Бабочка в мире гусениц: марш-бросок от "нормы" к "шизофрении"
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
Аннотация: Шизофрения - это не болезнь, а духовный кризис личности, достигшей границы между материальным и духовным мирами.
|
Наталья ГВЕЛЕСИАНИ
БАБОЧКА В МИРЕ ГУСЕНИЦ:
марш-бросок от "нормы" к "шизофрении"
И враги человеку - домашние его. От Матфея, 10:36.
Он пробовал на прочность этот мир каждый миг, Мир оказался прочней.
(А. Макаревич )
Мы вырвем столбы, мы отменим границы для маленькой девочки со взглядом волчицы.
(группа "Крематорий")
"В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог", - все мы, конечно, знаем эти таинственные, многократно отраженные в цитатах слова, которыми начинается Евангелия от Иоанна. Но спеша за поиском новых смыслов и значений, в мареве которых евангельские истины то ли открываются, то ли, наоборот, закрываются от нас, мы порой забываем их буквальный смысл: "Слово есть Сила". И только иногда внезапно ворвавшийся в нас с песней голос Высоцкого или нежно тронувшая за плечи фраза из "Маленького принца" Сент-Экзюпери заставляют вдруг оглянуться и забыть все слова.
На самом деле таких людей очень мало - которые оставляли бы неравнодушными всех.
Все мы делимся на духовных и не очень, образованных и не очень. А внутри духовных и образованных - на правых и левых, на группы и группировки. В головах наших крутятся строки из наших любимых поэтов, которых мы противопоставляем, выкидывая их как знамена, чужим любимым поэтам.
Но вот звучит цветаевское:
Мне нравится, что вы больны не мной...
И внезапно все эти границы растворяются. Земля - тяжелый шар земной - уплывает под ногами - и все мы оказываемся на совершенно другой планете.
Если поставить посреди Земного шара огромный репродуктор и включить только одну эту песню на стихи Цветаевой, то на время, пока она звучит - Земли не будет.
Всем нам ласкают слух и сжимают сердце псени Визбора - все мы тянемся в синие горы, покрытые чистыми, переливающимися на солнце, снегами. Но вот звучит:
Здесь вам не равнина,
Здесь климат иной,
Идут лавины одна за одной
И здесь - за камнепадом ревет камнепад.
И мы оказываемся - в совершенно других Горах. Мы понимаем: милые барды - это одно. А Высоцкий - это совершенно другое.
Так истовые поклонники рок-музыки, услышав Янку Дягилеву или Александра Башлачева, вдруг отчетливо осознают, что рок-музыка - это рок-музыка. А Янка - это другое...
И, наверное, не найдется на Земле человека, которого оставила бы равнодушным сказка Андерсена "Снежная Королева".
Перед Андерсеном любой мещанин снимет шляпу.
Потому что и любой мещанин понимает, что это - мир, достойный уважения.
***
Понимаете, в том-то и дело, что подлинная коммуникация с эмпатией - возможна только на уровне взаимодействия между Душами (с большой буквы, о которых говорится в религиях). А то, что обычно люди называют душами, душевностью, эмпатией, сочувствием, сопереживанием и т.д. - часто представляет собой смесь неосознаваемых манипуляций, -с помощью которых удовлетворяются эгоистичные потребности в чувственно-эмоциональных наслаждениях. Разного рода преувеличенная сентиментальность - из этого разряда. Поэтому распространенное в среде так называемых аутистов определение принятого в социуме стиля общения как манипулятивного, имеет под собой глубинное материальное основание.
Но если выйти за круг Эго - к собственным Истокам и почувствовать внутри себя собственную Душу - то тогда-то и возникает эта чистая и тонкая невербальная коммуникация и прекрасная способность к эмпатии. Знаете, М. Цветаева говорила, что любить человека - это значит видеть его таким, каким его задумал Бог, но не осуществили родители.
Надо идти в собственные глубины и попытаться открыть собственную Душу, дотронуться до нее... Тогда-то мир снаружи вспыхнет поистинне удивительными и яркими красками и все станет подлинным. Станет возможным искреннее, подлинное общение с подобными себе - теми, кто может хоть каким-то боком, хоть иногда - чувствовать Души, а не те тела, которые люди обычно по ошибке торопятся назвать душами, а принятый у них стиль общения торопятся назвать - душевностью. (Которая на самом деле - ЯКОБЫ душевность).
То, что большинство людей называет миром чувств, на самом деле правильнее бы было назвать миром страстей, который во всех религиях называют миром греха, то есть миром тонкого блуда и манипуляций. "В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел," - писала Марина Цветаева. Возможно, что как раз такого общения - с его преувеличенной псевдодушевностью - люди с синдромом Аспергера и не хотят.
Но для того, чтобы понять, чего они хотят, им надо попытаться дотронуться до собственных потаенных Глубин и там отыскать Источник Жизни - в высшем смысле этого слова.
Путь монаха в чем-то подобен пути аутиста - он направлен внутрь Себя. Разница в том, что монах не прячется в скорлупу из рацио, а пытается, следуя определенным правилам, раскрыть в себе Жизнь в Св. Духе, то есть почувствовать мир, преображенный нетварным Божественным Светом, Светом на горе Фаворе. О таких вещах в свое время поэт Николай Гумилев, который, кстати, возможно, тоже страдал аутизмом (о таких предположениях я прочитала в интернете), написал стихотворение "Слово":
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это - Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
А еще у Гумимлева есть такие строки:
... И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно - колокольчик фарфоровый в желтом Китае
На пагоде пестрой... висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
А тихая девушка в платье из красных шелков,
Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
Внимательно слушая легкие, легкие звоны.
"Я немало утешился, увидевши из вашего письма, что вы уже не так умны, как прежде", - написал своему корреспонденту православный монах 19в Игнатий Брянчанинов, причисленный в наше время к лику святых. Мне кажется, что и все мы смогли бы немало утешиться, если бы сумели убрать перегородки из мыслей и эмоций, которые заслоняют нас от чувства подлинности.
""Враждуют низы, горы -- сходятся," - так кратко и емко сформулировала М.Цветаева один из фундаментальных Законов Мироздания.
А теперь хотелось бы поговорить о синдроме так называемого аутизма, - на примере Марины Цветаевой.
У поэта Марины Цветаевой была очень странная мать. Она была прекрасным музыкантом, любившим в рассеянно-мечтательном одиночестве музицировать за роялем, невольно транслируя в душу жадно следившей за ее звуко-движениями дочери невыразимо-прекрасную Музыку.
Кроме того, Мария Александровна Мейн - мать Марины Цветаевой - хорошо понимала что такое долг, честь и совесть: она самоотверженно помогала мужу И.В. Цветаеву - будущему основателю нынешнего Музея Изобразительных Искусств им. А. С. Пушкина - собирать его бесценную коллекцию. Это она горячо и неуклонно учила детей плыть против течения всего пошлого и больного в мире людей. И это она же странным образом одновременно плыла против течения жизни собственной дочери, как и собственный ее отец в свое время плыл против течения ее жизни, переориентировав ее с поисков жизни в любви на жизнь в долге.
Эта талантливая женщина мужественно боролась во все раннее цветаевское детство против течения естественной жизни в собственной дочери. Потому что ВСЕ ТАК ПОСТУПАЛИ - и отцы, и прадеды, и прапрадеды.
Она сажала четырехлетнюю Марину на высокий стул перед роялем, ставила на него безжалостно отмеряющий пустые и холодные секунды метроном и обязывала по четыре часа в день отыгрывать скучные гаммы - по два часа утром и по два часа вечером, а бумагу и перо, к которым тянулись руки будущего поэта, безжалостно отбирала, едва завидев на листке поэтические каракули. Достоинств в дочери она словно бы не замечала, а на малейшие шероховатости в характере и развитии ребенка реагировала широким сногсшибательным презрением.
Ее манеры в обращении с Мариной невольно копировала - очень неприятно и карикатурно - и маленькая Ася - младшая сестра Марины.
Собственная мать - первый защитник и проводник в мир людей - от которой зависит все твое будущее - то, с какой стороны ты в первую очередь этот мир воспримешь - превращалась на глазах дочери в Снежную Королеву.
Так в жизни Цветаевой появился Черт. То есть "Бог-Черт" - как называла его маленькая Муся, отказываясь в своей детской неискушенности развести по разные стороны цельности эту сомнительную с точки зрения ее православного окружения двуликую фигуру, - который взял и вывел ее однажды к "Памятник-Пушкину", на большую, но одинокую Дорогу, подальше от всех этих Снежных Королев. (Как о том поведано в ее автобиографической прозе, в частности в рассказе "Черт"). Он являлся маленькой девочке в ее грезах о спасителе из жуткой каторги повседневности в виде гладкого черного дога - Черной Собаки. Собачий дог-бог уводил ни в меру привязчивую, ответственную и способную на самоотверженность девочку ("Если Бог сделает это чудо -- оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака.", - напишет она позже на фронт мужу и клятву свою сдержит) в Жизнь от смертоносного долга без любви - в любовь без ложного долга (смертоносного долга служить другим людям ценой убийства своего внутреннего ребенка, своей божественно-чуткой души).
Однако в детской психике все-таки произошел надлом и иногда Бог-Черт (сам Бог) уходил и словно из-под земли у взрослой уже поэтессы вдруг выскакивал его перевертыш - Черт-Бог (то есть сам Черт), который наиболее наглядно отражен в фигуре Молодца из ее одноименной поэмы.
Ибо мать должна быть матерью, а не Снежной Королевой, Бог - Богом, а не Чертом, друг - другом, а не предателем, Белая Собака - Белой, а не Черной Собакой, а Черная - Черной, а не Драконом.
А то и другое вместе - это лишь временный компромисс и затянувшись, он очень плохо отстреливает. И тогда действительно появляется Дракон. А еще Дракон появляется, когда человек застоялся, ведь Жизнь - это своего рода Дорога цвета Собаки.
Цветаева была ЖЕРТВОЙ тонкого, неосознаваемого взрослыми людьми духовного садизма. И стала потом по жизни не только заботливой, но и в некоторые моменты странной, страшной, пугающе-преображающейся матерью. Именно потому что была БОЛЬНЫМ РЕБЕНКОМ, БОЛЬНОЙ ДУШОЙ, душевная чистота и таинственная связь с Психеей у которого иногда затмевалась.
Вы слышали такое выражение: "Убивший Дракона (Черта) сам становится Драконом (Чертом)?". Так вот, Черта убить нельзя - его можно только полюбить, что мудро прочувствовала своим детским сердцем знающая все от века Цветаева и запечатлела в своем рассказе "Черт". Полюбить - это и значит убить. Актом Любви его можно вернуть под крыло "Бога-Черта".
Детский цветаевский Бог-Черт - это благой, мудрый, нелукавый Бог. Совсем не тот двойственно-истеричный "Бог" - образ и проекция ветхозаветного законника - которому праведный Иов осмелился задать свои праведные вопросы, - так называемый ветхий Бог, именем которого разжигают костры инквизиции и именем которого распяли Христа.
Такого Бога - любить нельзя! Иов все правильно понял.
Не мог понять он только одного - где взять правильного Бога?
Он не догадывался, что человечество его времен наложило на образ нелукавого Бога - собственные лукавые представления. И - не понимая, где взять Истину, все больше погружался в депрессию.
Поэтому от Бога - надо в первую очередь отделить Лукавого.
Признав Лукавого как в ближних, так и в себе. Как-то отыскав его за спиной и ... разглядев его Разумом, просветленным полуденным Солнцем.
Нет, не убить, не низринуть в тартарары.
Просто - залюбить до смерти Сердцем, полным полуденного Солнца.
А убить Черта - это, стало быть, и не полюбить, и не убить...
Детский Черт - живая оппозиция мира внутренней Пустоты еще ничем, кроме любви и музыки, не наполненного сердца ребенка - внешнему миру житейских страстей с его призрачной полнотой бедумной механистической активностью. Это мертвое, стоячее время мира сего символизировал для нее метроном на рояле, за которым девочка вынуждена была проводить лучшие часы своего дня: "Щелк метронома... Есть в моей жизни несколько незыблемых радостей: не идти в гимназию, проснуться не в Москве 19-го года и не слышать метронома. Точно по мою душу идет этот звук! Кто-то стоит над твоей душой, и тебя торопит, и тебя удерживает, не дает тебе ни дохнуть, ни глотнуть, и так же будет тебя торопить и удерживать, когда ты уйдешь, - один в пустой зале, над пустым табуретом, над закрытой рояльной крышкой, - потому что его забыли закрыть - и доколе не выйдет завод. Неживой - живого, тот, которого нет, - того, который есть. А вдруг завод - никогда не выйдет, а вдруг я с табурета - никогда не встану, никогда не выйду из-под тик - так, тик - так... Это была именно Смерть, стоящая над душою, живой душою, которая может умереть - бессмертная (уже мертвая) Смерть. Метроном был - гроб, и жила в нем - смерть". (М. Цветаева "Мать и музыка").
Принятая в сем мире иерархия идей и страстей с ее вертикалью власти - разрушалась в детском сознании на глазах...
Новой же иерархии - взяться было неоткуда.
Вот и приходилось придумывать собственную детскую мифологию, собственную детскую религию.
Иерархию так называемого НОРМАЛЬНОГО мира мы можем лицезреть в обычном курятнике, где существует куриная иерархия силы и власти, прозванная этологами ПОРЯДКОМ КЛЮВА. Это когда самая старшая и грозная курица в курином королевстве клюет вторую по важности даму, вторая - третью, и так - по цепочке ... Так, расширяя круги дозволенного зла, "тяжелый" клюв доходит до цыпленка. Которого разрешается клевать всем.... Вот только животные не вносят в такое поведение распоясавшуюся человеческую культуру и сознательность.
Отвести удар от себя, ударив другого. Восстановить нарушаемое равновесия отторгая раз за разом вместе с обидчиками часть себя - часть своей детской, нежной, еще, чистой, единственно-чистой, наряду со свято-материнской - Любви... Наверное, для того, чтобы умилостивить человека с бушующим внутри него пожаром, пожирающим как Кронос собственных детей, который он назвал Дьяволом, дабы иметь возможность сваливать на кого-то собственный грех, и пришел на землю Христос. Пришел, чтобы показать нам как выглядит настоящий Человек - плоть от плоти Бога Живого , и как надо жить и умирать, полагая душу за други своя.
А мы, ветхие люди, все еще думаем, что это он Бога пришел умилостивить, когда дал распять себя на кресте. Мы думаем, будто Бог - это тот самый Дьявол-садист из коллективного бессознательного иудеев и последующих европейцев , не сумевших достаточно ясно отделить ПЕРВООБРАЗ от ПОДОБИЙ, Чистоту - от собственных проекций, вызванных непрерывными отпадениями от Света Истины и падениями,- вплоть до самораспыления в Хаосе.
Христос был - Собирателем Человечества, которому он показал, как надо правильно Собирать Себя.
А путь Собирания, по-видимому, был только один: лечить нелюбовь противоположым: Любовью, искоренять насилие - Ненасилием.
Создавать лестницу-иерархию, противоположную закону кур.
Для этого и лег на наш жертвенник, дабы умилостивить всех нас - Жертвенный Агнец.
Эта глубочайшая, краеугольная проблема человечества, не видящего своей Тени и бьющего себя самого хвостом Дракона, породила в 20в такие уродливые явления, как фашизм и сталинизм. И поэтому пусть никому не покажется странными, натянутыми, притянутыми за уши параллели, которые я провожу между во многом замечательной, по-своему выдающейся женщиной М.А. Мейн - матерью М. Цветаевой - которая обладала незаурядным талантом пианистки и среднестатистическим немецким интеллигентом перед началом Второй Мировой войны. Это были люди, вспоенные из жилы чистой лирики, чистого классического искусства - и только. Им было недосуг до отслеживания противоречивых импульсов собственной натуры, вынуждавших их той же рукой, которой они играли на рояле величественные, героические или сентиментальные опусы Бетховена, Шумана, Вагнера - вести по отношению к тем, кого они считали не дотягивавшими до их прекрасного уровня недочеловеками, отнюдь не сентиментальную политику. Феномен этот хорошо известен психоаналитикам. Это - так называемые горящие угли, которые периодически сыпятся всем нам на голову и камни, которые возвращаются бумерангом. Ибо есть время разбрасывать камни и есть время - собирать их.
В зрелом возрасте Цветаева писала о себе своему другу А. Бахраху, который, как и многие другие, совершенно не мог понять cтраданий бабочки в мире куколок:
"Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, ни-че-го. Всё спадает, как кожа, а под кожей -- живое мясо или
огонь: я -- Психея. Я ни в одну форму не умещаюсь -- даже в
наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей... Что
мне делать -- с этим?! -- в жизни".
Приведу обширные выдержки из работы С. Лютовой "Марина Цветаева и Максимилиан Волошин: эстетика смыслообразования" - они касаются юношеских лет Цветаевой:
""Словно о себе она тосковала, с такой страстью вжилась она в судьбу Наполеона! <...>
Она просто не жила своей жизнью"123. "Своя жизнь"?! - мел ветер в столбе апрельской пыли
горстку бумажек по Козихинскому переулку, подгонял девочку с Патриарших прудов домой.
"В небесах фиолетово-алых // Тихо вянул неведомый сад" (I, 66).
Каждый день так: медленно бредешь домой "В тоске вечерней и весенней. // И вечер
удлиняет тени, // И безнодежность ищет слов" (I, 202). Вот узкая комнатка-пенал приняла
тебя в свои сумеречные объятия, и лень зажигать лампу, а "В сердце, как в зеркале, тень, //
Скучно одной - и с людьми..." (I, 73). Как "раздражают вечный шум за дверью, звуки
шагов, <...> собственное раздражение - и собственное сердце" (VI, 42). "Хочется плакать
<...>. В жгут // Пальцы скрутили платок" (I, 74). Как " <...> измучена этими длинными
днями // Без заботы, без цели, всегда в полумгле..." (I, 97)! Портреты братски устремили со
стен взгляды Наполеонов, в них одних обычно жизнь и спасение! Но сейчас предательски
пробужденная хандрой душа скорбно отворачивается: все прошло, прошло, все теперь лишь
мертвые краски! Комната обмана... Пустая комната!
А завтра - люди, и смех, и гл/spanquot;упые шутки, и "дружеские излияния", и повторение вс?
той же истории от начала: "Я улыбалась, говорила: "Да-да... Неужели? Серь?зно?" Потом
перестала улыбаться, перестала вскоре отвечать: "Неужели?" - а в конце концов сбежала"
(VI, 45)... И до конца: "Мне почти со всеми - сосуще-скучно и, если "весело", - то <...>
чтобы самой не сдохнуть. Но какое одиночество, когда, после такой совместности, вдруг
оказываешься на улице, с звуком собственного голоса (и смеха) в ушах, не унося ни одного
слова - кроме стольких собственных!" (VII, 704).
Скука, безумная скука душевного одиночества! Хоть выдержать бы его с честью, но
нет: весь день отвечаешь шуткой на шутку, болтовней на болnbsp;товню, задирают -
огрызаешься, отбиваешь все поползновения домашних очередной раз вторгнуться в твою
комнату-крепость. Захлестывает, увлекает рутина повседневности. И какая усталость, какое
же раскаяние под вечер: "Я могла бы уйти, я замкнуться могла бы... // Я Христа продавала
весь день!" (I, 129). Душат слезы досады на собственное бессилие и на всех родных, вновь
втянувших в унылый хоровод обыденности! " <...> жизни я не хочу, где вс? так ясно, просто
и грубо-грубо!" (VI, 47). "Своя жизнь"?! Вот она - скука и терзания гордости, вечно
упрекающей тебя в ничтожестве: сама предаешь свои "лучшие сны".
Гордость будет мучить до тех пор, пока Цветаева не убедится в невозможности полного
отшельничества в миру. И тогда само это "христопродавство" обернется формой
отшельничества, надежной маской, двойником, подменяющим на людях ту, что давно
укрылась в глубинах своей души: "Мой отрыв от жизни становится вс? непоправимей. <...>
Свидетельство - моя исполнительность в жизни" (VI, 249), - писала тридцатитр?хлетняя уже
Цветаева. " <...> в жизни я лжива (то есть замкнута, и лжива - когда вынуждают говорить)"
(VII, 64). В юности Цветаева еще стремится пробить стены, огораживающие сердца друг от
друга. Но это оказывается невозможным".
Ранняя Цветаева, еще не игравшая - так явно, как это развернулось в дальнейшем, - в сильную личность, смотрится как человек, практически не живущий "снаружи", а только притворяющийся - чтобы не умереть от скуки и тоски - находящимся во внешнем мире, с внешними - не умеющими общаться ДУШАМИ - людьми - людьми, не думающими о том, как поверхностна их жизнь и как поверхностно их общение, как поверхностна жизнь НА ПОВЕРХНОСТИ - вне Бога, обитающего в клети собственного Сердца и одного только и способного, повернув людей лицом друг к другу, свести их душами. Позднее она с горечью напишет с глухой, вызывающей жалобой тому же дорогому ее сердцу молодому критику А. Бахраху:"'Имейте в виду, что я слепа, глупа и беспомощна, боюсь автомобилей, боюсь эстетов, боюсь домов литераторов, боюсь немецких Wohnungsamt-ов [1], боюсь Untergrund-ов [2], боюсь эсеров, боюсь всего, что днем - и ничего, что ночью.
(Ночью - только души! И дyхи! Остальное спит.)
Имейте в виду, что со мной нужно нянчиться, - без особой нежности и ровно столько, сколько я хочу - но неизбывно, ибо я никогда не вырастаю.
Словом, хотите ли Вы быть - собакой слепого?!. <...> /Единственная отрава, которой я Вас отравлю, это - живая человеческая душа и... отвращение ко всяким другим отравам!'.
Выход Цветаева находит в творчестве. Белый лист бумаги становится для нее - идеальным образом для проекции на нее собственной Души, но не своего преходящего, индивидуально-биологического Эго, а Души - как той самой врожденной МАТРИЦЫ, Души, как ПЕРВООБРАЗА, как ЦЕЛОСТНОСТИ, как ОБРАЗА БОЖЬЕГО.
Вот как - нащупывая интуитивно слова для выражения внутреннего экзистенциально-эмпирического и экзистенциально-метафизического опыта и создавая для его адекватного восприятия и передачи личную мифологию - пишет она об этом в своих Записных Книжках:
"Я никогда не напишу гениального произведения,-- не из-за недостатка дарования -- слово мой вернейший слуга, по первому свисту здесь -- нет, и свистеть не приходится,-- стоит и смотрит <пропуск одного слова> -- не из-за недостатка дарования ни внешнего ни внутреннего -- а из-за моей особенности, я бы сказала какой-то причудливости всей моей природы. Выбери я напр<имер> вместо Казановы Троянскую войну -- нет, и тогда Елена вышла бы Генриэттой, т. е. -- мной.
Не то, что я не могу оторваться от себя, своего, что ничего другого не вижу,-- вижу и знаю, что есть другое, но оно мне настолько меньше нравится, я -- мое -- мой мир -- настолько для меня соблазнительнее, что я лучше предпочитаю не быть гением, а писать о женщине XVIII в. в плаще -- просто Плаще -- себе".
В cлучае углубления болезненно чувствительности такой человек может превратиться в строгого самурая из стихотворения-песни Ирины Богушевской "С тобой, с тобой" - крайне интровертированного, замкнутого в своем собственном мире человека с разлаженной социальной адаптацией.
Днём