Аннотация: Предшественник "Янтарного Единорога". 1996 г.
Осень угнетала его. Он чувствовал себя каким-то вялым, но и в то же время проснувшимся. По сравнению с летом, когда жизнь вокруг бьет ключом, но все кажется нереальным в душном стеклянном воздухе; осень похожа на озеро с чистой, как слеза, прозрачной водой, в котором все неторопливо и плавно - осенний, серебристый воздух, подобно лупе, увеличивает каждое событие, делает его значительным и важным. Урожай собран: нет нужды думать о куске хлеба - и весь день, хрустальный, какой-то даже серебристый из-за своей прозрачности, в твоем распоряжении. Скоро наступит сонная, войлочная зима, когда не знаешь, куда деть себя от скуки, и время становится чем-то материальным, густым. Единственная отрада - зимние солнечные деньки, вызывающие воспоминания о румяных, круглых, как солнце, блинах. Снег скрипит под ногами, разговаривая о ночном морозе, сковавшем и время заодно, и теперь ты будто живешь вне времени - сам по себе, и только вечером, когда солнце спрячется за лесом, оно начинает медленно выползать из темных углов, связывая тебя, показывая свою власть, и ты снова застываешь в нем, как муха в янтаре, оно мстит за день свободы, сковывая все большей скукой, двигаясь все медленнее.
Но зима еще только впереди, а осень, вот она. За окном было сумрачно и сыро, моросил противный мелкий дождик, серое ничто оживлялось только золотом осенней листвы, но и листья сегодня были какие-то погасшие, тусклые.
В доме было немного прохладно, по ногам бежал сквознячок, и вообще дом уже был мало пригоден для зимовки, но ему не хотелось возвращаться в город. Он помнил, как они уезжали прошлой осенью, как тоскливо падал крупный снег на перекопанные грядки, покрывал крышу, прятал под белым одеялом дорогу. Ему часто снился этот снег, и казалось, что он засыпает не просто дом, а его прошлое, память об отце. Он сидел на задке телеги и смотрел, как дом, такой маленький и одинокий, исчезает вдали. Отчим смеялся над его отчаянием и говорил, что на новом месте будет лучше, там мол, и народу побольше и жизнь полегче, чем в лесу. А ему казалось, что он бросает в беде близкого человека, уходит, не оказав помощи.
Весной он вернулся. Его встретил покосившийся забор. Все было каким-то маленьким и серым, точно отсюда давно ушло что-то, оставив лишь пустую оболочку. Но он все равно решил остаться. Жить одному сначала было тяжеловато, но он справился. И вот остались позади весна и лето, кончалась осень. Перед ним стоял выбор: вернуться в город или зимовать в разрушающемся доме.
Жить в доме отчима, вместе с матерью и сводными братьями, выслушивая упреки в свой адрес, было солоно. Причем упреки были со стороны матери, отчим относился к нему неплохо, но не понимал ни его стремлений, ни мечтаний. Была еще проблема со сверстниками, хулиганская уличная братия с самого начала не приняла в его свои ряды, да он и не стремился особенно, но, тем не менее, жить в вечной травле было трудно, ему и прозвище дали обидное - Леший.
В старом лесном домике, построенном еще его отцом, он сам был себе хозяином и мог делать, что хотел. Здесь рядом был лес, в котором он вырос и который был для него и домом, и столом, но это летом, а зимой в лесу одному было тяжело, к тому же дом, в котором долго никто не жил, не являлся больше надежной защитой против лесной нечисти.
И очень скоро ему предстояло решить, что делать дальше.
Он отвлекся от невеселых мыслей и, отложив в сторону стеганую безрукавку, на которой зашивал дыру, выглянул в окно. Там ничего не изменилось: тоскливо чернели полуголые ветви деревьев, на пожухлой траве лежали опавшие листья, седой туман полз между деревьями со стороны реки... И... Он застыл у окна с открытым ртом.
Она сливалась с окружающим миром, ее ноги растворялись в тумане, лицо было цвета древесной коры, страшно смотрели светлые глаза.
Он кинулся запирать дверь, но когда вновь вернулся к окну, ее уже не было. Тогда он понял, что пора возвращаться в город. Кто бы это ни была, но ее появление не сулило ничего хорошего.
На следующий день, заперев дверь, он отправился в путь, но, выйдя за калитку, понял, что слишком промедлил. Лес был чужим и угрожающе враждебным. Решение зимовать в старом доме было ошибкой, он не выдержал бы, лес забрал бы его. Потому-то и отчим не остался здесь - он боялся леса. Леса не боялся только один человек - его отец, скорее лес боялся его. Но и он, в конце концов, сгинул там. Отправился на охоту и просто исчез: не нашли даже следов.
Он шел по глинистой, размытой осенними дождями дороге, вившейся между густыми кустами орешника. Лесные птички молчали. С веток деревьев тяжело падали крупные капли. Ветер хищно шелестел остатками листвы на деревьях. По небу плыли тяжелые, серые, будто плесневые тучи, предвещая дождь.
Ничего, скоро он выйдет на тракт, а там всегда найдется какой-нибудь крестьянин, везущий в город на ярмарку плоды своего труда, который не откажется подвести одинокого путника. Задумавшись, он не сразу заметил, что навстречу ему выскочило несколько темных фигур. Опомнившись, он занял оборонительную позицию, выставив перед собой посох. Нападавшие приближались, на их мохнатых мордах застыл звериный оскал.
На Осеннем балу Властелина Туманов было скучно. Он никогда бы не появился здесь, если бы не официальное поручение главы Дома.
Арэй Ййэн Иварши тоскливо наблюдал за вялым весельем немногочисленных келей и фэйри. Ему больше нравился Весенний бал у Лесной Хозяйки, с красивым ритуалом у священного источника, когда молодежь, достигшую совершеннолетия, принимают в ряды взрослых. Тогда празднуют не только кели, но и все остальные жители леса. А сейчас, осенью, большинство келей, таких, как древесные духи, устраиваются на покой, и им не до веселья. Остальные кели тоже заняты приготовлениями к зиме. К тому же на этом балу не было ни одного кельдирка. Это заставляло Арэя чувствовать себя белой вороной, а этого он не любил.
Низшие духи сторонились кельдирка, но его это не расстраивало, было выше его достоинства общаться с ними, и гордый Иварши, подобно прекрасной статуе, одиноко стоял у стены. Он был красив, как и все кельдирки из дома Луны. Его плечи укутывал плащ бледно-золотых волос, которые радужно блестели на солнце, прозрачные ярко-зеленые, глубокие, как омут, глаза презрительно смотрели на мир. На бледной, почти белой, коже не было ни единого изъяна, ни единого родимого пятнышка. Его слегка хищное лицо с большими миндалевидными глазами и тонкогубым ртом, который был всегда изогнут в саркастической усмешке, казалось было верхом совершенства. Руки с изящными крупными кистями и ловкими длинными пальцами спокойно лежали на эфесе меча.
Меча... О, у этого меча есть свое особое значение, как и у красивого пояса, к которому он прикреплен. Пояс воина с мечом одевает каждый кельдирк, достигший совершеннолетия. В мече и поясе заключалась часть силы кельдирка, часть его могущества, хотя раньше было не так. Старики твердили, что молодые кельдирки слишком надеются на свое оружие, слишком большую часть силы в него заключают. И хотя оно становится от этого необычайно сильным талисманом, которым может пользоваться только один хозяин, но сам кельдирк без своего меча-талисмана почти беспомощен.
Арэй заставил себя выпустить рукоять меча и, откинув волосы с лица, еще раз огляделся. При виде чего-то его губы немедленно раздвинулись в улыбке, плечи сами собой распрямились. Он отклеился от стены и направился через толпу разной магической мелюзги к центру зала к высокой фигуре в бардовом плаще.
-Миледи!
Кельди удивленно оглянулась.
-Милорд?
Арэй решил, что она скорее всего из Дома Сумерек, и хотя браслеты феянь на ее руках сверкали всего лишь серебром, я по положения она была явно ниже его, но Иварши решил, что кельди, это все равно кельди, какое бы положение она не занимала, и это уж точно лучше, чем какая-нибудь из здешних духов.
-Что привело Вас на этот ничтожный бал? - спросил Арэй, расшаркиваясь в поклоне и целуя руку даме.
Кельди смутилась, и хотя возраст кельдирка почти невозможно определить - они выглядят на столько, на сколько сами захотят, Иварши решил, что его собеседница молода.
-Меня прислал сюда с поручением глава Дома.
-О, Вы такая же жертва обстоятельств, как и я! Я здесь с той же целью, но теперь не нахожу, что время потрачено зря.