. . .
- Господи, твоя воля! - сказал высокий. - Почему вы никак
не можете примириться со своим положением? Нет, вам непременно
надо злить нас, и совершенно зря, ведь мы вам сейчас самые
близкие люди на свете!
- Вот именно, - сказал Франц, - можете мне поверить, - он
посмотрел на К. долгим и, должно быть, многозначительным, но
непонятным взглядом поверх чашки с кофе, которую держал в руке.
Сам того не желая, К. ответил Францу таким же
выразительным взглядом, но тут же хлопнул по своим документам и
сказал:
- Вот мои бумаги.
- Да какое нам до них дело! - крикнул высокий. - Право, вы
ведете себя хуже ребенка. Чего вы хотите? Неужто вы думаете,
что ваш огромный, страшный процесс закончится скорее, если вы
станете спорить с нами, с вашей охраной, о всяких документах,
об ордерах на арест? Мы - низшие чины, мы и в документах почти
ничего не смыслим, наше дело - стеречь вас ежедневно по десять
часов и получать за это жалованье. К этому мы и приставлены,
хотя, конечно, мы вполне можем понять, что высшие власти,
которым мы подчиняемся, прежде чем отдать распоряжение об
аресте, точно устанавливают и причину ареста, и личность
арестованного. Тут ошибок не бывает. Наше ведомство - насколько
оно мне знакомо, хотя мне там знакомы только низшие чины, -
никогда, по моим сведениям, само среди населения виновных не
ищет: вина, как сказано в законе, сама притягивает к себе
правосудие, и тогда властям приходится посылать нас, то есть
стражу. Таков закон. Где же тут могут быть ошибки?
- Не знаю я такого закона, - сказал К.
- Тем хуже для вас, - сказал высокий.
- Да он и существует только у вас в голове, - сказал К.
Ему очень хотелось как-нибудь проникнуть в мысли стражей,
изменить их в свою пользу или самому проникнуться этими
мыслями. Но высокий только отрывисто сказал:
- Вы его почувствуете на себе.
Тут вмешался Франц:
- Вот видишь, Виллем, он признался, что не знает закона, а
сам при этом утверждает, что невиновен.
- Ты совершенно прав, но ему ничего не объяснишь, - сказал
тот.
. . .
- Но, с другой стороны, - продолжал К., обращаясь ко всем
присутствующим - ему хотелось привлечь внимание и тех троих,
рассматривавших фотографии, - с другой стороны, особого
значения все это иметь не может. Вывожу я это из того, что меня
в чем-то обвиняют, но ни малейшей вины я за собой не чувствую.
Но и это не имеет значения, главный вопрос - кто меня обвиняет?
Какое ведомство ведет дело? Вы чиновники? Но на вас нет формы,
если только ваш костюм, - тут он обратился к Францу, - не
считать формой, но ведь это, скорее, дорожное платье. Вот в
этом вопросе я требую ясности, и я уверен, что после выяснения
мы все расстанемся друзьями.
Тут инспектор со стуком положил спичечный коробок на стол.
- Вы глубоко заблуждаетесь, - сказал он. - И эти господа,
и я сам - все мы никакого касательства к вашему делу не имеем.
Больше того, мы о нем почти ничего не знаем. Мы могли бы носить
самую настоящую форму, и ваше дело от этого ничуть не
ухудшилось бы. Я даже не могу вам сказать, что вы в чем-то
обвиняетесь, вернее, мне об этом ничего не известно. Да, вы
арестованы, это верно, но больше я ничего не знаю. Может быть,
вам стража чегонибудь наболтала, но все это пустая болтовня. И
хотя я не отвечаю на ваши вопросы, но могу вам посоветовать
одно: поменьше думайте о нас и о том, что вас ждет, думайте
лучше, как вам быть. И не кричите вы так о своей невиновности,
это нарушает то, в общем неплохое, впечатление, которое вы
производите. Вообще вам надо быть сдержаннее в разговорах. Все,
что вы тут наговорили, и без того было ясно из вашего
поведения, даже если бы вы произнесли только два слова, а кроме
того, все это вам на пользу не идет.
. . .
- Прокурор Гастерер - мой давний друг,- сказал он. - Можно
мне позвонить ему?
- Конечно, - ответил инспектор,- но я не знаю, какой в
этом смысл, разве что вам надо переговорить с ним по личному
делу.
- Какой смысл? - воскликнул К. скорее озадаченно, чем
сердито. Да кто вы такой? Ищете смысл, а творите такую
бессмыслицу, что и не придумаешь. Да тут камни возопят! Сначала
эти господа на меня напали, а теперь расселись, стоят и глазеют
всем скопом, как я пляшу под вашу дудку. И еще спрашиваете,
какой смысл звонить прокурору, когда мне сказано, что я
арестован! Хорошо, я не буду звонить!
- Отчего же? - сказал инспектор н повел рукой в сторону
передней, где висел телефон. - Звоните, пожалуйста!
- Нет, теперь я сам не хочу, - сказал К. и подошел к окну.
. . .
- Значит, так, - проговорил следователь и скорее
утвердительно, чем вопросительно, сказал К.: - Вы маляр?
- Нет, - сказал К., - я старший прокурист крупного банка.
В ответ на его слова вся группа справа стала хохотать, да
так заразительно, что К. и сам расхохотался.
. . .
А этот адвокат, вместо того чтобы
спрашивать, либо что-нибудь рассказывал сам, либо молча сидел
против К., перегнувшись через стол, очевидно по недостатку
слуха, теребил бороду, глубоко запуская в нее пальцы, и глядел
на ковер - возможно, даже прямо на то место, где в тот раз К.
лежал с Лени. Время от времени он читал К. всякие пустячные
наставления, словно малолетнему ребенку. За эти бесполезные и к
тому же прескучные разговоры К. твердо решил не платить ни
гроша при окончательном расчете. А потом адвокат, очевидно
считая, что К. уже достаточно смирился, снова начинал его
понемножку подбадривать. Судя по его рассказам, он уже выиграл
не один такой процесс - многие из них хоть и были не так
серьезны по существу, как этот, но на первый взгляд казались
куда безнадежнее. Отчеты об этих процессах лежат у него тут, в
ящике, - при этом он постукивал по одному из ящиков стола, - но
показать эти записи он, к сожалению, не может, так как это
служебная тайна. Однако большой опыт, приобретенный им в ходе
этих процессов, безусловно, пойдет на пользу К. Разумеется, он
уже начал работать, и первое ходатайство уже почти готово. Оно
чрезвычайно важно, так как первое впечатление, которое
производит защита, влияет на ход всего судопроизводства. К
сожалению, - и об этом он должен предупредить К., - иногда
случается так, что первые жалобы суд вообще не рассматривает.
Их просто подшивают к делу и заявляют, что предварительные
допросы, а также наблюдение за обвиняемым гораздо важнее. А
если проситель настаивает, то ему говорят, что перед
окончательным решением суда, когда будут собраны все материалы,
включая, разумеется, и все документы, первое ходатайство защиты
тоже будет рассмотрено. К сожалению, и это может оказаться не
так, потому что первую жалобу обычно куда-то закладывают или
даже совсем теряют, а если она и сохраняется, то, по дошедшим
до адвоката слухам, ее все равно никто, по-видимому, не читает.
Все это достойно сожаления, но отчасти может быть и оправдано.
К. должен принять во внимание, что все разбирательство ведется
негласно; конечно, если суд найдет нужным, оно ведется гласно,
но обычно закон гласности не предписывает. Вследствие этого все
судебные документы, особенно обвинительный акт, ни обвиняемому,
ни его защитнику недоступны, так что в общем они либо совсем не
знают, либо знают очень смутно, насчет чего именно направлять
первое ходатайство, поэтому в нем только случайно может
содержаться что-нибудь, имеющее значение для дела. А
по-настоящему точные и доказательные ходатайства можно
выработать только позже, когда по ходу следствия и допросов
обвиняемого можно будет яснее увидеть отдельные пункты
обвинения и их обоснование или хотя бы построить какие-то
догадки. Вести при таких условиях защиту, конечно, весьма
невыгодно и затруднительно. Но и это делается намеренно. Дело в
том, что суд, собственно говоря, защиту не допускает, а только
терпит ее, и даже вопрос о том, возможно ли истолковать
соответствующую статью закона в духе такой терпимости, тоже
является спорным. Потому-то, строго говоря, нет признанных
судом адвокатов, а все выступающие перед этим судом в качестве
защитников, в сущности, являются подпольными адвокатами.
. . .
Защиту
вообще хотят, насколько возможно, отстранить, вся ставка
делается на самого обвиняемого. Точка зрения, в сущности
неплохая, но было бы чрезвычайно ошибочным делать вывод, что в
этом суде адвокаты обвиняемым не нужны. Напротив, ни в каком
другом суде нет такой настоятельной необходимости в адвокатах.
Дело в том, что все судопроизводство является тайной не только
для общественности, но и для самого обвиняемого. Разумеется,
только в тех пределах, в каких это возможно, но возможности тут
неограниченные. Ведь и обвиняемый не имеет доступа к судебным
материалам, а делать выводы об этих материалах на основании
допросов весьма затруднительно, особенно для самого
обвиняемого, который к тому же растерян и обеспокоен всякими
другими отвлекающими его неприятностями. Вот тут-то и
вмешивается защита. Вообще-то защитников на допросы не
допускают, поэтому им надо сразу после защиты, по возможности
прямо у дверей кабинета следователя, выпытать у обвиняемого, о
чем его допрашивали, и из этих, часто уже весьма путаных,
показаний отобрать все, что может быть полезно для защиты. Но и
это не самое главное, потому что таким путем можно узнать очень
мало, хотя и тут, как везде, человек дельный, конечно, узнает
больше других. Но самым важным остаются личные связи адвоката,
в них-то и кроется основная ценность защиты. Разумеется, К. уже
по собственному опыту убедился, что организация судебного
аппарата на низших ступенях не вполне совершенна, что там много
нерадивых и продажных чиновников, из-за чего в строго замкнутой
системе суда появляются бреши. В них-то по большей части и
протискиваются всякие адвокаты, тут идет и подслушивание и
подкуп, а бывали, по крайней мере в прежние времена, и
похищения судебных актов. Не приходится отрицать, что этими
способами на время достигались иногда поразительно
благоприятные для подсудимого результаты, и мелкие адвокатишки
обычно бахвалятся этим, привлекая новую клиентуру, но на
дальнейший ход процесса все это никак не влияет или даже влияет
плохо. По-настоящему ценными являются только честные личные
знакомства, главным образом с высшими чиновниками; конечно,
речь идет хоть и о высших чиновниках, но низшей категории.
Только так и можно повлиять на ход процесса - сначала
исподволь, а потом все более и более заметно. Но это доступно
лишь немногим адвокатам, и тут К. повезло: выбор он сделал
правильный. Пожалуй, только у двух-трех адвокатов есть такие
связи, как у него, у доктора Гульда. Таким, как он, разумеется,
нет дела до той компании из адвокатской комнаты, никакого
отношения к ним он не имеет. Тем тесней его связи с судейскими
чиновниками. Ему, доктору Гульду, вовсе и не нужно ходить в
суд, околачиваться у дверей следственных органов, ждать
случайного появления чиновников и, в зависимости от их
настроения, добиваться успеха, почти всегда только кажущегося,
а иногда и ничего не добиться. Нет - К. сам это видел, -
чиновники, и даже весьма высокого ранга, сами приходят сюда,
охотно делятся сведениями либо открыто, либо так, что легко
можно догадаться, обсуждают следующие этапы процесса; более
того, в отдельных случаях они даже дают себя переубедить и
охотно становятся на вашу точку зрения. Правда, именно в этом
им особенно доверять не следует - даже если они определенно
высказывают благоприятные для защиты намерения, - ибо вполне
возможно, что отсюда они отправятся прямо в канцелярию и к
следующему же заседанию продиктуют прямо противоположное
заключение для обвиняемого, гораздо более суровое, чем то
первоначальное заключение, от которого они, по их утверждению,
отказались начисто.
. . .
К. ничего не сказал; собственно говоря, ему неприятна была
не столько жара, сколько затхлый воздух, дышать было трудно,
видно, комната давно не проветривалась. Неприятное ощущение еще
больше усилилось, когда художник попросил К. сесть на кровать,
а сам уселся на единственный стул, перед мольбертом. При этом
художник, очевидно, не понял, почему К. сел только на краешек
постели, - он стал настойчиво просить гостя сесть поудобнее, а
увидев, что К. не решается, встал, подошел и втиснул его
поглубже, в самый ворох подушек и одеял. Потом снова уселся на
стул и впервые задал точный деловой вопрос, заставив К.
позабыть обо всем вокруг.
- Ведь вы невиновны? - спросил он.
- Да. - сказал К. Он с радостью ответил на этот вопрос,
особенно потому, что перед ним было частное лицо и никакой
ответственности за свои слова он не нес. Никто еще не спрашивал
его так откровенно. Чтобы продлить это радостное ощущение, К.
добавил: - Я совершенно невиновен.
- Вот как, - сказал художник и, словно в задумчивости,
наклонил голову. Вдруг он поднял голову и сказал: - Но если вы
невиновны, то дело обстоит очень просто.
К. сразу помрачнел: выдает себя за доверенное лицо в суде,
а рассуждает, как наивный ребенок!
- Моя невиновность ничуть не упрощает дела, - сказал К. Он
вдруг помимо воли улыбнулся и покачал головой: - Тут масса
всяких тонкостей, в которых может запутаться и суд. И все же в
конце концов где-то, буквально на пустом месте, судьи находят
тягчайшую вину и вытаскивают ее на свет.
- Да, да, конечно, - сказал художник, словно К. без
надобности перебивал ход его мыслей. Но ведь вы-то невиновны?
- Ну конечно, - сказал К.
- Это самое главное, - сказал художник.
Противоречить ему было бесполезно. Одно казалось неясным,
несмотря на его решительный тон: говорит ли он это от
убежденности или от равнодушия. К. решил тотчас же выяснить
это, для чего и сказал:
- Конечно, вы осведомлены о суде куда лучше меня, ведь я
знаю о нем только понаслышке, да и то от самых разных людей. Но
в одном они все согласны: легкомысленных обвинений не бывает, и
если уж судьи выдвинули обвинение, значит, они твердо уверены в
вине обвиняемого, и в этом их переубедить очень трудно.
- Трудно? - переспросил художник, воздевая руки кверху. -
Да их переубедить просто невозможно! Если бы я всех этих судей
написал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этими
холстами, вы бы достигли больших успехов, чем защищаясь перед
настоящим судом.
- Он прав! - сказал К. про себя, забыв, что он только
хотел выпытать у художника его мнение.
. . .
- Очевидно, вы никакого представления о суде не имеете, -
сказал художник; он широко расставил ноги и постукивал по полу
пальцами. - Но так как вы невиновны, вам это и не потребуется.
Я и один могу вас вызволить.
- Каким же образом? - спросил К. - Только что вы сами
сказали, что никакие доказательства на суд совершенно не
действуют.
- Не действуют только те доказательства, которые
излагаются непосредственно перед самим судом, - сказал художник
и поднял указательный палец, словно К. упустил очень тонкий
оттенок. - Однако все оборачивается совершенно иначе, когда
пробуешь действовать за пределами официального суда, скажем в
совещательных комнатах, в коридорах или, к примеру, даже тут, в
ателье.
. . .
Художник пододвинул стул поближе к кровати и, понизив
голос, продолжал:
- Совсем забыл спросить вас вот о чем: как вы
предпочитаете освободиться от суда? Есть три возможности:
полное оправдание, оправдание мнимое и волокита. Лучше всего,
конечно, полное оправдание, но на такое решение я никоим
образом повлиять не могу. По-моему, вообще нет такого человека
на свете, который мог бы своим влиянием добиться полного
оправдания.
. . .
- Мнимое оправдание и волокита, - сказал художник. От вас
зависит, что выбрать. И того и другого можно добиться с моей
помощью, хотя и не без усилий, разница только в том, что мнимое
оправдание требует кратких, но очень напряженных усилий, а
волокита - гораздо менее напряженных, зато длительных. Сначала
поговорим о мнимом оправдании. Если пожелаете его добиться, я
напишу на листе бумаги поручительство в вашей невиновности.
Текст такого поручительства передал мне мой отец, и ничего в
нем менять не полагается. С этим документом я обойду всех
знакомых мне судей. Начну, скажем, с того, что подам бумагу
судье, которого я сейчас пишу: сегодня вечером он придет мне
позировать. Я положу перед ним документ, объясню, что вы
невиновны, и поручусь за вас. И это не какое-нибудь пустяковое,
формальное поручительство, нет, это поручительство настоящее,
ко всему обязывающее. - Художник взглянул на К., словно упрекая
его за то, что приходится брать на себя такую ответственность.
- Это было бы очень любезно с вашей стороны, - сказал К. -
Но, несмотря на то что судья вам поверит, он все же не
оправдает меня полностью?
- Да, как я вам уже говорил, - ответил художник. - А кроме
того, я вовсе не уверен, что мне поверят все судьи; некоторые,
например, потребуют, чтобы я вас привел к ним лично. Что ж,
тогда вам придется со мной пойти. Разумеется, в таком случае
можно считать, что дело почти наполовину выиграно, тем более
что я, конечно, подробнейшим образом проинструктирую вас, как
себя вести с данным судьей. Хуже будет с теми судьями, которые
- так тоже случается - откажут мне заранее. Тогда придется -
но, разумеется, лишь после того, как я испробую всяческие
подходы, - от них отказаться, но мы можем пойти на это, потому
что каждый судья в отдельности ничего не решает. А когда
наконец я соберу под вашим документом достаточное количество
подписей от судей, я отнесу его тому судье, который ведет ваш
процесс. Возможно, что среди подписей будет и его подпись,
тогда события развернутся еще быстрее, чем обычно. По существу,
вообще никаких препятствий больше не будет, и в такой момент
обвиняемый может чувствовать себя вполне уверенно. Удивительно,
но факт: в такой момент люди бывают увереннее, чем после
оправдательного приговора. Тут уже особенно стараться не
приходится. У судьи есть поручительство в вашей невиновности за
подписями множества судей, и он может без всяких колебаний
оправдать вас, что он, после некоторых формальностей,
несомненно, и сделает в виде одолжения и мне, и другим своим
знакомым. А вы покинете суд и будете свободны.
- Значит, я буду свободен? - сказал К. с некоторым
недоверием.
- Да, - сказал художник, - но, конечно, это только мнимая
свобода, точнее говоря, свобода временная. Дело в том, что
низшие судьи, к которым и принадлежат мои знакомые, не имеют
права окончательно оправдывать человека, это право имеет только
верховный суд, ни для вас, ни для меня и вообще ни для кого из
нас совершенно недоступный. Как этот суд выглядит - мы не
знаем, да, кстати сказать, и не хотим знать. Так что великое
право окончательно освободить от обвинения нашим судьям не
дано, однако им дано право отвода обвинения. Это значит, что
если вас оправдали в этой инстанции, то на данный момент
обвинение от вас отвели, но оно все же висит над вами, и, если
только придет приказ, оно сразу опять будет пущено в ход. Так
как я очень тесно связан с судом, то могу вам сказать, каким
образом чисто внешне проявляется разница между истинным
оправданием и мнимом. При истинном оправдании вся документация
процесса полностью исчезает. Она совершенно изымается из дела,
уничтожается не только обвинение, но и все протоколы процесса,
даже оправдательный приговор, - все уничтожается. Другое дело
при мнимом оправдании. Документация сама по себе не изменилась,
она лишь обогатилась свидетельством о невиновности, временным
оправданием и обоснованием этого оправдательного приговора. Но
в общем процесс продолжается, и документы, как этого требует
непрерывная канцелярская деятельность, пересылается в высшие
инстанции, потом возвращаются обратно в низшие и ходят туда и
обратно, из инстанции в инстанцию, как маятник, то с большим,
то с меньшим размахом, то с большими, то с меньшими
остановками. Эти пути неисповедимы. Со стороны может
показаться, что все давным-давно забыто, обвинительный акт
утерян, и оправдание было полным и настоящим. Но ни один
посвященный этому не поверит. Ни один документ не может
пропасть, суд ничего не забывает. И вот однажды - когда никто
этого не ждет - какой-нибудь судья внимательнее, чем обычно,
просмотрит все документы, увидит, что по этому делу еще
существует обвинение, и даст распоряжение о немедленном аресте.
Все это я рассказываю, предполагая, что между мнимым
оправданием и новым арестом пройдет довольно много времени; это
возможно, и я знаю множество таких случаев, но вполне возможно,
что оправданный вернется из суда к себе домой, а там его уже
ждет приказ об аресте. Тут уж свободной жизни конец.
- И что же, процесс начинается снова? - спросил К. с
недоверием.
- А как же, - сказал художник. - Конечно, процесс
начинается снова. Но и тут имеется возможность, как и раньше,
добиться мнимого оправдания. Опять надо собрать все силы и ни в
коем случае не сдаваться. - Последние слова художник явно
сказал потому, что у него создалось впечатление, будто К. очень
удручен этим разговором.
- Но разве во второй раз, - сказал К., словно хотел
предвосхитить все разъяснения художника, - разве во второй раз
не труднее добиться оправдания, чем в первый?
- В этом отношении, - сказал художник, - ничего
определенного сказать нельзя. Вероятно, вам кажется, что второй
арест настроит судей против обвиняемого? Но это не так. Ведь
судьи уже предвидели этот арест при вынесении мнимого
оправдательного приговора. Так что это обстоятельство вряд ли
может на них повлиять. Но, конечно, есть бесчисленное
количество других причин, которые могут изменить и настроение
судей, и юридическую точку зрения на данное дело, поэтому
второго оправдания приходится добиваться с учетом всех
изменений, так что и тут надо приложить не меньше усилий, чем в
первый раз.
- Но ведь и это оправдание не окончательное? - спросил К.
и с сомнением покачал головой.
- Ну, конечно, - сказал художник, - за вторым оправданием
следует второй арест, за третьим оправданием - третий арест и
так далее. Это включается в самое понятие мнимого оправдания.
. . .
- Волокита, - сказал художник и на минуту уставился перед
собой, словно ища наиболее точного определения, - волокита
состоит в том, что процесс надолго задерживается в самой
начальной его стадии. Чтобы добиться этого, обвиняемый и его
помощник - особенно его помощник - должны поддерживать
непрерывную личную связь с судом. Повторяю, для этого не нужны
такие усилия, как для того, чтобы добиться мнимого оправдания,
но зато тут необходима особая сосредоточенность. Нужно ни на
минуту не упускать процесс из виду, надо не только регулярно, в
определенное время ходить к соответствующему судье, но и
навещать его при каждом удобном случае и стараться установить с
ним самые добрые отношения. Если же вы лично не знаете судью,
надо влиять на него через знакомых судей, но при этом ни в коем
случае не оставлять попыток вступить в личные переговоры. Если
тут ничего не упустить, то можно с известной уверенностью
сказать, что дальше своей первичной стадии процесс не пойдет.
Правда, он не будет прекращен, но обвиняемый так же защищен от
приговора, как если бы он был свободным человеком. По сравнению
с мнимым оправданием волокита имеет еще то преимущество, что
впереди у обвиняемого все более определенно, он не ждет в
постоянном страхе ареста и ему не нужно бояться, что именно в
тот момент, когда обстоятельства никак этому не
благоприятствуют, ему вдруг придется снова пережить все заботы
и треволнения, связанные с мнимым оправданием. Правда, и
волокита несет обвиняемому некоторые невыгоды, которые нельзя
недооценивать. Я не о том говорю, что обвиняемый при этом не
свободен, ведь и при мнимом оправдании он тоже не может считать
себя свободным в полном смысле этого слова. Тут невыгода
другая. Процесс не может стоять на месте или, на худой конец,
мнимых причин. Поэтому нужно, чтобы процесс все время в чем-то
внешне проявлялся. Значит, время от времени надо давать
какие-то распоряжения, обвиняемого надо хоть изредка
допрашивать, следствие должно продолжаться и так далее. Ведь
процесс все время должен кружиться по тому тесному кругу,
которым его искусственно ограничили. Разумеется, это приносит
обвиняемому некоторые неприятности, хотя вы никак не должны их
преувеличивать. Все это чисто внешнее; например, допросы совсем
коротенькие, а если идти на допрос нет ни времени, ни охоты,
можно отпроситься, а с некоторыми судьями можно совместно
составить расписание заранее, на много дней вперед, - словом,
по существу речь идет только о том, что, будучи обвиняемым,
надо время от времени являться к своему судье.
. . .
- Не знаю, можно ли вам все доверить, - с сомнением в
голосе сказал коммерсант.
- По-моему, можно,- сказал К.
- Ну что же,- сказал коммерсант, - я вам кое-что доверю.
Но тогда и вы должны мне открыть какую-нибудь тайну, чтобы мы
вместе держались против адвоката.
- Очень уж вы осторожны, - сказал К. - Хорошо, я вам
сообщу тайну, которая вас успокоит окончательно. В чем же вы
неверны адвокату?
- У меня,- робко начал коммерсант таким тоном, словно
сознавался в какой-то низости, - у меня кроме него есть и еще
адвокаты.
- Ну, это не такой уж проступок, - немного разочарованно
сказал К.
- Здесь это считается проступком,- сказал коммерсант. Он
еще никак не мог отдышаться после своего признания, хотя слова
К. немного подбодрили его. - Это не разрешается. И уж ни в коем
случае не разрешено наряду с постоянным адвокатом приглашать
еще подпольных адвокатов. А я именно так и сделал, у меня кроме
него еще пять подпольных адвокатов.
- Пять! - крикнул К. Его поразило именно количество. -
Целых пять адвокатов кроме этого!
Коммерсант кивнул.
- И еще веду переговоры с шестым.
- Но зачем вам столько адвокатов? - спросил К.
- Мне они все нужны, - сказал коммерсант.
- А вы можете объяснить зачем? - спросил К.
- Охотно, - сказал коммерсант. - Ну, прежде всего я не
хочу проиграть свой процесс, это само собой понятно. Поэтому я
не должен упускать ничего, что может пойти мне на пользу, и,
если даже, в некоторых случаях, надежда получить от них пользу
очень невелика, все равно я и такую надежду упускать не должен.
Потому-то я и растратил на процесс все, что у меня было.
Например, я вынул весь капитал из моего предприятия: раньше
контора моей фирмы занимала почти целый этаж, а теперь осталась
только каморка во флигеле, где я работаю с одним только
рассыльным. Мои дела приняли такой оборот не только потому, что
я истратил все деньги, но я и все силы истратил. Когда хочешь
вести процесс, ни на что другое времени не остается.
. . .
- Мой процесс, - продолжал коммерсант, - не двигался с
места. Правда, велось следствие, я бывал на всех допросах,
собирал материал, представил в суд все свои конторские книги,
что, как я потом узнал,было совершенно излишне, все время бегал
к адвокату, он тоже подавал многочисленные ходатайства...
- Как? Многочисленные ходатайства? - переспросил К.
- Ну конечно,- сказал коммерсант.
- Для меня это чрезвычайно важно, - сказал К. - Ведь по
моему делу он все еще составляет первое ходатайство. Он ничего
не сделал. Теперь я вижу, как безобразно он запустил мои дела.
- То, что бумага еще не готова, может быть вызвано всякими
уважительными причинами, - сказал коммерсант. - Да и, кроме
того, впоследствии выяснилось, что для меня эти ходатайства
были совершенно бесполезны. Одно я даже прочел - мне его
любезно предоставил один из служащих в суде. Правда, составлено
оно было по-ученому, но, в сущности, без всякого смысла. Прежде
всего - уйма латыни, в которой я не разбираюсь, потом - целые
страницы общих фраз по адресу суда, потом - лестные слова об
отдельных чиновниках - он их, правда, не называл по имени, но
каждый посвященный легко догадывался, о ком шла речь, - затем
самовосхваление, причем тут адвокат подлизывался к суду хуже
собаки, и, наконец, исследования всяких судебных процессов
прошлых лет, якобы схожих с моим делом. Слов нет, эти
исследования, насколько я мог понять, были проведены очень
тщательно. Но я ни в коем случае не хочу в чем бы то ни было
осуждать адвоката за его работу. К тому же та бумага, которую я
прочитал, только одна из многих, во всяком случае - и это я
должен оговорить сейчас же, - никакого продвижения в моем
процессе я тогда не видел.
. . .
- На известной стадии процесса, - сказал адвокат спокойно
и негромко, - ничего нового, как показывает практика, не
происходит. Сколько клиентов на этой стадии процесса стояли
передо мной в той же позе, что и вы, и говорили то же самое!
- Это значит, - сказал К., - что все они, эти люди, были
так же правы, как прав я. Ваши возражения меня не убедили.
. . .
Надо этому решительно положить конец, подумал он и сказал:
- А что вы предпримете по моему делу, если останетесь моим
поверенным?
Адвокат не запротестовал даже при такой обидной для него
постановке вопроса и ответил:
- Буду продолжать то, что я уже предпринял для вас.
- Так я и знал, - сказал К. - Не будем же тратить лишних
слов.
- Нет, я сделаю еще одну попытку, - сказал адвокат, будто
все то, из-за чего волновался К., случилось с ним самим, а не с
К. - Я, видите ли, подозреваю, что не только ваша неверная
оценка моей правовой помощи, но и все ваше поведение вызвано
тем, что с вами, хотя вы и обвиняемый, до сих пор обращались
слишком хорошо или, выражаясь точнее, слишком небрежно, с
напускной небрежностью. Но и на это есть свои причины; иногда
оковы лучше такой свободы. Но я все же хотел бы вам показать,
как обращаются с другими обвиняемыми; может быть, для вас это
будет полезным уроком. Сейчас я вызову к себе Блока. Отоприте
дверь и сядьте сюда, к ночному столику!
- С удовольствием! - сказал К. и сделал так, как велел
адвокат: поучиться он всегда был готов. Но, чтобы на всякий
случай застраховаться, он спросил адвоката: - Но вы приняли к
сведению, что я вас освобождаю от обязанности представлять
меня?
- Да, - сказал адвокат, - но вы можете сегодня же изменить
свое решение.
Он снова лег на подушки, натянул перину до подбородка и,
отвернувшись к стене, позвонил.
. . .
Блок явился по первому зову и остановился в дверях, словно
раздумывая, войти ему или нет. Он высоко поднял брови и
наклонил голову, прислушиваясь, не повторят ли приказ пройти к
адвокату. К. мог бы подбодрить его, подозвать, но он решил
окончательно порвать не только с адвокатом, но и вообще со
всем, что происходило в этой квартире, и поэтому держался
безучастно. Лени тоже молчала. Заметив, что его по крайней мере
никто не гонит, Блок на цыпочках вошел в комнату, судорожно
стиснув руки за спиной. Для возможного отступления он оставил
двери открытыми. На К. он не смотрел, все внимание его было
устремлено на высокую перину, под которой даже не видно было
адвоката; тот совсем прижался к стене.
Из-под перины послышался голос.
- Блок тут? - спросил он.
От этого вопроса Блок, уже подошедший довольно близко,
зашатался так, будто его толкнули в грудь, а потом в спину,
скрючился в поклоне и проговорил:
- К вашим услугам.
- Чего тебе надо? - спросил адвокат. - Опять пришел
некстати.
- Но меня как будто звали? - спросил Блок, не столько у
адвоката, сколько у себя самого, и, вытянув руки, словно для
защиты, уже приготовился бежать.
- Да, звал! - сказал адвокат. - И все равно ты пришел
некстати. - И, помолчав, добавил: - Ты всегда приходишь
некстати.
С той минуты, как адвокат заговорил, Блок уже не смотрел
на кровать, он уставился куда-то в угол и только вслушивался в
голос, как будто боялся, что не перенесет ослепительного вида
того, кто с ним разговаривает. Но и слышать адвоката было
трудно, потому что он говорил в стенку и притом очень быстро и
тихо.
- Вам угодно, чтобы я ушел? - спросил Блок.
- Раз уж ты тут - оставайся, - сказал адвокат.
Можно было подумать, что адвокат не то чтобы исполнил
желание Блока, а, наоборот, пригрозил его выпороть, что ли,
потому что при этих словах Блок задрожал всем телом.
- Вчера я бы у третьего судьи, - сказал адвокат, - у моего
друга, и постепенно навел разговор на тебя. Хочешь знать, что
он сказал?
- О да, прошу вас! - сказал Блок. Но так как адвокат
ответил не сразу, Блок опять повторил свою просьбу и совсем
согнулся, будто хотел стать на колени. Но тут К. закричал на
него.
- Что ты делаешь?! - крикнул он. Лени хотела остановить
его, тогда он схватил ее и за другую руку. Отнюдь не в порыве
любви, он крепко сжал ее руки, и Лени, вздыхая, попыталась их
отнять. А за выходку К. расплатился Блок, потому что адвокат
сразу спросил его:
- Кто твой адвокат?
- Вы, - ответил Блок.
- А кроме меня кто еще? - спросил адвокат.
- Кроме вас никого, - ответил Блок.
- Так ты никого и не слушай, - сказал адвокат.
. . .
- Не решаюсь ему сообщить, - сказал адвокат и слегка
повернул голову может быть, для того, чтобы лучше почувствовать
прикосновения Лени. Блок исподтишка прислушивался, опустив
голову, словно преступал какой-то запрет.
- Отчего же ты не решаешься? - спросила Лени.
У К. было такое чувство, словно он слышит эаученный
диалог, который уже часто повторялся и будет повторяться еще не
раз и только для Блока никогда не теряет новизны.
- А как он себя вел сегодня? - спросил адвокат вместо
ответа.
Перед тем как высказать свое мнение, Лени посмотрела на
Блока и помедлила, глядя, как он умоляюще воздел к ней
сложенные руки. Наконец она строго кивнула, обернулась к
адвокату и сказала:
- Он был очень послушен и прилежен.
И это пожилой коммерсант, бородатый человек, умолял
девчонку дать о нем хороший отзыв! Может быть, у него и есть
какие-то задние мысли, но все равно никакого оправдания в
глазах своего ближнего он не заслуживал. Эта оценка даже
зрителя унижала. Значит, таков был метод адвоката (и какое
счастье, что К. попал в эту атмосферу ненадолго!) - довести
клиента до полного забвения всего на свете и заставить его
тащиться по ложному пути в надежде дойти до конца процесса. Да
разве Блок клиент? Он собака адвоката! Если бы тот велел ему
залезть под кровать, как в собачью будку, и лаять оттуда, он
подчинился бы с наслаждением. К. слушал внимательно и
сосредоточенно, словно ему поручили точно воспринять и
запомнить все, что тут говорилось, и доложить об этом в
какой-то высшей инстанции.
- Чем же он занимался весь день? - спросил адвокат.
- А я его заперла в комнате для прислуги, чтобы он мне не
мешал работать, - сказала Лени. - Он всегда там сидит. Время от
времени я заглядывала в оконце, смотрела, что он делает. А он
стоит на коленях на кровати, разложил на подоконнике документы,
которые ты ему выдал, и все читает, читает. Мне это очень
пришлось по душе: ведь окошко выходит во двор, в простенок,
оттуда и свету почти нет. А Блок сидит и читает. Сразу видно,
какой он покорный.
- Рад слышать, - сказал адвокат. - А он понимает, что
читает?
Во время их разговора Блок непрестанно шевелил губами,
очевидно заранее составляя ответы, которые надеялся услышать от
Лени.
- Ну, на этот вопрос, - сказала Лени, - я, конечно, в
точности ответить не могу. Во всяком случае, я видела, что
читает он очень старательно. Целый день перечитывает одну и ту
же страницу и все водит и водит пальцем по строкам. Заглянешь к
нему, а он вздыхает; видно, чтение ему очень трудно дается.
Должно быть, документы ты ему дал очень непонятные.
- О, да! - сказал адвокат. - Они и вправду нелегкие. Да я
и не верю, что он в них разбирается. Я их для того только и
дал, чтобы он понял, какую труднейшую борьбу мне приходится
вести за его оправдание. Вот ради кого я веду эту трудную
борьбу! Ради... нет, просто смешно сказать - ради Блока! Пусть
он научится это ценить. А он занимался без перерыва?
- Да, почти без перерыва, - ответила Лени. - Только раз
попросил попить. Я ему подала стакан воды через оконце. А в
восемь часов я его выпустила и немножко покормила.
Блок покосился на К., словно ему давали похвальные отзывы
и они не могли не произвести впечатления. По-видимому, в нем
пробудилась надежда, он двигался свободнее, даже поерзал на
коленях по полу.
Тем резче показалась перемена: он буквально окаменел от
слов адвоката.
- Ты все его хвалишь, - сказал адвокат, - а мне от этого
еще труднее говорить. Дело в том, что судья неблагоприятно
отозвался и о самом Блоке, и о его процессе.
- Неблагоприятно? - переспросила Лени. - Как же это
возможно?
Блок посмотрел на нее таким напряженным взглядом, словно
верил, что она еще и сейчас способна обратить в его пользу
слова, давно уже сказанные судьей.
- Да, неблагоприятно, - сказал адвокат. Его даже
передернуло, когда я заговорил о Блоке. "Не говорите со мной об
этом Блоке!" - сказал он. "Но ведь Блок мой клиент" - сказал я.
"Вами злоупотребляют" - сказал он. "Но я не считаю это дело
безнадежным". - "Да, вами злоупотребляют", - повторил он. "Не
думаю", - сказал я. Блок прилежно занимается процессом и всегда
в курсе дела. Он почти что живет у меня, чтобы постоянно быть
наготове. Такое старание редко встретишь. Правда, лично он
весьма неприятен, привычки у него отвратительные, он
нечистоплотен, но к своему процессу относится безупречно". Я
нарочно сказал "безупречно" - разумеется, я преувеличивал. На
это он мне говорит: "Блок просто хитер. Он накопил большой опыт
и умеет затеять волокиту. Но его невежество во много раз
превышает его хитрость. Что бы он сказал если бы узнал, что его
процесс еще не начинался, если бы ему сказали, что даже звонок
к началу процесса еще не прозвонил?"
- Спокойно, Блок! - сказал адвокат, когда Блок попытался
подняться на дрожащих коленях, очевидно с намерением просить
объяснения.
И тут адвокат впервые решил дать объяснение
непосредственно самому Блоку. Он посмотрел усталыми глазами не
то на Блока, не то мимо него, но Блок под этим взглядом снова
медленно опустился на колени.
- Для тебя мнение судьи никакого значения не имеет, -
сказал адвокат, и не пугайся при каждом звуке. Если ты начнешь
так себя вести, я тебе вообще ничего передавать не буду. Нельзя
слова сказать, чтобы ты не делал такие глаза, будто тебе
вынесли смертный приговор! Постыдился бы моего клиента! К тому
же ты подрываешь доверие, которое он ко мне питает. Да и что
тебе, в сущности, нужно? Ты пока еще жив, пока еще находишься
под моим покровительством. Что за бессмысленные страхи!
. . .
- Ты заблуждаешься в оценке суда, - сказал священник. Вот
что сказано об этом заблуждении во Введении к Закону. У врат
Закона стоит привратник. И приходит к привратнику поселянин и
просит пропустить его к Закону. Но привратник говорит, что в
настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал
проситель и вновь спрашивает, может ли он войти туда
впоследствии? "Возможно, - отвечает привратник, - но сейчас
войти нельзя". Однако врата Закона, как всегда, открыты, а
привратник стоит в стороне, и проситель, наклонившись,
старается заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник
смеется и говорит: "Если тебе так не терпится - попытайся
войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико.
А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к
покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже
третий из них внушал мне невыносимый страх". Не ожидал таких
препон поселянин, ведь доступ к Закону должен быть открыт для
всех в любой час, подумал он; но тут он пристальнее взглянул на
привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на
длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше
подождать, пока не разрешат войти.Привратник подал ему
скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидит он
там день за днем и год за годом. Непрестанно добивается он,
чтобы его впустили, и докучает привратнику этими просьбами.
Иногда привратник допрашивает его, выпытывает, откуда он родом
и многое другое, но вопросы задает безучастно, как важный
господин, и под конец непрестанно повторяет, что пропустить его
он еще не может. Много добра взял с собой в дорогу поселянин, и
все, даже самое ценное, он отдает, чтобы подкупить привратника.
А тот все принимает, но при этом говорит: "Беру, чтобы ты не
думал, будто ты что-то упустил". Идут года, внимание просителя
неотступно приковано к привратнику. Он забыл, что есть еще
другие стражи, и ему кажется, что только этот, первый,
преграждает ему доступ к Закону. В первые годы он громко клянет
эту свою неудачу, а потом приходит старость и он только ворчит
про себя. Наконец он впадает в детство, и, оттого что он
столько лет изучал привратника и знает каждую блоху в его
меховом воротнике, он молит даже этих блох помочь ему уговорить
привратника. Уже меркнет свет в его глазах, и он не понимает,
потемнело ли все вокруг, или его обманывает зрение. Но теперь,
во тьме, он видит, что неугасимый свет струится из врат Закона.
И вот жизнь его подходит к концу. Перед смертью все, что он
испытал за долгие годы, сводится в его мыслях к одному вопросу
- этот вопрос он еще ни разу не задавал привратнику. Он
подзывает его кивком - окоченевшее тело уже не повинуется ему,
подняться он не может. И привратнику приходится низко
наклониться - теперь по сравнению с ним проситель стал совсем
ничтожного роста. "Что тебе еще нужно узнать? - спрашивает
привратник. - Ненасытный ты человек!" - "Ведь все люди
стремятся к Закону, - говорит тот, - как же случилось, что за
все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его
пропустили?" И привратник, видя, что поселянин уже совсем
отходит, кричит изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать
ответ: "Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для
тебя одного! Теперь пойду и запру их".
Перевод Р.Райт-Ковалевой, 1965