, я очень рада тебя видеть.
   Я промолчал. Не мог пересилить себя и посмотреть на неё. Просто молчал и глядел перед собой. Айнур положила руку мне на плечо и добавила:
   - Прости. Прости, если сможешь.
   Прошло пять лет. Не мне её прощать. Цветы всё так же появляются. Сохранились ли у неё до сих пор школьные чувства к нему или это всего лишь дань памяти любви под порядковым номером один? Скорее всего, первое, но я могу и ошибаться. Знаю лишь, что с тех пор, стараюсь приходить сюда после обеда, во избежание встречи с ней.
   Прошло пять лет, но столько всего хочется забыть с тех пор. Четыре года назад Каце, по неустановленной причине выехала на встречную полосу и столкнулась с грузовиком. Никогда не забуду раскоряченную машину, с запахом металла, крови и оборванной судьбы в салоне. Хочу забыть всё это, но не выходит. Не могу забыть слова муллы, когда он спросил, есть ли среди молодых людей близкий для Каце человек, чтобы спуститься к ней в могилу и при произнесении её имени в молитве одёргивать за плечи, будто она слышит обращенные к ней слова. Тогда шагнул вперёд её двоюродный брат, приехавший на похороны из Москвы, но дядя Фариз остановил его и посмотрел на меня. А я не смог спуститься к ней, не смог пересилить себя. Я вообще старался не смотреть на Каце обёрнутую в саван. Хотел запомнить её живой, жизнерадостной. Отец, кажется, понял меня и кивнул племяннику. Начался ясин, а я побрёл к воротам. Не хотел смотреть на всё это. Не хотел, чтобы в памяти многое запечатлелось об этом дне. Когда же все уехали, я вернулся туда, откуда позорно бежал. Подойдя к свежей могилке, опустился на колени и обнял землю её последнего пристанища. Казалось, что обнимаю Каце, согревая её остывшее тело своим теплом. Через несколько минут я встал, повернулся к Эмилю и похлопав его по надгробному камню, как по плечам сказал:
   - Присмотри за ней!
  
   Вот и сейчас, спустя четыре года, с этими словами обращаюсь к нему и направляюсь к выходу. Пройдя чуть вперёд по аллее скорби, я обратил внимание на девушку в чёрном платке. Она стояла у небольшой могилы из обычной каменной плиты со скромной табличкой и беззвучно плакала. Я знаком и с этой могилкой. Там похоронена пятилетняя девочка Амина, которая умерла пять лет назад, двадцать пятого мая.
   Пять лет девушка в чёрном платке провожает меня взглядом, и каждый раз я прячу свои глаза. Мне стыдно и страшно, что она может меня узнать. В 1997 году я поступил с ней ужасно. Но тогда мне казалось это правильным поступком.
   Шесть лет назад в дверь постучали и, открыв дверь, я увидел на пороге молодую, симпатичную брюнетку лет двадцати пяти, в модной куртке и с заплаканными глазами.
   - Здравствуйте, моей дочери нужна операция. Не могли бы вы помочь, чем можете? - быстро, но с дрожью в голосе выпалила она.
   - Почему вы просите милостыню, стуча в двери? - спросил я у неё.
   - Моя дочь серьёзно больна, - повторила девушка.
   - Это я понял, и дай Аллах крепкого здоровья вашей девочке, но почему стучаться в двери?
   - Отчаяние, - коротко ответила она, опустив глаза.
   - Нет, это не отчаяние, а уверенность в том, что многим трудно будет отказать на прямую просьбу обратившегося. Легче пройти мимо протянутой руки у метро, чем захлопнуть дверь перед лицом.
   Девушка намеревалась ответить, но тут из-за спины раздался голос Каце:
   - Тимур, кто там? - поинтересовалась она, выглядывая из-за моей спины.
   - Аферистка одна, - ответил я, а потом обратился к девушке: - Если вы так нуждаетесь в деньгах, то чем побираться по квартирам, могу предложить работу.
   - Спасибо, у меня уже есть работа! - ответила она и шагнула к ступенькам лестницы, стройная и гордая.
   - Играете хорошо, - сказал я. - Но в следующий раз, приготовьтесь к афёрам более организованно. Медицинские справочки хоть фиктивные напечатайте.
   Уже на нижних ступеньках, девушка остановилась, и посмотрела на меня. Её глаза были наполнены ненавистью.
   - Будь ты проклят! - спокойным голосом сказала она и продолжила свой путь.
   Никаких эмоциональных ноток в словах. Будто глаза и голос принадлежали разным людям.
   Каце, которая всё это время стояла у меня за спиной попыталась проскочить мимо меня к "нахальной" девушке, чтобы "выцарапать ей глаза", но я успокоил её и через десять минут мы попивали чай на кухне, забыв про эту девушку.
   Шесть лет тому назад я был уверен в своей правоте, но вот уже пять лет, она напоминает мне о страшной ошибке. Я не верю в проклятия, но вспомнил её слова. Пусть не в первую нашу встречу на этом кладбище. Даже не в день смерти Каце. Вспомнил три года назад, в такой же дождливый день, у могилы друзей.
   Лейли сидела рядом со мной и мы молча смотрели на ребят, оживляя в памяти дорогих нам людей. Каце изображена сидящей за фортепьяно и наигрывающей очередной, вечерней порой мелодию. Вспомнил, её игру, как пальцы ловко порхали по клавишам. Слушая музыку в её исполнении, душа вылетала из груди и опьянённая свободой парила, когда же заканчивалась, неохотно возвращалась обратно, в бренное тело с похмельным синдромом. Вот и сейчас, рядом стоящий Эмиль застыл на месте, слушая её мелодию. Мелодию, которую она сочинила только что. Раньше Каце никогда не сочиняла музыку, но я, почему-то уверен, что по ту сторону жизни, она каждый день творит её. Каждый день у неё новая, неземная мелодия, сплетённая из сказок и чудес, с лёгким привкусом печали. Жаль, что насладиться её звучанием может только Эмиль.
   - Я выбираю крайнюю, - вдруг сказала Лейли.
   - Ты о чём? - спросил я и тут же, по направлению её взгляда понял, что она имеет в виду. Она смотрела на два островка, средь чёрного мрамора. Два оставшихся свободных места, которые предназначались для нас.
   - Это не тебе решать. Тут всё в порядке очереди, - сказал я.
   - Я просто хочу, чтобы ты был нами окружен.
   - Надеюсь, что так и будет и прекрати этот мрачный разговор!
   Она промолчала, размышляя над чем-то, я же сделал несколько судорожных глотков коньяка из фляги, которую всегда ношу с собой.
   - За меня уже всё решено. У меня лейкоз и скоро я присоединюсь к ним - выпалила она на одном дыхании.
   Боль проникла в моё тело, пронзила сердце, и осталась внутри, терзая все органы, кусая душу. Я застыл на месте, потому как знал, что она не шутит. Она бы никогда не стала так шутить. Захотелось кричать от жгучей боли, но не смог издать и звука. Какая сила хранится в одном лишь миге. Казалось что всё происходящее нереально. Я сижу у могил моих друзей, и единственный, оставшийся человек, который мне дорог, сообщает, что смертельно болен. Эта новость, как снаряд, разорвавшийся рядом со мной в Карабахе. Эта новость - контузия. Она оглушила меня. На войне, я не испытывал ни боли, ни страха, но в тот момент невыносимая боль и ужас окутали меня. Это не должно быть реальностью. В тот момент, я был уверен, что это сон, ужасный кошмар, мучающий меня в слепой ночи, и не понимал, почему не просыпаюсь?! Обычно я всегда просыпаюсь в таких местах. Почему всё так материально? Материален дождь, лёгкий ветер, материальна свежесть. Мои союзники стали для меня врагами. Они убивали последнюю надежду. Надежду на пробуждение.
   Дальнейшее казалось нереальным. Я говорил, что это не приговор, но голос был неубедителен и незнаком. Складывалось впечатление, что душа оставила тело и со стороны наблюдает за происходящим. Нет, это не сон. Дождь усилился, как бы пытаясь доказать, что всё происходящее действительность. Дождь, который был всегда мне товарищем, теперь пытался отрезвить меня. Я вставал, потом вновь садился, кричал ей, что не надо отчаиваться, у нас есть деньги и её непреодолимое желание жить, что поедем в лучшие клиники Израиля, Германии, надо будет, и до Штатов доберёмся. А она сидела с грустной улыбкой на лице и слушала всю чепуху, которую я нёс. Потом, провела ладонью по моей щеке и сказала:
   - У поляков есть поговорка "Надежда - мать дураков", но мы с тобой на дураков не очень-то похожи.
   - И что ты мне предлагаешь, сидеть и смотреть как ты умираешь? Есть химиотерапия, пересадка костного мозга, в конце концов.
   - Тимур, помимо продолжительности жизни, есть ещё её качество! Я не хочу барахтаться и сопротивляться неизбежному. Лишний год или два ничего не изменят. Да и не всё так плохо. Я не собираюсь умирать в ближайший год и ещё долго буду тебе надоедать, и отнимать алкоголь! - при этих словах, она вырвала из моих рук флягу и бросила её в урну. Потом посмотрела на меня и добавила: - У меня хронический миелоидный лейкоз. С ним ещё ни один год протянуть можно. Я отказываюсь от химиотерапии и операции, но лекарства пить буду. Это моё твёрдое решение, Тимур. Думаю, что и ты вряд ли согласился бы волочить жизнь от одной химиотерапии к другой.
   - Нет, я бы бился... - но она не дала мне договорить, прижав ладонь к моему рту.
   - Поставь себя на моё место. Диалог бы просто поменялся. Ты бы говорил моими словами, а я твоими. Мы оба не хотим последними найти здесь пристанище. Так что оставь свой эгоизм.
   Тогда я и вспомнил о проклятии этой девушки в чёрном платке. Мы поменялись местами с одной лишь разницей: Амину, наверное, можно было тогда спасти, а Лейли уже нет. И хоть, наверняка тех денег, что я дал бы на пожертвование, не хватило, всё равно, чувствую себя безжалостным убийцей. Все эти годы, хочу попросить у неё прощения, но не могу. Тяжело признаваться, что надсмехался над чужим горем. Тешу себя мыслью, что, скорее всего, она не помнит ни меня, ни даже того инцидента, ведь она стучалась во многие двери. Но всё равно прячу взгляд и боюсь встретиться с ней глазами. За эти годы она стала красивее. Не знаю, как можно пережить такое горе и остаться красивой. Быть может, в трагедии есть романтика и мне это всего лишь кажется.
  
  
  ***
  
   Вернувшись в кафе, застал Лейли в офисе. Она просматривала анкету, заполненную тут же светловолосой девушкой, в поисках работы. Лейли подняла глаза от анкеты и сказала:
   - Ты как раз кстати. Вот, познакомьтесь, её зовут Лала. Девушку нам посоветовала Гульшан на должность библиотекаря.
   - С каких пор мы принимаем на работу по блату нашей бухгалтерии? - спросил я.
   Девушка замялась, не ожидая такой реакции с моей стороны. Понятно, если тебя советуют на какую-либо работу в нашей стране, значит, вопрос считается решённым. Это только на словах называется советом, на самом же деле за тебя просят. Поэтому, девушка имела полное право смутиться и быть может, обидеться на Гульшан, которая решила вопрос с её трудоустройством не до конца.
   Соискательница работы встала и, что-то пролепетав под нос, хотела уйти, но Лейли остановила её словами:
   - Сидите. Если вы хотите у нас работать, то должны привыкнуть к не всегда вежливому Тимуру.
   На последних словах, Лейли с укором посмотрела на меня, дав понять, что девушка напротив хоть пока и не знает, но уже смело может считать себя принятой на работу и все мои реплики не имеют смысла. Затем, Лейли начала задавать девушке вопросы, создавая вид собеседования, а я взял анкету, залез на подоконник и удобно разместившись, принялся просматривать её.
   По анкете, Лала полностью не подходила нам. Она окончила Бакинский Государственный Университет и, в совершенстве знала не только английский, но и испанский язык. Если другие фирмы для принятия на работу сейчас ставят во главу угла английский, то мы принципиально не брали людей со знанием иностранных языков. У нас работали простые люди, которые не могут найти работу у себя на Родине без знания английского языка, вытесняющего наш родной, азербайджанский язык. У нас много говорят с экрана о патриотизме, но при этом народ, лишённый социальной защищенности чувствует себя чужим в родном краю. В Азербайджане большинство граждан чувствуют неразделённую любовь. Неразделенную любовь гражданина к Родине. Сложно представить, что было бы со мной, если бы не Лейли и Каце, с их кафе, магазином и газетным киоском. По началу, я думал найти себе работу, но девушки сказали, что обидятся, если буду искать работу при семейном бизнесе. С тех пор, я работал в киоске, Лейли заведовала магазином, а Каце кафетерием. Это длилось не долго. В конце 1996 года, мы отказались от киоска и, продав кафе с магазином, вложили все деньги сюда, в "Улицу четырёхсот тридцати шести шагов", где на первом этаже расположился ресторан, а на втором кафе-библиотека. Много усилий и преград пришлось преодолеть нам в этом деле, но за полтора года мы всё же построили его. Построили, чтобы всегда быть вместе, а не видеться лишь по вечерам. Чтобы проводить дни в этой комнате, где сейчас Лейли создаёт видимость собеседования, хотя уже твёрдо решила взять Лалу на работу. "Улица четырёхсот тридцати шести шагов", где мы вместе пробыли лишь год. Теперь, на этой улице только я и Лейли.
   Нас часто спрашивают, откуда взялось название "Улица четырёхсот тридцати шести шагов". Чаще всего, мы отвечаем, что каждый этаж состоит из четырёхсот тридцати шести квадратных метров, что, по сути, правда, но лишь несколько человек знали, что это название имеет свою историю. Было это летом 1996 года. Я часто засыпал в другой квартире, где раньше жила Каце с отцом. Вечера мы проводили в ней, но так как я любил выпить, то засыпал раньше девчат, расположившись на диване.
   - Тимур, просыпайся, уже десять часов! - сквозь сон услышал я голос Каце. - Вставай и иди завтракать!
   - Хорошо, считай, что я уже там, - сказал я, крепче обнимая подушку, как любимую женщину, с которой меня пытаются разлучить.
   - Тимур, я не отстану, мы же в Лагич собрались!
   Несколько дней назад, мы договорились в этот день поехать в Лагич, так как, однажды напившись, описал им не существующую там улицу в таких тонах, что они непременно захотели на ней побывать. Я хотел признаться им, пока не поздно, что всё это пьяный вымысел, но вспомнив, что рассказывал это, основываясь на слова придуманного мною сослуживца, решил не сознаваться. Если бы обман раскрылся, присоединился бы к девчатам, ругающим богатое воображение сослуживца.
   - Ты иди, а я приму душ и сразу к вам, - уже более бодрым голосом сказал я, присев на диване и натягивая рубашку.
   - Хорошо. Только не заставляй нас ждать и бегать из квартиры в квартиру!
   Когда она ушла, я, вновь завалился на диван. Было невыносимо жарко. В такую погоду ничего не хочется делать. Я даже забросил писать рассказ, который начал месяц назад. Не мог ни писать, ни даже думать о нём, о его персонажах. Иногда заставлял себя открыть файл с книгой, но всё равно не получалось добавить ни одной строчки. Солнце сжигает мысли, а пыльный ветер сдувает пепел. Если и есть ад на земле, так это августовский Баку. Утешало лишь одно, это был последний день августа. Лежал под вентилятором, в котором поставлена третья скорость вращения, но не помогало. На меня дул только обжигающий поток воздуха. В такие моменты в голову всегда лезет только одна фраза "Если и убьют, то пусть обязательно из холодного оружия". Не помню, откуда у меня в голове эти слова. Может, вычитал у кого, может, слышал, а может просто из любви ко всему холодному. Наверху, во время моего рождения точно что-то напутали. Ну не мог я родиться в Баку. Не южный я человек. Наверняка должен был родиться где-нибудь в Норвегии, в области Финмарк, гулять по горным лесам, рыбачить на речке и разговаривать со скалами. Даже представил себе эту картину: я лениво сижу у реки с удочкой в руках и ловлю форель, ну, или что там у них водится. Вокруг ни души, только горы, которые смотрят на меня снисходительно с высоты и улыбаются. И хоть они седовласые, на их старческих щеках имеются ямочки. Такие же ямочки, которые были у Эмиля. Они улыбаются и рассказывают мне о рыбаках, сидевших также, подле них, у речки с удочкой в руках. Иногда, даже тихо спорят между собою, вспоминая их имена. От такого пейзажа в то утро меня захватила эйфория. На душе стало даже прохладно, и я начал было засыпать, как в комнату вошла Лейли. После сказочного мира, в котором я находился, шум её каблуков резал мне слух. Пришёл её черёд будить меня.
   - Спишь? - спросила она.
   Я не ответил, притворившись спящим, в надежде, что она уйдёт и оставит меня ещё на часик в придуманном мною пейзаже.
   - Там отец твой пришёл.
   - Скажи что меня нет. Скажи он на работе. Пригласили на прощальный обед. На редкий спектакль достал он билет. Он вышел застать до начала рассвет...
   - И он вернётся через тысячи лет! - продолжила она цитировать строки из стиха Айдына Эфенди.
   - Ты мне испортила такую сказку, - сказал я, вставая с кровати.
   - Ничего, потом досмотришь или напишешь, чтобы мы тоже там побывали. Ты хоть помнишь, когда в последний раз видел отца? Прошло уже четыре года.
   - Ладно, пошли. Всё равно не избежать этой участи, коли ты уже тут.
   Он сидел за столом на кухне. Рядом суетилась Каце, заваривала кофе в турке. Увидев меня, отец встал и замялся. Наверное, раздумывал, обнять меня или нет. Первым молчание нарушил я, протягивая руку и не слишком приближаясь к нему, чтобы вопрос об объятиях отпал сам по себе:
   - Привет, отец.
   - Здравствуй, Тимур. Как хорошо, что застал тебя дома.
   - Да, фартовый день сегодня - сказал я, усаживаясь за стол и ловя взгляд Каце, которая с укором смотрела на меня.
   - Да, присаживайтесь, кофе уже почти готово - сказала она.
   - Кофе отпадает, радость. Дай нам лучше коньяка. Четыре года как-никак не виделся с отцом. Негоже после такого перерыва пить кофе. Надеюсь, ты не возражаешь? - спросил я, уже обращаешь к отцу.
   - Буду только рад.
   Каце достала коньяк, нарезала фрукты и ушла в гостиную, где сидела Лейли.
   - Для начала предлагаю, молча опустошить коньяк наполовину, а потом уже поговорим более раскованно, - сказал я.
   Он не возразил и минут пятнадцать мы, молча, пили, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Не только на кухне, но и во всей квартире царила тишина. Не было слышно даже шорохов. Девчата, наверное, сидели, боясь издать звук и не расслышать наш разговор, но я не торопился начинать его, а отец вообще сидел, уставившись в одну точку, от которой отвлекался только тогда, когда я поднимал стакан, приглашая его выпить.
   - Ну, рассказывай, как ты? - спросил я, когда в бутылке оставалось меньше половины напитка.
   - Да что там я, ты лучше о себе расскажи. Я столько лет тебя не видел.
   - Всё у меня отлично как видишь. Живу, не зная горя и печали.
   - Как работа? - спросил он.
   - Нормально, - коротко ответил я, пытаясь быстро отступить от дежурных вопросов.
   - Странно, что застал вас дома. Проходил мимо и решил заглянуть. Даже не надеялся, что вы всё ещё дома.
   - Мы устроили себе выходной. Решили съездить в Лагич, прогуляться на природе.
   - Да, погода не радует. Лето выдалось как никогда жарким.
   Я чувствовал, что он хочет что-то сказать, но никак не решается. Ощущалось это и по прежним редким разговорам по телефону, потому как после дежурных фраз, паузы становились слишком долгими. Но я никогда не расспрашивал его об этом и, после очередной паузы прощался с ним.
   - А почему ты не на работе? - спросил я.
   - Наш обувной цех давно закрылся ещё два года назад. Клише устарели, а новые директору были не по карману
   - Ты безработный? - спросил я, уже догадываясь, почему он тут "проходил мимо".
   - Постоянной работы нет, но мы с друзьями создали бригаду и занимаемся ремонтом квартир.
   - Ну и как, есть заказы?
   - Редко, но бывают. Сейчас самый сезон, есть пара заказов, и жаловаться не приходиться.
   - Как дела дома?
   Я никогда до этого не спрашивал его о доме, о семье. Но сейчас хотелось узнать, для чего он решил меня навестить и если для этого нужно задать не интересующие меня вопросы, я их задам и по тому, как он оживился было видно, что нахожусь где-то рядом с той темой, которая так его гложет.
   - Дома тоже всё хорошо. Али призывают в армию, а Гульшан в этом году закончила финансово-кредитный техникум, - ответил он, впервые взглянув мне в глаза.
   - Тебе помочь устроить сына в хорошую часть?
   - Нет, спасибо. Я уже договорился с военкомом. Он будет служить в Закатале.
   - Хорошее место. Рад, что у тебя всё хорошо. Если будет нужна какая-либо помощь, обращайся.
   - Тимур, мне действительно нужна твоя помощь. Ты бы не мог устроить куда-либо на работу Гульшан? У тебя с девочками много знакомых, да и у дяди Фариза их не мало. Она с отличием закончила финансово-кредитный техникум, прекрасный бухгалтер, только сейчас сам понимаешь, без хороших знакомых или взятки никуда не берут.
   Ну, наконец-то! Я чуть не поверил в то, что он действительно соскучился по сыну и решил навестить его.
   - Постараюсь подыскать что-нибудь для неё, - ответил я.
   - Спасибо, Тимур. Я тебе буду очень признателен! - сказал он с облегчением, а через некоторое время добавил: - Всё-таки удивительно, ещё вчера я катал тебя малышом на бульваре, а сейчас...
   - Отец, у меня с тобою нет общих воспоминаний. Да, быть может, ты помнишь, как впервые взял сына на руки, как катал на бульваре, но у меня нет таких воспоминаний. Есть отцы и похуже тебя, но хоть какую-то память они оставили, пусть даже неприятную. Только у меня с тобой нет никаких общих воспоминаний. Даже сейчас ты не навестить меня по-отцовски пришёл, а попросить за дочь. А ведь прошло четыре года с тех пор, когда ты меня видел в последний раз! - он захотел что-то сказать, но я движением руки остановил его. - Давай выпьем. Слова ничто не изменят. А работу для твоей дочери я найду.
   Говорят, родителей надо любить, какими бы они ни были. Я с этим не согласен. Невозможно любить человека, которого не чувствуешь, с которым не знаком. Мне повезло, я не был обделён родителями. Их у меня было много: две матери, три отца и дед.
  Они дарили мне любовь, зарождая и воспитывая то же чувство к миру. У детей лишённых родительской любви всё наоборот. У них нет человека, который покажет мир таким, каким его стоит видеть, нет идеала, которому стоит стремиться. Они несформированные эмбрионы, мечущиеся в надежде утолить жажду любви в каждой капле теплоты и ласки и на многих на долгие годы останется печать обманутых надежд.
   Я выпил, а он даже не притронулся к своему бокалу. Было видно, что мои слова его задели. Мне почему-то даже стало немного жаль его.
   - Извини, что так грубо, - сказал я.
   - Ничего, - ответил он. - Ты сказал правду. Смотрю на тебя и вспоминаю своего отца. Ты полностью характером похож на него. Оно и понятно, ибо он тебя и воспитал.
   Он всё-таки выпил свой бокал, а я окликнул девчат. Когда они пришли, я спросил:
   - Нам нужен бухгалтер в магазине?
   - Нужен, Тим, очень нужен! - ответила Каце. - Мне приходиться просить знакомую вести нашу бухгалтерию в кафе и магазине, а у неё своей работы хватает.
   - Да и мне удобней, будет на кого магазин оставить, если что! - сказала Лейли, а затем, достала из сумочки, которая висела на спинке стула, визитку, протянула её отцу и добавила: - Вот, пусть подойдёт к метро "Низами" через два дня и позвонит мне по этому номеру.
   - Спасибо вам, ребята! - сказал отец, поднимаясь и направляясь к двери. - Я даже не нахожу слов благодарности. Вы очень добры ко мне, хоть я этого и не достоин.
   - И не надо находить эти слова, дядя Таир! Это вы нас выручили! Мы остро нуждались в хорошем бухгалтере, - сказала Каце.
   - Извините меня, что задержал ваш отъезд. Удачно вам отдохнуть в Лагиче! - сказал он, стоя у двери, а затем, повернувшись ко мне, добавил: - Прости меня, сынок, что не смог стать тебе хорошим отцом.
   - Глупости! Ты хороший отец... для своих детей.
   Через три часа, мы уже были в полпути от Лагича, когда Лейли мечтательно сказала:
   - Улица четырёхсот тридцати шести шагов. Как же красиво её назвали!
   - Это где ты такую улицу видела? - спросил я.
   - Как где? А как называется улица, про которую ты нам рассказывал?
   - Её так прозвали местные. На самом деле она носит другое название, - сказал я, поняв, что речь идёт про придуманную мной улицу в Лагиче.
   - И как же она официально называется? - спросила Каце, не отрывая взгляда от дороги.
   - А чёрт её знает. Да и какая нам разница, местные-то её называют Улицей четырёхсот тридцати шести шагов, так что они и укажут нам дорогу.
   Каце остановила машину, строго взглянула на меня и спросила:
   - Скажи честно, этой улицы не существует? Это очередной, придуманный тобою мир?
   Я не знал что ответить. Сослаться на нерадивого сослуживца уже не получилось бы, потому что забыл, как назвал эту улицу, которую по идее должен был помнить.
   - Да! - решился сказать я правду. - Я всё придумал. Не помню описания этой улицы, но думаю, мы можем найти в Лагиче намного лучше.
   И тут Лейли разразилась смехом. Это было как никогда кстати. Её смех был так заразителен, что разрядил обстановку и вот уже к ней присоединилась Каце.
   - Что может быть лучше сказки, Тимур? - не переставая смеяться, спросила Лейли.
   - Да, Тим, там вряд ли найдётся улица, хоть отдалённо напоминающая Улицу четырехсот тридцати шести шагов, - улыбаясь, сказала Каце, заводя автомобиль. - И проверять это не вижу смысла, отец предупредил, что после Исмаилы в Лагич петляет трудная, опасная и не асфальтированная дорога по скалистому серпантину. А так как мы уже порядком отъехали от города, то возвращаться не вижу смысла. У кого есть идеи по поводу маршрута?
   - Я предлагаю Лерик. Там говорят красиво и прохладно, - сказала Лейли.
   - Лейли, мы уже выбрали не то направление. Придётся целый крюк делать, а меня это, как водителя отнюдь не радует, - сказала Каце, отметая её предложение.
   - Давайте тогда в Закаталы. Там я слышал, есть изумительное место. Водопад Лиан называется, - предложил я.
   - Тим, хватит сочинять. Скоро ты винные реки и зефирные горы придумаешь. К тому же мы туда затемно только доедем, а надо ещё разбить палатку и нажарить шашлыков! - возразила и на моё предложение Каце.
   - Тогда езжай по этой дороге, думаю, мы найдем, где остановиться.
   Решение было единогласно одобрено, и мы продолжили путь к северным краям Азербайджана.
   - А я уж было поверила в сказку, - через некоторое время выдохнула Лейли
   Мне самому стало интересно услышать свою фантазию, которая заставила их собраться в путь, и я попросил её поведать об этой улице.
   - Как ты уже понял, эта улица длиной в четыреста тридцать шесть шагов, - начала рассказ Лейли. - Все дома, расположенные вдоль неё - двухэтажные и полностью покрыты вьющимся плющом. В самом начале улицы, из-под земли бьёт родник. Говорят, если загадать желание и напиться из него, то оно сбудется. На самой середине Улицы четырёхсот тридцати шести шагов возвышается многовековой дуб. К нему, в день свадьбы, приходят жених и невеста, которая снимает со своего пояса на платье ленту и передаёт жениху. Тот, в свою очередь, взбирается на дерево и завязывает его на ветвях в знак их долгих, семейных уз.
   Её голос приобрёл мечтательные нотки. Было видно, что она мысленно прогуливается по этой улице. Я тоже закрыл глаза и продолжал её слушать.
   - А в самом конце этой сказочной улицы вращается колесо водяной мельницы, к которой с ближайших окрестностей крестьяне несут мешки с зерном, чтобы именно тут её перемолоть. Говорят, что только из этой муки получаются самые вкусные лепешки в тандыре. Даже вороны очень любят слетаться на эту улицу и, люди угощают их кусочками только этих лепёшек, так как они клюют исключительно крошки из этого хлеба. Лепёшки из другой муки, не полученной на этой мельнице, они не признают. Как бы я хотела отведать эти лепёшки, - с грустью сказала Лейли и продолжила: - Люди этого двора тоже сказочные. Старушка Сона, сидит возле дуба, и весь день напролёт лепит мозаики из глины, а потом раскрашивает их красками, которые изготовляет сама из растений и цветов, растущих в окрестностях улицы. Ещё, каждый день на эту улицу приходит занятный старичок, опираясь на трость, и каждый может узнать у него своё будущее на ближайшие три дня. Но для этого надо потереть ладонью камень хризолит на рукояти трости. А ровно в одиннадцать утра все ребятишки двора сбегаются на игру в пятнашки. Ни минутой раньше, ни минутой позже. По ним можно даже сверять часы.
   Да, улица действительно интересная получилась. И почему я думал, что не могу писать на нетрезвую голову? Нет, я пишу, когда слегка выпивший, но в том состоянии, в котором я был в тот момент, никогда даже и не пытался. Но надо обязательно попробовать. Когда я трезв, то чаще мучаю бумагу, пытаясь что-то воссоздать, но в тот день, видать, придумывал на ходу, раз девчата не сомневались в существовании этой улицы.
   - И вы поверили этому бреду? - решил я проверить свою гипотезу.
   - Тим, мы уже были на половине пути до твоего бреда, - улыбнулась Каце. - Думаешь, решили проделать эту дорогу, дабы доказать, что это вымысел? Ты бы видел, как горели глаза у тебя во время рассказа, они нас и убедили.
   - И не называй Улицу четырёхсот тридцати шести шагов бредом! - сказала Лейли. - Я уже успела полюбить её и мне кажется, что она всё-таки где-то существует. Она просто должна существовать!
   - Ну, с тобой всё понятно, ты как маленький ребёнок, разглядывающий мир в калейдоскоп и готовый верить во всё прекрасное, но то, что и Каце поверила этому, меня просто удивляет, - сказал я, доставая флягу из бардачка.
   - Тим, хватит пить, - сказала Лейли, отнимая у меня флягу. - Если я молчу, это не значит, что надо напиваться всё время!
   - Вправду Тим, ты слишком много пьёшь в последнее время. Вот и сегодня вместо завтрака, выпил коньяк! - решила поддержать её Каце.
   - Иначе бы просто не получился разговор с отцом, - ответил я.
   - Кстати, ты был с ним очень не учтив. Мне страшно представить, что он сейчас чувствует.
   - Радость испытывает. Нашёл доченьке работу!
   - Злой ты, Тим. Но мы тебя любим, - сказала Лейли, обнимая меня за шею.
   - Флягу вернёшь?
   - И не надейся! - ответила она, целуя меня в щёку.
   Вот так и появилась идея у девчат создать проект под именем моей пьяной фантазии. На входе, посетителей встречает статуя старика с тростью, на рукояти которой настоящий хризолит. В ресторане, по центру находится небольшой фонтан в виде родника, бьющего не сильным ключом из-под речных камней. Всё остальное Лейли нарисовала на стенах второго этажа, в библиотеке, где можно почитать книгу под чашку кофе, чая или лёгкого пунша. Лейли всё нарисовала преимущественно в желто-золотистых тонах, создавая в библиотеке атмосферу осени.
   Лейли закончила с вопросами, которые при собеседовании мы никогда не задавали, и сообщала сияющей лицом Лале график работы. Обычно, чтобы узнать способность мыслить человека, задавали вопросы, далёкие от сути работы. Могли спросить: "Выносите ли вы невыносимое?", или что-то в этом роде. Тогда, человек начинает думать, ищет ответ. Понятно, что чёткого ответа мы не ждём, даже советуем соврать; здесь, главное не правда, а мысль, которая говорит о человеке больше, чем дежурные вопросы, где каждый включает свой рекламный ролик. Мы работаем с людьми и должны делать так, чтобы посетителям было интересно не только за книгами, но и в общении с персоналом. Стремимся создать людям комфорт и уют для души, чем отличаемся от многих заведений нашего города, где встречаешь серые и немые лица обслуживающего персонала. У нас же официанты могут посоветовать блюда по настроению человека или поддержать разговор с подвыпившим клиентом, а работники библиотеки опишут в красках любую, даже самую заурядную книгу. Им не обязательно их читать, но краткое содержание знать должны. Всё остальное им подскажет воображение.
  
  
  ***
  
   Вечером, я сидел за компьютером и писал новый рассказ о девушке, которая прорвалась в наш мир из далёкого будущего. Она нашла здесь свою любовь, которую когда-то потеряла там, в будущем, в её времени. В будущем, которое настанет через десятки тысяч лет. Она умоляла вспомнить её, ведь они так любили друг друга, до того, как он попал сюда, в прошлое. Изо всех сил пыталась напомнить ему будущее - будущее, где есть она и где они вместе. Рассказывала об их первом свидании, первом поцелуе на восходе дня. Впервые они поцеловались здесь, не далеко от этих мест. Чуть дальше, за городом. Только в те времена уже не будет этого города. На Земле вообще не будет городов, только живописная природа и ни одного искусственного камня. Единство человека с природой. Кругом реки, которые впадают в море. Бесчисленное множество рек. И они одни во всём мире, который принадлежит только им. Их разделила паутина. Тонкая, почти невидимая паутина разлуки, которую он нечаянно задел рукавом. Эти паутины и опустошили Землю. Тысячелетиями, утягивая вместе с собой в пучину истории тех, кто по неосторожности коснулся и разорвал их. Теперь она знает, что паутина возрождает их заново, но в прошлых тысячелетиях, лишая их воспоминаний о будущем. И лишь считанные из них видели тот мир во сне. Они становились предсказателями в своём времени, потому что когда-то знали историю Земли и эти смутные отрывки снов, они описывали в своих записях, если конечно в их времени существовала бумага. А если нет, то рисовали на камнях. Ведь до сих пор значения многих древних изображений на камне не расшифрованы.
   - Вспомни, может, и ты видел такие сны! Вспомни своё будущее! - слёзно умоляла она. - Ведь я так сильно тебя люблю!
   Но он не помнил. Как можно вспомнить своё будущее? Это невозможно. Он стоял обескураженный, а рядом стоящие люди посмеивались над бедной девушкой. Её все принимали за сумасшедшую. Её за таковую принимал и он, и она видела это в его глазах.
   - Почему ты не вспоминаешь?! Ведь это было так недавно...
   Всё нарастающая толпа заходила в хороводе смеха, но больше всего её удивила улыбка на его лице. Девушке было больно понимать, что он её не помнит. Её, являющуюся его будущим. Как он мог забыть своё будущее?
   - А как ты сама сюда попала? - кто-то выкрикнул из весёлой толпы.
   - Да, как оказалась именно в том времени, в котором живёт Эльдар? - поддержал кто-то другой.
   Эльдар. Его даже зовут здесь так же. Как много раз, в ночной тиши, она нашёптывала это имя, поглаживая его кудри, когда он мирно спал, опустив голову на её колени.
   - Как я здесь оказалась?! Я молилась. Молилась Богу! Молилась так, чтобы быть услышанной им. Люди к тому времени забыли о Боге и, скорее всего, по этой причине нас постигла великая скорбь. Он был просто легендой. Я взывала к нему и надеялась! Ведь легенды слагают на забытой правде. Знала, что люди в древние времена молились и верили ему. И я, преклонив колени, была услышана им. Это было легко. Ведь к нему веками не взывали с мольбой о помощи. Я была услышана, ведь кроме меня, больше никого на Земле не осталось!
   - Ты начал писать фантастику? - спросила Лейли. Я и не заметил, как она вошла в комнату и прочитала рассказ, стоя за моей спиной.
   - Не знаю. Не могу назвать это фантастикой.
   - Выходит, ты тоже думаешь, что она сумасшедшая?
   - Пока что не знаю.
   Лейли прошла в мастерскую, а я вновь задумался над историей, но за двадцать минут добавить что-либо новое не получилось. В эту историю должны вмешаться или врачи психиатрической больницы, или же сам бог. Я отложил продолжение на потом и заглянул в комнату, которая когда-то служила гостиной, где дядя Фариз принимал гостей. Это была самая просторная комната, коих в квартире было пять. По крайней мере, она в детстве выглядела просторной, но к моему возвращению из армии, комната уже служила мастерской для Лейли и была забита мольбертами, на которых стояли картины, а по всему полу валялись краски. Ничего в этой комнате не изменилось за восемь лет. В углу стоит пианино "Petrof", а рядом с ним, то самое кресло, где в детстве любила засыпать Лейли. Восемь лет назад оно уже служило троном для Каце, во время игры на стареньком но, довольно качественном инструменте. Здесь же на стене висели и наши гитары. Одна из них, принадлежала мне, две другие Лейли и Эмилю. Восемь лет назад я подошёл к инструментам, и провёл рукой по чёрному дереву своей гитары, коснувшись струн. Удивительно, время так и не отразилось на ней, струны не потемнели, не окислились, строй их был так же точен и напряжён. Взглядом прошёлся по другим инструментам и всё повторилось.
   - Часто меняла струны на них, - сказала Лейли.
   - А я чуть не поверил в мистику времени, ќ- сказал я, затем обернулся к картинам и добавил: - Гляжу, ты даром время не теряла.
   - Коротаю время по вечерам. Каце наигрывает музыку, а я рисую, - ответила она.
   Мой взгляд привлекла картина, на которой была изображена пожилая женщина. Она сидела на табурете, и сжимала обеими руками трость. Волевое старческое лицо
  и очень грустные глаза, в которых читалась боль. Вся картина была в чёрно-белых тонах.
   - Как назвала картину?
   - Одиночество.
   - В твоих картинах появилась история.
   - Твоя критика не прошла даром. Вот только, чтобы добиться её, нужно писать... как бы это сказать? - она задумалась, чтобы найти подходящее слово.
   - Грусть, одиночество, нищету, скорбь, шизофрению? - решил помочь ей я.
   - Не совсем. Просто оттенок чего-то из перечисленных тобой ситуаций должен присутствовать.
   За восемь лет она написала более сорока шести картин и трижды выставлялась в художественной галерее. Несколько раз к ней обращались с предложением о покупке картин, но каждый раз получали отказ. Лишь три её картины украшали чужие стены, и это был подарок.
   Я смотрел на Лейли, весело порхающей кистью по холсту. Движения её быстры и отточены, и уже по ним понятно, что она рисует одиннадцатую по счёту улицу четырёхсот тридцати шести шагов. Больше всего она любит изображать её, добавляя новых персонажей и рисуя улицу в разные сезоны года.
   - Я вот одного не могу понять, ты становишься сентиментальным или это что-то другое? - спросила Лейли.
   - С чего ты взяла?
   Она посмотрела на меня, весело прищурилась и сказала:
   - Ты никогда не писал про любовь. Теперь ломаю голову, твой рассказ о любви или о людях, забывших Аллаха?
   Отвечать я не стал, потому что она улыбалась, а это один из самых любимых мною моментов. Во всём мире не найти такой красивой, искренней и доброй улыбки. Её улыбка - моё настроение.
   - Тим, а не поехать ли нам в Илису?
   - Почему бы и нет? - ответил я. - Завтра же поедем.
   - Нет, оставим на выходные, а завтра поедем в Бильгя, к дяде Фаризу. Три дня как вернулись в Баку, а так старика и не навестили.
   Всю жизнь, мы не выезжали из страны, но когда Лейли сказала что так и умрёт, не повидав мир, я за два дня сделал заграничные паспорта и почти всё лето пробыли за границей. С нашими коррумпированными работниками Отдела виз и регистраций, достать паспорта в столь сжатый срок оказалось не трудным делом. Сложнее всего было найти страны, где не будет проблем с визой и поэтому выбирали те, в которых при въезде она не понадобится. Хоть их оказалось не мало, мы посетили всего три: пили кумыс у озера Каинды в Казахстане, два раза побывали в Украине: зимой учились кататься на лыжах в горнолыжном курорте Драгобрат, а летом посещали замки Крыма и прогуливались по пропитанным романтикой улицам Львова. Больше всего мы задержались в Турции. Две недели обследовали стамбульские достопримечательности, посещали галерею современного искусства, где напустив на себя умный вид, притворялись знатоками, расхаживая по огромному залу с небольшим количеством не понятных нам экспонатов, останавливаясь перед которыми, обсуждали меню на ужин. Со стороны же казалось: дискутируем о глубине идеи автора - абстракциониста, которую он пытается донести до нас. Следующие две недели провели в северо-восточной части Турции, где брали уроки верховой езды, а Лейли вдобавок умудрилась научиться популярному среди турецкой молодёжи энергичному танцу колбасты.
   На следующий день мы поехали в Бильгя. Дядя Фариз был не один. После гибели Каце он не любил одиночество и каждый раз зазывал к себе соседей. Последний год своей жизни она провела с отцом, потому что старика хватил инфаркт и поэтому теперь дом казался ему пустым. Мы проводили с ним каждый уикенд, приезжая в пятницу вечером, уезжая утром понедельника. Все остальные дни с ним находился, недавно вышедший на пенсию начальник дежурной части Баку, сосед Габиль. Сегодня же здесь был и Закир, имам мечети Гаджи Султан Али.
   Лейли сидела у вольера с курами, что находится в дальней стороне дома и нарезала картошку пластинами. Затем просовывала её через сетку и куры поначалу с опаской подходили, пытаясь ухватить лакомый кусок. Но Лейли не выпускала его из рук, и тогда куры, уже смелее толкая друг дружку, откусывали кусочки картофеля прямо из её рук. Это было её любимым занятием, если не была занята делами по дому. Мы же сидели за столом у дымящего самовара в тени тутовника и играли в домино, слушая очередную историю Габиля про ссору с женой, которая только и делает, что ворчит на него.
   - Если ты не хочешь, чтобы женщина была пилой, выпей. Будет или наплевать на её слова, или же сам её перепилишь, - сказал дядя Фариз.
   - Постыдился бы перед Гаджи Закиром упоминать об алкоголе, - ответил тот.
   - Для чего мне стыдиться перед ахундом? Тебе неловко говорить о спиртном рядом с ахундом, а пить водку перед таким свидетелем как Аллах не стыдно? Аллах ведь всюду, а ты говоришь про ахунда.
   - Но ведь надо уважать веру человека.
   - Ты сам-то верующий? - спросил дядя Фариз.
   - Конечно.
   - Так почему я должен при тебе или ком-то ещё говорить о спиртном, а при ахунде нет? В чём разница вашей веры?
   - Я - совсем другое дело, так как не являюсь человеком религиозным. Просто верю в Аллаха. В какой-то момент жизни заставил себя верить в него. Он был необходим мне. Правду говорят, без веры человек несчастен.
   Я так и не понял слова Габиля. Он сказал, что заставил себя уверовать в бога, а как можно себя заставить уверовать во что-то, а тем более в Аллаха? Ведь если тебе не нравится обычный вареный лук, как можно заставить себя поверить в то, что варёный лук восхитительный продукт?
   - Для начала человек должен определить для себя, почему верит в бога, - сказал Гаджи Закир. - А для этого он должен обрести духовное знание, с помощью которого поймет свою сущность. Человек, должен понять свою духовную природу, иначе он действительно несчастен и одинок.
   - Человек, прежде всего, должен быть Человеком как с верой в Аллаха, так и без неё, - сказал дядя Фариз. - Он не должен кичиться своей верой, познаниями в ней и своей наружной добротой. Вера интимна, в ней только Аллах и человек! Никакие книги к ней не приведут! Духовную же природу не обязательно пополнять за счёт намаза, постов и прочей показухи. Думаю, человек ничего не должен определять для себя. Закир, ты можешь сказать, что атеизм во мне так и не улетучился, но человек обязан жить, не причиняя вреда другим. Это аксиома. Еще человек должен помогать другим людям, иметь чувство сострадания.
   - Разве вера не приводит к этому?
   - Приводит. Но ты вспомни того чиновника, что чинил препятствия детям, которые честным путём, без взятки и кумовства хотели построить свой бизнес.
   - Таких мало, - ответил Гаджи Закир.
   - Мне бы такую уверенность. Знаешь, в Азербайджане общество делится на две категории: паразитирующие с помощью блата родственников и те, кто чего-то пытаются добиться своими силами. Мне хочется верить в рай, куда сразу же после смерти надо посылать этих людей. Они мученики Азербайджана. Если мы имеем столько мучеников, выходит, что таких, как он не так уж и мало, как ты говоришь.
   Мы не были мучениками. У нас были и деньги, и связи, но Каце настояла на том, чтобы получить разрешение на строительство нашего заведения без звонков со стороны и взятки. За два месяца мы обошли множество кабинетов, но заветной подписи исполняющего обязанности главы района Арифа Сулейманова так и не получили. Тогда я с Каце, тут стоит отметить, что Лейли мы уберегли от волокиты с документами, решили спросить у самого Сулейманова, в чём заключается проблема. Дверь исполняющего обязанности главы исполнительной власти района мы нашли довольно быстро. Пройдя в неё без стука, оказались в приёмной где за компьютером, скучала молоденькая, пышногрудая секретарша. Она глянула на нас, ожидая обращения, но проигнорировав её, мы проследовали в следующую дверь.
   Там за массивным столом сидел мужчина средних лет, с явными признаками ожирения. Глянув на нас, он недовольно спросил:
   - Кто такие?
   - Добрый день, нам нужен Сулейманов, - сказала Каце.
   - И по какому вопросу он вам нужен?
   - А по какому поводу я вам должна отвечать на этот вопрос?
   Раздражение чиновника отразилось на Каце. Сулейманов не был готов к такому началу. У нас чиновники любят, чтобы перед ними лебезили, а не заходили в кабинет, со спокойным выражением лица. Каце же, в свою очередь не привыкла, чтобы встречали вульгарным вопросом "Кто такие?".
   - Потому что я и есть нужный вам человек, - сказал чиновник.
   - Вы и есть Сулейманов? - решила уточнить Каце.
   А я ещё хотел остаться дома и пропустить такую занимательную сцену. Каце меня чуть ли не силой заставляла подниматься с дивана, чтобы безрезультатно бродить по коридорам муниципалитета. Сейчас же я в душе аплодировал ей, хоть и понимал, что ничего хорошего нам в этом кабинете не светит. Ни один чиновник не привык к такому обращению к себе.
   - Да, я и есть Сулейманов! - раздражённо, ответил он. - Так по какому вопросу я вам нужен?
   - Тогда мы присядем с вашего позволения. Нас зовут Наргиз и Тимур.
   Она достала папку с бумагами и выложила их на стол перед Сулеймановым.
   - Цель нашего визита - вот эти бумаги, которые требуют вашей личной подписи.
   Он внимательно посмотрел на нас, потом открыл бумаги, прошёлся по ним взглядом и сказал:
   - Я подписываю бумаги, которые выдаются на подпись моими работниками.
   - Ваши сотрудники, видать, плохо работают, раз они ещё не подписаны, - сказала Каце. - За всё-то время, которые мы обиваем пороги этого учреждения, можно было бы подписать сотни тысяч бумаг. Отсюда вывод: или у вас работают люди с радикально пониженной работоспособностью или же вы по каким-то причинам отказываетесь их нам подписывать.
   - Если на этих бумагах нет моей подписи, значит, их мне не предоставляли, что означает отсутствие необходимых документов.
   - Всё необходимое в этой папке, только ваши работники так медлительны, что постоянно истекает срок действительности на какие-то справки. Они такие растяпы, что некоторые справки теряются бесследно. - Каце говорила с олимпийским спокойствием, что ещё больше усиливало раздражение Сулейманова. - А один и вовсе попросил благотворительный взнос в десять тысяч долларов. Только, знаете, у нас есть свои идеи, куда их потратить.
   - Повторяю, идите и отдайте все бумаги в регистратуру. Если все справки у вас на руках, то в скором времени вы получите разрешение на строительство, - теряя терпение, сказал Сулейманов.
   - Если вы внимательно просмотрите бумаги, то увидите, что они все в этой папке, - не унималась Каце.
   - Вас таких - сотни, а я здесь один, не могу же заниматься каждым. Так что закройте дверь с той стороны и обратитесь к тому, кто занимается вашим делом!
   - А вы чем здесь занимаетесь? - спросил я.
   - Выйдите из моего кабинета!
   - Вам сейчас открытым текстом сказали, что у нас требуют взятку, а вы пропустили это мимо ушей!
   - Мой вам совет, если вам кто-то пытается помочь - не отказывайтесь от помощи! - сказал Сулейманов, при этом сделав жест королей, которые дают понять, что слуги свободны. Тот же самый жест обычно проделываем и мы, отгоняя назойливых мух.
   - Идиотизм окончательно поразил ваш мозг, - всё с таким же спокойствием, сказала Каце. - Такие как вы, испокон веков убеждают, что от народа ничего не зависит, и, знаете, вы заставили его поверить в это, он больше не борется с подобными вам чиновниками. Вы убедили его искать, чем и как накормить свою семью и вас, в том числе, не поднимая головы. На всё остальное нет ни времени, ни сил. Самое же страшное - вы убили в нас желание. Народ уже сам верит, что по-другому жить не получится. Но это неправильно, мы должны сбросить это наваждение, и каждый должен начать с себя, как мы, которые отказываются давать вам на лапу.
   - Вы кто - золотая молодёжь, которой на всё плевать? На кого надеетесь? Думаете, можете безнаказанно ругать меня в моём же кабинете?!
   - Надеюсь, он ненадолго ваш.
   Но она ошиблась. Через три дня Сулейманова официально назначили главой исполнительной власти Сабаильского района. А мы всё так же проходили в его дверь без стука. Лейли впоследствии тоже подключилась к нам, так как к тому времени магазин уже был продан. Наши разговоры с Сулеймановым с каждым разом становились короче. Когда говорили мы, он всего лишь делал вид, что слушает, а когда говорил чиновник, тем же притворством занимались мы. Как и в тот день, январский день.
   Сулейманов говорил, но я его не слушал. Ничего нового он всё равно не скажет. Будет юлить, темнить, приводить одному ему кажущиеся обоснованными доводы. И что самое скучное, ничего нового не придумает. Нет бы, пофантазировать, потребовать представить ему справку от насекомых, которые ютятся на этой земле, справку от комитета защиты природы, охраняющих этих насекомых. Потребовать справку от медиков, заверяющую, что букашки были в трезвом и здравом уме, выдавая своё согласие на строительство. А так, никакого полёта фантазии, сплошное, механическое повторение заученных фраз. Почему же их не компьютеризируют, чтобы народ сталкивался не с сытыми рожами и голодными до денег глазами, а с обыкновенной машиной, которая делает свою работу в рамках закона. Тогда тоже будет скучно, но хоть толк появится.
   Меня совсем заморила его болтовня, и я откровенно начал зевать, что стало раздражать нудного оратора, который спустя две минуты не выдержав, выпалил:
   - Если ты так хочешь спать, то лежал бы дома, а не стучался в мой кабинет!
   - Ничего, когда вы говорите, вы совершенно не мешаете мне зевать, - ответил я.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ты его не поймёшь, - вмешалась Лейли
   - Вы что хотите сказать, что я глупец?! - обратился он уже к ней.
   - А почему ты фамильярничаешь с теми, кто тебя называет уважительно, а с тем, кто тебе тыкает, переходишь на Вы?
   - Слушайте, не отвлекайте меня от дел, не хочу продолжать эту пустую болтовню.
   - Как видно, статус-кво, сохраняется, - сказала Каце.
   - Я тут не причём, это вы упёрлись и не хотите, чтобы процесс продвигался.
   - Мне очень жаль, что нет никакой уголовной ответственности для таких чиновников, как вы, за неисполнение своих прямых обязанностей. Хотя, думаю, это всё равно ничего не изменило бы, потому как уголовная ответственность не добавит вам элементарной человеческой порядочности. В основе всего, что вы делаете, лежит глубокое презрение к собственному народу, ибо вы, сидящие в кожаных креслах, уверенны, что народ - это крепостные, чьи права, интересы, потребности и мнения не только можно, но и нужно игнорировать? Я не вижу в вас человека. На этом проклятом народом кресле восседает не человек. На этом троне фривольно воцарилась легкомысленная женщина, и имя ей - Коррупция, у которой нет предела жрать!
   - Выбирайте слова, Наргиз - ханум! Не то мне придётся подать на вас в суд за оскорбление.
   - Подавай. Фемида такая же проститутка, как и ты. Купить её мне не составит труда.
   - Пошла вон из моего кабинета! - прошипел он, комкая документ, лежащий у него под рукой. - Посмотри кто ты и кто я!
   - Да кем бы ты ни был, - решил вмешаться я, - не надо забывать, мы такие же граждане Азербайджанской Республики, как и ты! И мы, согласно Конституции Азербайджана, являющейся основным законом, по которому живём, имеем такие же права как любой другой. Здесь муниципальное учреждение, здесь сфера услуг, а это значит, что вы наши слуги. Так служите нам, а не устраивайте здесь капище сатаны и антихриста. Народ должен знать, что о нём заботятся не ради наживы, вальяжно залезая в его карман, а во благо!
   Уже направляясь к выходу, я обернулся и добавил:
   - Кстати, смените табличку у входа. Над этим кабинетом должна висеть фраза Данте "Оставь надежду всяк сюда входящий".
   Уже в машине Каце сказала:
   - Что за чванство и безосновательная гордыня своей должностью?!
   - Мне кажется, он уже и взятку не возьмёт, - сказал я.
   - Выходит, нашу мечту убили? - спросила Лейли.
   - Не дождётся. Он тут не вечно будет сидеть. У нас есть самое главное - земля. А на ней со временем все произрастает, даже небоскрёбы - ответила Каце.
   Каце обратилась к Габилю, который всё ещё был начальником дежурной части Баку. Спросила, можно ли Сулейманова поймать на взятке. Габиль долго смеялся, вытирая слёзы. Он сказал, что людей в такой должности никогда в Азербайджане не посадят, для этого нужна отмашка сверху. А если даже Каце найдёт доказательства и подаст в суд, то судья, который будет его судить, тоже хочет кушать не жареную картошку, а белужью икру.
   Коррупция плотно сидит в каждом из нас. Я при богатой фантазии даже на минуту не могу представить, что коррупции у нас не стало. Народ с ума сойдёт, он по-другому жить не может. Мы не умеем жить иначе. Она стала для нас неотъемлемым атрибутом жизни. Она живёт в нас. Недавний добрячок и простак, придя к малейшей власти, становится взяточником. В нём это уже было заложено в генах. Если и нет, то попадая в систему, не хочет быть изгоем. В принципе, по-другому в систему и не попадёшь.
   Выходом из тупикового положения, как бы это не звучало смешно, послужила дерзкая речь всегда уравновешенной и спокойной Лейли. Мы проезжали мимо мечети Гаджи Султан Али, которая располагалась на пересечении улиц Салатын Аскеровой и Муртузы Мухтарова, как увидели Гаджи Закира, мирно беседовавшего с Сулеймановым у входа в мечеть. Лейли попросила Каце остановить машину и направилась к ним.
   - Мне стыдно за вас, что вы впустили в дом Аллаха такую мерзость! - обратилась она к Гаджи Закиру и, указывая пальцем на Сулейманова. - В мечеть люди приходят, соблюдая обряд омовения, перед тем, как помолиться, вы же пускаете эту грязь!
   Лейли, не убирая палец от лица Султанова, продолжала говорить все, более повышая голос. Вскоре она чуть ли не кричала среди собравшейся толпы верующих. Теперь она обращалась к чиновнику, жестикулируя руками, будто Зевс метающий молнии.
   - Молитва, дабы быть услышанной, должна исходить от чистой личности, а не от такой мерзости как ты! Сатана хохочет над правоверными мусульманами, когда в мечеть проникают его дети! Сатана смеётся надо мной, над вами! - восклицала она, проходясь взглядом по толпе. - Над тобой, Гаджи Закир!
   Гаджи Закир не понимал происходящее, а Лейли всё больше распалялась.
   - Бес радуется в твоей душе, чиновник! Таких кафиров четвертовать надо, как в средние века! Сжигать на кострах, сдирать кожу! - кричала ему Лейли. - Хотя нет, для тебя бы я приготовила оригинальную смерть, влила бы раскалённое золото в твою ненасытную глотку, ты же большой любитель золота! Как ты посмел переступить порог мечети, осквернив её?! Хочешь социально адаптироваться с верующими, притворившись одним из них?
   Толпа понемногу начала понимать Лейли. Стала соглашаться с ней.
   - У Аллаха действительно очень великое терпение, раз он видит, что творят люди и терпит это. Провести бы над вами несколько сеансов экзорцизма, чтобы изгнать бесовскую сущность из вашей добротной туши, пожирающий собственный народ! Вы не люди, а блудливые проститутки сатаны! Не живёте, а влачите своё существование и гордо называете себя человеком!
   С этими словами она плюнула под ноги Сулейманову и ушла. Некоторые из собравшихся в толпе людей также плюнули, но уже не под ноги, а в сторону чиновника.
   На следующий день мы ожидали всего, что можно ждать от разъярённого высокопоставленного чиновника, но случилось чудо. Утром раздался звонок. Я поднял трубку и услышал голос Гаджи Закира, сообщивший, что разрешение на строительство подписано и Сулейманов ждёт нас к концу рабочего дня. Тогда я ничего не сказал девчатам и, опасаясь, что в этой встрече кроется угроза, решил сам пойти к нему. Встреча прошла на удивление гладко. Сулейманов вручил мне документ, как будто он не стоил потраченных нервов. Он почти ничего и не говорил. Лишь, когда я вошёл в кабинет, он спросил:
   - Почему вы всегда входите без стука?
   - Не в дом заходим, а в рабочий кабинет. Вы работаете, мы же ваша работа.
   Прощаясь же, он сказал:
   - Вы знаете, что из-за вас мне придётся выплатить неустойку?
   - Значит, чтобы всё было сделано по закону, надо платить неустойку?
   Он не ответил, наверное, посчитал вопрос провокационным. Ничего, с него не убудет. От этого порции куропаток, съеденных в дорогих ресторанах не уменьшатся, а печень скажет спасибо за нетронутый Курвуазье. Единственное что пострадает, так это настроение, которое ухудшится и эхом негативно скажется на желчном пузыре из-за недополученных денег. Пусть платит неустойку, побудет в нашей шкуре. Вряд ли он вообще когда-либо платил со своего кармана. Такие люди не дают взяток инспекторам дорожной полиции за частое нарушение правил, врачам за операцию, директорам детских садов и школ, чтобы их отпрыскам нашлось там место. Такие люди будут платить лишь пред Всевышним.
  
  
  ***
  
  
   Вечером, когда Гаджи Закир уехал в город по своим делам, а Габиль - на свадьбу внучатого племянника, я, дядя Фариз и Лейли пошли на пляж. Сегодня море было умиротворённым. Когда мы гостим в Бильгя то в тёплые вечера, обязательно выходим к морю и прогуливаемся вдоль берега. Лейли любит ходить исключительно по кромке берега, чтобы накатывающиеся волны обнимали её ноги. Раньше компанию ей составляла и Каце. Я же с дядей Фаризом всегда шёл чуть в стороне от моря, немного отстав, и смотрел, как вода омывает их следы, которые неизменно возникали вновь, выжидая очередной волны, чтобы исчезнуть и снова появиться, но уже чуть дальше, как бы стирая прошлое и вступая в настоящее. Иногда девушки оборачивались к нам и, смахивая с лица волосы, ласкаемые лёгким бризом, о чём-то весело говорили. Обычно это были незначительные фразы о морском воздухе, красоте заката, золотистом песке, направлении ветра. Мы им что-то отвечаем, и они вновь, держась за руки, шагают вдоль берега, а я снова вглядываюсь в следы, пока одна из них не захочет подтолкнуть другую в море и не побежит вдоль берега, заливаясь смехом. Чаще всего это была Лейли, Каце же, весело устремлялась в погоню, грозясь отомстить, прекрасно понимая, что Лейли быстрее и у неё нет никаких шансов её нагнать. Я знал, чем закончится этот короткий забег. Видел ни один раз. Пробежав пару десятков метров, Каце остановится, а Лейли подойдёт чуть ближе к ней и будет дразнить, обрызгивая её водой, которую будет черпать из накатывающих волн. Как же я любил такие вечера. Как же я люблю их до сих пор!
   Сейчас стараюсь не смотреть на следы Лейли, которая с грустью бродит по берегу. Ей больше не с кем резвиться и бежать по песку. Мы были бы рады вообще не приходить к берегу, но это стало уже традицией, чтимой дядей Фаризом.
   После прогулки мы обязательно вернёмся, сядем в кресла-качалки и будем пить чай, обсуждая последние новости. Вернее, старик читает газету и добавляет свои эмоциональные комментарии к новостям, рассчитывая на то, что кто-то оспорит его мнение. Я с Лейли был далёк от таких разговоров, да и спорить с человеком, который намного старше и мудрее тебя не хотелось. В этом всегда преуспевала Каце, которая оспаривала позицию отца даже тогда, когда тот был всесторонне прав. Это её и занимало, а отец почти всегда отзывался о её позиции в недовольных тонах, но всё равно был доволен, что с кем-то можно поспорить. Казалось, что если их не тревожить, они могут спорить вечно. Так проходили все их вечера, после того как Каце перебралась к отцу. Это вошло у них в привычку, и было наверняка единственным их развлечением по вечерам.
   Помню, как однажды всё началось с обсуждения медицинской ошибки в далёком Сингапуре, затем тема плавно перешла на медицину в целом, а через полчаса на недостатки медицины в нашей республике.
   - Мы не нужны нашей медицине здоровыми, ибо у нас не медицина, а бизнес! Больными мы обеспечиваем здешних врачей, медсестёр, санитаров и даже аптекарей при больнице деньгами - возмущалась Каце.
   - Ошибаешься, наши врачи прошли очень сильную советскую школу и если бы не они, лежать бы мне сейчас в сырой земле.
   - Отец, слава Богу, у тебя сильный организм, который справился с этим недугом и, хвала Аллаху, что у нас есть деньги на квалифицированную помощь. А ты подумай о других, ведь большинство едут в Иран, чтобы получить тот же сервис, потому, как знают, что там не нужно платить взятки за операцию. В Азербайджане же происходит геноцид бедняков. Если у тебя нет денег, ты не достоин ничего: не достоин жизни в больнице, внимания чиновников, не достоин справедливости в суде, а главное, не достоин уважения в социуме. Те, кто может себе позволить это материально, направляются в Израиль, Германию. Люди стараются избегать нашу прожорливую и чаще всего неквалифицированную медицину. Правильно в народе говорят: Главное не попадать в руки полиции и врачей!
   - А знаешь, почему в Германии хорошая медицина? - спросил отец но, не дожидаясь, ответил сам. - Всё потому что они экспериментировали над человеческими жизнями в концентрационных лагерях, лишали их разума, доводили до животного состояния. Миллионы людей стали жертвами таких экспериментов, которые дали базу знаний для их медиков. И до сих пор информация, добытая варварским путём, работает на них.
   - Пап, а как же советский ГУЛАГ? Он почти ничем не отличался от фашистских лагерей. Только ГУЛАГ образовали раньше.
   - Не городи чушь, это разные вещи - ответил он, и ушёл в дом.
   Дядя Фариз всегда так поступал, когда затруднялся ответить на обвинения направленные в сторону советской власти. Однажды он даже представился фарцовщиком, когда был у нас в кафе перед пятидесятилетним американцем, хвалившимся, что продавал в гостиницах США глупым, советским гражданам джинсы по десять долларов, покупая их в магазине за два. В ответ, дядя Фариз сказал, что сам покупал у глупых американцев за десять долларов и продавал за 150 рублей в СССР. При этом добавил, что частенько стоял у гостиниц в Москве и за разные безделушки в виде значков и блях от ремня со звездой, выманивал у иностранцев вещи, которые продавал в сотни раз дороже, чем его несчастные десять американских, котирующихся на тот момент меньше рубля долларов.
   Он так и остался патриотом уже несуществующей страны. Страны, где люди не думали о себе, а только работали. Единственное что изменилось с развалом советской власти то, что тогда хоть была работа, и не было пропасти в социальном статусе граждан как сегодня.
   В тот вечер, когда уже сверчки в сумраке застрекотали азбуку Морзе, старик с кроссвордом в руке вновь присоединился к нам. Сев в своё кресло стал разгадывать его, мы же, слегка раскачиваясь, глядели на звёзды и вёли лёгкую беседу, время от времени помогая старику в решении кроссворда.
   - Как же хорошо сидеть и разглядывать Большую Медведицу - сказала Лейли.
   - Которая из них она? - заинтересовалась Каце.
   Мы стали внимательно всматриваться в беспорядочную россыпь звезд, чтобы угадать местонахождения Большой Медведицы. Даже дядя Фариз отложил кроссворд и, сняв очки, взглянул на небо.
   - Не знаю - ответила Лейли. - Я не разбираюсь в созвездиях, но точно, где-то там. Может мы сейчас, и смотрим на неё. Главное не это, а то, что здесь так тихо.
   - Так переезжайте сюда - сказал Фариз. - Дался вам этот город с его шумом и хаотичным темпом. Здесь вам и пляж, и морской воздух, да и Каце не будет так тоскливо со мной.
   - С вами невозможно соскучиться, отец! - избегая ответа, сказала Лейли.
   Старик понял, что в одиночку Лейли не будет рассматривать это предложение и, повернувшись, обратился ко мне:
   - Тимур, ну вправду, что вам делать в городе? Перебирайтесь к нам, места много, да и вместе веселее.
   - Отец, я бы с удовольствием, но наш дворик и стены дома меня удерживают. Там воспоминания, ароматы нашего детства. Да и если честно, то я не люблю песок.
   - Тогда, пусть Лейли перебирается сюда.
   - Я этого баламута одного не оставлю - сказала Лейли, растрепав мои волосы. - Не доставлю ему такого удовольствия, чтобы он там, в одиночестве распоясался. Да и готовить ему кто-то должен. К тому же для этого нам придётся всю мою мастерскую сюда перетаскивать. И не ты один вдыхаешь энергию этого дома, Тим - обратилась она уже ко мне. - Я тоже. Причём чаще всего я пишу картины по твоим рассказам.
   - Ну, рассказы его ты можешь в любой момент прочесть, а еду, он может взять из кафе - сказал дядя Фариз. - И вообще Тимур, тебе не кажется, что пора уже и семьёй обзавестись?
   - Вот только этого нам не хватало - пробурчала Каце.
   - О вас, девочки, я вообще молчу. Ваши ровесницы уже в каждой руке по ребёнку качают! Да и что тут такого? Тимуру уже самый срок жениться и создать семью.
   - А кто, по-твоему, мы, отец? Мы и есть его семья!
   - Трудно с вами, ребята. Упёртые вы. Когда вы, наконец, поймёте, что кроме вас есть ещё мир? Жизнь, огромный круг, а вы, как маленький треугольник в нём и никого не подпускаете сквозь свои границы. Вам надо создавать семьи, вы же кроме самих себя никого не замечаете. Мне, между прочим, хочется понянчить внуков. Хочу, чтобы здесь бегали ваши дети.
   - Рано им ещё бегать, пап. К тридцати годам можно будет и о семье подумать, но никак не сейчас. Мы ещё сами дети.
   - Это вы дети? О каком детстве ты говоришь, Каце? Вы, наверное, самые первые, кто повзрослели в нашем дворе. Ваше детство похоронено ещё в девяносто втором году, в Карабахе! - привстав со своего места, воскликнул старик. Затем сел и тихо добавил: - Вы уже давно повзрослели.
   После смерти Каце, дядя Фариз больше не говорит на эту тему. Не спрашивает, когда я женюсь или же, наконец, выйдет замуж Лейли. Нет, он не знает про её болезнь, не хотим, чтобы он переживал. Наверное, он сам теперь не сможет привыкнуть к новому человеку среди нас.
   Ранним утром, мы взяли машину дяди Фариза и поехали в Илису. Именно там, в окрестности Илису мы остановились летом 1996 года. Старик с нами не поехал, он вообще не любил покидать дом в Бильгя. Еду ему привозили из ресторана, а в город выезжал только навестить могилу жены и ребят.
   Интересно, когда едешь на запад или юг, то вдоль дороги можно увидеть пасущихся коров и баранов, а по дороге на север чаще всего встречаются кони, изредка коровы и ни одной овцы.
   Через несколько часов, мы уже свернули на дорогу, ведущую в Илису. За окном всё тот же живописный пейзаж: луга, граничащие с горами и чистый, опьяняющий воздух. Помню, как спорили с Каце, о возможной стоимости земли в этих краях. Никто, конечно же, не думал покупать здесь участок, мы не мыслили себя без Баку, но вопрос цены нас всё же интересовал и мы решили спросить у молодой пары, которая медленно брела вдоль обочины, держась за руки. Услышав звук приближающейся машины за спиной, парочка разжала руки, и девушка отдалилась от парня. Оно и не странно, ведь это не столица, где влюбленные могут прогуливаться, не стесняясь своих чувств, в сёлах же это не принято.
   Остановив машину рядом с ними, мы вышли. Увидев молодых ребят и бакинские номера, парочка успокоилась.
   - Здравствуйте, - обратился я к ним. - Чудесная погода, не так ли? Извините нас, пожалуйста, мы немного заблудились в поисках местного муниципалитета.
   - Так это вам в Кахи надо, - ответил парень
   - Да, не хило мы промахнулись. Может, вы нам подскажете, сколько тут стоит купить дом с просторным двориком?
   - Так тут не продают дома. Можно купить землю и построить на нём дом.
   - И сколько стоит сотка земли?
   - Дорого. Триста долларов.
   - Не хило - присвистнул я. - С учётом того, что для деревенского дома и сада нужно минимум двадцать соток, то вообще порядочная сумма набирается.
   - Вы хотите тут землю купить? - спросила девушка.
   - Подумываем.
   - Для чего вам это надо? - спросил парень. ќ- По номеру машины видно, что вы из Баку. Народ старается перебраться к вам, в поисках заработка, а вы решили наоборот?
   - У меня прадед отсюда. Вот и зовёт меня здешняя земля - ответил я
   - В какой деревне он жил?
   И чёрт меня дёрнул тогда опять сочинять небылицы. Я же не знал ни одной деревушки в этих краях. Всё что мне было известно так это то, что мы проехали Кахи и проехали пару километров в сторону Илису.
   - Мне дед покойный рассказывал, что где-то поблизости этих мест. Прадед был богатым беком и жил в отдельной усадьбе. Занимался торговлей и скотоводством. Имел более трёхсот лошадей, среди которых были и отборные карабахские скакуны. А потом пришла Красная армия со своим социалистическим строем. Отобрали землю, из двухэтажного особняка сделали больницу, а его назначили пастухом над своими же лошадьми. Прадед не выдержал такого позора и через несколько месяцев застрелил всех лошадей, покончил с собой.
   - Какой ужас, - сказала девушка. - Пусть Аллах упокоит его душу. Представляю, как ему было тяжело, ведь он лишился в одночасье всего, что зарабатывалось поколениями.
   - Кстати, вы не знаете, где здесь, раньше, была больница, которую снесли в конце тридцатых годов? - спросил я, входя в раж.
   - Нам всего-то двадцать лет. Это надо спросить у наших стариков в деревне - ответил парень.
   - Жаль. Придётся ехать в город и копаться в старых архивах, чтобы разузнать.
   - Ребята, может вас подбросить до деревни? - спросила Лейли.
   - Спасибо вам большое, мы просто прогуливаемся. К тому же, нежелательно чтобы в деревне нас видели вместе, - сказал парень.
   Каце завела машину и тронулась с места. Я глянул на Лейли через зеркало заднего вида. Она улыбнулась и спросила:
   - Напишешь и про этого несчастного бека рассказ?
   - Подумаю над этим, - ответил я.
   Через минуту Каце остановила машину и обратила наше внимание на раскидистый дуб, возвышающийся примерно в ста метрах от дороги, у обрыва к реке. Вокруг него была зелённая поляна, по краям которой росли деревья, но рядом с самим дубом их не было. Создавалось впечатление, что они побаивались подойти к нему на близкое расстояние, чтобы не казаться на его фоне мелким кустарником.
   - Кажется, лучше места, чем под сенью этого дуба мы не найдём. Правда придётся машину оставить на дороге. К поляне выехать мы никак не сможем. Тут спуск к ней слишком крутой, - сказал я.
   - Согласна, - сказала Каце. - только нам придётся два-три раза возвращаться к машине. Все вещи одним разом мы не сможем с собой взять, да и машину придётся оставить здесь, а это не радует.
   - Каце, нельзя быть таким прагматиком. Посмотри, какая живописная поляна. Тут и речка и деревья, а самое главное дуб, к тому же я прихватила с собой красную ленту, чтобы привязать её к нему на улице четырёхсот тридцати шести шагов. Не получилось там, получится здесь - сказала Лейли.
   - Так там же молодожёны ленточки привязывали. Ты что, замуж собралась сегодня выскочить? - поинтересовалась Каце.
   - Мне всего лишь хотелось оставить что-то на память о нашем пребывании на той улице. К тому же, если ты помнишь, зимой нам с Тимуром цыганка нагадала свадьбу в течение трёх месяцев. Срок истёк, теперь мы по её словам молодожёны, - весело ответила Лейли и первой вышла из машины, демонстрируя, что оспаривать выбор этого места уже не имеет смысла.
   Пока мы искали безопасное место, чтобы спуститься по камням вниз, нас нагнала влюблённая парочка.
   - Машина сломалась? - поинтересовался парень.
   - Нет, мы специально искали вековой дуб, - ответила Каце, указывая на раскидистое дерево у обрыва реки.
   - Скажите, а сколько ему примерно лет? - спросила у них Лейли.
   - Думаю не одна сотня, - ответила девушка. - Мой прадед говорит, что помнит его таким же с детства. Ему уже сто шестой год идёт. А для чего вы ищите именно вековой дуб?
   - Дело в том, что вчера состоялась наша свадьба, - сказала Лейли, прижимаясь ко мне. - Давным-давно, во времена наших предков, молодожёны, которые жили поблизости таких деревьев, привязывали на их ветви пояс свадебного платья в знак их долгих, семейных уз и вечной любви. Вот и мы решили с мужем вспомнить традиции наших прадедов.
   Мы с Каце переглянулись. Она была также удивленна, как и я, ведь до этого дня мы никогда не видели, чтобы Лейли сочиняла, или привирала. Для нас было удивительно слышать это с её уст, из которых всегда вылетала одна правда.
   - Как красиво. Нам тоже надо будет привязать тугим узлом ленту на этом дереве в день свадьбы, Феган - сказала она, обращаясь к своему возлюбленному.
   ќ- Обязательно, Фидан, - ответил он, поглаживая её волосы.
   - Какие созвучные у вас имена. Давайте знакомиться. Меня зовут Лейли, моего мужа Тимур, а это моя сестра Наргиз - сказала Лейли, указывая на Каце - Кстати, а когда у вас свадьба?
   - Иншааллах через 2 месяца. К тому времени я надеюсь закончить строительство дома - ответил Феган.
   - Прекрасно. Поздравляю вас и надеюсь, что скоро наша лента не будет одиноко развиваться на ветру.
   - Тимур, твои сочинительства плохо влияют на Лейли - сказала Каце, когда мы, попрощавшись с парочкой, шли к намеченному месту, навьюченные рюкзаками.
   - А я считаю это положительным фактором. Ты заметила, как у неё горели глаза, когда она рассказывала всё это?
   - Да ладно вам ребята. Я же не лгала. Я просто рассказала им красивую сказку. А сказка не считается ложью! - возмутилась Лейли.
   - Может, сделаете эту сказку былью? - усмехнулась Каце и сразу же получила лёгкую оплеуху от Лейли.
   Сейчас я знаю, до какой степени был счастлив, но в ту пору даже не подозревал, что могу быть настолько счастливым. Счастье было обыденным и поэтому незаметным.
   В тот вечер, Лейли предложила каждый год приезжать к этому дереву, добавив, что мне неплохо было бы написать маленький рассказ об этом дубе, который стоит в гордом одиночестве, изгнав другие деревья к самому краю поляны. Тогда я ответил, что за столетия с ним происходили более интересные истории, нежели я смогу сочинить. Может даже под ним лежит какой-нибудь джигит, погибший ещё в восемнадцатом веке в одной из многочисленных войн, и дерево охраняет его покой, который мы так вероломно нарушили.
   - И ночью, когда мы будем мирно спать, дуб склонит над нашими телами свои ветви, ласково проведёт листвой по щекам, спуститься к шее и резко сомкнёт ветви, с хрустом ломая их! - продолжила, уже повеселевшая Каце.
   - Да ну вас! - возмутилась Лейли. - Вам то что, выпили и веселитесь, рассказывая ужасы, а я, между прочим, глаз не смогу сомкнуть.
   - Какая ты у нас впечатлительная, - сказал я. - Это самый добрый дуб на свете. Он скрывал в своей тени многих купцов, ремесленников и простых крестьян, которые встречали его на своём пути. Завидев их, ещё издали, дуб колыхал ветвями в знак приветствия и так же прощался с ними. Он живой и добрый. Смотри, с правой стороны ствола даже имеется небольшая впадина. Это как у добрых людей ямочки на щеках.
   Хоть и договаривались возвращаться в Илису каждый год, но на следующий год были заняты делами, а потом и вовсе забыли, не до походов было.
   Семь лет назад, мы встретили влюблённую пару, прогуливающуюся вдоль обочины, сейчас же увидели старика, идущего по ней тяжело опираясь на трость. Мы предложили его подвезти. Старик поблагодарил нас и сел в машину. На вид ему было не менее восьмидесяти лет: лицо испещрено следами долгой жизни - морщинами, волос у него уже не было, весь череп покрывали старческие родинки, но глаза, вернее взгляд очень живой.
   Лейли заворожено смотрела на него через зеркало заднего вида и, не выдержав, сказала:
   - О Аллах, вы такой старый.
   - Знаешь, а ведь это свойственно пожилым людям, - усмехнулся старик. - Мне уже девяносто три года, доченька.
   - Что же вы делали на дороге? Вам впору чай пить под тутовником, а вы прогулку устроили.
   - За пенсией ходил. Предвосхищая твой вопрос, сразу же отвечу: последний из моих сыновей умер год назад, а внуки в Баку живут. Вот и обхаживаю каждый месяц эту дорогу, надеясь на добрых людей как вы. Сам-то я не голосую в дороге - достоинство не позволяет, рассчитываю на добродушие водителей.
   - И часто подвозят? - спросил я.
   - Вы первые в этом году. Понимаете, в последние годы, многие потеряли одну из величайших ценностей человеческой жизни - человечность. Не вчера это началось и не завтра закончится. Одно могу сказать с уверенностью: В наше время такого не было. Всё началось с конца восьмидесятых, когда страна дала первые трещины. В девяностые же были разрушены все добрые, этические связи не только между людьми, но и между родственниками. С приходом капитализма, люди гонятся лишь за деньгами, и в этой погоне никто не замечает исчезновение нравственности, доброты, искренности во взгляде. Люди думают, что собственное благосостояние - это деньги, но они заблуждаются. Собственное благосостояние - это человечность.
   - Я с вами полностью согласна, ќ- сказала Лейли. - У нас просто ужасающий кризис общественной морали. Она стала настолько уродливой, что изменилась до неузнаваемости.
   - Я это и хочу донести до вас. В наше время такого не было. Мне вот интересно, что заставило большинство людей, измениться? Что с ними случилось? Нищета? Нет! Ведь раньше было еще хуже, например, начиная с тридцатых и до конца шестидесятых годов, но люди не теряли свою надежду и нравственность. Но самое страшное, это современная молодёжь...
   - Дед, - перебила его Лейли. - Вы забываете одну важную вещь. Нынешняя молодёжь - ваше наследство.
   - К сожалению, ты права, доченька.
   - Ты только глянь, - сказал я Лейли, останавливая машину там, где семь лет назад остановилась Каце, указывая на дуб.
   К тысячам сказочно зелёных листьев на дереве, добавились сотни красных и белых лент, завязанных на его ветвях.
   - Не может быть, - выдохнула Лейли.
   Мы вышли из машины и увидели ещё одно новшество ќ- ступеньки, спускающиеся к лугу. Старик, тоже вышел из машины и, направившись к лестнице, сказал:
   - О, это главная достопримечательность наших краёв. Сколько себя помню к нам ехали, чтобы увидеть башни Галача или Сумуг, то теперь, в первую очередь приходят к дереву любви, как её называли раньше.
   Мы спустились вниз и внимательно слушая, следовали за стариком. Он рассказал нам о Фегане и Фидан, которые первыми завязали свою свадебную ленту на дереве, положив начало традиции будущим молодожёнам. Впоследствии к дубу приходили любящие сердца со всех окрестных районов, даже из Баку. Здесь были признания в любви, делали предложения руки и сердца, а в дальнейшем эти же пары приходили к дереву и привязывали к его ветвям ленту со свадебного платья. В этой истории о нас и нашей ленте не было сказано и слова.
   - Почему вы сказали, что его раньше называли деревом любви? - спросила Лейли.
   - Потому что сейчас его называют по-разному, - остановившись, ответил дед, указывая тростью на ствол дуба. - Но я по-прежнему называю его дерево любви.
   До дуба оставалось ещё метров сорок, но мы всё же смогли разглядеть то, на что нам указывал дед. Ствол был обвит широкой, чёрной, траурной лентой.
   - Что здесь произошло? - спросила Лейли.
   Дед, продолжил путь к дереву и начал свой рассказ:
   - В нашем селе, по соседству со мной жила девушка, Айтен. Видать, судьбой ей было предназначено волочить тяжёлую жизнь. В пять лет она потеряла мать, после смерти которой спился отец и всё бремя дома упали на плечи её брата. Через три года его тоже не стало - убили в драке. И вот, восьмилетней девочкой Айтен уже научилась доить и пасти соседских коров, чтобы прокормить двух младших сестёр и отца - алкоголика. В деревне рады были бы ей помочь и без этого, но она не принимала помощь. Считала, что хлеб нужно заработать. Ей не платили деньгами, иначе бы отец всё пропил, а давали еду и, кое- что из одежды. Она была воистину сильной девочкой. Вернее сказать маленьким, мудрым человеком. Во всех делах Айтен помогал одноклассник, с которым она проводила весь день после школы. Вместе пасли коров на поляне, там же делали домашнее задание. Трудно сказать, когда они полюбили друг друга. Впервые я заметил это, когда им было по пятнадцать лет. До сих пор не могу забыть их взгляды. Глядя на них, на то, как они смотрят друг на друга, я видел, каким должен быть человек. Ведь в любви рождается человечность. Искренняя любовь это палитра чувств, какими и должен обладать человек в повседневной жизни.
   Мы уже дошли до дуба и старик, начал разглядывать ствол, проводя по нему руками.
   - Что произошло дальше? - спросила Лейли.
   - Дальше он уехал в Баку и поступил в университет.
   - Выходит он её бросил, - печально выдохнула Лейли.
   - Нет, - сказал дед. - Такая любовь не могла закончиться. Он приезжал на каждые каникулы, и они вновь не разлучались, а когда уезжал, вся деревня выливала вслед ему воду, чтобы путь его был чистым и благополучным. Айтен же провожала с зеркалом в руках, чтобы он отразился в нём и обязательно вернулся. Два года назад, уезжая на последний семестр, он привёл её к этому дереву и сделал предложение. Свадьбу назначили летом. Айтен тогда так же вышла с зеркалом. Он отразился в нём, поцеловал его и должен был вернуться. И он вернулся. Вернулся на свои похороны. На обратном пути его автобус попал в аварию. Выжили все. Все, кроме него. Мудрая Айтен, не познавшая детства и выдержавшая немало горечи пропала. Она пропала не только в переносном смысле, но и в прямом. Вся деревня её искала и только наутро нашли.
  Нашли здесь. Она висела, покачиваясь на ветре, который словно убаюкивал её.
   Старик немного помолчал, погладил ствол и продолжил:
   - Представляю, сколько её слёз стекало по взрезам коры к земле, орошая корни дерева болью. Сколько было пролито после смерти Айтен, орошая корни скорбью. На третий день, её отец, напившись, хотел срубить дуб, но единственное чего он добился: оставил на нём шрамы, - сказал он, постукивая тростью по едва заметным рубцам. - С тех пор сюда не приходят влюблённые, хотя должно быть всё иначе. Ведь это дерево символ чистой, искренней любви.
   Мы не остались в Илису. Лейли захотелось вернуться в Баку сразу после того, как подвезли старика в его деревню.
   Весь обратный путь Лейли молчала. Пытался разговорить её, но она отвечала короткими фразами и беседа не получалась.
   - Мы не виноваты в смерти Айтен, - сказал я.
   - Знаю. Мне не жаль самоубийц. Просто устала.
   Спустя несколько минут, она уже спала, а я думал над её словами. Как бы смешно это не звучало для самоубийц: религия считает суицид смертным грехом. Хороша же градация грехопадения: смерть тому, кто и так желает смерти. Я не поверил Лейли, что ей совсем не жаль Айтен. Она слишком впечатлительна. Скорее всего, её слова можно принять как предупреждение, прозвучавшее в мой адрес.
   Думаю ли я о смерти? Скорее нет, чем да. Вернее, думаю, но, как и все остальные. Мне просто не хочется торопить события. Как любил говорить Эмиль: "живём - смотрим!". Одно знаю точно - не представляю себя в одиночестве. Не представляю себя без Лейли.
   Чуть более десяти лет назад мы ещё были школьниками и мечтали. Лейли мечтала стать балериной, Каце - ветеринаром, а я с Эмилем путешественниками. Но главная наша мечта, без которой невозможно было осуществить остальные, - быстрее повзрослеть. Последняя сбылась, только хочется обратно. Хочется вновь в школьные годы, меняться марками, уминать на переменах булки по пять копеек и мечтать.
   Школьные годы - беззаботное детство, где мы были головной болью для всех учителей, но при всём этом учились исключительно на пятёрки. И хоть Каце старше нас на год и могла быть с нами только на переменах, этого времени вполне хватало, чтобы чего-нибудь вместе придумать и натворить. Чаще всего доставалось стёклам, которые, как нам казалось, разбивались от лёгкого прикосновения. Били мы их случайно, но по многу раз, так как носились на переменах, как угорелые. Нас за это никто не ругал, ведь все были в курсе о должности дяди Фариза. Даже тогда, когда мы стащили молоток у завхоза, прибивающего новое стекло к двери физкультурного зала, нас погладили по голове и долго смеялись над шуткой озорных детей. Нашей четвёрке сходило с рук всё: стёкла, шум в классе во время уроков и даже драки, которые чаще всего начинали сами. А Лейли даже потакали за то, что на уроке физкультуры все бегут к финишу, она же неспешно топает к неудавшемуся ей старту. Она бегала быстрее всех в школе и каждый раз пыталась побить свой же рекорд, но часто останавливалась на половине дорожки и возвращалась со словами "никогда не поздно начать всё сначала".
   Мы были избалованы таким отношением к себе и по-другому выстраивать взаимоотношения уже не могли. Однажды летом 1985 года дед устроил нас в летний пионерский лагерь в парке Низами, где не знали про должность отца Каце и, где впервые нам не было никаких поблажек. Если первые два дня было интересно общаться с новыми детьми, то на третий день нас уже не устраивал распорядок дня в лагере, в котором всё было по графику. В девять утра линейка, на которую мы всегда опаздывали, так как часто нас привозил шофер дяди Фариза, заправляющий по дороге бензин, и мы вынуждены были простаивать большую очередь на бензоколонке. В девять тридцать завтрак, длящийся ровно тридцать минут, где заставляли доедать за собой ненавистные каши. Затем столько же принуждали маршировать под солнцепёком, напевая осточертевшие пионерские песни. После обеда, в два часа дня тихий час, в котором мы не могли уснуть строя друг другу смешные рожицы, от чего вожатые в резкой форме выражали своё недовольство. После полдника наступала более свободная пора, когда мы были предоставлены самим себе, - до того времени, пока за нами не заедут.
   Через две недели нашим мучениям пришёл конец, причиной которому послужила обыкновенная алюминиевая ложка. Так получилось, что любимым нашим занятием во время еды было гнуть ложки и придавать им различные формы. Во время очередного завтрака одна из них сломалась в моих руках, что не ускользнуло от зоркого взгляда директора лагеря. После трапезы всех ребят собрали на площадке, меня же вывели в центр и директор начал свою пламенную речь о том, что в то время, когда советский народ работает во благо своей страны, я ломаю чей-то труд. Говорил, что из таких, как я вырастают бездельники и тунеядцы. Мне было стыдно смотреть в лицо товарищам по звену. На меня смотрели как на врага, пока в центр не выбежала Каце, кинувшись с кулаками на директора. Через мгновение к ней присоединились и Эмиль с Лейли. Всех тогда отправили в кинотеатр "Севиндж", нас же в наказание оставили в лагере под присмотром парочки вожатых, которые не обращали на нас особого внимания.
   Пройдя дорогу, примыкавшую к парку "Низами", мы поднялись на холм, за которым было небольшое мазутное озеро. Там мы измазались этой жижей с ног до головы. Это была своеобразная месть. На следующее утро директора сняли с работы за то, что работники пионерского лагеря недоглядели за детьми, которые чуть не утонули в мазуте, а мы остались дома, вернувшись в свой обычный летний день без рамок.
   Как же прекрасна жизнь без графика и распорядка! Никакой ненавистной каши, никаких алюминиевых ложек и глупого марша под палящим солнцем! Только мы и дворик, мы и запах свежей буханки хлеба с деревенским маслом. Этот запах до сих пор напоминает детство, когда мы с Эмилем каждое утро бежали в булочную неподалёку от нашего дома, где покупали несколько буханок хлеба по двадцать и ватрушки по десять копеек. А на обратной дороге уже съедали на пару с ним хрустящие края целого хлеба так, что оставалась только середина, которая, впрочем, не пропадала за общим столом двора, куда спускались в тёплые месяцы все обитатели дома на завтрак. Её съедал мой дед, потерявший к тому времени почти все зубы, а носить протезы категорически отказывался.
   Пропасть времени отделяет меня от тех дней, а воспоминания близки настолько, насколько удалено прошлое. Они близки настолько, что кажется, стоит протянуть руку - и можно ощутить теплоту детского бытия: запах дворика, где варились варенья из малины, инжира, абрикоса, аромат чая вылитого под виноградник, прогулки в парке с медовым яблоком в руках и вишенки за ушами. Воспоминания о детстве - бисера всесокрушающей радости. Воспоминания о детстве - наряд обличия на всю жизнь.
  Мне кажется, что сегодняшний старик смутно помнит себя самого лет десять назад, но до сих пор в его памяти ярки воспоминания детства.
  
  
  ***
  
  
   За окном моя любимая пора - осень. Лёгкий привкус ностальгии и эхо раскалённого летним солнцем асфальта. Запах сожженной листвы и до боли знакомых духов. Все чувства осенью знакомы. Чёрные, тяжёлые тучи заволокли небо и грозно свисают над головой. Создаётся впечатление, что они вот-вот сорвутся и упадут. Как же я люблю прохладу заката сентября, когда уже можно смело надеть свитера и сбросить усталость лета. Обуваешься в любимые ботинки и шагаешь по аллеям Баку, раскидывая ногами желтые, опавшие листья. Ласселанта.
   Приятно знать, что осень за окном не контрастирует с залом кафе - библиотеки, на втором этаже Улицы четырёхсот тридцати шести шагов, в которой и нахожусь. Осенью и посетителей становится больше. Осень располагает к чтению.
   Подошла Гульшан и сказала, что меня просит к телефону дядя Фариз и, пройдя в пустующий кабинет, я взглянул на телефон, лежащий на подоконнике обдумывая, что сказать старику. Сегодня суббота и мы вчера впервые не поехали в Бильгя.
   - Что случилось, Тим? - спросил он, когда я взял трубку. - Почему вы не приехали?
   - Как раз собираюсь к вам, отец.
   - А Лейли?
   - Она заболела и не сможет сегодня приехать.
   - Надеюсь ничего серьёзного?
   - Наверное, простыла, - ответил я.
   Что я мог ещё ему сказать? Ведь всё это время он не знал о существовании её болезни. Никто не знал. Не мог же я ему сказать об этом по телефону. Не мог сказать, что
  скорее всего, Лейли больше не сможет приехать в Бильгя, так как её болезнь дала о себе знать. Её состояние резко ухудшилось за последнюю неделю. Лейли пару раз стошнило, начали болеть суставы. Поначалу думали это простуда, но последние анализы, проведённые в середине недели, показали тридцать три процента миелобластов в крови и крупные бласты в костном мозге. Началась последняя стадия болезни - бластный криз. Каждое утро отказываюсь выходить на работу, но Лейли выгоняет меня из дому. Ей не хочется, чтобы я слышал её спазмы во время редких приступов тошноты, из-за которой и не выходит на работу.
   На работе сказал, что она надолго уехала гостить в Грузию. Лейли сама просила скрыть болезнь от всех. Говорит: стоит сказать о смертельной болезни, как услышишь фальшивые нотки жалости.
   Потянулся за бутылкой, стоящей возле компьютера Гульшан и налил в бокал коньяка. Хотелось напиться. Давно не напивался до беспамятства, так как хочется запомнить каждый прожитый день, каждое мгновение, проведенное с Лейли. Запомнить лёгкие движения её изящных рук, улыбку, аромат. Она никогда не пользуется духами, но при этом её кожа всегда благоухает. Затрудняюсь сравнить её запах с чем-либо, но аромат её кожи и волос распознаю среди миллиона других.
   После гибели Каце, я каждый день напивался, не выходя из мастерской до такой степени, что Лейли вынуждена была оплакивать не только смерть подруги, она оплакивала и моё состояние. Однажды Лейли нашла меня спящего на скамейке ночного бульвара в обнимку с бутылкой, содержимое которой вылилось на мою рубашку. Разбудила меня и со слезами на глазах сказала:
   - Тимур, пошли домой. Пьянством горе не утопишь. Она более обнажает чувства. Не хватает того, чтобы ты ещё алкоголиком стал.
   - А я уже давно алкоголик. В Европе говорят, что алкоголики это те, кто пьёт семьдесят пять грамм в день, в России около ста. Выходит я международный алкоголик. Бывают же международные террористы, которые не вписываются в законодательство всех стран. А я международный алкоголик, ибо по науке я всюду алкоголик, что в Европе, что в самой России. Интересно, а почему наши учёные по этому поводу молчат? Неужели у нас нет таких умов, которые для статистики могут составить национальную шкалу алкоголизма? Пусть и наши профессора вычтут меру в граммах. Почему учёным во всех нормальных странах выдаются деньги на бессмысленные исследования, а у нас нет?
   - Может, и выдаются, только или не исследуют, или просто скрывают всю катастрофичность ситуации. Родненький ты мой, пошли! - попросила она.
   Но окончательно я перестал напиваться после того как узнал о болезни Лейли. С тех пор пью только вечерами для настроения. Но сегодня предстоит разговор со стариком и для этого надо выпить хотя бы триста грамм.
   Через пару минут пришла Гульшан. Ходила по комнате, заглядывала в компьютер, перебирала документы. Всё это делалось без цели. Было видно, что она хочет что-то сказать, но не может решиться.
   - Что? - спросил я.
   Она посмотрела на меня непонимающе, хлопая глазами.
   - Я же вижу, что ты хочешь что-то сказать.
   - Порой мне кажется, что от тебя ничего невозможно скрыть Тимур. Тут такое дело... Я понимаю, что отпуск у меня только весной, но могу ли я рассчитывать, что ты меня отпустишь на недельку?
   - Не рассчитывай.
   - Тимур, прошу тебя, мне очень нужно, - взмолилась она, подпрыгивая, как ребёнок, просящий купить желанную игрушку.
   - Если такая нужда, убеди меня. Скажи, что умер родственник в далёкой Монголии или свадьба у тебя. Всё остальное будет звучать неубедительно.
   - Я тут недавно познакомилась с Сабиной, она из музыкальной группы "Фыртына", - она сделала небольшую паузу, в расчёте на то, что название неведомой группы должно меня немного смягчить. - Ты должен был слышать о ней. Сейчас самая популярная группа. Хотя, кому я говорю? Тебя же ничто в этой жизни не интересует, кроме написания своих рассказов. Так вот, мы с Сабиной очень подружились, и она пригласила меня с собой на гастроли в Турцию.
   - Грубо говоря, потусоваться. И как на это смотрит твой отец и брат? - спросил я.
   - Это же женский коллектив и они не против того, чтобы я повидала Стамбул. Надо же чем-то заниматься!
   - И чем ты там собираешься заниматься?
   - Не знаю. Машинально выпалила.
   - У тебя и тут много занятий.
   - Мне хочется мир посмотреть, познакомиться с интересными людьми! Недавно у нас обедали известные ди-джеи. Ты даже не представляешь, какие это замечательные в общении ребята. Сколько всего они повидали, а я так ни разу и не покидала своей берлоги. Я ведь раз живу, а жизнь даётся ненадолго. Мне скучно. Хочу увидеть весь мир, а для этого деньги нужны.
   - Знакомство с "известными" не красит. Люди должны гордиться тобой, а не ты людьми. Не в мире, и не в деньгах счастье. Счастье - внутри самого человека и ты должна находить его в себе по крупицам. Человек может не выезжать из своей парочки квадратных метров, но построить вокруг себя мир, привлекающий других людей!
   - Пожалуйста, Тимур, отпусти. Может это мой единственный шанс куда-то выехать, - сказала она, а глаза уже были влажными.
   - Ты ещё глупая и ничего не знаешь о шансах в жизни, - ответил я, вставая и направляясь к двери.
   - Ты же брат мне!
   Я остановился, посмотрел в её глаза, с которых уже лились слёзы и сказал:
   - Не называй меня так.
   - Но ведь это так! Как бы ты не противился этому, у нас один отец!
   - К сожалению, у меня не было отца.
   - Ты мстишь ему в моём лице?
   Я не ответил, вышел, оставив Гульшан наедине с её слёзами. Спустившись в ресторан, заказал себе мясо по-французски и сел за столик, рядом с роялем, на котором Джаврия исполняла композицию Шопена "Мечта". Не знаю, о чём мечтал голубоглазый поляк, когда сочинял эту музыку и мечтал ли вообще, но мелодия завораживала своей лёгкостью, покрывая душу воздушными поцелуями и заполняя пустоты чистыми эмоциями. Это прекрасно, что в мире есть музыка, творцы которой - избранники Бога, наделённые исключительным даром: наполнять пространство и время волшебством. Люди должны испытывать великое счастье, что живут с этим. Прав был Ницше: без музыки жизнь была бы ошибкой.
   Музыка помогала и Джаврие. Сложно сказать, как сложилась бы её жизнь без неё. Уже несколько лет она узнаёт мир заново, по звукам. Она слепа, но имеет более зрячие глаза, чем многие из нас: слух и осязание. Ослепла впоследствии какой-то болезни. Что это была за болезнь, я не знаю. Мы никогда не спрашивали о ней, а она и не рассказывала. С детства Джаврия не знала ни отца, ни мать, бросившие её со старшей на семнадцать лет сестрой, которая и заменила ей родителей. В день её совершеннолетия к ним пришли сваты от парня по соседству, которого она любила всем сердцем, но сестра Джаврии отказала им и парень, в порыве юношеского максимализма и злости женился на другой девушке. Каждый день Джаврия видела в окно возлюбленного с другой, на месте которой должна была быть она и проливала слёзы. С годами боль лишь возрастала. У него появилась дочь, через два года сын и со стороны он казался счастливым. Говорят, что никакой болезни у Джаврии и не было, просто она не смогла больше смотреть на это и выколола себе глаза. Не знаю, правда это или нет, но её жизнь после этого преобразилась. У парня на работе произошла авария, и он получил сильные ожоги рук и лица. Несколько раз ему делали операции, но от уродства это не спасло. Спустя месяц жена оставила на него детей и ушла к его лучшему другу.
   Через некоторое время, он встретил в пустоте Джаврию. Он в своей пустоте, она в своём кромешном вакууме. Кому-то из них потребовалось мгновение, чтобы вспомнить былые чувства, а кто-то их не забывал, и вскоре они поженились. Сестра не протестовала, лишь радовалась, так как уже не надеялась, что кто-то захочет связать жизнь со слепой.
   Первые дни совместной жизни искалеченных людей были самыми трудными. Дети мужа сильно болели. Старшую дочь спасти не удалось, настолько к тому времени все было запушено, а сына выходили с большим трудом. Родная мать не соизволила придти на похороны дочери, она до сих пор не знает места её захоронения. Сына же забрала у них через суд, но спустя неделю вернула, всего избитого. Позже выяснилось, что сын не от её мужа. Он знал и жил с этим все это время. Мальчик был плодом измены жены с его же лучшим другом, но он дал ему имя своего отца и растил как родного. Через два года Джаврия родила дочь, но относилась к детям с одинаковой любовью.
   Однажды я видел бывшую жену её мужа. Она приходила сюда, требуя у Джаврии деньги на восстановление своей помятой в аварии машины. Грозилась, что иначе отберёт у неё сына. Тогда её быстро вывели из ресторана, но Джаврия была настолько испугана её словами, что Лейли пришлось долго успокаивать её в кабинете. В тот день Джаврия и рассказала свою историю, закончив её словами:
   - Что делать мне? У неё помятая машина, у меня же скомкана жизнь. И я ещё этой суке выплачиваю алименты за сына, которого воспитываю сама.
   Через месяц после этого инцидента, с помощью наших соседей: депутата Зии и давления со стороны чекиста Акрама, бывшая жена написала отказ от сына и алиментов.
  Теперь Джаврия счастлива. Однажды она сказала, что счастлива даже своей слепоте, ведь слепота требует наличие остроты чувств для воспроизведения мира. Раньше она играла по нотам, сейчас же по памяти. Услышав новую музыку, пальцы сами находят нужные клавиши, и мелодия звучит по новому, более искреннему ритму.
   За соседний столик сели сотрудники нефтяной компании, офис которой находился в здании напротив "Улицы четырёхсот тридцати шести шагов". Это были единственные иностранцы, приходящие сюда без переводчиков, так как один из них прекрасно владел азербайджанским языком. Звали его Джордж Фарингтон. Год тому назад, он вместе с этой же компанией возмущался тому, что тут не обслуживают на иностранных языках, кроме русского, являющегося родным языком для многих бакинцев. Тогда Лейли им вежливо объяснила на их родном языке принципы нашего ресторана, а Джордж со своей стороны принёс извинения за небольшой инцидент на азербайджанском языке, сказав при этом, что у них тоже считается неприличным ожидать обслуживание на английском языке во франкоговорящих регионах.
   Доев свой обед, я поднялся наверх за ключами от машины, чтобы поехать к дяде Фаризу. Гульшан сидела на подоконнике, положив голову на колени, не проявив никакой реакции на моё появление. Взяв ключи, лежащие возле принтера на столе, я подошел к ней и сказал:
   - У тебя ещё будет много поездок, обещаю. Пойми, Лейли сейчас в Грузии, а один я тут не справлюсь. Потерпи немного и вскоре у тебя будет столько денег, что хоть несколько раз вокруг Земли пропутешествуй.
   - Откуда? - спросила она, поднимая заплаканное лицо.
   - Просто доверься, - ответил я и вышел.
   Ближе к ночи долгожданный дождь всё же полил. Я стоял у окна мастерской, вооружившись стетоскопом, и слушал мелодию слабого дождя: лёгкая дробь о подоконники, тихий шелест листьев, любовное нашёптывание шин по мокрому асфальту, больше похожее на "шшш!", когда призываем помолчать, приложив палец к губам. Кажется, эта мелодия настолько хрупкая, что вот-вот оборвётся, но нет, это всего лишь вступление. Вскоре начинается настоящая музыка.
   Это был настоящий ливень, сопровождаемый громом и молнией, прогнавший людей с улиц. Дороги заполняются стремительной водой, спешащей скрыться в ливневой решётке. Очередная молния вспорола небо вспышкой, и тут же раздался оглушающий звук барабана. Да такой, что стёкла задрожали, и несколько машин испугано завыли сиреной сигнализацией. Затем усиливается ветер, гудит в трубах. Это начали свою партию духовые. Душа возрождается в такой дождь. Ветер сдувает с неё грехи, как вековую пыль, а дождь омывает, делая пригодной для нового слоя проступков.
   Кому-то дождь сорвал все планы на ночь. Пусть не горюют, у них есть другие ночи. Целая жизнь ночей. Они ещё не представляют, что такое "Целая жизнь". Счастливчики! А может, и несчастные. Лейли говорит, что всегда была сторонником того, чтобы знать дату своей смерти. Ведь когда знаешь что умрёшь в определённое время, то остаток жизни посвящаешь тому, что надо сделать. Всё успеть. А когда смерть приходит внезапно, то многое остаётся не завершённым, не начатым.
   Дождь немного успокоился, будто кто-то вколол ему ампулу Аминазина, но он не перестал лить. Тихо и спокойно. Хочется пить, курить и ни о чём не думать. Абсолютно избавиться от мыслей. Забыть сегодняшний разговор с дядей Фаризом, ужас в его глазах, когда он услышал слово "рак" и слёзы по ещё живому человеку. Он просил, чтобы мы переехали к нему, но я не хочу, чтобы старик видел закат жизни Лейли. Вряд ли он сможет спокойно смотреть на её увядание со слабым сердцем.
   Лейли за спиной. Рисует, как она выразилась, солнечных зайчиков. Не представляю, как такое можно нарисовать?! Мне всё равно, что она там рисует на холсте. Пусть только рисует. Рисует за моей спиной. На улице - дождь, за спиной - Лейли; мне уютно. И хочется, чтобы дождь не заканчивался. Чтобы лил и лил, не переставая, целую вечность. На письменном столе лежат незаконченные рассказы, но мне не до них. Мне не до чего сейчас. Я впитываю кожей мелодию дождя, которая не отпускает. Потрясающие минуты. Хочется, чтобы они никогда не заканчивались. Только дождь, Лейли и я. Навсегда! Навечно!!!
  
  
  ***
  
   Октябрь. Ей становится всё хуже. Болезнь быстро прогрессирует. Она быстро утомляется; появился зуд, усиливающийся по ночам, и мы все дни проводим дома. Вот и эта ночь была тяжёлой: Лейли долго не могла уснуть, её тошнило вплоть до самого утра, и только к восьми часам она смогла успокоиться и уснуть. Я лёг позже, но нормально выспаться не получилось, так как спустя несколько часов под окнами раздался шум недовольной толпы. Из комнаты не различить, о чём кричат, но смысл был понятен. Вчера прошли президентские выборы, и не согласная с результатами оппозиция призвала своих сторонников на городские улицы. Подойдя к окну, я увидел, как негодующая толпа громит брошенные полицейские машины полицейскими же дубинками и направляется к площади Свободы, что находится в километре от нас.
   Проклиная в душе оппозицию, правительство, выборы, Центральный избирательный комитет, децибелы и всех, кто связан с этим шумом, я направился в спальню Лейли, надеясь, что они её не потревожили. Она спала. Политика её никогда не беспокоила. И даже сейчас, наплевав на шум недовольного электората за окном, она продолжает спать, с умиротворённым выражением лица, на котором не осталось и следа прошедшей ночи. На всякий случай, проверил её пульс. В последнее время это у меня вошло в привычку, от которой ужасаюсь. И хоть врач меня уверял, что как минимум несколько месяцев она должна продержаться на препарате альфа интерферон, всё равно вскакиваю по ночам и проверяю её пульс. Научился делать искусственное дыхание, врач сам говорил, что в редких случаях это может пригодиться, если сердце Лейли остановится. Я выучил этот процесс наизусть: тридцать нажатий на грудину и два вдоха, проверка пульса на сонной артерии - и так цикл за циклом.
   Надев на спящую Лейли наушники, чтобы хоть как-то приглушить звук толпы, я продолжил наблюдать из окна за происходящим. Приблизительно через час в сторону площади, где собрались митингующие, проехала колонна военных машин с отрядами специального назначения и несколько водомётов. Вспомнилась песня Виктора Цоя, в которой он пел: "Там за окном - сказка с несчастливым концом. Странная сказка". Но в той песне каждый раз начинался новый день, а у нас он ничем не отличается от вчерашнего дня. Этакий суровый день сурка.
   - Что там за шум? - проснувшись и потирая глаза, спросила Лейли.
   - Ничего особого. Просто брат на брата идёт.
   - Ты о чём?
   - Разгон митингующих. Спи.
   - Включи мне музыку, - попросила она. - Лучше пусть звучит мелодия, чем лежать в немых наушниках.
   Я включил песни Муслима Магомаева, поцеловал её и прошёл на балкон. Спустя полчаса раздались звуки выстрелов. Город, наверное, уже привык к ним. В последние годы Баку стал ареной политических игр, где каждый считает своим долгом непременно пострелять. Это было в окрашенном кровью январе 1990 года, затем в 1992 году, во время свержения Народным Фронтом Муталлибова. Летом 1993 повезло, отряды мятежного Сурета Гусейнова не вошли в Баку, когда он свергал саму партию Народный Фронт. Последний раз мирное население когда-то доброго и светлого города, где не думали о политике, где под тенью деревьев сидел интернационал и делился хлебом, погибало в 1995 году, в ходе перестрелки правительственных войск с сотрудниками ОПОН. Прошли лихие девяностые, но ничего не изменилось. Одни бросают народ в бой ради власти, другие бьют его, дабы остаться при ней.
   Направился к дивану, желая досмотреть прерванные сны, как вдруг впервые на мобильный телефон позвонил дядя Фариз.
   - Гляжу, научились пользоваться мобильным телефоном, - весело проговорил я в трубку.
   Но старику было не до веселья. Голос у него был взволнованным.
   - Как вы там? - спросил он. - Звонила Гульшан, беспокоится, говорит, не может до тебя дозвониться.
   - Всё нормально, отец, просто отключил домашний телефон, чтобы не беспокоить Лейли.
   - Её не тревожит шум митингующих?
   - Судя по картине за окном, шум тревожит только правительство, а нас - нет.
   - Тимур, ради бога не выходи сегодня никуда, чтобы не попасть под раздачу.
   - Не переживай отец, не выйду.
   - Я приеду к вам завтра.
   Лейли проснулась после обеда и весь день мы провели в мастерской. Я сидел за столом, притворяясь, что занят очередным рассказом, но на самом деле следил за ней, рисующей уже седьмую по счёту Улицу четырёхсот тридцати шести шагов, после нашего возвращения из Кахи. Рисунки с каждым разом мрачнели и теряли краски. В ней больше не играют дети, плющ высох и больше не украшает стены обветшавших домов. Лишь в некоторых местах он въелся в камень и походил на шрамы. Родник перестал бить и засох, обнажив своё богатство - покрытые илом монеты. Дуб зачах, и только красные ленты развиваются по ветру, который хозяйничал на покинутой всеми улице, срывая двери с петель, ломая ветви и обходя стороной старика, стоящего у подножья дерева с топором в руке. И на всё это с высоты глядят печальные глаза. Я спросил у неё, не Бог ли это смотрит. Она улыбнулась и ответила:
   - Ему незачем смотреть, он и так всё знает. Аллах не смотрит, ибо он с нами!
   - Думаешь, он рядом с каждым?
   - Даже не сомневайся. Он ведь Создатель, а создатели любят свои труды.
   - Но ведь мир материален. Материальна природа, галактика, вселенная. Как может создатель быть в созданном им мире? Он, скорее всего за её пределами, а, значит, не рядом с нами.
   - Тим, а ты, когда пишешь рассказы, разве не думаешь о своих персонажах? Разве не думаешь о сотворённом тобой мире?
   - Но ведь закончив свой рассказ, я перестаю думать о них, - ответил я.
   - Аллах не перестаёт писать наши судьбы.
   Она права, но огорчает то, что он их не переписывает. Почему он не вылечит её? К чему он сочиняет мучительную смерть, используя онкологические болезни? За какие грехи? Почему бы не переписать её судьбу и уверить меня в чуде? Почему он не хочет восхищать чудесами людей? Мне кажется, что этим Бог сам хочет лишить людей веры в себя.
   Вечером Лейли утомилась и пошла отдыхать, я же спустился во двор и, сев в беседке, закурил. Примерно через полчаса во дворе появился подвыпивший подавленный происходящим на улицах города Салех. Он тоже был на митинге, но не из любви к оппозиции, а лишь из любопытства. Но увиденное там его повергло в ужас.
   - Эти собаки не щадят даже женщин! - чуть ли не плача сказал Салех. - Как восемнадцатилетние солдаты могут избивать женщин? Скажи мне, как? Им ведь придётся отвечать перед Аллахом.
   - По приказу.
   - Тимур, неужели и ты так жесток? Неужели ты слеп и не видишь что из нас, мужчин азербайджанской нации, делают просто... - дальше он не смог продолжить. Слёзы заглушили его слова.
   - Нам, мужикам, не привыкать. По приказу из нас делали жертв, а теперь делают карателей и палачей.
   - Ты не понимаешь, Тим, - сетовал он. - Если бы эти солдаты били так наших врагов, то мы бы давно победили. Складывается впечатление, что в эти отряды быстрого реагирования берут исключительно тех, у кого мораль на критически низком уровне. Разве могут наши женщины рожать таких извергов? Это ведь сукины дети! Иначе не назовёшь тех, кто ногами топчет наших матерей, кто дубинками бьёт наших сестёр! Разве ради этого мы боролись с советской властью?! Ради этого нас давили танками в январе девяностого года?! Скажи, чего мы добились, Тим?
   - Надеюсь это риторический вопрос?
   - Нет, не риторический! Быть может, я один вижу, как народ спивается в забегаловках? Как папины сыночки, измазав гелем волосы, разъезжают на дорогих марках автомобилей, привлекая к себе внимание смазливых девчат, одетых так, что пару лет назад их приняли бы за проституток? Или я один вижу, как какой-то имбецил в вагоне метро пялится в глаза девушки, смущая её, но при этом, слепо веря, что таким брезгливым методом он познакомиться с ней? Ответь мне, чего мы добились?
   - Мы добились республики гедонизма и суицидов на почве депрессии, богатых особняков, построенных на коррупции, беженцев, ютящихся в недостроенных домах. Республики жадности и милосердия, хиджабов и распутных ночных клубов. Но сейчас мне не до этого, - ответил я туша сигарету.
   - Извини. Как она?
   Ненавижу этот вопрос. Что на него ответить? Как может чувствовать себя человек, который ждёт смерти, который обречён? Ответить, что всё нормально, за исключением того, что умирает, хоть так любит жизнь, не успевшую ей надоесть? Ответить: мне нравится, как она смотрит на закат, понимая, что этой красоты у неё становится всё меньше и меньше? Сказать, что в такие минуты я смотрю на Лейли и чувствую то же самое, что и она, любующаяся закатом? Сказать, что она очень хочет увидеть рассвет, но не может, потому что засыпает только под утро?
   - Держится. Иди спать, - ответил я и поднялся наверх.
   Лейли слушала легендарную французскую песню "Je suis malade" в исполнении Лары Фабиан. Я прилёг рядом с ней и тоже стал наслаждаться песней.
   - Тимур, я боюсь, - неожиданно сказала Лейли. - Боюсь верить в писания некоторых уважаемых учённых, что подавляющее большинство обитателей ада будут составлять женщины, в виду их неблагодарности. Боюсь верить, что Всевышний делит человечество по половому признаку. Я понимаю, что рассуждаю, как кафир, ибо я оспариваю их слова. И это не из-за того, что не придерживалась всего того, что написано в Коране, мне просто не хочется, чтобы Он был так беспощаден. Неблагодарны люди, а не только женщины. Бог сотворил человека, и что сделал человек с этим даром? Как отблагодарил за него? Человечество убивает само себя с тех пор, как было сотворено. С убийства Каином собственного брата. Первое, что я сегодня услышала этим утром: "Ничего особого. Просто брат на брата идёт". Ничего не изменилось. Так почему только женщины неблагодарны?
   - Не беспокойся, тебе не грозит ад. Ты ещё похлопочешь в раю, чтобы меня приняли туда. В тебе нет греха. Ты не лгала, не убивала...
   - А ты убивал людей? - перебила меня Лейли
   - Не знаю, - ответил я.
   - Как это не знаешь?
   - Может, и убил кого, может, больше чем одного, может, десять. Я не знаю, в бою стреляют не по мишеням. Стреляют в направлении врага. А попал или нет чаще всего не знают.
   - Это хорошо. Мучиться не надо. Дай мне попить.
   Я принёс ей воды. Она сделала пару глотков и сказала:
   - Снайперам, наверное, тяжелее. Они-то точно знают, убивали или нет. Знают точное количество убитых ими людей.
   - Это их работа и на войне они убивают не людей, а солдат противника.
   - Работа, противник, - грустно повторила она. - Аллах сотворил Адама и Еву, мог ли он знать, что когда-то люди будут называть кого-то противником?
   Отпив из чашки ещё несколько глотков, она сказала:
   - Со мной в университете училась одна девчонка, настоящее имя которой позабыла. Мы её называли Светлячок. Она всегда светилась радостью. Порой, когда бывало тоскливо, глянешь на её лицо и сразу на душе становилось тепло и уютно. Она была душой компании, этакой зажигалкой. Весёлая была девчонка, добрая и заботливая. В девяносто третьем году её брата убили на войне, и Светлячок погасла. Погиб он геройски, и был похоронен на Аллее шахидов. Многие гордятся героической гибелью павших в сражении за Родину родственников. Но только не Светлячок. Они с братом были двойняшки, и ей было всё равно, на какой войне его убили. И пусть другие эту войну называли освободительной, для неё война была убийцей брата. На уроках она уже была тенью, улыбка сломалась, погасли глаза. Мы старались... да и что мы могли? Спустя три месяца она покончила с собой.
   Лейли передала мне чашку и продолжила:
   - Вот так одна пуля, которая стоит меньше доллара, лишила матери двух дорогих детей. Эта пуля сразила и её. После смерти Светлячка, она сошла с ума.
   Она посмотрела на меня грустными глазами и сказала:
   - Это хорошо, что ты не знаешь, убивал или нет.
   Она права. Это, наверное, хорошо. На войне я бы гордился метким выстрелом, но теперь уверен, что терзал бы себя за этот выстрел. Ведь убитый мною парень для кого-то мог быть таким же Эмилем для своих друзей или братом Светлячка, без которого сначала сломалась её улыбка, а потом оборвалась вся жизнь. Для кого-то этот человек мог быть последним оплотом. Таким же, каким для меня сейчас является Лейли.
   - Как ты прошёл через всё это? Как поднимался под огнём? Я не знаю, хватило бы мне столько мужества, силы воли и нервов, чтобы приподняться из укрытия? - спросила Лейли.ы
   - В такие моменты я думал о вас. Представлял, что вы рядом со мной, что вы поднимаетесь первыми и перебегаете к другому прикрытию, весело кричите мне оттуда: "Вставай Тимур, мы тебя прикроем". Благодаря вам я не казался трусом, потому как всё это время вы были со мной и прикрывали.
   Она задумалась на некоторое время, а потом сказала:
   - Знаешь, как я пришла к намазу? После смерти Эмиля я молила Аллаха, чтобы он сохранил тебя. Но мне это казалось неправильным. Не хотела умолять его об этом и ничего не делать взамен. Я верила в него всю жизнь, но ни разу не совершала намаз. Тогда я обратилась к Гаджи Закиру, чтобы он помог мне с литературой и обучил молитве.
   Последние слова ей дались тяжело. Поначалу мне показалось, что у неё появилась одышка, но вскоре понял, что она борется с тем, чтобы не расплакаться. Я попытался её успокоить. Говорил, что благодаря её молитвам я жив, что Аллах услышал её мольбу. Но чем больше утешал, тем больше она кусала губы и плакала и вскоре выкрикнула в истерике:
   - Я ненавижу себя! Такие, как я действительно должны гореть в аду! Я должна была молиться раньше, когда Эмиль был ещё жив! Эта болезнь мне послана карой за неблагодарность! Я неблагодарная сволочь!
   Я был ошеломлён. Не знал, как поступить, ведь слова в данном случае бесполезны. Мне хотелось сказать ей, что не она зарывала эту мину, не она отдавала приказы, что молились за многих, но это их не спасало, как не спасло бы меня, окажись я не столь удачливым. Если бы всего можно было добиться молитвой, то была бы жива и Каце, она молилась за неё каждый день.
   Когда она успокоилась, я вышел на балкон покурить. Где-то вдали были слышны крики. Где-то вдали боролись за власть, а здесь мы боремся за жизнь. Вернее уже не боремся, а ждём. Недавно Лейли, перечитывая мой рассказ о суицидальной девушке, которая просила отца не будить её по утрам, призналась мне, что с той же просьбой она каждый вечер обращается к Аллаху. Почему Лейли всё ещё так любит его? Говорят, что каждый заслужил свою смерть по своим грехам, и если человек страдает от боли, он так замаливает свои грехи. Но чем заслужила она такую смерть? Почему он так не милосерден к ней, ведь она так любит его, так верит в Аллаха? Почему он не заберёт меня? Я глянул на небо и сказал:
   - Если ты есть - забери меня сейчас в ад, но не устраивай мне ад на земле. Или ты меня так ненавидишь и желаешь, чтобы я своими руками нёс последнюю оставшуюся любовь хоронить? Ты хочешь сделать меня сиротой? Если это так, то человека ты действительно создал по своему подобию. И последнее, кто придумывает болезни: ты или дьявол? Раньше оружием уничтожения была чума, теперь - рак. О чуме я узнал по роману Альбера Камю, со вторым же ознакомился сам.
  
  
  
  ***
  
  
   Через три дня Новый год. На небе не по-зимнему яркое солнце раздражает глаза и душу. Ненавижу солнце. Не знаю почему, но оно с детства портит настроение, поэтому и рос в зашторенной комнате. Наверное, у меня гелиофобия. Курю на балконе и смотрю на дворик, переполненный нами. Со всех углов раздаются наши детские голоса. Двор запомнил нас вместе, помнит наши привычки и, хоть сейчас здесь бродят и другие, непривычные люди, он ревностно хранит память о нас.
   Во дворе появился почтальон и скрылся в первом подъезде. Наверное, принёс письмо. Не знаю кому, но оно точно не адресовано нам. В последний раз мы получали письма от Володи из Владивостока, где он объявлял следующий ход в их шахматной партии с дедом. Лейли всегда говорила, что не хочет получать письма. Никогда. Письма - гонцы разлуки. Два адреса на оборотах конверта настолько близки и настолько далеки друг от друга.
   Вот идёт Саид - сын Салеха, ещё одна своеобразная память о нашей четвёрке.
  Когда нам было по десять лет, и Фируза - его мать - уже скоро должна была родить, Салех попросил нас придумать имя будущему малышу. Вскоре у них родился сын, и мы долго с ребятами спорили, как его назвать, но никак не могли придти к единому мнению. Поначалу я с Каце поддержали вариант Эмиля, который предложил дать ребёнку имя Туран, но Лейли утверждала, что это не мужское имя, а женское. Приводила доводы, что у мамы есть знакомая врач-гинеколог с таким именем, что впоследствии подтвердила и её мать. Впоследствии у каждого была своя версия имени для мальчика. Я хотел назвать его Давидом, Каце - Самиром, Эмиль предлагал назвать Али, а Лейли настаивала на имени Ислам. Салеху нравились все имена, и он попросил каждого анонимно проголосовать на бумажке за то имя, которое нам нравится, но свой вариант туда не вписывать. Почему нужна была такая конспирация? Да потому, как мы потом рассорились бы между собой, начались бы обиды на не проголосовавших за предложенное тобой имя друзей. Так уже однажды было, когда тёплым летним вечером Салех хотел взять нас с собой туда, куда мы сами пожелаем. И опять у каждого была своя версия. Я предлагал кино, Каце - зоопарк, Эмиль - кафе "Джуджелерим", а Лейли - морскую прогулку на катере. Тогда Салех попросил нас проголосовать, исключив свою версию. Я выбрал зоопарк, Каце в знак благодарности выбрала мой вариант с кинотеатром, а Эмиль замялся и долго не мог решить куда пойти. Мы с Каце сверлили его взглядом, каждый настаивая на своём варианте. Он испугался нас обоих, ибо, в любом случае, кто-то потом обязательно обидится на него, и выбрал прогулку на катере, посчитав это компромиссом. Таким образом, весь смак ответственности за выбор достался Лейли. Но тут процесс стал в тупик. Салех был уверен, что она тоже в знак благодарности выберет версию Эмиля с кафе, но ошибся. В детстве Лейли была не такой покладистой, как сейчас, и заявила, что не хочет никуда кроме как на прогулку на катере, и, раз Эмиль тоже не возражает против её выбора, то у них уже два голоса.
   В тот день мы никуда так и не пошли. Больше всех возмущался Эмиль, так как за его вариант никто не проголосовал. В итоге все разругались и разбрелись по своим домам, а Салех так и остался стоять посреди двора.
   Так вот, видать, помня наши перепалки и неумение голосовать, Салех решил устроить нам анонимное голосование. Но и тут не вышло. Голоса поделились ровно. И было бы два на два, так нет же, у нас так просто никогда не выходило. Каждое имя получило по одному голосу, и это притом, что я вписал в листочек свой вариант имени, а не чей-либо, в надежде, что кто-то из ребят впишет моё предложение и уже будет два голоса в пользу моего варианта. Голосование-то анонимное, потом будет поздно, а сразу не хватятся. Но не я один оказался таким смышлёным, и каждый вписал свой вариант имени. Салех сказал, что даже рад такому раскладу, и его голос будет решающим. Но ответ он скажет только утром. Мы не спали всю ночь - настолько переживали о своих вариантах, Салех же на утро объявил, что решил назвать сына Саидом. На наше возмущение он объяснил, что, так как все имена ему понравились, он решил объединить их заглавные буквы в одно имя, и получилось - Саид.
   - Саид, не горбись! Держи осанку. Не ради этого человечество пыталось выпрямить её, эволюционировав сотни тысяч лет, чтобы ты её сгибал! - выкрикнула Фируза из окна.
   - Мам, а разве нас не создал Аллах? Разве Адам был горбатым?
   - Мало говори, иди кушать, умник!
   Саид посмотрел на меня, поднял руку в знак приветствия и прошёл в подъезд. Как быстро время пролетело. Кажется, ещё вчера мы придумывали ему имя за столом под виноградником, споря, толкаясь, смеясь, а жители двора смотрели на нас с улыбкой и предлагали свои немыслимые версии. Мы возмущались, кричали, чтобы больше не мешали нам со своими некрасивыми именами, а они смеялись над нашим непониманием, что это всего лишь шутка и предлагали новые, более бессмысленные имена.
   Ещё вчера мы придумывали ему имя, а уже завтра состоится его свадьба. Ещё три месяца назад у него не было никого, а завтра уже свадьба. Салех всего два месяца как нашёл ему будущую жену среди многочисленных родственников, а завтра уже свадьба. Салех спешит, и я знаю почему. Он знает, что мне известна причина его спешки с женитьбой сына, но ему стыдно признаваться в этом, скорее всего, даже себе. Все знают, к чему такая спешка и понимают. Я тоже понимаю, но был бы рад не понимать. Причина - побледневшая Лейли. И хоть мы с Салехом всего лишь соседи, но знакомы всю жизнь и практически являемся одной семьёй. Ему не хочется выжидать год траура.
   Лейли уже тяжело передвигаться, и все дни мы проводим дома. Начались частые кровотечения, усилились боли в суставах, в области увеличенной селезёнки, и мне страшно смотреть, как она увядает. Заботы "Улицы четырёхсот тридцати шести шагов" взвалил на плечи Гульшан, которой пришлось всё рассказать. Всё равно - рано или поздно это будет её делом. Моё дело - находиться рядом с Лейли. Еду нам отправляет Гульшан, и я практически никуда не выхожу. Разве что спущусь во двор покурить или схожу в магазин, но чаще пытаюсь и этого не делать, боюсь не успеть вернуться. А когда успеваю, мне кажется, что пахну зимней свежестью старых, бакинских аллей и пышущим здоровьем, а она сидит в кресле, укутанная пледом, на который не раз её вырывало. Каждый день меняю ей плед, простирывая вчерашний в стиральной машинке, и, каким бы он свежим не был, мне кажется, что она улавливает знакомый запах тошноты. По крайней мере, я бы улавливал на её месте. Всё, что могу ей предложить, отнести на руках в приморский парк и усадить на скамейку. Но она отказывается и лишь изредка выходит на балкон, усаживаясь в кресло-качалку с большой энциклопедией в руках, как будто эти дополнительные знания ей ещё пригодятся после смерти. Я же сижу рядом, на подоконнике, вытянув ноги к перилам и прошу почитать мне самое интересное. Так мы узнали много занимательного из ненужного. Узнали, что глаз устрицы больше, чем ее мозг, что, если на статуе всадника у лошади подняты обе передние ноги, значит, человек погиб в бою. Если у лошади поднята только одна нога - всадник погиб от полученных в битве ран; а если у лошади все четыре копыта на земле, значит, человек умер естественной смертью. Узнали, что мужчины совершают самоубийства в три раза больше, чем женщины, хоть последние совершают попытки суицида в три раза чаще мужчин. Нам стало известно, что из всех зверей люди - единственные, кто могут совокупляться лицом к лицу, и чтобы уснуть, человеку в среднем требуется семь минут, а муравьи никогда не спят.
   Мы часто смеёмся. Она искренне, а я притворяюсь, и потому смеюсь громче неё. Ненавижу себя за это! Ненавижу, что ухудшается только её состояние, а я остаюсь таким же здоровым. Возненавидел всех здоровых людей, способных ничего не менять в своей жизни. Они всё так же гуляют, веселятся, совокупляются и думают, какой наряд надеть на вечер, забывая, что только у времени нет начала и конца. Ненавижу тех, кто будет долго жить, и тех, кто умрёт завтра, но сегодня не знает об этом. Они не заплачут и не закричат от бешеного отчаяния. Конечно же, есть и те, кто знает, что умрут не завтра, а сегодня. Мне их тоже не жалко. Ни капельки. Я их ненавижу больше всех, потому как они сами решили умереть сегодня. Хочется спасать этих самоубийц вновь и вновь, издеваться над ними, отсрочив смерть. Пусть ещё пострадают в своём неприятии жизни!
   Я зол! Зол в своём унижении. Меня унижает бессилие, что ничем не могу ей помочь. Хочется крикнуть: прости, что не достаточно хорош, не совершенен, не могу спасти! Не желаю быть собой. Если бы была возможность потеряться среди толпы не похожих на меня людей, воспользовался бы. А когда они растворятся в ночи - сяду в машину и буду кружить по ночному городу, впитывая в себя рыдающий джаз, звучащий из сентиментальных колонок.
   Каждую ночь Лейли мучают боли, которые она пытается стойко переносить. Говорит, что благодарна Аллаху за то, что болеет только телом, а не душой. Выходит, что и Аллах ей чем-то помогает, а я ничего не могу поделать, лишь обнимаю её сильно, с трудом сдерживая слёзы, пока не подействует обезболивающее и она не уснёт. Лейли засыпает, а я не могу, потому что испытываю ужас и страх по ночам, и нет никаких препаратов, чтобы обезболить свою душу. Вскакиваю каждые полчаса, чтобы увидеть, как вздымается одеяло от её вдоха. Когда же не могу уловить этот момент, с ужасом подбегаю и нащупываю пульс, затем с таким же страхом отхожу от неё, молясь, чтобы это осталось незамеченным.
   Чувствую себя ничтожеством перед кем-то. Нет, не перед Богом. Перед тем, кто в силе что-то изменить. Очередная сигарета, очередной всплеск коньяка в бокале, очередной взгляд на циферблат часов, где стрелки сокращают жизнь Лейли, очередной вопрос "а что будет после?". Бесконечное чередование поочерёдности пока не усну. Одно знаю точно - боюсь быть одним из тех, кого ненавижу. Боюсь, что она исчезнет, а я останусь. Лейли это чувствует и потому просит меня каждую весну приносить ей на могилу черемшу, и тонкую ветку цветущей алычи.
   Она говорит, что некоторые глаза ни о чём не говорят, не делятся радостью. Но есть и редкие глаза, которые могут источать радость, если даже душа в конвульсиях. Говорит: и ты так сможешь. Всё время повторяет, что страдание тренирует душу, значит, и я смогу. Представляет меня мудрецом в преклонном возрасте с таким жизненным багажом, я же кричу ей, чтобы замолчала. Но она не слышит. Крик, раздающийся в душе, невозможно услышать.
  
  
  ***
  
  
   С января 2004 года мы полюбили проводить вечера, фантазируя, что посещаем страны и города, где никогда не бывали. Непал, Гондурас, Конго, Канарские острова были только началом этого не легкого путешествия. Ещё вчера играли прятки в Сан-Марино, где Лейли постоянно норовила выбежать за его границы и спрятаться на территории Италии. Быть может? эта игра и помогла ей продержаться ещё один месяц. Игра помогала ей не концентрироваться на болезни.
   Вот и сегодня, когда в окно стучат ветви тополя, пытаясь укрыться от холодного ветра с моря, сами были в Баку, а мысли были в единственной стране дальнего зарубежья, которую пытались посетить прошлым летом, когда болезнь Лейли ещё выжидала своего коварного часа. Это была Норвегия, посольство которой нам отказало в выдаче визы. Но сейчас наши тела в Баку, а мысли гуляют по Ганзейской набережной Брюгген и разглядывают деревянные дома, вплотную прижавшиеся друг к другу. Вернее дома разглядываю я, а взгляд Лейли жадно мелькает по сторонам в попытке разглядеть всё до мелочей. Здесь даже люди гармонируют с природой. Никакой спешки, всё как будто в замедленной съёмке. Поэтому она смотрелась инородно на фоне скандинавской размеренности. Куда спешить, если ты окружён великолепием гор и исходящей от них мудростью?
   - Тим, а что там такое? - спросила Лейли.
   - Где?
   - Ну, вон там, справа.
   Она любит задавать такие вопросы - уверена, что я обязательно придумаю ответ. И если, прогуливаясь по Непалу или Канарским островам, приходилось выдумывать всякие небылицы, то о Бергене у меня имелась некоторая информация, собранная прошлым летом, в ожидании визы.
   - Это рыбный рынок, - ответил я.
   - Чудесно! Пойдём туда, там всё в таких праздничных тонах, всё такое красное! Да и вообще, создаётся впечатление, что весь город имеет два цвета, красное и белое, - сказала она, потянув меня за собой.
   Красный цвет всегда был любимым у Лейли. В детстве, когда мы проезжали мимо кладбища, ещё не зная его значения, она всегда сообщала родителям, что обязательно будет жить в нём, потому как там красиво, зелённые деревья, а самое главное, красные ленточки, создающие праздничную иллюзию.
   На рынке она впервые взяла в руки омара, гладила рыб, плескавшихся в небольшом бассейне, и торговалась с продавцом тюленьих шкур. На мои замечания, что тут так не принято, она отмахивалась и говорила: торг уместен на всех рынках планеты, тем более это её забавляет.
   Затем немного побродив по узким улицам чудесного города Берген, мы поднялись на гору Ульрикен, с которой и началось наше пешее путешествие по родине троллей, полной красоты и чудес природы.
   Мы передвигались от фьорда к фьорду через зелённые горы с кристально чистыми речками, богатыми форелью, которые выпрыгивали из рек, приветствуя нас. Исследовали тысячелетние ледники, спускались к равнинным озёрам, прогуливались по густым лесам и радовались пробивавшимся сквозь кроны деревьев лучам солнца, играющим, как в детстве, на наших лицах солнечными зайчиками. Нас уже не изумляла высота деревьев. Кажется, что в Норвегии всё стремится к небесам, и лишь воды многочисленных водопадов устремляются вниз, желая скорее присоединиться к мировому океану, чтобы вновь совершить свой круговорот и снежинками коснуться плеч могучих гор.
   Мы и не заметили, как подошли к фьорду Гейрангер, который находится в паре сотен километров от старого города Берген. И хоть самый короткий путь к нему на самолёте до Олесунда, после чего поездка на автобусе к самому фьорду у туристов составил бы более трёх часов, мы дошли за двадцать минут. Это наша фантазия и в ней мы вольны делать всё, что пожелаем: пересекать время и расстояния, не замечая таких незначительных преград.
   В самом низу фьорда мы нашли небольшую пристань с маленькой рыбацкой лодкой на привязи, которая размеренно билась о деревянный борт обветшавшего сооружения. Забравшись в нее, мы поплыли по фьорду, собираясь порыбачить, используя найденные в лодке удочки, но хоть это была и наша фантазия, улов не задался. Мы с Лейли были не единственными рыбаками во фьорде - поблизости рыбачил ещё один. В отличие от нас у этого охотника добыча была значительно весомее, несмотря на отсутствия у него удочки или какой-либо другой рыболовецкой снасти. Это был орёл. Он кружил над фьордом, выискивая треску, плывущую ближе к поверхности морской глади, узрев которую, плавно приземлялся, выдвигая лапы, будто шасси самолёта, и вонзал в добычу острые когти так, что у рыбы не оставалось и малейшего шанса на спасение.
   Так и не поймав ни одной рыбёшки, я принялся грести дальше по живописному фьорду Гейрангер. Облака проплывали над головами, словно мысли опьяневшего поэта, который замер с пером в руке над начальной строкой, вспоминая о первой любви. Лейли, погрузив ладони в воду, ласкала море, когда я, обращая её внимание на водопады, открывшиеся впереди с противоположных скал фьорда, сказал:
   - Смотри, это Семь Сестёр, а те что напротив - Жених и Фата Невесты.
   Она взглянула вперёд, прищуриваясь от яркого солнца, и произнесла:
   - Как красиво. Я и не думала, что есть водопады так близко расположенные друг другу.
   Когда мы подплыли вплотную к ним, Лейли попросила:
   - Придумай сказку про них.
   - Зачем? У них уже есть своя сказка. Вернее, предание.
   - И что в нём рассказывается?
   Отложив вёсла и вслушиваясь в рокот водопадов, омывающих крепкие мышцы величественных скал, я начал своё повествование:
   - Старая легенда гласит о семи сёстрах волшебной красоты, к которым однажды пришёл отважный воин с намерением взять в жёны одну из них, но при виде красавиц, растерялся и не смог выбрать ту, пред которой преклонит колени. Сёстры предложили ему не спешить и придти на следующий день с фатой для избранницы. Жених сидел на скале и всю ночь думал над этой дилеммой, глядя на фату, которая должна украсить одну из сестёр, но первые лучи утреннего солнца так и не узнали, на ком остановил храбрый воин свой выбор. И по сей день он сидит на этой скале, рядом свисает фата, а семь сестёр ждут его решения.
   Лейли рассмеялась и сказала:
   - Если эта история - не плод твоей фантазии, то мне этого жениха ничуть не жаль, так как в его сердце нет любви. Он пришёл с желанием жениться в их дом, а на ком конкретно ему на тот момент было всё равно. Так и будет тут вечность сидеть. Если за всё это время не смог выбрать, значит, ни одна из сестёр ему не нужна - ни одну из них он так и не смог полюбить за всё это время.
   - Может оно и к лучшему, найди он свою любовь, то в результате не получилась бы такая красота.
   - Разве любовь может разрушить красоту? Любовь лишь созидать способна. Будь здесь любовь, то может быть, всё было бы куда удивительней, - сказала Лейли, заворожено глядя на ниспадающие, бархатные ленты водопада Фата Невесты.
   - А в Норвегии сейчас северное сияние? - спросила она уже в Баку, повернув ко мне своё бледное, но красивое лицо.
   - Если ты сейчас там, то Норвегия точно сияет от твоей красоты!
   - Не говори глупости, сейчас я точно не блещу красотой!
   - Заблуждаешься, ты самая красивая в этом мире, а сияешь так, что если бы проводился конкурс мисс Сияние, то обязательно заняла бы первое место.
   Она обняла меня, положив голову на мою грудь, и с грустью произнесла:
   - Это только в твоих глазах, - но спустя мгновение, глядя мне прямо в глаза, добавила: - Знаешь, я ведь и вправду мисс Сияние мира, потому что твои глаза и есть мой мир.
   Затем вновь легла и начала гладить ямочку на моём подбородке. Так мы пролежали несколько минут в полной тишине и молчали каждый о своём.
   - Жаль, я не смогла увидеть Норвегию, но я уверена, что ты когда-нибудь обязательно посетишь те места, в которых мы сегодня побывали, и вспомнишь этот прекрасный вечер.
   Её слова вонзились в моё тело раскалённым металлом, причиняя острую боль. Они заставили меня возненавидеть как посольство этой страны, не выдавшее нам визу, так и саму Норвегию.
   - Не жалей! Весь мир не может быть прекрасен без тебя.
   Она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:
   - Как тяжело смотреть на тебя понимая, что должна уйти. Не хочу покидать тебя.
   - Ты меня не покинешь
   - Не говори глупости.
   Я промолчал. Она пристально смотрела мне в глаза несколько мгновений и, наверное, в моём взгляде что-то читалось, потому что её улыбка постепенно исчезла с лица, а спустя ещё мгновение, она дала мне несильную пощёчину. Наверное, на большее уже сил не хватало. Не сводя с меня глаз, стальным голосом сказала:
   - Ты сейчас мне напоминаешь меланхоличных подростков из разных интернет - форумов, которые кричат, что не хотят жить! Так и хочется сказать им: вы хотите смерти, мне же хочется жить - я с вами поменяюсь!
   Затем поцеловав щёку, по которой ударила, уже спокойным голосом продолжила:
   - В прошлый раз я говорила, что страдаю телом, а не душой. Это была ложь. Душа страдает ещё больше. Я переживаю за тебя, Тим. Иногда мне хочется прочесть твои мысли, но боюсь устрашиться их. Понимаю, тебе трудно. Иной раз ловлю себя на мысли, что хочу поменяться с тобой местами. Тебе труднее, чем мне. Не дай Аллах никому пережить такое, что переживаешь ты. Но поверь, некоторые переживают ещё большие беды и не ломают улыбку, находя радость даже в малом. Не человек принимает жизнь такой, какая она есть, он такой её воспроизводит. Всё зависит от того, какими глазами мы на неё смотрим. Но стоит сделать небольшое усилие над собой, всмотреться в неё, найти её необузданное великолепие - и ты вновь живёшь! Это не конец, а всего лишь начало того, что ожидает тебя впереди! Сухое зерно тоже способно дать росток и тянуться ввысь, зарождая новую жизнь. И ты вступишь в неё, встретишь девушку, которая будет тебе таким же другом, как мы, которая будет любить тебя так же... - в её глазах была мольба. - Ты должен доделать то, что мы не смогли. Мы свершили многое в этой жизни, но так ничего и не оставили после себя, кроме воспоминаний, которые будут длиться несколько лет, пока живут те, кто о нас помнит. Тимур, пожалуйста, женись! Умоляю и заклинаю тебя! У нас не было семьи, но у нас должно быть продолжение. И этим продолжением будут твои дети. У тебя непременно родятся два сына и две дочери, и имена у них будут наши. Они будут нашим продолжением. Только представь, мы на небесах, но здесь будем отражаться ими. Твои дети будут лучше нас, станут частичкой нашей души. Будут ценить то, что мы недооценили, полюбят тех, кого мы невзлюбили, и, я надеюсь, не почувствуют никогда отсутствие дорогого человека.
   - Я постараюсь.
   - Обещай!
   - Хорошо.
   Она поднесла ладонь к губам, как в воздушном поцелуе, а затем прикоснулась ею к моей груди в области сердца и почти шепотом произнесла:
   - Я люблю тебя! В прошлом, настоящем, будущем, вечном!
   - И я тебя. Теперь постарайся уснуть. Целую твои сны.
   Укутал её теплее, выключил настольную лампу и вышел во двор, прихватив с собой бутылку коньяка. Напиваюсь за столом под виноградником в задумчивой ночи. Соседи тоже знают об этом. Наверное, в душе они ругают меня за то, что пью при болеющей Лейли. Но, вы поживите с болеющей раком, потом обвиняйте! Мы оба болеем этой болезнью!
   Теперь ко мне не подсаживаются. Я совсем одичал. Меня хватает только на Лейли, с другими же я нетерпим. Соседи, завидев меня, кивают головой в знак приветствия и ускоряют шаг. Благодарен им за это. Благодарен, что не задают глупых, дежурных вопросов. Благодарен, что не подходят ближе и не видят мою слабость.
   В детстве думал, что сильный. Самый сильный и нет ничего, что мне не подвластно! Маленький самовлюбленный эгоист. Часто обижался на друзей, когда было не по-моему. Мечтал быть космонавтом. Ещё до того, как захотел стать путешественником. Да и какая разница? Это одно и то же. Мечтал улететь и махать любимым людям, глядя из иллюминатора на Землю: вот он я! Посмотрите, каких высот я добился!
   На самом же деле я слаб! Я ничтожество! Эмиль смог умереть за Родину - я же нет. Благодаря деловитой цепкости Каце, не познали материальную нужду - мне же было лень ходить по бескрайним коридорам бюрократии. Лейли стойко выдерживает адскую боль - а я разрываю тишину мыслями истерика. Наверное, мною никто не доволен, кроме Лейли, но она не считается. Хотя нет, она пока считается! Только мертвецы не считаются, а всё живое должно считаться! Почти всё! Правда, порой бывает так, что с ними не считаются. Но оставим это на совести политиков.
   Когда я поднялся домой, Лейли уже спала. Бархатистым светом луна освещает её лицо. Кажется, она улыбается во сне. Один из самых любимых мною моментов.
  Ни у кого на всей планете нет такой улыбки. Все они всего лишь простые движения мышц лица и ни в какое сравнение не идут с улыбкой спящей Лейли. Я сел рядом, стараясь не шуметь и не спугнуть волшебство. Просто сел и смотрел на неё. Кажется, ни один влюблённый не может смотреть на любимую так, как я смотрю на Лейли. Даже Меджнун не смотрел на свою Лейли так, как я смотрю на свою. Я смотрю на неё не как на любимую. Я разглядываю саму любовь. Она - мои эмоции, она - мой смысл, мои слова, мои слёзы и моя улыбка, моё движение и моя любовь. Любовь к жизни. У кого-то она только зарождается, у меня уже померкла. Но я ещё счастлив, потому что у меня всё ещё есть она.
   Вновь всматриваюсь в её лицо. Улыбка не исчезает. Интересно, что она видит во сне? Хочется собрать в охапку все её добрые сны и расцеловать.
   Слушаю её ровное дыхание. Начал считать, сколько вдохов делает она во сне, получилось тринадцать, а ведь придёт время, и я не досчитаюсь их. Боюсь, что наступит мгновение, и она встретится наедине с оставшимся дыханьем. Поэтому и сижу, хоть и знаю, что буду бессилен что-либо сделать. Наступит момент, когда подумаю: будь у меня ещё один вдох в запасе, если бы можно было где-то достать, вдохнуть в Лейли, я бы отверг душу от плоти, но заполучил бы его.
  
  
  ***
  
   В лёгкой белой рубашке, с растрёпанными волосами Лейли лежит на ковре, где часто засыпали в детстве. Создаётся ощущение, что она мирно спит и вот-вот должна проснуться. Я попытался её разбудить лёгкими прикосновениями, затем более настойчиво, а под конец тормоша за плечи, но она не просыпается. Чего я добиваюсь? Как будто не я час тому назад делал ей искусственное дыхание, отсчитывая тридцать нажатий на грудину и два вдоха, после которых проверял пульс на сонной артерии. Цикл за циклом повторяя этот подсчёт в надежде уловить дрожащими руками пульсацию застывшей крови. В реальности меня только это и держало. Сознание говорило, что её не вернуть, что душа уже покинуло тело, но сердце кричало в ответ о надежде. Сознание вспоминало польскую поговорку "надежда - мать дураков". Сердце требовало, чтобы сознание заткнулось, и я вновь начинал отсчёт. Тридцать нажатий на грудину и два вдоха, проверка пульса на сонной артерии...
   Вокруг меня звуковой вакуум. Мёртвая тишина. Не слышен ветер за окном. Не слышен стучащийся в окно тополь. Не слышен я... Мир затих. Застыло тело. Что мне делать? Какое движение? Я не знаю. Всё без смысла. Хочется оглушить пространство криком, пролиться кровавыми слезами. Но не могу. Ошеломлён до такой степени, что потерял все эмоции и существует лишь одно желание - застыть у её тела навеки.
   Глаза её широко открыты, но они уже ничего не видят. Надо закрыть их, но не могу решиться. Мне так лучше. Такое впечатление, что она не умерла, всего лишь лежит и мысленно прогуливается по ночному Лондону, который посещали этим вечером. Траур тысячи вокзалов, где мы так и не побываем.
   Скоро рассвет, но я не хочу, чтобы светало. Во тьме нет ощущения реальности. Отсутствует время и пространство. У Лейли сейчас тоже нет времени и пространства. Она в бесконечной вечности рядом с Аллахом, которому я не хотел её отдавать. Она там, где и всегда должна была быть. Идеальные люди не должны рождаться в неидеальном мире. Её рождение - невероятная ошибка неземного величия. Она умерла и в раю, я же жив и в аду. Я счастлив за неё и несчастлив за себя.
   Около восьми часов появилось зарево, извещающее о начале международного дня влюблённых. В девять часов тишину оглушил звонок мобильного телефона, но я не тронулся с места и телефон утих, вернув мне тишину. Повторный звонок раздался через полчаса. Затем прошло ещё минут десять до очередного звонка. Впоследствии телефон звонил беспрерывно. Надо ответить - это дядя Фариз. Попытался встать, но затёкшие ноги не слушались, ведь всё это время я сидел возле Лейли застывшей статуей. Спустя минуты мне всё же удалось подойти к телефону. Дядя Фариз что-то взволновано говорит, о чём-то спрашивает, но я его не слышу. Не могу сконцентрироваться на его словах. Наверное интересуется состоянием Лейли. Надо ответить.
   - Однажды, не так давно, жила-была девочка.
   Больше я ничего не сказал. Выключил телефон и выкинул его из окна под колёса проезжающих по проспекту Нефтяников автомобилей.
   Через час приехал старик и вызвал бригаду скорой помощи, которая явилась так быстро, будто ждала звонка у нашего подъезда. Врачи уложили её на кровать, перевязали бинтом челюсть и большие пальцы обеих ног. Мне было тяжело смотреть на это. И хоть они действовали с отлаженной аккуратностью, мне всё равно казалось это бесцеремонностью. Хорошо, что я сам закрыл ей глаза до их визита.
   Врач сел за стол, достал из сумки какую-то бумагу, чтобы зафиксировать смерть и спросил:
   - Как звали усопшую?
   Я не смог этого стерпеть и рванул на человека в белом халате, посмевшего говорить о Лейли в прошедшем времени. Меня остановил дядя Фариз, попросил успокоиться и сказал, что сделает всё сам.
   Он действительно сделал всё сам: сам вывел врачей из спальни Лейли в гостиную, где ответил на все их вопросы, сам позвонил на кладбище, известил соседей и вместе с Салехом отвёз её тело в мечеть на омовение, где к нему присоединился Гаджи Закир.
  Я же всё это время молча сидел у её кровати. Единственное, что сделал я, - замкнул течение небольшой реки, которое несло её к могилке.
   Не знаю сколько дней прошло после её смерти, помню только, что впервые заплакал, оставшись один. Оставшись наедине с самим собою, понял: что-то навсегда изменилось. Привет новому! Привет искалеченной судьбе!
   Не знаю, сколько дней прошло. Целыми днями лежу на ковре в пьяном угаре и чаще всего слышу стук в дверь. Может, это дядя Фариз, может, кто из соседей, а может, это принесли еду, которую теперь оставляют за дверью. Не хочу посетителей. Не хочу, чтобы меня посещали даже мысли. Хочется вырвать язык мыслей, сжечь дотла и развеять пепел над свалкой надежд. Мне помогает только алкоголь, тянущий меня, словно якорь, в пучину воспоминаний. Выпью, закрою глаза и дышу прошлым.
   По ночам напиваюсь в мастерской, в компании пожилой вдовы, глядящей на меня волевым взглядом с холста. Одинокие гитары, рояль и мольберт - все, что встречает теперь меня в студии. От одухотворённого одна лишь боль. С каждой потерей думал, что больней не будет. Хуже боли уже невозможно испытать. Ошибался. Ведь тогда я не оставался один в целом мире, было с кем делить горечь, а сейчас в одиночестве мне сводит желудок от боли. Окружён квадратными метрами боли. Мне тесно с ней. Она всюду. Слишком много боли вокруг, слишком много тишины. Боль жива и давит на грудь, не позволяя дышать, но я ей рад. Если бы я только мог остановить время и остаться наедине со своей болью, непременно воспользовался бы возможностью. Я не знаю, куда мне идти. Не знаю где больше боли. В какой квартире? В той, где умерла Лейли или в той, где её всё ещё помнят живой? Плачу, жалея себя. Это так присуще человеку.
   Никто уже не отберёт у меня бутылку. Никто не разбудит в ночи, разгоняя кошмарные сны. Нет больше Лейли. Лишь великолепие картин, молча, смотрит на меня со всех сторон, заставляя умолкшую, осиротевшую душу срываться на крик и бежать, ухватив голову обеими руками по безмолвным улицам. Говорят, что намного проще смириться с потерей, если на память от человека осталось что-то прекрасное. Это не так - проверенно.
   Теперь живу воспоминаниями, роясь в задворках памяти - и это страшно. Я хочу жить в настоящем мире, где мои друзья настоящие. Где их можно потрогать. Где они говорят со мной и их можно услышать.
   Иногда хожу по ночным улицам, как в концовке фильма "Ночи Кабирии". Хожу со слезами на глазах. И если героиня Джульетты Мазини встречала прохожих, которые пытались её рассмешить, то у меня такого не было. У нас с ней разные чувства, но идём мы одинаково. Не знаю, как давно так иду, вглядываясь в окна, которые ярко горят, создавая впечатление, что они никогда не спят.
   Все чувства онемели, осталась лишь жалость к самому себе и страх, что я не знаю, себя оплакиваю или её? Дни проходят на персидском ковре, в котором когда-то, в счастливом детстве, засыпал с Каце.
   Я больше не слышу мелодию дождя. Нет более ни композитора, ни мелодии. Музыка исчезла вместе с Лейли. Однажды, навещая дядю Фариза в больнице после случившегося с ним инфаркта, мне было больно слышать, когда у слепого инвалида, лежащего рядом с ним, после пробуждения ото сна врач спросил: "очнулся?". Вот и я после смерти Лейли ослеп. Слепой никогда не очнётся.
   Недавно нашёл записку от Гульшан в пакете для еды, оставленной у двери. В ней было написано: "Всё пройдёт, Тимур. Ты только подожди. Нужно время". Глупая девчонка. Она думает, что воспоминания проходят! Не понимает, что память важнее всего на свете! Память генетически заложена во всем живом на молекулярном уровне. Только среди людей память иногда бывает, как им кажется, не нужной. Не понимают, что бессознательное отступление от неё приводит к опустошению, как в физическом, так и в духовном плане. Но иногда память жестока и убивает своей тоской, сжигая всё живое изнутри. Испытания памятью тяжелы, а бороться, тем более убить её невозможно. Она неподвластна даже смерти. Память защищает как живых, так и мёртвых.
  
  
  ***
  
   Как прекрасно идти рядом с медленным поездом, движущимся в противоположную сторону от тебя, и слушать монотонное перестукивание колёс о рельсы. Какое красивое и нужное слово "от"! Оно всегда задаёт направление, задаёт расстояние. Оно - точка отсчёта. Интересно, а где моя точка? Там где погиб Эмиль или в морозной ночи февраля, когда имя Лейли впервые прозвучало в прошедшем времени? Обо всех моих друзьях теперь говорят в прошедшем времени. Не могу смириться с настоящим, в котором их нет. Хочу таким же поездом, который скоро скроется за моей спиной отправиться в прошлое, где их имена звучат в настоящем. Но это невозможно. Теперь я знаю, что прошлое всегда идет, не отставая от настоящего, дыша ему в затылок и больно наступая на пятки. А будущее оно вообще опережает, ибо прошлое и определяет всё то, что ждёт нас впереди.
   С чем остался? Одиночество, широко разинув пасть, поглотило меня в свою пустоту. Я онемел - не к кому обратиться. Сколько слов я произнёс с той февральской ночи? Не больше сотни. Хочу говорить, произносить слова, составлять предложения. Только с кем? Собеседники ушли, ушли безвозвратно. Ушли слишком рано. "Слишком рано"? Эта фраза "слишком" относительна. Смотря от чего отталкиваться, с кем сравнивать. Амина умерла в пять лет и по сравнению с ней они прожили долгую, насыщенную жизнь. В свою очередь Амина сама жила долгие пять лет, два месяца и три дня, что намного больше тех, кто не родился и был убит в утробе матери. Но для меня Эмиль, Каце и Лейли умерли слишком рано. Впрочем, я бы никогда не смог сказать "поздно". "Рано", "поздно", - всё это слова, относящиеся к времени, которое, как говорят многие, должно залечивать раны. Я дал времени немного времени - не лечит. Проверенно.
   Напиваюсь каждый день, пытаюсь утопить сознание в алкоголе. Главное не останавливаться пока не отойду в бессознательный мир. Скорей бы ночь, скорей бы уснуть, а утром, с похмелья вновь гасить сознание.
   Вот и сейчас напиваюсь и иду вдоль железнодорожных путей за веткой цветущей алычи. В одной руке фляга, в другой черемша. Фляга для меня - ветка и черемша для Лейли. Она всё же взяла с меня слово приносить ей их каждую весну. Сейчас, судя по цветущим деревьям - весна. Я больше не слежу за временем. Выбросил из дома все, что может указывать на время: часы, мобильный телефон, компьютер, радио и телевизор. Я не хочу знать, сколько времени и какой сегодня месяц. Забыл о важных датах, они мне больше не важны. Я обещал Лейли приносить черемшу и ветку цветущей алычи каждую весну, пока жив. Это её успокоило. Данное обещание устроило и меня, ведь она не обратила внимания на последние слова.
   На самом же деле я уже мёртв. Только кожа пока не побледнела, и не начался процесс разложения. Я умер вместе с ней в прохладе февраля. Я больше не пишу. Всё это не имеет теперь никакого значения. Первое и последнее, что было написано после смерти Лейли - четверостишие "Шизофрения":
  
  Февраль кончался... кажется.
  Брела задворками сбежавшая душа...
  Билась об стены, грызла тротуар...
  Февраль кончался... наступал январь.
  
   Мой первый стих, которому суждено стать последним. Нет, я не душевнобольной. Душа не болит - она сбежала. Покинула тело и тенью бродит по улицам, бьется об стены, грызёт тротуар, разбивает окна, витрины и глотает стёкла. Стучит кулаком о дверь спальни, где она умерла. О дверь, за которой когда-то спали три ангела и я, которых больше нет. Я часто слышал, как персонал "Улицы четырёхсот тридцати шести шагов" за глаза называл меня чёрствым и бездушным человеком. Теперь могу сказать точно - я бездушный человек и такой же дикой, израненной судьбой тенью иду вдоль железнодорожного полотна.
   Теперь меня замечает каждый, и, у кого есть время, провожает меня взглядом до тех пор, пока не скроюсь от его глаз и не попаду в поле зрение других. Люди передают меня взглядом друг другу, как эстафетную палочку. Некоторые смеются, иные смотрят с ужасом, дети же, дразнясь, бегут вслед. Пусть смотрят, пусть бегут - мне плевать на их эмоции. Плевать, что босой, плевать, что грязный. Я больше не живу в этом мире. Нет, я не душевнобольной - я просто не от мира сего. Таких, как я, ошибочно называют шизофрениками. Пусть называют, пусть смеются - только не дотрагиваются. Сегодня дождливым утром ко мне пристала молодая цыганка. Хотела погадать, рассказать моё будущее, я же просил оставить меня в покое. Говорил, что не надо стараться, у меня нет никакого будущего, но она не унималась, хватала за руку в попытке остановить. Я грубо оттолкнул её и продолжил свой путь. Мне было плевать, что она упала. Во мне вымерло всё человеческое. Не высохли лишь слёзы, которые великодушно позволял скрывать дождь.
   Когда вступил в аллею своей скорби, ведущей к всесокрушающей печали, я уже не помнил, где был и откуда пришёл. В этот момент знал лишь одно: мне больше некого провожать по ней и меня провожать будет некому.
   Я больше не улыбался приветливым лицам, глядящих на меня вдоль аллеи покойников. Безразличен взгляд матери Амины, от которого впервые не прятался, и который встретил без колебаний и стеснения. Тело, покинутое душой, - хладнокровно. Мне бы быстрей дойти до своих, а чужие, как и весь мир, пусть хоть адским огнём мук полыхнут! Пусть горят так, чтобы ангелы обожгли крылья и небеса окрасились сажей. Я первый поднесу горящую спичку, воспламененную в своём аду.
   Сегодня не я один пришёл навестить ребят. У могил стоял ещё дядя Фариз. Мы не виделись с ним со дня похорон Лейли. Старик посмотрел на меня седыми глазами из под седых бровей. Долго смотрел с горечью в глазах. Несколько раз хотел что-то сказать, но видимо понимая, что никакие слова меня не утешат, промолчал и обнял меня. Хотел сказать "извини меня, отец", но вместо этого - лишь слёзы. Я не знаю, сколько мы так простояли, но я готов был стоять так вечность в отцовских объятиях. Когда я успокоился, он произнёс:
   - Пойдём со мной, сынок.
   Я не двинулся с места. Лишь отрицательно покачал головой. Он положил руку на моё плечо и сказал:
   - Я знаю, что внутри тебя сейчас апокалипсис, но не знаю, что сказать тебе, как утешить. Ты остался единственным моим живым напоминанием о них. Отпусти её.
   ќСтарик открыл калитку, вступил в аллею, в последний раз взглянул на меня и повторил:
   - Отпусти её и постарайся выжить.
   Почему он сказал, чтоб я отпустил её? Почему только Лейли? Что имел в виду удаляющийся старик в стареньком сером пальто советских времён. Старик, когда-то бывший влиятельной фигурой в нашей республике, и который успел схоронить троих детей? И что будет, если я выживу? Сможем ли мы спасти друг друга? Быть может, я ему и подарил бы пару лет жизни, играя с ним в нарды на веранде в Бильгя, комментируя новости из далёких Филиппин и попивая чай с хурмой. А что мне мог дать он? Кроме отцовской любви - абсолютно ничего. Вновь ловлю себя на мысли, что я эгоист, который не хочет помочь отцу без корысти. А ведь я обязан ему всем, что у меня было в этой жизни: за наше яркое детство, за дочь Каце, за Лейли, которая осталась вместе с ней и не переехала с родителями, за благоустройство наших жизней.
   - Прости меня, отец! - сказал я, глядя ему вслед, и потянувшись в карман за флягой, сел на скамейку.
   Здесь похоронены друзья. Здесь похоронен целый мир. Мой мир. Я почти уверен, что в оставшемся островке мраморно-чёрного моря по левую сторону от Лейли, уже упокоилась и моя душа. Мне же остаётся лишь воссоединиться с ней.
   Лейли улыбается на фоне снежных гор, ветер ласкает её волосы, она счастлива, и это счастье застыло на века путём лёгкого нажатия на кнопку фотокамеры. Она сама выбрала эту фотокарточку для надгробного камня, чтобы каждый раз напоминать мне о Норвегии, где мечтал укрыться от палящих лучей солнца. Сама фотография была сделана зимой 2003 года в горнолыжном курорте Драгобрад, что находится в Закарпатской области Украины. За несколько мгновений до этого снимка, Лейли подставляла ладони навстречу падающим снежинкам, как аэропорт даёт разрешение на посадку самолётам. Смотрела, как они тают на длани и исчезают, как самолёты, приземлившись, исчезают в ангарах.
   Я хотел переместить взгляд на Каце, которая сочиняла новую музыку и представить, что это не ветер, а музыка всколыхнуло бархатные волосы Лейли, как услышал железный скрип ставней открывающейся калитки. Это была мать пятилетней Амины. Она села рядом со мной и долго молчала, не отрывая взгляда от могилы. Так мы просидели не меньше часа, прежде чем она сказала:
   - Тимур, ты как человек - легенда. Только легенда жива, когда мертва, а ты мёртв, когда жив.
   Пока она молчала, я не обращал на неё никакого внимания. Ну, сидит - пускай сидит, не прогонять же её. Мне было всё равно. Было всё равно: заговорит или нет, помнит тот инцидент или забыла. Плевать даже на то, что она фамильярничает со мной, называя на "ты". Она ещё семь лет тому назад перешла на "ты", когда проклинала. Но откуда она знает моё имя?
   - Твоё имя я узнала у старика. Он же мне и рассказал вашу историю, - словно читая мысли, пояснила она. - Твоё лицо мне сразу показалось знакомым, но припомнить, откуда - не могла. Я узнала тебя лишь через год, когда ты похоронил Каце, и я увидела её портрет. Странно, что не узнала сразу, ведь я ненавидела тебя наравне с беспомощными врачами и мужем-наркоманом. Нет, я не буду рассказывать тебе свою историю - у каждого своя трагедия. Не для того я к тебе подошла. Тогда, увидев тебя здесь, я даже обрадовалась. Была счастлива видеть тебя у могилы девушки, которая хотела наброситься на меня в тот день. Как же я тебя ненавидела, ведь ты причинил мне боль, и какое счастье охватило меня, видеть такую же боль у тебя! Каждый день приходила сюда не из большой любви к дочери, я наслаждалась твоей болью. Но со временем ненависть слабела, и я приказывала себе снова и снова вспоминать твои слова, твоё выражение лица, когда стояла перед вашей дверью. Сейчас же сама чувствую вину за то, что произошло и мне стыдно перед дочерью за каждый день, когда приходила к её могиле из чувства мести. Ведь я была уверена, что месть и презрение намного масштабней, чем любовь! Хочу стереть с памяти свои слова проклятия, свои мысли и наслаждение от твоей утраты, которые испытывала рядом с могилой Амины. Говорят, в тоске по близким есть магия. Каждый раз, при виде тебя здесь, я убеждаюсь в этом. Благодарю тебя за то, что научил меня относиться к близким людям с любовью.
   Я не понимал, о чём это она, но больше всего меня удивляло то, что я впервые слушал, хоть и не глядел в её сторону. Почему я это делаю? Потому, что это касалось моих друзей? Потому, что не понимал, как можно простить человека, который насмеялся над твоей болью, или потому, что это были последние слова, которые я услышу?
   - В тот день мне показалось, что ты насмехаешься надо мной. А ведь ты был первым, кто захотел мне помочь. Даже предложил работу. Мой родной отец выдал меня замуж в пятнадцать лет за сына богатого родственника. Хотя за день до появления сватов в нашем доме я была для него маленькой, несмышленой дочуркой, а в одночасье, когда ему было так нужно, стала взрослым человеком. Я обещала тебе не рассказывать свою историю, просто хочу чтобы ты знал: ты первый, кто хотел помочь мне, а я была глупой маленькой девочкой. Уже год, как хочу подойти к тебе, но никак не решалась. Я даже не уверена, помнишь ли ты меня?
   Она сделала паузу в расчёте услышать мой ответ, но меня уже не интересовали её слова. Через минуту она встала и сказала:
   - Направляясь к тебе, я думала, не решусь на разговор с тобой. Думала, молча попрошу прощения и ты меня молча простишь. Но сейчас я не хочу молчать и потому, прости меня, Тимур!
   - Не подставляй вторую щёку, ты ни в чём не виновата.
   - Я не за вину прошу прощения, а за слова. И ещё, как бы это страшно не звучало, я привыкла видеть тебя здесь. Надеюсь, ты не убьёшь мою привычку, - сказала она и наконец оставила меня одного.
   Я допил оставшийся во фляге коньяк и почувствовал, как тепло расходится по телу. Я жив. Пока жив. Сердце пока бьётся и гонит кровь по венам, лёгкие наполняются кислородом, мозг всё ещё обрабатывает сенсорную информацию и мыслит. Это всё, что относит меня к группе живых.
   Достаю стетоскоп из кармана пиджака и направляю к могилам друзей. Говорят, что слова ранят больнее. Это не так. Могилы безмолвны, но причиняют куда более адскую боль. Земля безмолвна, но пьёт кровь и поглощает трупы и лишь в небе парящими птицами звучат до боли знакомые с детства голоса друзей. Припав к их могилам, я прошептал:
   - Спасибо вам, ребята. Спасибо за сказку, в которой жил.
   Сенека говорил: "Кто живет без цели впереди, тот всегда блуждает". Я не хочу блуждать. Не хочу искать цели. Лейли говорила, что всегда была сторонником того, чтобы знать дату своей смерти. Когда знаешь дату своей финишной ленты, то остаток жизни посвящаешь тому, что надо сделать. Всё успеть. А когда смерть приходит внезапно, то многое остаётся не завершённым, не начатым. Но у меня уже всё доделано и ничего не начато, чтобы завершить.
   Я посмотрел на ладони, с которых исчезли контуры линий, устремил на восток кричащий бездной взгляд и возвёл руки к небесам. А позади меня солнце устремилось за спину горизонта окровавленным закатом...
  
  09.05.20012
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"