Наталья Гвелесиани 

Знакомство

 
Я - на полу. Простом паркетном полу без мастики, без ковра, способного
заботливо прикрыть изъяны. Сижу, прислонившись к ножке единственного
кресла. Смотрю в холст, прижавшийся к мольберту, который будто специально
ушел от меня в противоположный конец комнаты. На холсте - кувшин. Он весь
в бликах. Светит на влажном столе среди прочего. Кувшин - это я. Как и
все, что выходит из под моей кисти. Один бок у кувшина в два раза больше
другого, и стоит он, кувшин, выглядывая из-под зеленоватой плоти яблока,
на самом краешке... А птица всегда пересекает небо в самой середине. Даже
если не хочет. Куда не взлетишь - везде середина. Я так хочу отразить путь
птицы. Но моя птица середины не найдет. Она попросту пребывает в яйце.
Проворачивается ключ в замочной скважине. Легкий щелчок. Это соседка за
стеной. Она еще не знает, что я придумала сделать с нами сегодня. Я слышу
как падают, туго стукнувшись об пол, туфли с ее ног. Потом быстрые шаги
ребенка. Короткий разговор. И вот оно, начинается...
Я вижу, я чувствую. Назовем тебя просто - Ты. Ведь ты - моя ровесница. Так
вот, ты, которая за стеной, слышишь какой-то шорох, щекочущий ухо, затем
словно похрустывание сухаря белым кроликом. Обернувшись на звуки, ты
обнаруживаешь между туфлями, которые почему-то небрежно оставила лежать
каблучками вверх, серенького, мокрохвостого мышонка. Он царственно
восседает на зеркальной поверхности паркета и грызет черствую черную
корку, каких в твоем доме никогда не бывало. В кристально-чистом твоем
дворце никогда не было мышей и черных корок. Ты брезгливо поеживаешься,
натыкаясь взглядом на рассыпанные по прихожей черные крошки и пятишься на
кухню, чтобы удостовериться: в хлебнице нет и не может быть черного хлеба.
И ты действительно находишь на кухне половинку ослепительно белой внутри
булки, но лежит она почему от не в хлебнице, а в алюминиевой кастрюле,
плотно прикрытой крышкой, и булка непривычно сыра. Ты отщипываешь от нее
кусочек, кладешь в рот, с отвращением жуешь... И вдруг вспоминаешь, что
впервые за сознательную жизнь притронулась к еде, не помыв рук. Тогда тебя
охватывает гнев. Ты хочешь позвать ребенка и спросить, откуда в доме
черный хлеб, мыши и чем он вообще занимался в твое отсутствие. Но вместо
этого ты, пройдя в залу, подходишь к сидящей на подоконнике кукле,
укладываешь ее набок и заботливо прикрываешь пледом. После ты
возвращаешься в узкий коридор между ванной и кухней, откуда не видно, что
происходит в прихожей, и садишься прямо в платье на пол, прислоняешься
сутулой спиной к холодной стенке, прикрываешь глаза. Ты слушаешь
восхитительный хруст черной корки, представляешь ослепительно белые зубки
мышонка... Тебя обдувает соленым ветерком. И думается: а хорошо бы
посыпать корку крупной солью и послушать еще и хруст соли. Но вдруг тебя
словно выводят из забытья пинком ноги. Вскочив, ты тупо смотришь на место,
где только что сидела. Нагнувшись, ты прикладываешь к нему тыльную сторону
ладони: да, паркет теплый, платье измято - значит, на полу сидел ни кто
иной, как ты. "Глупая, глупая!" - повторяешь ты и бежишь - босая - в
спальню, чтобы переодеться. Ты нарочно пробегаешь мимо зеркала, хотя
совершала раньше церемонию переодевания исключительно перед зеркалом.
Упершись коленями в мякоть кровати, ты начинаешь снимать с себя украшения
и бросать их прямо на покрывало. Но делаешь ты это не импульсивно.
Наоборот, ты долго и скрупулезно разглядываешь каждую деталь. Вот кольцо.
Что оно, крошечное, делало на пальце? Вдруг бы кто-либо из джентльменов
захотел поцеловать тебе руку и прикоснулся бы губами не к теплой, нежной
коже, а к металлу? А браслет? Зачем он заставляет сиять запястье - такой
неудобный, душный, как будто рука - это шея и шею стянули микроскопическим
железным обручем. Ты с удивлением обнаруживаешь, что уши у тебя маленькие,
но ядовито-зеленый камешки в серьгах оттягивают их вниз, как тесто.
Сдернув, с себя взвившееся от вихря наполняющих тебя чувств платье, ты
поскорее набрасываешь его на все эти постыло блестящие штучки и
распахиваешь гардероб. Ты долго обводишь взглядом ряды вешалок, выбирая
подходящую одежду, хотя знаешь, что всегда носишь дома длинный ситцевый
халат с большими розочками, но сегодня тебе хочется иного. И ты выбираешь
брюки и синюю безрукавку.
Потом, уже в брюках, ты долго стоишь, склонившись над ванной, подставив
лицо под струйки душевого крана, который можно держать в руке и направлять
куда угодно. Ты сознательно не притрагиваешься к лицу руками, чтобы по ним
не текла нечистая смесь из туши, теней и бог знает чего еще. Тебе не
хочется смотреть на то, что льется с твоего лица.
Наконец каким-то шестым чувством ты понимаешь, что лицо стало чистым и от
души натираешь его полотенцем, предварительно вытерев губкой остатки
жирной помады.
Ничто больше не украшает тебя а значит, и не сковывает свободу действия.
Ты выбегаешь в залу и ставишь пластинку с любимой английской мелодией. Она
нетороплива, мягка, отстранена. Но ты вдруг понимаешь, что далекий этот
голос не подходит к твоим брюкам, безрукавке и обнаженному лицу. Ты
достаешь кассету, которой опять-таки никогда не было в твоем доме, немного
прокручиваешь ее и сразу находишь нужное место. Звучит гитара. Музыка
берет тебя за руку и подводит к высокому книжному шкафу. Ты смотришь наверх
. У тебя возникает странное желание взобраться на него. Ты придвигаешь к
шкафу тумбочку, ставишь на нее один стул, потом другой стул. На этот
другой стул ты кладешь несколько толстых книг и начинаешь поэтапно
штурмовать вершину. Да, перед твоим мысленным взором не шкаф, а настоящая
скала. Оглушительно тихо. Ты тычешь кулачками в голубоватые ледяные глыбы,
взгляд твой прикован к чуть виднеющей над вершиной точке - какой-то
птице... Ты не смотришь вниз и тебе не страшно. Но когда ты наконец
оказываешься на шкафу, некто опять возвращает тебя к реальности грубым
пинком ноги. Ты видишь тумбочку, стулья, книги - всю эту хрупкую
конструкцию - и приходишь в отчаяние. Где ребенок? Что, если он увидит
тебя в столь глупом положении? А если он захочет повторить? Господи, что
это с тобой сегодня? Ты проводишь ладонью по лбу, пытаешься нащупать
пульс. Ты понимаешь, что не сможешь так же поэтапно спуститься вниз. Ты
просто сорвешься. А мышонок все хрустит корочкой, кукла лежит на боку,
прикрытая пледом. В ванной шумит вода, которую ты забыла перекрыть... Тебе
до коликов в животе хочется съесть простую яичницу с помидором. И тогда
действие опережает мысль. Мысль: "Боже мой!" Действие - прыжок. Ты
спрыгиваешь со шкафа и, приземлившись на корточки, с облегчением
обнаруживаешь, что цела. Ты сбрасываешь книги прямо на пол, берешь оба
стула и, прокрутившись на месте, опрокидываешь их. Затем ты отодвигаешь
тумбочку к подоконнику, срываешь плед с куклы и застилаешь им тумбочку. На
секунду взгляд твой задерживается на разбуженной тобой кукле и
раздосадованный ее вид волнует тебя.
Потом ты снимаешь с себя безрукавку, комбинацию, бюстгальтер. Вылезаешь из
брюк и трусов. Все это остается лежать на полу, как куча мусора. А ты...
Ты - обнаженная. Мы обнаженные. Ничто больше не украшает нас. Мы
совершенно одинаковые. Ты - по одну сторону стены, я - по другую.
Здравствуй!
Пробежавшись несколько раз из конца в конец комнаты, ты ложишься на диван
и закидываешь руки за голову. Ты улыбаешься. Ты понимаешь, что муж,
который сегодня так сильно задержался, никогда не придет, что у тебя -
бродячей души - нет и не может быть мужа. А если нет мужа, то, возможно,
не будет и ребенка... Ребенок! Господи, что это с тобой? Ты начинаешь
всхлипывать. Тебе кажется, что ребенок вернулся в твое чрево и превратился
в пылинку пылинок. "Это все она, кукла!" - кричишь ты, стремительно
вскочив. Распахнув окно, ты выбрасываешь куклу вниз, врываешься в спальню,
срываешь с вешалки любимый халат, накидываешь его, кое-как застегиваешься
и начинаешь метаться по квартире в поисках ребенка. Звенит хрустальная
люстра. Перешептываются стаканы в серванте. Вот он, Господи. Вот где
ребенок. Он сидит в лоджии на коврике с машинкой в руке и с удивлением
заглядывает в твое неестественно естественное лицо. Ты бросаешься к нему и
прижимаешь его голову к груди, прикрытой халатом. Плач твой усиливается.
Вот что я сделала с тобой! Ты имела неосторожность заказать мне свой
портрет и я втиснула в твое элегантное тело с непонятной мне душой нечто
инородное - себя. Ты не знала, что я умею писать только автопортреты. Даже
кувшин, выглядывающий на моем холсте из-под раздутого от гордости яблока -
даже кувшин - всего лишь я. И яблоко - я. В тот миг, когда ты повесишь у
себя в зале свой портрет в моем исполнении, ты станешь несчастной. Ты
увидишь в своих глазах мою сумасшедшинку и она тебе наверняка понравится.
Тебе захочется походить на портрет, но ты не сможешь. Тебе покажется, что
ты живешь не так, как велел тебе Бог. И тут уж я ничем не смогу тебе
помочь. Знала ли ты, что искусство распинает?
Но, Господи, втиснув в тебя инородное, пропихнув его в самую глубь твоей
души, я нашла в ней то единственное, что отшатнулось от меня. Ты блаженно
шла по моим следам до тех пор, пока я не подменила живого ребенка своей
куклой. Человек, вышвырнувший в окно мою куклу, не был мною. Может быть,
тебе станет легче, если я изображу тебя, как мадонну, с младенцем на
руках? Не знаю - не знаю. Как мне понять всех нас? Я подхожу к зеркалу. Я
всматриваюсь в свое лицо, которое странным образом одновременно и твое.
Потом я поворачиваюсь к другому зеркалу. Я замечаю, что зеркала стоят друг
против друга. И тогда я сдвигаю их близко-близко, так, чтобы в поле их
зрения не попали посторонние предметы. Что они видят, зеркала? Я могу
фантазировать, о чем угодно, но никогда мне не узнать, что видит в зеркале
зеркало, когда кто-либо из нас не маячит между.