С борцовской челкой, крут плечами,
порой он раздражал речами,
порою ласков был вдвойне;
как он носил наряд свой ловко!
Его небесная джинсовка
опять пришла ко мне во сне.

И я, сжимая А-четыре,
 с мечтой нелепой об эфире
и тысяче хвалебных слов,
наверно,  на Никитской где-то,
поймал его, сказав: "А это
мой самый дорогой улов."

Вот он стоит, борец-вожатый,
Вергилий наш,  и лист зажатый 
с моим шедевром  мнет в руце;
читает долго,  - нам привычно.
Вдруг резкий взмах руки - "Отлично!"
и удивленье на лице.

 Так и стоит он, там, в проходе;
все это на Никитской, вроде,
 и сумка та же на ремне.
Спортивен, сбит - какая ковка!
Его небесная джинсовка
 вдруг растворяется во сне.

Его давно нет в мире этом:
с довеском десять  будет летом;
а вот все слышу: "Как дела?
Да ты поэт!" - и сумка та же,
и ждет он у дверей, на страже,
в тени скрывая два крыла.