Чашки поочередно наливаются чаем, и самовар начинает утихать. А метель разыгрывается пуще и пуще; то целым снежным ливнем ударит в стекла окон, то каким-то невыразимым плачем прокатится вдоль печного борова.
- Ну и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем - так-то, друг мой маменька! - отзывается Порфирий Владимирыч.
- Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость Божья застанет!
- Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько, и теплехонько. Сидим да чаек попиваем. И с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцом, и с ромцом будем пить.
- Да, коли ежели теперича...
- Позвольте, маменька. Я говорю: теперича в поле очень нехорошо. Ни дороги, ни тропочки - все замело. Опять же волки. А у нас здесь и светленько, и уютненько, и ничего мы не боимся. Сидим мы здесь да посиживаем, ладком да мирком. В карточки захотелось поиграть - в карточки поиграем; чайку захотелось попить - чайку попьем. Сверх нужды пить не станем, а сколько нужно, столько и выпьем. А отчего это так? Оттого, милый друг маменька, что милость Божья не оставляет нас. Кабы не он, Царь Небесный, может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и темненько, и холодненько... В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонькой, лаптишечки...
- Чтой-то уж и лаптишечки! Чай, тоже в дворянском званье родились? какие ни есть, а все-таки сапожнишки носим!
- А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого, что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку - об этом и думать бы не смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красно ткала... А может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал...
- Ну, и десятский в этакую пору с подводой не нарядит!
- Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть, война или возмущение - чтоб были полки́ в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, - наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед - ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу - ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
- Это что и говорить! велика для нас милость Божия!
- А я что же говорю? Бог, маменька, - все. Он нам и дровец для тепла, и провизийцы для пропитания - все он. Мы-то думаем, что всё сами, на свои деньги приобретаем, а как посмотрим, да поглядим, да сообразим - ан все Бог. И коли Он не захочет, ничего у нас не будет. Я вот теперь хотел бы апельсинчиков, и сам бы поел, и милого дружка маменьку угостил бы, и всем бы по апельсинчику дал, и деньги у меня есть, чтоб апельсинчиков купить, взял бы вынул - давай! Ан Бог говорит: тпру! вот я и сижу: филозо́в без огурцов.
Все смеются.
- Рассказывайте! - отзывается Евпраксеюшка, - вот у меня дяденька пономарем у Успенья в Песочном был; уж как, кажется, был к Богу усерден - мог бы Бог что-нибудь для него сделать! - а как застигла его в поле метелица - все равно замерз.
- И я про то же говорю. Коли захочет Бог - замерзнет человек, не захочет - жив останется. Опять и про молитву надо сказать: есть молитва угодная и есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная - все равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была - вот она и не достигла.
- Помнится, я в двадцать четвертом году в Москву ездила - еще в ту пору я Павлом была тяжела, - так ехала я в декабре месяце в Москву...
- Позвольте, маменька. Вот я об молитве кончу. Человек обо всем молится, потому что ему всего нужно. И маслица нужно, и капустки нужно, и огурчиков - ну, словом, всего. Иногда даже чего и не нужно, а он все, по слабости человеческой, просит. Ан Богу-то сверху виднее. Ты у него маслица просишь, а он тебе капустки либо лучку даст; ты об вёдрышке да об тепленькой погодке хлопочешь, а он тебе дождичка да с градцем пошлет. И должен ты это понимать и не роптать. Вот мы в прошлом сентябре всё морозцев у Бога просили, чтоб озими у нас не подопрели, ан бог морозцу не дал - ну, и сопрели наши озими.
- Еще как сопрели-то! - соболезнует Арина Петровна, - в Новинках у мужичков все озимое поле хоть брось. Придется весной перепахивать да яровым засевать.
- То-то вот и есть. Мы здесь мудрствуем да лукавим, и так прикинем, и этак примерим, а Бог разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах обратит. Вы, маменька, что-то хотели рассказать, что с вами в двадцать четвертом году было?
- Что такое! ни́што уж я позабыла! Должно быть, все об ней же, об милости Божьей. Не помню, мой друг, не помню.
...
- Нынче, маменька, и без мужа все равно что с мужем живут. Нынче над предписаниями-то религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались - и дело в шляпе. Это у них гражданским браком называется.
Иудушка вдруг спохватывается, что ведь и он находится в блудном сожительстве с девицей духовного звания.
- Конечно, иногда по нужде... - поправляется он, - коли ежели человек в силах и притом вдовый... по нужде и закону перемена бывает!
- Что говорить! В нужде и кулик соловьем свищет. И святые в нужде согрешали, не то что мы, грешные!
...
Иудушка стоял на молитве. Он был набожен и каждый день охотно посвящал молитве несколько часов. Но он молился не потому, что любил Бога и надеялся посредством молитвы войти в общение с Ним, а потому, что боялся черта и надеялся, что Бог избавит его от лукавого. Он знал множество молитв, и в особенности отлично изучил технику молитвенного стояния. То есть знал, когда нужно шевелить губами и закатывать глаза, когда следует складывать руки ладонями внутрь и когда держать их воздетыми, когда надлежит умиляться и когда стоять чинно, творя умеренные крестные знамения. И глаза и нос его краснели и увлажнялись в определенные минуты, на которые указывала ему молитвенная практика. Но молитва не обновляла его, не просветляла его чувства, не вносила никакого луча в его тусклое существование. Он мог молиться и проделывать все нужные телодвижения - и в то же время смотреть в окно и замечать, не идет ли кто без спросу в погреб и т. д. Это была совершенно особенная, частная формула жизни, которая могла существовать и удовлетворять себя совсем независимо от общей жизненной формулы.
...
Петенька с минуту помялся на месте и вдруг брякнул:
- Я, бабушка, казенные деньги проиграл.
У Арины Петровны даже в глазах потемнело от неожиданности.
- И много? - спросила она перепуганным голосом, глядя на него остановившимися глазами.
- Три тысячи.
Последовала минута молчания; Арина Петровна беспокойно смотрела из стороны в сторону, точно ждала, не явится ли откуда к ней помощь.
- А ты знаешь ли, что за это и в Сибирь недолго попасть? - наконец произнесла она.
- Знаю.
- Ах, бедный ты, бедный!
- Я, бабушка, у вас хотел взаймы попросить... я хороший процент заплачу.
Арина Петровна совсем испугалась.
- Что ты, что ты! - заметалась она, - да у меня и денег только на гроб да на поминовенье осталось! И сыта я только по милости внучек, да вот чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет! Ты уж меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь что, ты бы у папеньки попросил!
- Нет, уж что! от железного попа да каменной просвиры ждать! Я, бабушка, на вас надеялся!
- Что ты! что ты! да я бы с радостью, только какие же у меня деньги! и денег у меня таких нет! А ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением! вот, мол, папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился... Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь - он это любит, - ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.
- А что вы думаете! сделать разве? Стойте-ка! стойте! а что, бабушка, если б вы ему сказали: коли не дашь денег - прокляну! Ведь он этого давно боится, проклятья-то вашего.
- Ну, ну, зачем проклинать! Попроси и так. Попроси, мой друг! Ведь ежели отцу и лишний разок поклонишься, так ведь голова не отвалится: отец он! Ну, и он с своей стороны увидит... сделай-ка это! право!
Петенька ходит подбоченившись взад и вперед, словно обдумывает; наконец останавливается и говорит:
- Нет уж. Все равно - не даст. Что бы я ни делал, хоть бы лоб себе разбил кланявшись - все одно не даст. Вот кабы вы проклятием пригрозили... Так как же мне быть-то, бабушка?
- Не знаю, право. Попробуй - может, и смягчишь. Как же ты это, однако ж, такую себе волю дал: легко ли дело, казенные деньги проиграл? научил тебя, что ли, кто-нибудь?
- Так вот, взял да и проиграл. Ну, коли у вас своих денег нет, так из сиротских дайте!
- Что ты? опомнись! как я могу сиротские деньги давать? Нет, уж сделай милость, уволь ты меня! не говори ты со мной об этом, ради Христа!
- Так не хотите? Жаль. А я бы хороший процент дал. Пять процентов в месяц хотите? нет? ну, через год капитал на капитал?
- И не соблазняй ты меня! - замахала на него руками Арина Петровна, - уйди ты от меня, ради Христа! еще папенька неравно̀ услышит, скажет, что я же тебя возмутила! Ах ты, господи! Я, старуха, отдохнуть хотела, даже задремала совсем, а он вон с каким делом пришел!
- Ну, хорошо. Я уйду. Стало быть, нельзя? Прекрасно-с. По-родственному. Из-за трех тысяч рублей внук в Сибирь должен пойти! Напутственный-то молебен отслужить не забудьте!
...
- Я, папенька, казенные деньги проиграл, - разом и как-то тупо высказался Петенька.
Иудушка ничего не сказал. Только можно было заметить, как дрогнули у него губы. И вслед за тем он, по обыкновению, начал шептать.
- Я проиграл три тысячи, - пояснил Петенька, - и ежели послезавтра их не внесу, то могут произойти очень неприятные для меня последствия.
- Что ж, внеси! - любезно молвил Порфирий Владимирыч.
Несколько туров отец и сын сделали молча. Петенька хотел объясняться дальше, но чувствовал, что у него захватило горло.
- Откуда же я возьму деньги? - наконец выговорил он.
- Я, любезный друг, твоих источников не знаю. На какие ты источники рассчитывал, когда проигрывал в карты казенные деньги, - из тех и плати.
- Вы сами очень хорошо знаете, что в подобных случаях люди об источниках забывают!
- Ничего я, мой друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал - только вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста, ты меня в эти грязные дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может, и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.
И Иудушка направился было к двери, чтобы юркнуть в столовую, но Петенька остановил его.
- Позвольте, однако ж, - сказал он, - надобно же мне как-нибудь выйти из этого положения!
Иудушка усмехнулся и посмотрел Петеньке в лицо.
- Надо, голубчик! - согласился он.
- Так помогите же!
- А это... это уж другой вопрос. Что надобно как-нибудь выйти из этого положения - это так, это ты правду сказал. А как выйти - это уж не мое дело!
- Но почему же вы не хотите помочь?
- А потому, во-первых, что у меня нет денег для покрытия твоих дрянных дел, а во-вторых - и потому, что вообще это до меня не касается. Сам напутал - сам и выпутывайся. Любишь кататься - люби и саночки возить. Так-то, друг. Я ведь и давеча с того начал, что ежели ты просишь правильно...
- Знаю, знаю. Много у вас на языке слов...
- Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова - это я тебе сейчас докажу... Итак, я тебе давеча сказал: если ты будешь просить должного, дельного - изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь с просьбой не дельною - извини, брат! На дрянные дела у меня денег нет, нет и нет! И не будет - ты это знай! И не смей говорить, что это одни "слова", а понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.
- Подумайте, однако ж, что со мной будет!
- А что Богу угодно, то и будет, - отвечал Иудушка, слегка воздевая руки и искоса поглядывая на образ.
Отец и сын опять сделали несколько туров по комнате. Иудушка шел нехотя, словно жаловался, что сын держит его в плену. Петенька, подбоченившись, следовал за ним, кусая усы и нервно усмехаясь.
- Я - последний сын у вас, - сказал он, - не забудьте об этом!
- У Иова, мой друг, Бог и все взял, да он не роптал, а только сказал: Бог дал, Бог и взял - твори, Господи, волю Свою! Так-то, брат!
- То Бог взял, а вы сами у себя отнимаете. Володя...
- Ну, ты, кажется, пошлости начинаешь говорить!
- Нет, это не пошлости, а правда. Всем известно, что Володя...
- Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще - довольно. Что надо было высказать, то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье - и с Богом. Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх - и не увидишь, как доплетешься до станции!
- Послушайте! наконец, я прошу вас! ежели у вас есть хоть капля чувства...
- Нет, нет, нет! не будем об этом говорить! Пойдем в столовую: маменька, поди, давно без чаю соскучилась. Не годится старушку заставлять ждать.
Иудушка сделал крутой поворот и почти бегом направился к двери.
- Хоть уходите, хоть не уходите, я этого разговора не оставлю! - крикнул ему вслед Петенька, - хуже будет, как при свидетелях начнем разговаривать!
Иудушка воротился назад и встал прямо против сына.
- Что тебе от меня, негодяй, нужно... сказывай! - спросил он возволнованным голосом.
- Мне нужно, чтоб вы заплатили те деньги, которые я проиграл.
- Никогда!!
- Так это ваше последнее слово?
- Видишь? - торжественно воскликнул Иудушка, указывая пальцем на образ, висевший в углу, - это видишь? Это папенькино благословение... Так вот я при нем тебе говорю: никогда!!
И он решительным шагом вышел из кабинета.
- Убийца! - пронеслось вдогонку ему.
...
- Чего ждать-то! Я вижу, что ты на ссору лезешь, а я ни с кем ссориться не хочу. Живем мы здесь тихо да смирно, без ссор да без свар - вот бабушка-старушка здесь сидит, хоть бы ее ты посовестился! Ну, зачем ты к нам приехал?
- Я вам говорил зачем.
- А коли затем только, так напрасно трудился. Уезжай, брат! Эй, кто там? велите-ка для молодого барина кибитку закладывать. Да цыпленочка жареного, да икорки, да еще там чего-нибудь... яичек, что ли... в бумажку заверните. На станции, брат, и закусишь, покуда лошадей подкормят. С Богом!
- Нет! я еще не поеду. Я еще в церковь пойду, попрошу панихиду по убиенном рабе Божием, Владимире, отслужить.
- По самоубийце, то есть...
- Нет, по убиенном.
Отец и сын смотрят друг на друга во все глаза. Так и кажется, что оба сейчас вскочат. Но Иудушка делает над собой нечеловеческое усилие и оборачивается со стулом лицом к столу.
- Удивительно! - говорит он надорванным голосом, - у-ди-ви-тель-но!
- Да, по убиенном! - грубо настаивает Петенька.
- Кто же его убил? - любопытствует Иудушка, по-видимому, все-таки надеясь, что сын опомнится.
Но Петенька, нимало не смущаясь, выпаливает как из пушки:
- Вы!!
- Я?!
Порфирий Владимирыч не может прийти в себя от изумления. Он торопливо поднимается со стула, обращается лицом к образу и начинает молиться.
- Вы! вы! вы! - повторяет Петенька.
- Ну вот! ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! - говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, - ну, постой! погоди! хоть мне, как отцу, можно было бы и не входить с тобой в объяснения, - ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
- Да, вы!
- А по-моему, это не так. По-моему, он сам себя застрелил. Я в то время был здесь, в Головлеве, а он - в Петербурге. При чем же я тут мог быть? как мог я его за семьсот верст убить?
- Уж будто вы и не понимаете?
- Не понимаю... видит Бог, не понимаю!
- А кто Володю без копейки оставил? кто ему жалованье прекратил? кто?
- Те-те-те! так зачем он женился против желанья отца?
- Да ведь вы же позволили?
- Кто? я? Христос с тобой! Никогда я не позволял! Ннникогда!
- Ну да, то есть вы и тут по своему обыкновению поступили. У вас ведь каждое слово десять значений имеет; пойди угадывай!
- Никогда я не позволял! Он мне в то время написал: хочу, папа, жениться на Лидочке. Понимаешь: "хочу", а не "прошу позволения". Ну, и я ему ответил: коли хочешь жениться, так женись, я препятствовать не могу! Только всего и было.
- Только всего и было, - поддразнивает Петенька, - а разве это не позволение?
- То-то, что нет. Я что сказал? я сказал: не могу препятствовать - только и всего. А позволяю или не позволяю - это другой вопрос. Он у меня позволения и не просил, он прямо написал: хочу, папа, жениться на Лидочке - ну, и я насчет позволения умолчал. Хочешь жениться - ну, и Христос с тобой! женись, мой друг, хоть на Лидочке, хоть на разлидочке - я препятствовать не могу!
- А только без куска хлеба оставить можете. Так вы бы так и писали: не нравится, дескать, мне твое намерение, а потому, хоть я тебе не препятствую, но все-таки предупреждаю, чтоб ты больше не рассчитывал на денежную помощь от меня. По крайней мере, тогда было бы ясно.
- Нет, этого я никогда не позволю себе сделать! Чтоб я стал употреблять в дело угрозы совершеннолетнему сыну - никогда!! У меня такое правило, что я никому не препятствую! Захотел жениться - женись! Ну, а насчет последствий - не погневайся! Сам должен был предусматривать - на то и ум тебе от Бога дан. А я, брат, в чужие дела не вмешиваюсь. И не только сам не вмешиваюсь, да не прошу, чтоб и другие в мои дела вмешивались. Да, не прошу, не прошу, не прошу, и даже... запрещаю! Слышишь ли, дурной, непочтительный сын, - за-пре-щаю!
- Запрещайте, пожалуй! всем ртов не замажете!
- И хоть бы он раскаялся! хоть бы он понял, что отца обидел! Ну, сделал пошлость - ну, и раскайся! Попроси прощения! простите, мол, душенька папенька, что вас огорчил! А то на-тко!
- Да ведь он писал вам; он объяснял, что ему жить нечем, что дольше ему терпеть нет сил...
- С отцом не объясняются-с. У отца прощения просят - вот и все.
- И это было. Он так был измучен, что и прощенья просил. Все было, все!
- А хоть бы и так - опять-таки он не прав. Попросил раз прощенья, видит, что папа не прощает, - и в другой раз попроси!
- Ах, вы!
Сказавши это, Петенька вдруг перестает качаться на стуле, оборачивается к столу и облокачивается на него обеими руками.
- Вот и я... - чуть слышно произносит он.
Лицо его постепенно искажается.
- Вот и я... - повторяет он, разражаясь истерическими рыданиями.
- А кто ж вино...
Но Иудушке не удалось покончить свое поучение, ибо в эту самую минуту случилось нечто совершенно неожиданное. Во время описанной сейчас перестрелки об Арине Петровне словно позабыли. Но она отнюдь не оставалась равнодушной зрительницей этой семейной сцены. Напротив того, с первого же взгляда можно было заподозрить, что в ней происходит что-то не совсем обыкновенное и что, может быть, настала минута, когда перед умственным ее оком предстали во всей полноте и наготе итоги ее собственной жизни. Лицо ее оживилось, глаза расширились и блестели, губы шевелились, как будто хотели сказать какое-то слово - и не могли. И вдруг, в ту самую минуту, когда Петенька огласил столовую рыданиями, она грузно поднялась с своего кресла, протянула вперед руку, и из груди ее вырвался вопль:
- Прро-кли-ннаааю!
...
[Аннинька, племянница]- Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко мне его, с одной стороны, даже до слез жалко, а с другой стороны - сам виноват! Всегда он был к отцу непочтителен - вот Бог за это и наказал! А уж ежели что Бог в премудрости своей устроил, так нам с тобой переделывать не приходится!
- Понятное дело, не переделаем. Только я вот об чем думаю: как это вам, дядя, жить не страшно?
- А чего мне страшиться? видишь, сколько у меня благодати кругом? - Иудушка обвел рукою, указывая на образа, - и тут благодать, и в кабинете благодать, а в образной так настоящий рай! Вон сколько у меня заступников!
- Все-таки... Всегда вы один... страшно!
- А страшно, так встану на колени, помолюсь - и все как рукой снимет! Да и чего бояться? днем - светло, а ночью у меня везде, во всех комнатах, лампадки горят! С улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой у меня бал! Заступники да угодники Божии - вот и весь мой бал!
- А знаете ли: ведь Петенька-то перед смертью писал к нам.
- Что ж! как родственник... И за то спасибо, что хоть родственные чувства не потерял!
- Да, писал. Уж после суда, когда решение вышло. Писал, что он три тысячи проиграл, и вы ему не дали. Ведь вы, дядя, богатый?
- В чужом кармане, мой друг, легко деньги считать. Иногда нам кажется, что у человека золотые горы, а поглядеть да посмотреть, так у него на маслице да на свечечку - и то не его, а Богово!
- Ну, мы, стало быть, богаче вас. И от себя сложились, и кавалеров наших заставили подписаться - шестьсот рублей собрали и послали ему.
- Какие же это "кавалеры"?
- Ах, дядя! да ведь мы... актрисы! вы сами же сейчас предлагали мне "очиститься"!
- Не люблю я, когда ты так говоришь!
- Что ж делать! Лю́бите или не лю́бите, а что сделано, того не переделаешь. Ведь, по-вашему, и тут Бог!
- Не кощунствуй, по крайней мере. Все можешь говорить, а кощунствовать... не позволяю! Куда же вы деньги послали?
- Не помню. В городок какой-то... Он сам назначил.
- Не знаю. Кабы были деньги, я должен бы после смерти их получить! Не истратил же он всех разом! Не знаю, ничего я не получил. Смотрителишки да конвойные, чай, воспользовались!
- Да ведь мы и не требуем - это так, к слову сказалось. А все-таки, дядя, страшно: как это так - из-за трех тысяч человек пропал!
- То-то, что не из-за трех тысяч. Это нам так кажется, что из-за трех тысяч - вот мы и твердим: три тысячи! три тысячи! А Бог...
Иудушка совсем уж было расходился, хотел объяснить во всей подробности, как Бог... провидение... невидимыми путями... и все такое... Но Аннинька бесцеремонно зевнула и сказала:
- Ах, дядя! скука какая у вас!
...
Однажды, незадолго до катастрофы с Петенькой, Арина Петровна, гостя в Головлеве, заметила, что Евпраксеюшка словно бы поприпухла. Воспитанная в практике крепостного права, при котором беременность дворовых девок служила предметом подробных и не лишенных занимательности исследований и считалась чуть не доходною статьею, Арина Петровна имела на этот счет взгляд острый и безошибочный, так что для нее достаточно было остановить глаза на туловище Евпраксеюшки, чтобы последняя, без слов и в полном сознании виновности, отвернула от нее свое загоревшееся полымем лицо.
- Ну-тка, ну-тка, сударка! смотри на меня! тяжела? - допрашивала опытная старушка провинившуюся голубицу; но в голосе ее не слышалось укоризны, а, напротив, он звучал шутливо, почти весело, словно пахнуло на нее старым, хорошим времечком.
Евпраксеюшка, не то стыдливо, не то самодовольно, безмолвствовала, и только пуще и пуще алели ее щеки под испытующим взглядом Арины Петровны.
- То-то! еще вчера я смотрю - поджимаешься ты! Ходит, хвостом вертит - словно и путевая! Да ведь меня, брат, хвостами-то не обманешь! Я на пять верст вперед ваши девичьи штуки вижу! Ветром, что ли, надуло? с которых пор? Признавайся! сказывай!
Последовал подробный допрос и не менее подробное объяснение. Когда замечены первые признаки? имеется ли на примете бабушка-повитушка? знает ли Порфирий Владимирыч об ожидающей его радости? бережет ли себя Евпраксеюшка, не поднимает ли чего тяжелого? и т. д. Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц; что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел на образ, в знак того, что все от бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит; что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
- Однако, оглашенные вы, как я на вас посмотрю! - тужила Арина Петровна, выслушавши эти признания, - придется, видно, мне самой в это дело взойти! На-тко, пятый месяц беременна, а у них даже бабушки-повитушки на примете нет! Да ты хоть бы Улитке, глупая, показалась!
- И то собиралась, да барин Улитушку-то не очень...
- Вздор, сударыня, вздор! Там, провинилась ли, нет ли Улитка перед барином - это само собой! а тут этакой случай - а он на̀-поди! Что нам, целоваться, что ли, с ней? Нет, неминучее дело, что мне самой придется в это дело вступиться!
Арина Петровна хотела было взгрустнуть, пользуясь этим случаем, что вот и до сих пор, даже на старости лет, ей приходится тяготы носить; но предмет разговора был так привлекателен, что она только губами чмокнула и продолжала:
- Ну, сударка, теперь только распоясывайся! Любо было кататься - попробуй-ка саночки повозить! Попробуй! попробуй! Я вот трех сынов да дочку вырастила, да пятерых детей маленькими схоронила - я знаю! Вот они где у нас, мужчинки-то сидят! - прибавила она, ударяя себя кулаком по затылку.
И вдруг ее словно озарило.
- Батюшки! да, никак, еще под постный день! Постой, погоди! сосчитаю!
Начали по пальцам считать, сочли раз, другой, третий - выходило именно как раз под постный день.
- Ну, так, так! это - святой-то человек! Ужо, погоди, подразню его! Молитвенник-то наш! в какую рюху попал! подразню! не я буду, если не подразню! - шутила старушка.
Действительно, в тот же день, за вечерним чаем, Арина Петровна, в присутствии Евпраксеюшки, подшучивала над Иудушкой.
- Смиренник-то наш! смотри, какую штуку удрал! Уж, и взаправду, не ветром ли крале-то твоей надуло? Ну, брат, удивил!
Иудушка сначала брезгливо пожимался при маменькиных шуточках, но убедившись, что Арина Петровна говорит "по-родственному", "всей душой", - и сам мало-помалу повеселел.
- Проказница вы, маменька! право, проказница! - шутил и он в свою очередь; но, впрочем, по своему обыкновению, отнесся к предмету семейного разговора уклончиво.
- Чего "проказница"! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это - какое дело-то! "Тайна" тут - вот я тебе что скажу! Хоть и не настоящим манером, а все-таки... Нет, надо очень, да и как еще очень об этом деле поразмыслить! Ты как думаешь: здесь, что ли, ей рожать велишь или в город повезешь?
- Не знаю я, маменька, ничего я, душенька, не знаю! - уклонялся Порфирий Владимирыч, - проказница вы! право, проказница!
- Ну, так постой же, сударка! Ужо мы с тобой на прохладе об этом деле потолкуем! И как, и что - все подробно определим! А то ведь эти мужчинки - им бы только прихоть свою исполнить, а потом отдувайся наша сестра за них, как знает!
Сделавши свое открытие, Арина Петровна почувствовала себя как рыба в воде. Целый вечер проговорила она с Евпраксеюшкой и наговориться не могла. Даже щеки у ней разгорелись и глаза как-то по-юношески заблестели.
- Ведь это, сударка, как бы ты думала? - ведь это... божественное! - настаивала она, - потому что хоть и не тем порядком, а все-таки настоящим манером... Только ты у меня смотри! Ежели да под постный день - Боже тебя сохрани! и засмею тебя! и со свету сгоню!
Призвали на совет и Улитушку. Сначала об настоящем деле поговорили, что и как, не нужно ли промывательное поставить, или моренковой мазью живот потереть, потом опять обратились к излюбленной теме и начали по пальцам рассчитывать - и все выходило именно как раз на постный день! Евпраксеюшка алела, как маков цвет, но не отнекивалась, а ссылалась на подневольное свое положение.
- Мне что ж! - говорила она, - мое дело - как "они" хотят! Коли ежели барин прикажут - может ли наша сестра против их приказаньев идти!
Порфирий Владимирыч взглянул на Улитушку, вероятно, ожидая, что вот-вот она всласть с ним покалякает, но она отнеслась к делу совершенно просто и даже цинически.
- Мне, что ли, в воспитательный-то везти? - спросила она, смотря на него в упор.
- Ах-ах! - вступился Иудушка, - уж ты и решила... таранта̀ егоровна! Ах, Улитка, Улитка! все-то у тебя на уме прыг да шмыг! все бы тебе поболтать да поегозить! А почему ты знаешь: может, я и не думаю об воспитательном? Может, я так... другое что-нибудь для Володьки придумал?
- Что ж, и другое что - и в этом худого нет!
- Вот я и говорю: хоть, с одной стороны, и жалко Володьку, а с другой стороны, коли порассудить да поразмыслить - ан выходит, что дома его держать нам не приходится!
- Известное дело! что люди скажут? скажут: откуда, мол, в головлевском доме чужой мальчишечка проявился?
- И это, да еще и то: пользы для него никакой дома не будет. Мать молода - баловать будет; я, старый, хотя и сбоку припека, а за верную службу матери... туда же, пожалуй! Нет-нет - да и снизойдешь. Где бы за проступок посечь малого, а тут, за тем да за сем... да и слез бабьих, да крику не оберешься - ну, и махнешь рукой! Так ли?
- Справедливо это. Надоест.
- А мне хочется, чтоб все у нас хорошохонько было. Чтоб из него, из Володьки-то, со временем настоящий человек вышел. И Богу слуга, и царю - подданный. Коли ежели Бог его крестьянством благословит, так чтобы землю работать умел... Косить там, пахать, дрова рубить - всего чтобы понемножку. А ежели ему в другое звание судьба будет, так чтобы ремесло знал, науку... Оттуда, слышь, и в учителя некоторые попадают!
- Из воспитательного-то? прямо генералами делают!
- Генералами не генералами, а все-таки... Может, и знаменитый какой-нибудь человек из Володьки выйдет! А воспитывают их там - отлично! Это уж я сам знаю! Кроватки чистенькие, мамки здоровенькие, рубашечки на детушках беленькие, рожочки, сосочки, пеленочки... словом, все!
- Чего лучше... для незаконныих!
- А ежели он и в деревню в питомцы попадет - что ж, и Христос с ним! К трудам приучаться с малолетства будет, а ведь труд - та же молитва! Вот мы - мы настоящим манером молимся! встанем перед образом, крестное знамение творим, и ежели наша молитва угодна Богу, то он подает нам за нее! А мужичок - тот трудится! Иной и рад бы настоящим манером помолиться, да ему вряд и в праздник поспеть. А Бог все-таки видит его труды - за труды ему подает, как нам за молитву. Не всем в палатах жить да по балам прыгать - надо кому-нибудь и в избеночке курненькой пожить, за землицей-матушкой походить да похолить ее! А счастье-то - еще бабушка надвое сказала - где оно? Иной и в палатах и в неженье живет, да через золото слезы льет, а другой и в соломку зароется, хлебца с кваском покушает, а на душе-то у него рай! Так, что ли, я говорю?
- Чего лучше, как рай на душе!
- Так мы вот как с тобой, голубушка, сделаем. Возьми-ка ты проказника Володьку, заверни его тепленько да уютненько, да и скатай с ним живым манером в Москву. Кибиточку я распоряжусь снарядить для вас крытенькую, лошадочек парочку прикажу заложить, а дорога у нас теперь гладкая, ровная: ни ухабов, ни выбоин - кати да покатывай! Только ты у меня смотри: чтоб все честь честью было. По-моему, по-головлевски... как я люблю! Сосочка чтобы чистенькая, рожочек... рубашоночек, простынек, свивальничков, пеленочек, одеяльцев - всего чтобы вдоволь было! Бери! командуй! а не дадут, так меня, старого, за бока бери - мне жалуйся! А в Москву приедешь - на постоялом остановись. Харчи там, самоварчик, чайку - требуй! Ах, Володька, Володька! вот грех какой случился! И жаль расстаться с тобой, а делать, брат, нечего! Сам после пользу увидишь, сам будешь благодарить!
Иудушка слегка воздел руками и потрепетал губами, в знак умной молитвы. Но это не мешало ему исподлобья взглядывать на Улитушку и подмечать язвительные мелькания, которыми подергивалось лицо ее.
- Ты что? сказать что-нибудь хочешь? - спросил он ее.
- Ничего я. Известно, мол: будет благодарить, коли благодетелен своих отыщет.
- Ах ты, дурная, дурная! да разве мы без билета его туда отдадим! А ты билетец возьми! По билетцу-то мы и сами его как раз отыщем! Вот выхолят, выкормят, уму-разуму научат, а мы с билетцем и тут как тут: пожалуйте молодца нашего, Володьку-проказника, назад! С билетцем-то мы его со дна морского выудим... Так ли я говорю?
Но Улитушка ничего не ответила на вопрос; только язвительные мелькания на лице ее выступили еще резче прежнего. Порфирий Владимирыч не выдержал.
- Язва ты, язва! - сказал он, - дьявол в тебе сидит, черт... тьфу! тьфу! тьфу! Ну, будет. Завтра, чуть свет, возьмешь ты Володьку, да скорехонько, чтоб Евпраксеюшка не слыхала, и отправляйтесь с Богом в Москву. Воспитательный-то знаешь?
- Важивала, - однословно ответила Улитушка. как бы намекая на что-то в прошлом.
- А важивала - так тебе и книги в руки. Стало быть, и входы и выходы - все должно быть тебе известно. Смотри же, помести его, да начальников низѐнько попроси - вот так!
Порфирий Владимирыч встал и поклонился, коснувшись рукою земли.
- Чтоб ему хорошо там было! не как-нибудь, а настоящим бы манером! Да билетец, билетец-то выправь. Не забудь! По билету мы его после везде отыщем! А на расходы я тебе две двадцатипятирублевеньких отпущу. Знаю ведь я, все знаю! И там сунуть придется, и в другом месте барашка в бумажке подарить... Ахти, грехи наши, грехи! Все мы люди, все человеки, все сладенького да хорошенького хотим! Вот и Володька наш! Кажется, велик ли, и всего с ноготок, а поди-ка, сколько уж денег стоит!
Сказавши это, Иудушка перекрестился и низенько поклонился Улитушке, молчаливо рекомендуя ей не оставить проказника Володьку своими попечениями. Будущее приблудной семьи было устроено самым простым способом.
...
Однажды, за утренним чаем, Порфирий Владимирыч был очень неприятно изумлен. Обыкновенно он в это время источал из себя целые массы словесного гноя, а Евпраксеюшка, с блюдечком чая в руке, молча внимала ему, зажав зубами кусок сахару и от времени до времени фыркая. И вдруг, только что начал он развивать мысль (к чаю в этот день был подан теплый, свежеиспеченный хлеб), что хлеб бывает разный: видимый, который мы едим и через это тело свое поддерживаем, и невидимый, духовный, который мы вкушаем и тем стяжаем себе душу, как Евпраксеюшка самым бесцеремонным образом перебила его разглагольствия.
- Сказывают, в Мазулине Палагеюшка хорошо живет! - начала она, обернувшись всем корпусом к окну и развязно покачивая ногами, сложенными одна на другую.
Иудушка слегка вздрогнул от неожиданности, но на первый раз, однако, не придал этому случаю особенного значения.
- И ежели мы долго не едим хлеба видимого, - продолжал он, - то чувствуем голод телесный; если же продолжительное время не вкушаем хлеба духовного...
- Палагеюшка, слышь, в Мазулине хорошо живет! - вновь перебила его Евпраксеюшка и на этот раз уже, очевидно, неспроста.
Порфирий Владимирыч вскинул на нее изумленные глаза, но все-таки воздержался от выговора, словно бы почуял что-то недоброе.
- А хорошо живет Палагеюшка - так и Христос с ней! - кротко молвил он в ответ.
- Ейный-то господин, - продолжала колобродить Евпраксеюшка, - никаких непрнятностев ей не делает, ни работой не принуждает, а между прочиим, за́все в шелковых платьях водит!
Изумление Порфирия Владимирыча росло. Речи Евпраксеюшки были до такой степени ни с чем не сообразны, что он даже не нашелся, что предпринять в данном случае.
- И на всякий день у нее платья разные, - словно во сне бредила Евпраксеюшка, - на сегодня одно, на завтра другое, а на праздник особенное. И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А поп, как увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя в своей комнате сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя принимает, а не то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или бисером вяжет!
- Ну, так что ж? - очнулся наконец Порфирий Владимирыч.
- Об том-то я и говорю, что Палагеюшкино житье очень уж хорошо!
- А твое небось худо житье? Ах-ах-ах, какая ты, однако ж... ненасытная!
Смолчи на этот раз Евпраксеюшка, Порфирий Владимирыч, конечно, разразился бы целым потоком бездельных слов, в котором бесследно потонули бы все дурацкие намеки, возмутившие правильное течение его празднословия. Но Евпраксеюшка, по-видимому, и намерения не имела молчать.
- Что говорить! - огрызнулась она, - и мое житье не худое! В затрапезах не хожу, и то слава те господи! В прошлом году за два ситцевых платья по пяти рублей отдали... расшиблись!
- А шерстяное-то платье позабыла? а платок-то недавно кому купили? ах-ах-ах!
Вместо ответа Евпраксеюшка уперлась в стол рукой, в которой держала блюдечко, и метнула в сторону Иудушки косой взгляд, исполненный такого глубокого презрения, что ему с непривычки сделалось жутко.
- А ты знаешь ли, как Бог за неблагодарность-то наказывает? - как-то нерешительно залепетал он, надеясь, что хоть напоминание о Боге сколько-нибудь образумит неизвестно с чего взбаламутившуюся бабу. Но Евпраксеюшка не только не пронялась этим напоминанием, но тут же на первых словах оборвала его.