Аннотация: Источник: Ясинский И. И. Полное собрание повестей и рассказов (1885-1886). - СПб: Типография И. Н. Скороходова, 1888. - Т. IV. - С. 32
Алексей Ермилыч Лазорев, титулярный советник, получал шестьсот рублей жалованья и служил в одном благотворительном учреждении, когда, будучи уже не в молодых летах, женился на модистке Софье Васильевне. У них родилось в четырнадцать лет семеро детей. Оставленный за штатом, Алексей Ермилыч начал жить на пенсию. Софья Васильевна брала шить бельё, но зарабатывала очень немного - мешала семья. Только когда подрос самый маленький, она могла добывать иголкою около десяти рублей в месяц. С пенсиею да со случайными доходами Алексея Ермилыча, который был каллиграфом, едва набегало сорок рублей. Две старшие дочери, Агаточка и Софочка, ходили в гимназию; сын-первенец служил писцом в участке; второй сын, Лука, был принят казённокоштным в техническое училище, а две девочки и мальчик сидели дома. Жилось трудно, и каждая корка хлеба ценилась. Семья должна была вести строгое и чрезвычайно аккуратное существование, потому что малейший сверхсметный расход, хотя бы в десять копеек, тяжело отзывался на чьём-нибудь желудке. Мяса не видели по несколько дней. Ходили дома в покромчатых туфлях, сберегая тем кожаную обувь, и одежду никогда не бросали, а переделывали, чинили, штопали, передавали друг другу, с уважением относясь к ветоши, некогда стоившей денег. Квартиру нанимали в подвале на Лиговке, тесную, душную и сырую. Лица у всех были жёлтые, бледные, и лихорадка вечно гостила в бедной семье.
Так продолжалось до тех пор, пока Агаточка не кончила гимназии. Это случилось в июне 1880 года. Ей была присуждена серебряная медаль, и почётный попечитель заведения, увидав Агаточку и узнав, что она - бедная девушка, прислал ей в подарок сто рублей и несколько штучек шерстяной материи со своей фабрики. Софья Васильевна одела дочерей, и жизнь в подвале, благодаря неожиданной помощи, проявила некоторый блеск и энергию. Была прикуплена мебель, и в том же доме, на пятом этаже нанята более просторная квартира, в расчёте на жильцов.
Агаточке шёл двадцатый год. Она любила отца и мать, братьев и сестёр. Брат Антон, служивший в участке, возмущал её своим эгоизмом - он гроша не давал родителям - но она и его любила. Все её помыслы были направлены на благополучие семьи, и ей, ещё гимназистке, казалось, что в ней самой источник этого благополучия и таятся какие-то силы, ждущие только срока.
...
За резким звонком в передней послышались шум и стук. Что-то внесли тяжёлое и положили на пол. Вошёл Антон в штатском пальто и полицейской шапке. Он был высок и черняв и находил между собою и Петром Великим большое сходство. В глазах его мелькало что-то тускленькое, свиное, и это производило странный контраст с его атлетической цыганской внешностью.
- Заплатите, мама, извозчику, - сказал он, здороваясь с родными. - А где же Агаточка? Надо знать вам, господа, что я к вам совсем переехал. Мы, Лука, с тобою поместимся здесь... Столовая большая... Вот за шкафом... Чудесно! Не правда ли, милейшие мои, вы рады мне? Вернулся блудный сын! Мама! Софья Васильевна! Сегодня пирог не с кашей, а с сигом. Да пива бутылочку. Так-то, ветхий деньми родитель! Бросил я, наконец, анафемскую полицию, и если кто будет рад от души, так это Агаточка! Она всё бывало: "Отчего ты не ищешь другого места". Ну, пусть скачет, я теперь совсем без места! Почтеннейший Алексей Ермилыч, не смотрите на меня с упрёком!
Старик негодовал.
- Бросил место! Как же ты смел бросить? Это ни на что не похоже! Этакой балбес, ему двадцать шесть лет, и он без места! Да после этого Агаточка испугается, действительно. Нельзя же век кормить всех! Один вышел из училища, другой какое место оставил! Ведь тебя помощником участкового пристава могли сделать! Дурак! Ты мог бы в провинцию приставом уехать! Скажите! Он теперь яко благ, яко наг, яко нет ничего! На что ты рассчитываешь?
Антон отвечал, побледнев:
- На то же, что и вы, и Лука, и все...
- Агаточка не может! Её заработки не Бог знает какие!
...
Агаточка всячески убеждала себя, что она права, желая личного счастья и жизни для себя, а не для других только. Она четыре года приносила жертвы, пока было возможно, но раз ей это тяжело, она не совершит преступления, если предоставит заботу о семье братьям и Софочке. Пусть и они попробуют потрудиться. Не всё же ей одной нести крест. Что делать, она жить хочет! Она так безумно любит Прохора, что было бы жестоко и бесчеловечно требовать от неё дальнейшего самоотречения. Любеньку и Ларисочку она возьмёт к себе, так и быть. Но ни за что не в состоянии она оттолкнуть от себя радостных картин, которые развёртывает перед нею мечта о новой жизни с любимым человеком. Для него, для милого, она будет работать, ему она отдаст последнюю кровь свою, им будет дышать, им будет полна! Она мысленно нанимала квартиру, обставляла её мебелью, заводила комфорт, кухню - всё для Прохора, чтобы ему было спокойно, чтобы он был сыт и доволен и ни в чём не нуждался. Она любила его как жена и как сестра. Ей нравилось, что он такой женственный, скромный, и сердце её ныло от сладостной боли, от предвкушения блаженства - существовать двойным существованием. Сколько чудного в жизни, таинственного, манящего!
Но как не убеждала она себя в своей правоте, из глубины души её часто вставали угрызения совести, и по целым часам она стыдилась взглянуть на отца, на мать, на братьев, на сестёр. В тусклых глазах Алексея Ермилыча, неподвижно глядящих на неё из-под вопросительно поднятых бровей, читался упрёк и холодное отчаяние. Софья Васильевна, для которой выйти замуж значило совершить жизненную задачу, была поражена странным оборотом дела: столь необходимый и похвальный поступок оказывается вредным для семьи; и весь день она ходила, как оглушённая громом, бормоча себе под нос что-то невнятное. Софочка задумчиво посматривала на сестру. Она знала, что та недолго будет с ними, что волей-неволей ей придётся заменить Агаточку. Но за собой она не чувствовала силы, и ей страшно становилось при мысли об этом, точно она на краю пропасти, и её толкают в бездну отец, мать, братья. Боязливый взгляд беспокойных больших очей Софочки терзал Агату. Неужели она взвалит тяжкую ношу на плечи этого хрупкого существа? Ведь жалко, ведь это не крепкая духом и телом девушка, а цветок, только что раскрывший свой бледный венчик, и для него может быть губительно дыхание житейской прозы. Как Софочке бороться за существование, да ещё не одной! Ей, мечтательнице, ленивице, способной час, не переменяя позы, смотреть на переливы неба, на облака, читать напролёт всю ночь или плакать, неизвестно о чём, целое утро!
"Прости меня, бедная Софочка!" - шептала Агаточка и была не в силах преодолеть себя, сломить своё сердце, победить свою любовь. Куда девалась её потребность жить только для счастья близких! Семья казалась ей пленом, и она рвалась на свободу. Что-то скупое, эгоистическое свило себе гнездо в её груди. И она томилась, не зная срока, когда ей можно будет соединить свою судьбу с судьбой Прохора. Поскорей бы! В душе её расцветала любовь пышным цветом, а наружно она нередко злилась и раздражалась. Скучные, мучительные проволочки!
...
Прохор и Агаточка повенчались на Петербургской стороне и из церкви поехали в свою собственную квартиру. Дома не знали, что они венчаются. Они ушли утром, как часто случалось, вместе; их ждали к завтраку, к обеду, их всё не было. Первая догадалась Софочка, но молчала. Потом вечером высказал Лука предположение, что уж не отправились ли они венчаться? Алексей Ермилыч слезливо заморгал, Софья Васильевна схватилась за грудь. Неужели? Выйти замуж без родительского благословения? Тайком? Ей никто не запрещал - Агаточка вольный человек. Зачем же так обижать мать и отца? Она могла бросить семью, но следовало соблюсти святой обычай. Девушка должна быть замужем рано или поздно, и не беда, если она выбрала себе мужа небогатого. Но стыдно ей, что она не посоветовалась с матерью, побоялась сказать правду в глаза, испугалась её слёз. Вечер прошёл в сомнениях. Серебряный прозрачный сумрак висел над городом, силуэты огромных домов сливались внизу в одну сплошную тёмную массу, пронизываемую там и сям оранжевыми искрами огней, и на горизонте как полоска лунного света блестела часть неба или воды. Белая майская ночь тянулась бесконечно, тоскливая и молчаливая, и до солнечного восхода ждали Лазоревы свою дочь, постепенно теряя надежду. Наконец, утром они получили письмо от Агаточки... Да, она не вернётся больше!
Последовал взрыв отчаяния. Алексей Ермилыч воздел руки и стал проклинать дочь, Софья Васильевна упала на колени и со слезами просила его замолчать. Андрюк ревел, плакали Любенька и Ларисочка. Им жаль было Агаточку, и им казалось, что с нею случилось что-то дурное. Лука и Антон огромными шагами ходили по комнате и ругали сестру. Она всегда была эгоистка, и давно следовало ждать этого, кричали они.
...
Нельзя сказать, чтоб Агаточка совсем оставила без помощи родных, для которых она прежде исключительно жила. Она присылала Софье Васильевне по временам денег - немного, рублей пять, а всё-таки присылала. Большим ударом для семьи было то, что почётный попечитель гимназии, дававший стипендию Ларисочке, отказался в предстоящем академическом году от этого, и обе девочки рисковали быть исключёнными из гимназий за невзнос платы за право учения. Всё лето не было жильцов, и задолжали за квартиру. Антон продал рояль за сто рублей, и из них тридцать издержал на себя, даже Луке ничего не дал. Софочка видела, что голод опять поселился в их семье, и вместе с ним явилась лихорадка, которою она сама заболела. Но она ничего не могла сделать.
- Вот Агаточка, - говорил ей старик, - была добрее тебя, пока не встретилась с этим своим шутом. И тебе, и ей мы дали одинаковое образование, а между тем уже август на дворе, а ты места не нашла. Мы на тебя тратились, Боже мой, а с тебя пользы никакой!
- Лентяйка, ты хоть бы шила, - ворчала Софья Васильевна, с раздражением дёргая её или толкая, потому что Софочку не любили в семье и считали дурой.
И Лука обижал её.
- Ну-ка, Софочка, пора перестать баклуши бить!
- Софочка готовит себя, я знаю, куда! - говорил Антон со скверной улыбкой и с самым свиным выражением глаз.
Софочка молчала.
Однажды тяжёлое утро пришлось ей пережить. Мясник прислал за деньгами, из зеленной принесли счёт, жена башмачника стояла в передней и плакала, прося хоть рубль за работу, Андрюк заболел коклюшем, Антон и Лука пошли играть на бильярде и клялись, что выиграют, а между тем проиграли последние шестьдесят копеек, дворник два раза приходил. Ларисочка и Любенька смирно сидели на кроватке, вытянув свои бледные восковые шейки, и Софочка задумчиво смотрела на них. Зачем родились эти несчастные дети, зачем родилась она?
Влетела Софья Васильевна, ткнула старшую дочь кулаком в спину и напустилась на неё, за праздность, за то, что работы нет, и за то, что она нагрубила фабриканту. Об этом он сам сказал ей, когда она отправилась к нему просить за девочек.
- Дура! Глупая дура! Какой с тебя прок! Что он тебя укусил, что предложил браслетку? Он почтенный, у него таких как ты сотни на попечении, и у него такая манера, чтоб за подбородок брать. Мало что он скажет, эка невидаль! Ах, принцесса вавилонская! Ах, вообразите, огорчение! Агаточка подло поступила с нами, но у неё ум был, всегда скажу, и она ни до чего серьёзного не допускала, а если он руку ей на талию положит, то она стерпит и подарок в лицо не бросит. Да после этого, какой же интерес богачам оказывать истинные благодеяния, если мы полными недотрогами будем! Мы должны понимать своё унижение, мумия ты египетская!
Софочка, отвернувшись, смотрела в угол. Глаза её были сухи. Вошёл Алексей Ермилыч.
- Покорно благодарю, Софья Алексеевна.
Нижняя губа его отвисла, и взгляд с глубоким упрёком был устремлён на дочь.
- Да, покорно благодарю, - повторил он выразительно.
Софочка подняла голову, он слегка шаркнул ногой. Худенькая фигурка её представляла что-то соблазнительное для родительской власти. Алексей Ермилыч не утерпел, подобрал губу, затрясся от гнева и ударил девушку.
- Негодная! - прохрипел он и удалился, огорчённый до слёз, плаксивый, беспомощный, одетый в грязное бельё и неизменную фуфайку в красных и синих полосах, с длинными тесёмками назади.
- Чего от меня хотят? - спросила Софочка, заломив руки.
- Чтоб ты трудилась и зарабатывала деньги, - пояснил Антон, который стоял в дверях и видел, как отец нанёс удар Софочке. - Нельзя, брат, жить так...
- Чем я виновата? Найди мне работу...
- Надо самой искать. Это нелёгкое дело.
- Ну, а ты отчего не работаешь?
- Я ведь временно. Я мигом пристроюсь. Да много ли при семье я стою? Ничего! Что я съем? Всё равно, и без меня четыре фунта мяса брали, и при мне. Нет, я не в счёт! Ты зубов не заговаривай, хитрая!
- А Лука?
- Лука несчастлив. А главное, ты образование получила, а он не имеет ни о чём понятия. Ты одной перепиской, если по два листа в день писать, и то двадцать четыре рубля в месяц в состоянии заработать.
- Я брала переписку, ты пошёл деньги получать и не отдал маме.
- Молчи, пожалуйста. Было самой идти.
- Уйди с глаз.
- Не очень-то! Со мной недолго. Схвачу за косы и такую замечательную трёпку задам!
Софья Васильевна опять стала кричать:
- Нет моего терпения! Её, в самом деле, отдуть надо! Да это виданное ли дело! Кормят её, обувают, одевают, и надежды на неё нет! Мы семейным советом решим, мы не посмотрим, что дылда, поучим, сударыня, пропишем!
Антон бросил взгляд на талию сестры и расхохотался, потирая руки.
- Ха-ха-ха!
Софочка сдвинула брови. Она встала, молча надела пальто и шляпку. Платка, который она надевала для теплоты на грудь, не было - его унёс закладывать Лука. Калоши тоже исчезли.
- Куда ты?
- За деньгами.
- Где ж ты достанешь?
- Не знаю.
- Дура!
- Пойду к Агаточке.
- Иди!
Мысль о примирении с Агаточкой часто посещала Лазоревых, но Агаточка, в особенности с тех пор, как почувствовала возможность быть матерью, отклоняла все подходы их с этой целью. Тем не менее, надежда зашевелилась в груди несчастных людей, по крайней мере, на единовременную помощь, на то, что хоть часть долгов их будет погашена сегодня. Софочка - любимая сестра Агаточки, и, может быть, ей удастся разжалобить её.
...
Шёл дождь, сырость стояла в воздухе, панели блестели тусклым водяным блеском, и в них отражалось грязное серое небо и огромные мокрые дома, облепленные вывесками. У Софочки башмаки были с дырками, пальто без подкладки, шляпка намокла, ей было холодно в ноги, а лицо пылало болезненным, лихорадочным жаром. В редакцию к Агаточке не близкий свет. Она поднялась на пятый этаж, позвонила и спросила сестру. Ей сказали, что Агаты Алексеевны ещё нет, да незачем ей и приходить, потому что газета приостановлена на шесть месяцев.
- Как? За что?
- Очень просто, - отвечал конторщик, - мы проводили такие, знаете, идеи...
- Какие? - машинально спросила девушка.
- Такие, - отвечал конторщик. - Не угадали, откуда дует...
Софочка очутилась опять на улице. Теперь Агаточка сама в нужде, и нельзя рассчитывать на её помощь. Она только навестить её решилась. Домой тяжело возвращаться, к тому же, с пустыми руками. Она шла долго, ужасно долго. Она прошла гремящий Невский проспект, туманный и величавый, миновала Зимний дворец и когда переходила Неву, ветер насквозь пронизывал её. С завистью смотрела она на конно-железные вагоны, которые двигались мимо неё, набитые пассажирами. Река вздымала тяжёлые жёлтые волны, Петропавловская крепость грозно темнела направо, пронизывая нависшее небо своею иглою словно колоссальным штыком. И лица пешеходов, встречавшихся Софочке, были угрюмы, озабочены, злы.
...
Она взяла девушку за руку и повела в спальню.
- Замечаешь, как я здесь пополнела? - со стыдливой улыбкой сказала старшая сестра младшей.
- В самом деле, - отвечала Софочка, покраснев.
Агаточка стала доставать из верхнего ящика комода крошечные чепчики, рубашечки, простынки, одеяльца.
- Видишь, я приготовила уже приданое. Кроватка ребёночка будет стоять тут. Ах, когда б скорей! Мне хочется мальчика. Я его уж так люблю!
Она обняла сестру и страстно поцеловала её. Софочка поняла, что поцелуй относится не к ней.
Голова у неё болела, и мозг, казалось, превратился в растопленный свинец. Яркий румянец играл на лице. Сестра ещё раз обратила внимание на её наружность.
- Если у меня будет мальчик, то он будет похож на Прохора. А если девочка, то пусть она будет похожа на тебя - чтоб она была такая же хорошенькая и свеженькая как ты, моя милая Софочка.
Последовал новый поцелуй.
Разговор переходил с предмета на предмет, но о главном обе стороны молчали. Софочка не заикалась о деньгах, потому что было бы жестоко отравлять Агаточкин покой просьбой о помощи в то время, как она потерпела так много от закрытия газеты и так сильно нуждается в сохранении комфорта, к которому привыкла. К тому же, соображала она, если грош разделить, то никто не выиграет, а все потеряют. Пусть грош останется у кого-нибудь одного. Агаточка не сомневалась, что сестра пришла в такую погоду неспроста. Болтая о себе, о Прохоре и о будущем ребёнке, она всё ждала, что Софочка заговорит о семье, и решила, если она попросит, дать ей три рубля, а если нет, то тем лучше. Она сама так нуждается, что первая ни за что не предложит денег. Надо прачке заплатить, швее, портному, она кругом в долгах. Даже три рубля для неё теперь крупная сумма. И она возлагала большие надежды на деликатность Софочки. В чём и не ошиблась.
Софочку оставили обедать. Она ничего не могла есть. Ей всё казалось горьким и безвкусным. Голова её кружилась.
"Я серьёзно больна", - подумала она.
- Вы, сестрица, оттого не кушаете, что вы - цветок, - сказал Прохор Акимович. - Цветку достаточно воздуха.
- Напечатайте, братец, это в "Шуте", - отвечала Софочка.
...
Она ушла от Трапезновых перед вечером, не получив от сестры ни копейки. На Петербургской стороне было грязно, уныло мигали фонари.