Гвоздев Альбин Александрович : другие произведения.

Последний рейс

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   П О С Л Е Д Н И Й Р Е Й С
   / п о в е с т ь /
   1
   В темноте за проходной Широков запнулся о рельс, зашагал
  вдоль подъездных путей. Впереди над портом, высоко вскинутые
  эстакадами светились выщербленные местами прожекторные щиты. Их
  синий свет обтекал башни элеватора, сеялся на штабели ящиков и
  неуклюжие громады "негабаритов". Над занемевшими у причалов судами
  шевелились подсвеченные стрелы кранов, хрипловато квакали
  под ними автопогрузчики. От дальних рудных причалов горьковато
  тянуло угольной пылью, глухо ударяли грейферы, подвывали моторы
  подъемников.
   Широков шел к десятому причалу напрямик, лабиринтами
  погрузоучастков, ступая в бездонные черные тени, застывшие на бетонке
  пирсов. "Урал" стоял в полном грузу, фальшборт невысоко
  поднимался над причальной стенкой. Мачтовые рефлекторы бросали
  снопы света на закрытые трюма и лобовую часть надстройки. Спардечной,
  срединной, непривычной для современных судов трехостровной конструкции
  "Урала", судна старого, пережившего дважды капитальный ремонт.
   Широков остановился неподалеку от береговой
  сходни, по-хозяйски окинул взором строгий, классический почти
  силуэт судна, где быть теперь ему хозяином. "Капитан является
  доверенным лицом Советского Социалистического Государства, лицом,
  которому полностью доверено судно, жизнь людей и поручено
  единоличное управление". Нет, эти слова из Устава Морского
  Флота - не гром с ясного неба для него, когда они зазвучали
  так обнаженно. И все равно трудно привыкнуть к мысли, что он капитан
  знаменитого и бывалого "Урала".
   На сходне появился вахтенный, всматриваясь, решил спуститься
  на причал, поскрипывал ступенями, легко шагнул с траповой
  площадки. Тусклый герб фуражки, ниточка молодых усов над губой,
  повязка вахтенного на рукаве бушлата. Курсант Высшего Инженерного
  училища, присланный на годичную практику в штат.
  Зовут, кажется, Владиком. Матрос с незаконченным высшим морским
  образованием! Вот тебе и старая истина бывшего капитана Черняка - "матрос
  есть матрос".
   - Как дела, вахтенный?
   - Все в порядке, товарищ капитан! - сверкнули под ниточкой
  усов молодые зубы, весело взблеснули глаза. Этот Владик еще
  и комсомольский бог теперь. Чуть ли не традиционно: ага, на
  высшее образование тянешь? Тогда тяни и в общественной работе,
  знакомо это ему, Широкову, по прежним временам комсомола.
   - Все на борту?
   - Только что последние пришли. Второй штурман со вторым
  механиком.
   - Передайте по вахте: подъем, как только ревизия придет
  на борт.
   Уходить ночью! Ничего нет хуже, подниматься по трапу и
  чувствовать себя ни в море, ни дома. Ты в каюте, и поблизости
  совсем, в уснувшем доме Наташа будет всю ночь вздрагивать, отрывать
  голову от подушки и думать - отошли уже или еще нет? Не
  очень лестно отзывался он в таких случаях о капитанах. Можно
  сниматься с рассветом - морской канал все равно закрыт в темное
  время суток. Но ему теперь нужно сэкономить время, которое
  теряется в ходу до канала. И оттого терпеть это неудобство пограничнго
  и таможенного контроля на три ночи, но в этом рейсе ему дорог каждый час.
   В каюте Широков не сразу нащупал выключатель в темноте, он
  здесь все еще как в чужой. Только с портрета на столе
  участливо глядят Наташины доверчивые глаза. И лицо такое, каким
  было совсем недавно, полчаса назад, когда прощались.
   Два года назад, в этой же каюте Черняк сказал ему: "Рекомендую
  старпомом на новое судно! Хорошее судно. Давай, расти
  теперь в капитаны!" Он уходил тогда с "Урала" и думал, что
  вряд ли когда - либо вернется к Черняку. И вдруг, отзывают из отпуска,
  принимать "Урал", и в должности капитана, и опять по рекомендации
   Черняка. Черняк сидел тогда в каюте, грузно уперев локти в настольное
  стекло. Поздоровался как всегда хмуро - то, что он мужик без сентиментов, было
  предметом его особой гордости и становилось уже легендой.
  Посопел погасшей трубкой. "Пришло время передавать наследство,
  Василич. Лучшего наследника
  не вижу. Давай, работай теперь здесь ты. А я в Клуб Моряков, в секцию
  домино. Пора и на покой, сердчишко пошаливает".
   И в грубом свитере, который был на нем всегда, как кожа, показался
  жалостно щупловатым, и голос с хрипотцой не звучал уже, как голос
  просмоленного ветрами всех широт "маримана".
   Наследство! Да, наследство, слишком долго командовал Черняк
  "Уралом", слишком много лет на судне все так вертелось, как ему
  желалось и как было ему нужно.
   Широков сел за стол, придвинул бережно портрет жены ближе.
  Она спросила, когда он пришел из Кадров с известием о капитанстве:
   "Ты доволен?" Да, конечно, он доволен, еще бы. Но часто
  под этим подразумевают - успокоился. Но ожидать ему спокойной
  жизни на "Урале" вряд ли будет уместно. Капитан в двадцать
  семь лет! Скажут, повезло. Нет, потому что работал больше и лучше
  других. И не дал себе отдыхать после Средней Мореходки, поступил
  заочно в Высшую, которая стала уже Высшим Инженерным училищем.
  И вот теперь он - инженер-судоводитель с рабочим дипломом
  Капитана Дальнего плавания. И еще - никогда не выгадывал, шел
  туда, куда посылали, а посылали не всегда в самые лучшие места
  и должности. Оттого, может быть, и оказался волею судеб на
  знаменитом, всегда передовом и самом "валютном" пароходе,
  на "Урале", с гафеля которого не снимается вымпел Министерства.
   В двадцать семь лет - капитан! Со всеми внешними атрибутами,
  как мечталось в юности, как думалось совсем недавно, на пути к
  капитанству.
   Капитан. . . Всегда спокойный, выдержанный. Басовитый голос
  в динамиках командной связи на швартовках. Для друзей в каюте
  бутылка французского коньяка, ароматные сигареты. Для иностранцев
  в чужих портах - прекрасный английский и широта русского
  гостеприимства. Для внешнего женского взгляда - спортивная фигура,
  белоснежные воротнички и манжеты, золотое сияние нарукавных
  шевронов и неотразимая привлекательность недоступного мужчины.
  Для начальства - ежемесячное стабильное выполнение месячных планов, блестящий
  внешний вид судна, порядок на борту, никаких никогда "чепе".
  Для команды - простое, свойское, но не допускающее панибратства
  обращение со всеми. Джентельментский набор добродетелей!
   "Капитан является доверенным лицом Советского Социалистического
  Государства. . . " Да, эти слова из Устава для него не гром с
  ясного неба. Он видывал, что такое капитанская ответственность.
  Но быть старпомом и видеть ее со стороны - это одно.
  Старший помощник все делает, как положено по Уставу, и как
  установлено капитаном, но не отвечает за судно в полной мере -
  головой. Ему приходилось и подменять капитанов на время их отпуска
  и он знает, что это такое. Это как сидеть в кресле начальника
  и стараться ничего не трогать на столе до его прихода. Быть на
  судне хозяином - совсем иное. Все продумай до мелочей, все
  предусмотри и сделай скидку на то, что подчиненный поведет все
  равно дело как-то еще и по-своему, с личным уклоном. Чувствуй себя
  хозяином, но и каждому на своем месте дай почувствовать себя
  хозяином своего дела. А отвечай за все единолично.
   И все это становится до конца понятным лишь тогда, когда
  получаешь всю полноту власти и ответственности. Вряд ли есть
  капитаны, которые не понимают, что такое хороший капитан, или не
  хотят быть такими. Значит - не могут.
   Опять скажут - повезло. Он работал старпомом на "Урале",
  знает это старенькое, но хорошо отремонтированное судно
  как свои пять пальцев. Но если бы по наследству переходило
  только само судно. У Черняка был свой стиль, свое понятие демократии,
  и довольно романтичное и привлекательное. Мог крепко ругнуть боцмана
  при швартовке, не стесняясь женщин на причале, крахмальным
  воротничкам предпочитал грубой вязки свитер, в котором
  пиратски осела "соль всех морей и океанов".
  При гостях мог демонстративно набить трубку вместо
  капитанского душистого табака простой махоркой, если нужно, пил водку из
  тонкого стакана. Часто, почти непрестанно вспоминал Дальний
  Восток, откуда перевелся, времена своей молодости. "Скудеет флот,
  не тот моряк пошел". "Зачем мне знать английский, если во всех портах
  мира ругаются по-русски?"
  В свое время это казалось смелым, многих восхищало, Черняк слыл
  либералом. Но он, Широков, будучи старпомом у Черняка, знал,
  что это все внешнее и показное.
  За иное уважало его начальство и шло навстречу. Даже второй
  капитальный ремонт удалось выбить у пароходства Черняку для
  своего судна. И не где-нибудь, а на заграничной судоверфи, откуда
  Черняк вернулся с белым "мерседесом". И очень хорошо было Широкову
  известно, что на внешнем и кончается Черняковская демократия.
  
   Широков поднялся из кресла, опустил оконное стекло. Деловито
  и разноголосо забормотал ночной порт, холодный воздух пошевелил
  край занавески, знакомый запах угольных причалов остро щекотнул
  ноздри. Широков двинулся по каюте, разминая ноги. Да,
  Черняк умел подбирать под себя кадры! Зачем ему в старпомах
  Широков, будущий инженер-судоводитель, у которого вдобавок
  внутреннее споротивление порядкам на судне, и еще какие-то идеи в голове
  по иной организации? Пусть ступает с новой своей организацией
  работы на новое судно, пусть идет "в рост". А себе взять
  Куропаткина, пусть суховат, педантичен, не очень гибок в делах
  и в обращении с людьми, зато твердо, не раздумывая и без колебаний
  поведет линию капитана. Они с Черняком сработались, и теперь
  Куропаткин будет весьма удивлен, если от него потребовать, кроме
  подчинения капитанским приказам, еще что-то иное.
   Но подлинный полпред Черняковских методов на судне - это
  все же Букай, первый помощник капитана, старым должностным названием
  - помполит. Опытный, наработанный десятилетиями его опыт формалиста,
  осторожного бумагописаки, с авторитетом в парткоме и Управлении
  всегда передового первого помощника, одного из лучших по показателям
  судов пароходства. "По показателям"! Как все же беспощаден язык,
  только к нему прислушайся!
   Когда-то Букай плавал помполитом на Дальнем Востоке, вырос там
  в такую должность из кочегаров, работал вместе и с Черняком.
  Что-то там случилось, на судне, Букая сделали козлом отпущения,
  он сильно пострадал, едва не разжаловали, Черняк его и выручал.
  Позже, когда Черняку удалось перевестись с Дальнего Востока
  на работу полегче, в "Европу", как он говаривал, он перетащил за
  собою и Букая. Так что грубо, по - Черняковски говоря, они два
  сапога пара и оба на левую ногу.
  И мало надежды, что Букай изменится, станет иным, более того,
  постарается быть прежним, оставаясь самим собой.
   Широков встал к столу, отгоняя всегда ему не совсем внятный
  образ Букая, нажал кнопку портативного магнитофона. Конечно,
  он не собирается менять все с наскока. А Букаевским авторитетом
  не грех и воспользоваться, пока сам не встанет прочно на
  ноги. Даже прыгая на ходу в трамвай не следует непременно его
  перегонять, достаточно сравнять скорость со скоростью вагона,
  это хорошо усвоено с курсантских еще времен. Когда по такой
  вот глупости едва не угодил под колеса, впрыгивая на ходу.
   Главное, не выбиваться из собственной привычной колеи -
  вот не слушал еще сегодня урок английского. Работать, работать!
  Руками, ручками, как любит выражаться стармех, Андрей Харитонович,
  типичнейший, упрямейший, хитрейший и опытнейший "дед", человек
  немного со странностями, тоже "побывавший и повидавший".
   С Харитонычем, они поладят, видимо. И в прежние времена они
  всегда с полслова, с полвзгляда понимали друг друга, а то и вовсе
  святым каким-то духом. "Ит вилл би шип-шейп", как говорится
  в одном из уроков английского обиходного, морского языка, из
  лексикона "Делового разговора для моряков", который нужно еще
  разок проштудировать. Будет морской порядок - так это можно перевести
  на русский.
   2
  
   Второй механик Валуев даже не зажигал свет в каюте, бросил
  пальто и фуражку на диван, поставил чемодан под умывальник,
  и вышел. Каюта второго штурмана была по другую сторону надстройки,
  в "штурманском" коридоре. Дверь распахнулась сразу после стука,
  Викентий на пороге приобнял за плечи, провел к освобожденному
  от штормовой стяжки креслу.
   - Садись, садись! Сейчас сделаем нам не страшен серый
  волк! Не то заглянет Бука и выпьет всю водку, как наш боцман
  говорит.
   Викентий задернул шторку открытого иллюминатора, бесшумно
  повернул ключ в скважине каютной двери. В белом свитере крупной
  вязки с красными полосами по груди и на рукавах он выглядел
  приземистым, неимоверно широкоплечим. Когда-то он был стройнее и
  без этой неподатливой самоуверенности во взгляде. Валуев не
  сразу узнал его вчера в вахтенном штурмане, когда пришел на
  судно с документами и направлением из Отдела кадров. Не сразу
  узнал и сегодня, когда только что случайно встретились у проходной
  порта по пути на судно.
   - А что это еще у вас за Бука? - спросил Валуев.
   - Букай Петр Григорьевич, первый помощник. Есть у него
  чутье на спиртной дух и привычка заходить в каюту без стука.
   - Ничего дядька?
   - Дело вкуса, - сказал Викентий. - Некоторые ведь даже
  коньяка не пьют, говорят, клопами пахнет. У меня немецкий вайнбренд.
  Неважнецкий, сам знаешь, но другого нет. По одной трети
  безвредно будет, так и налью, как в лучших домах Филадельфии.
  Иной раз ребята обижаются - отчего не по полной. Пить так
  стаканами, и пока глаза не остановятся. Морской шик! А на деле
  серость Астраханская.
   Викентий достал из ящика стола бутылку с яркой наклейкой,
  плитку шоколада, ободрал обертку, прошелестел фольгой. Взвесил
  бутылку в руке, примериваясь к бокалам.
   - Значит, снова вместе, Сережа? - сказал он, склоняясь над
  столом. - Плечо в плечо идем - оба вторые! Как там наш старик,
  буксир "Пионер" поживает, не слышал?
   - Скрипит уже бортами, говорят, но на воде держится. Я ведь
  давненько его уж не видывал. На сухогрузах теперь.
   - Ну и правильно, - сказал Мерцалов, наполнив бокалы и
  опускаясь в кресло. - Сухогрузы - интеллигенция флота.
  Работать на буксировщиках - это тянуть на энтузиазме, а это не в
  моде. Как здоровье подруги?
   - Пьет, вечерний чай в Ленинграде.
   - Вот как? Житейские бури треплют хрупкую ладью семейного счастья?
   - В порядке с этим, Вик. Решила показать сына своей матери,
  внука бабушке представить. Ну, а ты? До сей поры Летучий Голландец,
  одинокий корабль океанских просторов?
   - Увы! Узы Гименея не пришвартовали еще меня к семейному причалу.
  Зачем мне жена, если она есть у товарища. Не обижайся, к друзьям
  это не относится. А в остальном? И ты, наверное, Сережа, уже не тот?
  Становимся шире в плечах и тяжелее в кулаках, взрослеем, ожесточаемся,
  что уж греха таить. Как говаривал прежний наш кэп Черняк.
  Ну, давай за встречу! За хороший рейс и чтобы Бука крепче спал.
   Валуев кивнул согласно, отпил коньяка, отломил кусочек шоколада.
  Викентий выпил свой одним глотком, на мускулистой шее поднялся и
  опал кадык, Мерцалов тут же потянулся к сигаретам, закурил, откинулся
  на спинку кресла. Да, несколько лет назад, на буксировщике "Пионер"
   Викентий был замкнутее, молчаливее, держался особняком. Поговаривали,
  что он долго на буксирах не задержится, у него в Рыбтресте
  дядя - большая шишка, уйдет на рыбопропромысловые базы,
  как только наплавает приличный рабочий диплом, и там ему будет
   хорошая должность. И вот встреча на "Урале", одном из
  самых "валютных" пароходов, элита флота.
   - Слушай, Вик. Рассказал бы о пароходе?
   - Считай, что тебе повезло, - сказал Викентий охотно. -
  Коробка старенькая, как тебе известно, благодаря Черняку после
  капитальных и живет. Оно и правильно, зачем торопиться списывать
  на иголки. Мореходная коробка, а рейсы привычно при Черняке
  наивалютнейшие были, умел старик крутиться. И работать
  умел, и себя не обижал. Не знаю, как вот при новом будет, пока он
  "врио" до утверждения. Прежде тут стапомом плавал, если не сглупит
  - утвердят. Могут ведь и другого прислать, на такое судно
  желающих найдется навалом. Ну, ведь всегдашний передовик наш
  "Урал", вот боремся теперь за звание почетное, светит оно экипажу
  нашему непременно. Соцобязательства все выполняются, завершается
  вот судовая спартакиада. Палубная команда против машинной - как
  традиция. Кто кого канатом перетянет и все такое прочее.
  Подтягивание на перекладине, тяжестей поднятие. Даже бег вокруг
  надстройки придумали, и ведь не трусцой. Виноват, бега не
  будет, отменили! Боцман заругался, говорит, палубу ему затопчут,
  он только что покрасил. Так что не волнуйся, в курс дела войдешь
  быстро. Предрекаю тебе стенгазентное редакторство. По наследству,
  второй прежний механик заведовал стенной печатью. Болезнь у него
  была вдобавок - фотомонтажи. Налить тебе еще?
   - Не надо, Вик. Метрон - аристон, как говорили древние.
   - Метрон - аристон! Это мудро, конечно, мудро. А я еще
  глотну после суточной вахты береговой, с устатку. Метрон - аристон,
  не пожелай жену ближнего, будь взаимно вежлив с продавцом.
  Ветхие и новые заветы!
   Викентий неторопливо наливал коньяк, размеренно пил.
  Охватил плечи руками, на широких кистях желтели бледные
  пятнышки веснушек. Ходили о нем нехорошие слухи, о дон жуановских
  замашках, обижались на него некоторые пострадавшие.
   - Вот ты скажи, - встряхнул Вик головой на крепкой шее, к
  Валуеву не поворачиваясь. - Конечно, моральные нормы, долг. Вон,
  и в кодексе нашем моральном новом все записано правильно. Иго
  общственного счастья, как говаривал Руссо, в общем-то, неплохой
  старик, о котором Фейхтвангер писал. Назвал "Мудрость чудака". Но
  ведь по чему человек оценивается, отвека? По достигнутому, а
  не по тому, как он достиг, насколько это было морально. Человек
  своего добился и за это его ценят. Вон, как и Черняка нашего, к
  примеру взять.
   Мерцалов легким движением переместился на диван, полуприлег
  на спинку, закидывая руки за голову, задумчиво теперь посвечивая
  глазами, глядевшими в пространство.
   - Каким я был болваном, тогда, на "Пионере"!
  Лермонтовская грусть в очах, Печоринское отрицание всего и вся в душе!
  Сводил счеты с миром - баловался боксом и изредка сплющивал
  чей-нибудь нос. Вот ты на "Пионере" другим был, конкретно-практичным,
  а значит и умнее. Делал что-то потихоньку, изобретал какое-то там
  управление с мостика, чтобы на виду быть. И правильно, нужно
  расти до поры до времени в том горшке, куда тебя посадили, а не метаться
  и не ждать лучших времен. Жаль, что я умнел с отставанием по фазе,
  как это говорится. Ты вот в партии, Сережа?
   - Приняли недавно.
   - Вот видишь, опять молодец! А я только подаю заявление в кандидаты.
  И еще одной рекомендации не хватает.
   Викентий встрепенулся, вспомнив что-то и сел, сцепив руки
  на колене. Поглядел на Валуева в короткой усмешке.
   - Ты знаешь, что на "Пионере" этим твоим централизованным
  с мостика управлением не работают больше?
   - Как не работают?
   - Очень просто. Пришел новый кэп и все пошло по старому,
  в прежнее русло полилось. И штаты снова увеличили.
  Это мне третий штурман с "Пионера" рассказывал. Да ты не расстраивайся!
   Викентий рассмеялся, потрепал Валуева по плечу дружески.
   - Ты-то ведь тут не при чем! Ты свое дело сделал, а на
  "Урале" вот такое управление с капитального ремонта поставлено,
  только им никто никогда не работал и работать не будет.
  Так что тебе здесь не придется волноваться. А со стенной печатью
  да с наглядной агитацией ты справишься.
   Валуев молчал оглушенно, и не от самого известия только,
  а еще и потому, что услышал такое от Вика именно теперь. Как
  будто так было, что понадобилось это Вику неспроста.
   -Да ладно тебе! - дружески хлопнул его по плечу Викентий, поднимаясь.
  - Нашел из-за чего расстраиваться ! У нас тебе спокойно будет. Ну, что?
  Пошли по коечкам? Поваляемся до трех чуток.
   3
  
  В девять утра "Урал" вышел из морского канала. Быстро
  утекли вдоль бортов поблекшие, поваленные течением в одну сторону
  камыши, скользнули мимо серые, с соляным налетом камни дамбы,
  осклизли косы водорослей по ним, расчесанные опадающей волной.
  Тяжелое и темное, море медленно обнимало судно, растворяя
  в своей синеве, поглощая своим простором. Низкие
  плавневые, издали как будто под бобрик постриженные берега,
  долго виднелись по горизонту. Да и сам "Урал" словно завяз
  в штилевом море, только убегала за корму неостановимая, жидкая,
  быстро густеющая полоса растревоженной винтами воды.
   В приемной капитана на полированной тумбе настырно гудел
  вентилятор-подхалим, от вибрации в шкафчике что-то назойливо
  позвякивало. Капитан Широков похаживал по каюте, поглядывая в
  окна на видневшиеся все еще берега. В белоснежной рубашке с
  подсученными рукавами, при галстуке, завязанном небольшим тугим
  узлом. Букай один остался в каюте после совещания командного
  состава, сидел молча пока, в летней форменной курточке с погончиками.
  Только что закрылась дверь за новым членом экипажа, уходившим с
  совещания, а перед глазами все еще были все они, его внимательно
  слушавшие. И Андрей Харитонович, весь час просидевший
  молча, сосредоточенно разглядывая что-то под ногами.
  
  Старпом Куропаткин, в сторонке, скромно прямившийся в кресле,
  туго форменным френчем схваченный. Второй механик, тоже по
  форме одетый, открытое лицо и в глаза глядит очень прямо,
  это всегда импонировало в людях. Вспомнил, как говорил о напряженной
  работе, о металле, что ждет их в Турции назначением на Грецию, где
  есть надежда получить хорошую загрузку. О том, что обязались
  выполнить годовой по основным показателям раньше всех прежде
  намеченных сроков. А это значит, что в соревновании с "Перекопом", в
  борьбе экипажей за почетное звание, мы будем впереди. И что
  "Перекоп" снимается следом за ними в тот же порт. Но, в общем
  преимущества перед "Перекопом" у них минимальные, и тем более,
  будет почетным добиться победы. И ему хотелось бы просить
  всех, как старших командиров, здесь собравшихся.
   Чем больше деталей прошедшего совещания Широков вспоминал,
  тем сильнее раздражало его гудение вентилятора, позвякивание
  в шкафчике, и тем нетерпимее становилось недовольство собой,
  особенно, когда вспоминал, как собирался он проводить
  совещание и как все получилось, а особенно, как вмешивался в
  его речь Букай, когда он запинался, и как подправлял его, словно
  мальчишку. Для Букая, конечно, все прошло на высоте, как бывало и
  раньше, при Черняке, с той разницей, что при Черняке Букай и пикнуть
  на совещаниях не смел, не давалось ему на командирских совещаниях голоса.
  Но почему же он сам, Широков, провалил совещание, оставалось загадкой
  для самого себя. Мысли тех, кто его выслушивал, так и оставались
  у каждого в собственной плоскости, а ведь он как раз и собирался
  привести их в одну, общую, в какой сам планировал рейс и будущую
  работу. И ведь говорил вовсе не то, что собирался сказать.
  Инерция подражания, что ли? Слова-то, одни слова что стоили!
  "Четко, без срывов", "борясь за звание", "приложить все усилия".
  Говорил, слушал собственные слова и чувствовал, как собственные
  уши вянут, но вот никак не мог иначе, и не мог остановиться. Как тот
  Ильфовский оратор, который хотел сказать о трамвае, а заговорил
  о международном положении.
   Послышался какой-то звук, вовсе, казалось, посторонний. Губы
  у Букая шевелились, он говорил, оказывается еще что-то, поднимая
  при том карандаш за кончик, как бывало это всегда.
   - . . . не только о плане. Ведь у нас есть еще много и других,
  немаловажных обязательств, нужно и по ним подводить итоги.
  В общем, у нас пока получается не плохо. Только вот беда с рацпредложениями.
   Карандаш начал в пальцах Букая всегдашнее замысловатое
  движение, выписывая в воздухе неизменно повторяющийся рисунок.
  Как неизменной любовью у Букая бывали во все времена рацпредложения,
  и принималось их всегда семь, число мистическое и вместе с тем
  флотское - так оно и оставалось.
   - Вот я хотел посоветоваться с вами, Виталий Васильевич,
   - осторожно и нащупывающе теперь заговорил Букай, - Я немало
  поработал с нашим стармехом, знаю Горбунова хорошо.
  Да и сам ведь в прошлом механик.
  Но вот его нежелание серьезно взяться за рационализаторские
  предложения. У нас по соцобязательствам их семь, а он заупрямился.
   Букай осторожно положил карандаш на стол, осторожно
  потянулся к подставке и взял другой. Он был как бы в колебаниях,
  говорить ему или нет. Его светлые, безгласные, все отражающие
  глаза глядели теперь выжидающе на Широкова.
   - И вот я так думаю! - сказал он уже решительнее и новый
  карандаш в его пальцах пришел в прежнее замысловатое движение,
  а сам он сделал крохотную, спотыкающуюся как бы паузу.
   - Надо бы задержать в основном экипаже механика Валуева!
  - решительно провозгласил он. - Товарищ грамотный, инженер. И я
  так слышал, что он еще и известный рационализатор.
  Пусть бы помогал Горбунову? Как вы думаете?
   - У меня нет возражений, Петр Григорьевич, - сказал быстро
  Широков, как можно скорее желая избавиться от собственного
  раздражения и заодно и от Букая.
   - Очень, очень рад, Виталий Васильевич, - сказал Букай,
  тут же оживленно вставая. - Это хорошо, что мы с вами так
  легко находим общий язык. Согласие между нами - это первое
   условие наших будущих успехов. Я ведь помню, что с Черняком вы не во всем
  сходились. Ну что ж, нет одинаковых людей, а дело от того
  не меняется. Дело делать нужно, хочешь ты того так, или этак.
  Наше согласие особенно важно теперь, в преддверии присвоения
  экипажу почетного звания Коммунистического труда. И тут роль
  первого помощника немалая, я это сознаю. Я вовсе не хочу, чтобы вы
  вовсе не касались моей работы, на наши успехи направленной, и на
  их закрепление. Тем более - столько уже сделано, остается только
  итоги подводить! Пусть не в обиду сказано будет, но для вас
  время очень удачное. Для будущего ваших личных и капитанских
  успехов. И потому мне хотелось бы во всем иметь ваш совет и вашу
  поддержку. Хочется быть для вас надежной опорой.
   - Спасибо, спасибо за добрые слова, - сказал Широков все еще
  рассеянно, но ясно понимая ход мысли Букая и наклоном головы с
  ним как бы ненадолго прощаясь.
   Букай вышел из каюты так же оживленно, как и вставал с
  места, начиная свою речь. И сразу раздражение истаяло,
  оставалась сумятица постыдного недовольства собой. Нет уж,
  извините, не так открыт и прямодушен Букай, каким показаться хочет.
  И главную мысль и ближайшие намерения оставил в подтексте, так
  сказать. А она напрямую Горбунова касается, никогда они не мирились,
  а Черняка это только забавляло, сталкивать их лбами. Горбунов
  Букая насквозь видит, и Букай таких не любит, умеет от
  них потихоньку избавляться, но тут у него были руки коротки.
  Впрочем, если теперь Горбунов и останется в экипаже на будущие
  времена, то будет у него в лице этого молодого инженера, второго
  механика такой мощный подпор снизу, что впору искать поддержки
  извне. И не так просто будет ему игнорировать Букая, как прежде бывало.
   Широков сел к столу, не отрывая взора от портрета жены.
  Ничего, Наташка, пусть Букай думает, что нашли они общий язык! Его
  поддержкой не погнушаешься, тут он прав. Повезло ему на начальном
  этапе с Букаем. Сейчас его документы готовят к Министерскому
  утверждению, и они так или иначе проходят прежде всего через
  Партком, где у Букая мощная поддержка. Неизменно передовое
  судно, несущее вымпел Министерства! А вот после утверждения, когда
  за кормою останутся эти узкости. Там поглядим.
   И все же приходится с сожалением признать, что Букай пока
  ведет в счете один - ноль. Ведь не собирался же он, капитан, клонить
  во всем шею перед первым помощником! Оттого и раздражение на самого себя.
   Под столом в ногах что-то звонко и напоминающе звякнуло.
  Гантели! Приволок ведь из дому, как только назначение капитанское
  получил. Но вот ни разу за них не брался. Так
  что, товарищ капитан, новый уровень? Гантели теперь - несерьезно?
  Не по рангу это - выскакивать на палубу в трусиках на зарядку,
  баловство это - зарядка.
   Нет, не баловство это - зарядка. Да и не существует для разумного
  человека уровней, если он хочет оставаться самим собой.
  И потому немедленно раздеваться, долой рубашку и тугой галстук,
  эту петлю цивилизации, как сказал какой-то мудрый и веселый человек.
  Не во внешней затянутости достоинство и авторитет капитана,
  а во внутренней в себе уверенности, и в правоте. Чего ему
  пока и не хватает. И гантелевая гимнастика тому только поспособствует.
   4
   Первая же вахта включила второго механика Валуева в судо-
  вую жизнь, как таковую, ни одно судно не дает скучать, если ты
  при деле. С отходом забарахлила масляная помпа, пришлось переходить
  на резервную, менять пробитый сальник, затем последовало
  совещание комсостава у капитана, и в завершение беседа с первым
  помощником капитана.
   Из каюты Букая Валуев поднялся повыше, на шлюпочную палубу,
  где воздух мягким током обволакивал вельботы, приятно шевелил
  волосы. В трубе гулко отдавались выхлопы главного дизеля,
  за нею в слюдяном тепле дрожали и ломались очертания мачты. Море
  тихо лежало от горизонта до горизонта, заполошно в этом покое
  и неоправданно нервно вскрикивали чайки, кидаясь на что-то
  в струе воды от винтов.
   Валуев навалился на леера, не в силах пока подавить в себе
  неясный осадок после беседы с Букаем. Каюта первого помощника
  капитана ничем не отличалась от прочих кают прочих первых
  помощников на других судах. Те же стопки газет, те же журналы
  "Новое время" на столе, календарь с карандашными пометками. Букай
  назвался весело, как бы заново знакомясь, но без улыбки в
  глазах, пожал руку мягкой, как бы бесчувственной ладонью. Говорил
  ровно, голосом уставшего человека с устоявшимися привычками.
  Оказывается, с его приходом на судно парторганизация значительно
  выросла, он четвертый по счету член первичной ячейки. Букай
  так привычно произнес это отжившее - ячейка, что приставленное
  к слову обычное "первичной" показалось лишним. Он, Валуев, четвертый
  в ячейке после капитана, стармеха и вот его, первого помощника.
  Был на прежнем судне пропагандистом? Это хорошо, но
  пропагандисты утверждены уже. Кстати, один из них будущий кандидат,
  вот-вот примем, второй штурман, Мерцалов. Товарищ дисциплинированный,
  грамотный, и очень энергичный с тех пор, как стал готовиться
  в кандидаты. Впрочем, он отвлекся от главного, а главное
  для него, Валуева, будет стенная печать и наглядная агитация.
  Прежний второй механик неплохо этим занимался. Очередной
  номер стенной газеты готовится, моторист Саганенко оформляет,
  товарищ грамотный, дисциплинированный.
   Это, казалось, любимые были слова Букая - грамотный и
  дисциплинированный. Напоследок беседы Букай пошевелился в кресле,
  улыбнулся даже. Понравится у нас на судне - оставайтесь
  постоянно, будем рады иметь такого грамотного механика, инженера по
  образованию. Двинете у нас, надеемся, рационализаторскую
  работу, а то стармех наш с нею не в ладах. И как раз такое время,
  когда завершается борьба за звание, и он за рационализацию
  на судне в ответе. Что-то неясное и не совсем хорошее зазвучало
  в тех словах первого помощника, и вот от ощущения этого
  Валуев и не мог пока избавиться.
   Кто-то двигался за спиной по палубе, приближался к леерам
  неуверенно, потом несмело рядом облокотился. Оказалось, матрос, в
  курсантском бушлате, надетом поверх синего судового свитера рабочего,
  тот самый Владик. Что так весело встретил их с Викентием у трапа,
  когда перед отходом они пришли на судно вместе. Поглядывает
  искоса быстрыми коричневыми глазами, трогает пальцами
  молодые вылезшие усики, и не прочь побеседовать.
   - Извините, - сказал Владик, наконец, осмелившись. - Вы
  где Инженерное кончали?
   - В Ленинграде.
   - А мы с Саганенко вот из Одесского. Теперь у нас годичную
  практику в штате ввели. Вот и служим. Я в матросах, он в мотористах.
   - Служится без проблем? - доброжелательно спросил Валуев.
   - Так получается, - не совсем уверенно ответил Владик.
   - Есть и трудности. Не вы теперь редактором стенгазеты будете?
   - А что это вас так тревожит?
   - Комсомольский ведь орган. Меня вот вождем выбрали. Как
  это всегда бывает. Пусть, мол, поработает молодежь. Шурик оформляет
  уже, но вот с заметками плохо. Не получается, смеются, никто
  серьезно писать не хочет. А надо бы газету как-то. оживить,
  что ли. Или как это говорится.
   Читал он, Валуев, случаем последнюю газету в Красном уголке.
  Не захочешь в такую заметки писать. Да и остальное не лучше на
  доске для "наглядной агитации", как выражается Букай. Висит
  обычный фотомонтаж примерно такого содержания: Чепчик на руле
  стоит, старпом глядит в бинокль, в морские дали, механики гайку
  крутят. Чайки, конечно, и еще родные и близкие встречают моряков
  из рейса, улыбки и объятия. Ну, тут хоть искренне. На каком
  пароходе нет таких фотомонтажей? И висят, пока их всякие
  иностранные залетные мухи не засидят.
   Наглядная агитация! Определение-то одно что значит! Уши
  от одних слов таких вянут. И Букай предлагает и ему тоже, как и
  Владику, "оживить", как тут комсомольский Бог выразился.
   По трапу забухали тяжелые рабочие башмаки, появились у
  вельбота боцман с матросом Жебелем. Жебель в испачканном краской
  рабочем свитере, но при своем неизменном оранжевом берете
  с пампушкой. Не за этот ли берет прозвали его на судне Чепчиком?
  Или он сам такое прозвище для себя утвердил? Вот приостановился
  с деловым видом, мимо проходя, ловко метнул сигарету
  из угла рта в угол.
   - Эй, матрос! Ты это что? Уж не на Приморском ли бульваре?
  Давай, давай, помоги морякам. Учись, учись у настоящих мариманов!
  А не то ведь оскудеет флот. Выводится моряк.
   Голубоглазый и розовощекий боцман улыбался снисходительно
  Чепчиковой "травле", а Владик, как завороженный, направился таки
  за Чепчиком к шлюпбалке, где тот окунал уже кисть в баночку с
  краской, готовясь подкрашивать, примериваясь, откуда начать.
  И вот кисть летает уже вверх-вниз, зализывая подкарябанное при
  спусках шлюпки место. Владик даже замер от восхищения такой
  легкостью в работе.
   - Ну, Чепчик, да ты прямо жонглер.
   - Знаем мы эти комплименты! - Чепчик ухмыльнулся свободной
  от сигареты половиной рта. - Сначала молодец, потом дай заметку
  в газетку, как добился таких производственных успехов?
  Пусть писатели пишут, им за это деньги платят.
   - А что? - обрадовался идее Владик. - Ты же в прошлый
  рейс, когда в Пирее стояли, ездил ведь на экскурсию в Афины ?
  Интересно же было? Вот и напиши.
   - Что там интересного, - поскучнел Чепчик. - Жара и пива
  не выпьешь, потому что валюты нет. Акрополь! Ты думаешь,
  там тебе девочек покажут? Камни голые.
   - Не взяли вот меня в тот раз, - вспомнил обиду Владик
  тоже вслед за Чепчиком скучнея. - Если практикант, то только
  вахту и стоять, а все свободные на экскурсию. А я вот не знаю, что
  бы отдал, чтобы Акрополь увидеть. Греческая цивилизация ведь, а ты
  как биндюжник, про пиво да про девочек. Чего тебе вообще тогда
  в жизни нужно?
   Чепчик обстоятельно взял кончиком кисти краски в баночке,
  повернул, чтобы не капнуло, принялся успокоенно растирать по
  шлюпбалке, наставительно поднял брови.
   - Человеку нужен порт и женщина! Вот подрастешь, тогда и
  узнаешь.
   Владик даже попятился от Чепчика, смущенно и растерянно, что
  тут было ему возражать. Боцман неодобрительно покачал головой,
  но постарался смолчать. Совершенно уже смущенный Владик
  снова оперся о леера рядом с Валуевым, тоскливо вдаль поглядывая.
   - Вот ведь гад морской! - сказал тихо то ли самому себе,
  то ли к Валуеву обращаясь. - Работяга хороший, на руле лучше
  всех стоит. И ничего больше знать и делать не желает. Я
  зарабатываю себе на кусок хлеба, причем с маслом, и с меня этого
  достаточно. Но ведь еще и других учит! Агафонцев давно ли
  на судно пришел, а уже матом загибает, через губу за борт плюет
  и Чепчик ему деву морскую на плече выколол, как и у него самого.
   - Ты кто теперь у нас? - крикнул Владику Чепчик издали,
  как будто слышал разговор о себе, он продолжал развлекаться.
   - Ты у нас теперь комсомольский Бог! - продолжал он, сбоку
  разглядывая собственную работу, гладко подкрашенную шлюпбалку.
   - Вот и начинай работать. Вечер хотим! С матросом танцует
  матрос назовем! И мы будем петь и смеяться, как дети. Народ работает,
  ему развлекаться надо, а ты к нему с Акрополями. Дерзай!
  Флот любит смелых, это еще Максим Горький говорил!
   - Знаешь что? - взорвался неожиданно Владик. - Ты насчет
  Горького поосторожней!
   - Тихо, тихо! - навострился у шлюпбалки Чепчик, голову
  поворачивая. - Ты на кого топ ногою, юноша? Времена культа
  миновали, ларевидерчи, как говорят в солнечной Италии! Не
  забывай юноша, что я на судовой Доске почета второй год подряд
  ежеквартально и бессменно. И Ударник комтруда первый на судне!
  Понимать надо политику, если еще не научился!
   - Вот видите, - совершенно беспомощно пробормотал Владик.
  -Что тут с ним поделаешь. Любимец прежнего капитана был.
   - А где это твой друг Шурик газету оформляет? - спросил
  Валуев, чтобы разрядить обстановку.
   - Ну, так он как раз в кают-компанию пошел! - обрадовался
  Владик. - Можно поглядеть! Саганенко у нас в училище газету
  курса оформлял. Лучшая стенгазета в училище!
   Они отправились в кают-компанию, и Валуев все не мог
  справиться с тем неясным осадком беспокойства и неудобства, то ли
  самим собой недовольства, то ли чем-то судовым. Как началось
  это с ним в каюте у Букая, так и не проходило.
   У трапового спуска со шлюпочной палубы Валуев приостановился
   - было слышно по звукам в выхлопной трубе, как от нагрузки на
  винт меняется работа машины. "Урал" плавно накренился на
  левый борт, тучи торопливо заскользили по горизонту, как будто
  собирались обежать судно.
   "Урал" вышел в точку поворота и ложился курсом на Босфор.
  
   5
  
   Валуев с Мерцаловым сменились с ночной вахты в четыре
  утра. Потревоженное форштевнем море шелестело, вздыхало вдоль
  бортов. С норда нагоняла широкая зыбь, приподнимала корму, бережно
  опускала, словно все примеривалась к тяжести судна, не решаясь
  вздымать его слишком высоко. Чуть левее курса все ярче засвечивался
  огонь маяка. Оттуда, скрытый темнотой, надвигался, уже
  начинал неясно тревожить своей близостью берег. Из открытой
  двери камбуза, отворенного завтракавшей вахтой, падал на палубу
  свет, Валуев ясно видел недовольное чем-то лицо Мерцалова,
  слушал неторопливые его слова.
   - Босфор, - говорил Мерцалов негромко. - С рассветом подойдем.
  Самый неорганизованный пролив на свете. Лодченки
  всякие толкутся всегда у входа, как саранча, лезут под форштевень,
  того и гляди врежешь кого-нибудь в борт, пополам распилишь. Будет
  удовольствие старпому на его вахте.
   - Не любишь Босфор принципиально? - спросил Валуев.
   - Не те слова, - сказал Мерцалов с легким вздохом. - Какая разница - Босфор,
  Мраморное, Дарданеллы, Эгейское, Средиземное или еще какое море.
  Романтика. А на самом деле порт, стивидоры, коносаменты.
  Ти вилл би шип-нейп! Доунт ворри! Будет морской порядок,
  никаких волнений! Как бы не так - доунт ворри.
  Того и гляди, подсунут рваный мешок или подмокшую кипу. Только
  школьники думают, что плавать по морям интересно. Мне так надоело.
  Флот однообразен и скучен, как кукиш.
   - Это отчего же флоту такая честь?
   - Кукиш - единственная возможная комбинация из трех пальцев.
  Флот ведь тоже такая же комбинация изо всех его составных
  частей. Всегда одно и то же - море, порт и немного берега.
   - Что-то мрачно у тебя слишком, - задумчиво сказал Валуев.
   - А я вот, сколько бы раз Босфором не проходили, немного волнуюсь,
  что ли. Все же Европа и Азия, руки пошире раскинь - и той, и
  другой враз коснешься.
   - Ну, и что дальше? От твоих волнений и касаний они не
  поцелуются. Для древних финикян Европа и Азия попросту были
  востоком и западом, а мы теперь умиляемся и волнуемся, как в
  детском садике.
   - Да, заелись мы на заграничных впечатлениях. Так получается?
   - Я никогда, - Мерцалов вдруг наставительно поднял палец
  и замер так на миг. - Не относился к тем примитивам, которые
  за границей раскрывают рот перед витриной с дамским бельем
  или говорят "Ах!", когда мимо катит "Кадиллак". И не из
  тех, кто зажмуривает глаза и вопит: "Какая бяка капитализм!
  Как у них все плохо, а у нас хорошо!" И все только потому, чтобы
  не подумали, что нравится таки ему этот бесшумно скользнувший
  "Кадиллак". У меня вовсе не падают штаны от изумления, когда
  я вижу капиталистический фасад. Знаю я, что и у них есть задворки.
  И что демократия - это когда хорошо организованное
  меньшинство правит неорганизованной массой. И вовсе не во имя
  справедливости, а во имя своей собственной выгоды.
   Викентий повернулся спиной к морю, полез за сигаретами в
  боковой карман куртки, нервно пачку выдергивая, пощелкал
  зажигалкой, покачал ее задумчиво на ладони, вольно выпуская дым и
  прищуриваясь на что-то одному ему видное во тьме за бортом.
   - Недавно, Сережа, побыл я в Москве. Думаю, многие тамошние
  витрины не уступят Стамбульским, мимо которых мы скоро проследуем.
  И думаю, что за рулем "Волги" можно получить не меньше
  удовольствия, чем за рулем "Кадиллака". Тут ведь не в езде дело
  прежде всего, а в том, что вот у меня есть, а у тебя нет. Или у
  тебя тоже появилось, а у меня поновее и получше. Потому что я тебя
  умнее или сильнее. И хочу тебе это не на кулаках доказать, а
  на содержании жизни самой. В том только и смысл конкуренции.
  Тут, брат, синяками не обойдешься, кто кого на кулаках. Такова
  жизнь. Я всем этим хочу тебе сказать, что люди живут, а мы с тобой
  плаваем.
   - На берег перебираться собрался?
   - Чтобы стать там клерком? - быстро и пристально глянул
  Викентий, усмехаясь. - Нет, Сереженька, я прекрасно понимаю, что
  и у нас ничего не достигается задаром. И у нас есть передний и
  задний планы. Я не из тех малокровных, что думают, будто в жизни
  все преподносится на блюдечке с голубой каемочкой. Или кто-то
  будет упрашивать взять ключи от сейфа, где деньги лежат. На
  берегу хорошо быть, когда ты не клерк там, а хозяин. И для
  того, как у капиталистов принято говорить, нужен начальный
  капитал. А как у нас принято - нужна волосатая лапа. А под нее
  голеньким нельзя приходить, будущее упреждается материально. И
  характеристика, членство, чистота за кормой в струе от винтов.
   Викентий смолк так, будто ему надоело говорить давно
  известное, успокоено докуривал сигарету. Море все так же плавно
  и размернно покачивало судно. На востоке, прикрытый гигантской
  ладонью ночного небосклона, тихо и неуверенно теплился зеленовато
  рассвет. Викентий откинул вовсе приподнятый наполовину капюшон
  куртки, расправил плечи, облегченно вздыхая.
   - Ну что же! Зайдешь ко мне в каюту? Распишешься в одной
  бумажке, чтобы утром тебя не тревожить. А мне придется-таки
  пораньше встать.
   - Премия, что ли? Так ведь я ее еще не заработал на
  "Урале".
   - Правильно говоришь, премия сложнее, вместе зарабатывать
  предстоит. Тут, брат ты мой, техника безопасности. Старпом у нас
  добрый, милостиво вручил в порядке освоения последующей
  должности, поспать хочет после вахты. Этак вот он навострился свои
  обязанности на других перекладывать - по-дружески. Да уж ладно,
  не переломимся. Инструктаж тут, вот что. На мою долю - под
  грузом не стой, по мокрой палубе ходи осторожно. За борт, боже
  избави, не падай. Ну, у тебя-то нечто иное? Горячий поршень в руки не
  хватай, в работающий цилиндр палец не суй. Так, что ли? В общем,
  расписаться надо, что по машине ты провел.
   - Так я еще не инструктировал.
   - Я тоже не инструктировал. А расписался вот, что все у
  меня всему научены. Учить потом будем.
   - Роспись избавит от напастей, так что ли?
   - В случае чего старпома от тюрьмы - это точно. А ребята
  у нас лихие. Даже пожар смогут безо всякой инструкции потушить.
   - И огнетушителем воспользоваться как надо - тоже?
   - Даже умеют вынимать из него колбу и использовать
  содержимое для протравки гальюнного стока.
   - Талантливые ребята. А вдруг у кока на плите сало
  вспыхнет?
   - Тогда он испечет большой блин и закроет пламя, чтобы за
  кошмой не бегать. Я же тебе сказал - народ сообразительный. Дело
  твое, конечно, но как бы на тебя старпом не обиделся. Он просил
  обязательно, собирается к капитану с документами и докладом.
  За то, что инструктажа не было, фитиль не вставят. А вот если
  росписей не будет - очень может капитан воткнуть. И даже
  обязательно для начала.
   - Ладно, Вик. Выкручусь как-нибудь. Да и к фитилям не
  привыкать.
   - Дело твое, коли так! Ты, я вижу, башковитый. Ну, пойду,
  упаду в койку до завтрака. А то мне еще ведь и за книжку садиться.
  Я ведь кружок веду с салажней, моральный кодекс изучаем, во как!
  Хватит жить по законам, данным Адамом и Евой, как Маяковский в
  свое время заявлял.
   У себя в каюте Валуев не сразу лег в постель, навел
  окончательный порядок в своей каюте. Убрал из-под настольного стекла
  летящую спортсменку, опоясанную лентой. Уместил на законное место
  фотографию жены с сыном. Вспомнил, как провожал их в аэропорту -
  побывать в гостях. Как легко отрывался "ТУ" от взлетной дорожки,
  пряча под себя черные колесики и круто задирая нос в небо.
  Ему казалось тогда, что он видит еще в окне самолетного салона сына,
   приподнятого женой на руках, чтобы поглядеть на отца, оба их тесно
  одно к другому прижатые лица, и тоскливое чувство сжало сердце.
  А вернувшись домой, он переместился мыслями уже в привычный ему
  и ожидавший мир судовой жизни, стал думать о будущем рейсе и
  предстоящей работе. И принялся уже насвистывать веселенький мотивчик, и
  почувствовал, как соскучился за отпускное время по судну, своему
  ли привычному или любому другому.
  И уже неймется ему поскорее оказаться в экипаже, в своей каюте,
  среди ребят, что срослись с флотом и называют судно, свой плавучий
  дом с ласковой иронией "пароходом", "корветом" или "коробкой",
  будь то теплоход, или в самом деле пароход, или современный
  пассажирский лайнер. В училищные времена, курсантами будучи,
  пели они самозабвенно слова, в каких мало еще разбирались:
  "Море люби, море твой дом, помни о море и ночью и днем".
   Пели, подумал Валуев, пели и не подозревали, как много
  настоящей правды кроется за этими словами, а не только один молодой
  и самонадеянный песенный "антураж". Вот вспомнил он первый
  разговор с Викентием у него в каюте на отходе, когда вместе
  пришли на судно, случайно на проходной столкнувшись. Уронил тогда Вик
  маленькое пятнышко на светлый фон его настроения. И вот оно
  постепенно все больше расплывается. С незначащих слов началось
  - вот не управляют больше на "Пионере" машинами тем самым
  централизованным управлением, какому было отдано немало сил. Да, это
  его затронуло, как могло быть иначе. В свое время "Пионер"
  получил первую премию за централизованное управление главными
  двигателями с мостика, стал одним из передовых судов флота.
  В Управлении пароходства на стенах висели плакаты с его портретом,
  он получил первую премию за лучшее рационализатроское предложение
  и его внедрение. На флоте разворачивалось движение автоматизации
  за счет внутренних резервов, едва ли не своими силами.
  Потом плакаты постепенно исчезли со стен, разговоры вокруг "Пионера"
  смолкали, и вот теперь все тихо и мирно сошло на нет.
  Очень может быть, что под влиянием тех веяний на "Урале" на
  капитальном ремонте установлено стационарное управление машинами
  с мостика. Но им не работали и не работают, и работать не
  будут, как утверждает Мерцалов. Потому что кампания кончилась,
  и вложенные средства, естественным путем невмешательства в естественное
  течение жизни, вылетели в трубу.
   Вот и пришел конец бездумно-светлому послеотпускному
  настроению, вот она, повседневная судовая жизнь, переплетение
  разных работ, забот и обязанностей, да плюс к тому еще и людских
  характеров столкновение. И во многом прав Викентий, рассказывая
  о судне в тоне легкой внешне, но злой изнутри иронии.
   Валуев разделся, улегся в койку с облегчающим удовольствием
  уставшего от дел человека, жмурясь от приятного прикосновения
  прохладных чистых простынь. Вспомнились слова Викентия:
  пришел на "Пионер" новый кэп и все закрутилось по-старому. Но
  ведь и так бывает, что с приходом нового человека все начинает
  и крутиться по-новому. А вот останься бы он работать на "Пионере",
  как было бы в таком случае? Но, в сущности, он и не по своему
  желанию ушел оттуда, был переведен на сухогрузы, на суда более
  мощные и технически оснащенные, и это естественно было для
  него, механика с инженерным образованием. Хотя именно той самой
  работой на "Пионере" и выстелил себе дорожку. И вот теперь уже
  не могло быть так, что с приходом его, нового человека, на "Урал",
  все на судне этом должно крутиться по-старому.
  
   6
  
   Разбудили его ото сна не совсем обычно. Как это принято
  будить вторых механиков после ночных вахт - моторист вошел едва
  не на цыпочках, тронул за плечо и шепотом предложил вставать.
   И Валуев подумал, что наступило предобеденное время, время
  законного подъема. Но моторист тем же шепотом сказал, что
  стармех требует второго механика разбудить и направить его
  тут же к нему в каюту, и в этом как раз и было что-то необычное.
   Одевался Валуев неторопливо, так же размеренно выбрался
  на палубу и постоял, облокотясь у борта, всем телом ощущая явную
  расслабленность от недосыпа. Наружи было пасмурно и прохладно.
  Округлые холмы Босфора уже обступали судно, "Урал" слегка
  ворочал влево, целясь в узкий проход разведенных противолодочных
  бон. Жалобно звякнули цепи, потревоженные волной, на черных
  мокрых поплавках бон закачались севшие отдохнуть, по-утреннему
  нахохлившиеся чайки, вплотную у борта скользнула шаланда, креня
  от поднятого форштевнем "Урала" белопенного гребня тонкие свои
  мачты. Безусые и белозубые веселые турецкие парни в свитерах
  перетягивали с баркаса, учаленного к шаланде, разобранные
  сети, глухо стукая ноздреватыми поплавками о борт. На отражавшей
  пасмурный утренний свет белой глади Босфора, до самого отдаленного
  берега вразброс и кучками чернели лодки, шаланды, баркасы,
  начиналась пеламидная и скумбриевая путина. На левом по ходу
  судна берегу, у подножия холма, под стволами на фарватер
  направленных пушек прогуливался часовой.
   Из-за азиатских холмов, покоясь пока меж вершинами,
  выбросив над ними золотым веером жесткие лучи, вставало
  солнце. Остатки туч и клочьев утреннего тумана все еще цеплялись
  за склоны, но ветерок увлекал уже их, обессилевших, в сторону
  Европы. И там, на Европейском берегу, открывалась уже
  бухточка, сквозили рангоутом высокие и низкие мачты все тех
  же, стоявших на якорях, шаланд и фелюг, по-турецки крашенных
  в яркие голубо-синие и карминно-красные расцветки, перемежающиеся белым.
  Пестрели у самого берега бесчисленные лодки и катера, приткнутые
  носами к причалам, и по склону холма лепились, воздушно
  вздымаясь один над другим, легкие, вблескивающие стекляшками
  веранд домики.
   Валуев все не мог настроить себя на встречу со стармехом,
  такую внезапную. Стармехи не имеют привычки тревожить вторых
  механиков по пустякам в законное время их сна. Значит, что-то
  посторонее основательно проняло деда. И не по работе оно, иначе
  дед сам позвонил бы по телефону и все сам разобъяснил, в чем
  дело и отчего нужно прежде времени вставать ото сна. И вот
  подсказывало теперь какое-то чувство, что коснется разговор
  именно того, о чем он и сам неотступно беспокоится.
   Стармех сразу же усадил на диван, сам расхаживал по
  кабинету, лавируя меж столом и креслом как-то особенно нервно.
  Останавливался, клоня большую круглую голову, шевеля сложенными на
  животе кистями рук, взглядывал злыми глазами и снова ходил. Он
  старался держаться спокойно, но пальцы рук у него самовольно
  вздрагивали.
   - Ну, что? - остановился он против Валуева, наконец. - Так
  и будем сидеть? И молчать?
   - Вы же меня вызвали, а не я вас. Вот и жду теперь, что скажете.
   - Жду, что скажете! Научились смело разговаривать. Сам
  ведь должен был прийти и просить у меня заметку, как редактор
  стенной печати нашей! Надписей еще нам на переборках не хватает,
  какие в общественных гальюнах пишут. И рисунков еще, чтобы
  уж агитация по-настоящему наглядной была.
   Стармех приостановился, выпустив накопившийся пар, и уставил
  в Валуева корявый свой, видавший всякие виды палец механика.
   - Только что был тут помполит! И мы толковали об этом. Не
  спится ему по утрам, так что к нему претензии. Говорили тут,
  какие внедрены рацпредложения, какие внедряются и каким образом.
  Тебя упоминал, как мне помощника. Жена мне говорит иной раз -
  попробовал бы хоть раз родить ребенка. Попробовала бы она хоть
  раз родить семь рацпредложений! А это ведь каждый год вот
  так - давай и давай.
   Стармех вновь зашагал по каюте, как бы нарочно задевая
  кресло на своем пути. Остановился в прежней своей неуспокоенности,
  засунул руки теперь в карманы, места им не находя.
   - Ну, так что, инженер-изобретатель? Букай мне твою помощь
  обещал, давай, подключайся. Могу для начала подсказать. Есть у
  нас уже приспособление для притирки клапанов, пойдет как
  рацпредложение на худой конец. Третий год подряд подаем, никто пока
  не заметил, что повторяемся, так что черт с ним. Съемник для
  поршневых колец тоже пойдет. Электромеханик там что-то дни и
  ночи паяет - пусть тоже оформляет как рацпредложение. А где еще
  четыре взять?
   Стармех как бы замер в ожидании, давая время на размышление.
   - Вон то, что для притирки клапанов, дополнить можно,
   - сказал он тоном, полным насмешки и сарказма. - Мотористы, когда
  клапана притирают, бегают за рукавицами к боцману. Очень, говорят,
  теми ручками ладони щекотит. Ну, так вот, так и сформулировать:
  "Применение боцманских рукавиц при притире клапанов для предотвращения
  щекотки". Пусть попробует кто-нибудь возразить, что
  оно не внедрено.
   - Шурик Саганенко говорил мне что-то насчет автоматической
  форсунки котла, - осторожно начал Валуев. - Предлагает
  электронику улучшить. Он же будущей специальностью автоматчик.
   - Что? - у стармеха прыгнули брови. - Это Шурик, студент
  этот? Ты вот пуще всех за ним поглядывай! Это он на вид
  только такой смирный! Тоже мне, Ньютон! Автоматика на котлах
  шведская и фирменная, они везде пломбы понавесили, а он вздумал
  эксперименты производить!
   - Любознательный парень. И голова у него хорошо работает.
  Он говорит, что его намерения пломб не коснутся пока что.
   - Пока что? - взвился окончательно стармех. - С такой
  любознательностью мы в один прекрасный момент взлетим на воздух
  вместе с нашими шведскими котлами! Нашли, чем шутить! Ну,
  а ты вот сам. Опыт у тебя ведь есть. Сам-то что мог бы предложить?
   - Единственно, чем стоит заниматься - это авторулевой, который
  электромеханик мастерит и кропает. И еще есть у меня
  мысль.
   - Ты постой, постой с мыслями! - спохватился как бы стармех.
   - Тут мыслить поздно, надо соцобязательства выполнять. И о
  выполнении докладывать. Скоро вопрос о присуждении звания
  разбираться будет, а пункт рационализации не выполнен. А
  это прямое дело старшего механика и твое, как Председателя судового
  НТО, научно-технического общества. Эта должность к тебе тоже по
  наследству переходит, есть у нас отделение такого общества. Так
  вот, что ты на это скажешь?
   - Хорошенькое у меня наследство, как я погляжу. Редактор, председатель.
  А я бы правду сказал - ни одно из семи предложений
  ломаного гроша или выеденного яйца не стоит. Выбирайте, что вам
  больше нравится.
   - Вон как он вежливо - выбирайте, что нравится! - сказал
  очень спокойно стармех и уселся в кресло, уложил сжатые кулаки
  на подлокотниках, разозленно вглядываясь. - А скажи-ка вот,
  молодой инженер. Ты у моржихи за пазухой ноги грел? Такое тебе
  не приходилось?
   - Нет, не грел.
   - А я, мил человек, грел. И не однажды.
   Стармех поднялся из кресла, основательно грудь
  расправив, отошел к иллюминатору. Там постоял не менее
  основательно, вздохнувши вернулся в кресло. Злые проблески в глазах угасли,
  они глядели теперь обыкновено, как глаза немолодого,
  повидавшего в жизни всякого, человека.
   - В общем, спасибо тебе за пространную консультацию,
   - сказал он. - Вижу я, Сергей Павлович, не много от тебя будет проку.
  В деле помощи вот такой и этакой. Сам буду страдать, будет завтра тебе
  и заметка в газетку, и семь рацпредложений выложу я Букаю нашему.
   Как это его душе угодно.
   - Андрей Харитонович, вы же не выслушали меня до конца, -
  сам теперь неожиданно раздражаясь, сказал Валуев. - Я ведь о том
  толкую, что.
   - Все, все, молодой инженер! - загородился обеими руками
  стармех. - На сегодня хватит с меня умных речей, до валидола бы
  не дошло. Лучше я спущусь в машину и притру там парочку клапанов
  для компрессора. Это успокаивает. Руками, ручками! Конечно
  же, голова соображает, как без нее. Но как ты не крутись,
  делается все сущее все же руками. И если ты ими поработал, то совесть
  твоя чиста.
   - Не могу с вами согласиться, Андрей Харитонович, - заговорил
  Валуев, чувствуя, что все больше приходит в раздражение по мере
  того, как стармех успокаивается. И желая ему возражать, не зная
  и чем, и оттого еще больше раздражаясь.
   - Ну, это твое право! - решительно сказал стармех,
  решительно из кресла поднимаясь. - До свидания! А то вон уже под
  турецкую ревизию подходим, а мы с тобой все об одном.
   Валуев снова оказался на палубе, и озирался теперь
  беспомощно, стараясь умерить внутреннее брожение, то ли собой
  недовольство, то ли возмущение стармехом или на него обиду. Пристал
  с дурацкими теми предложениями, заметками в газету еще вдобавок!
  Не дал и слова вымолвить о главном. Учуял, что ли?
   Чужой городок лежал по берегам бухточки, как на открытке
  из дальних краев. Голубой воздух, синь воды прозрачная,
  разноцветные вразброс домики то сбегают со склонов, то на
  них взбираются. Спокойно и глубоко дышит вдоль бортов пологой зыбью гладь
  Босфора, и нет ему дела до людских, да еще этаких бестолковых
  забот, тем более до каких-то там стенных газет. Стоят вон на
  берегу люди в солнечных очках, ими от бьющего солнца
  прикрывшись, пейзажем любуются. Наблюдают, как отдается якорь на
  "Урале", слышно им, как грохочет падающая якорь-цепь, сотрясая судно,
  тревожа здешнюю утреннюю тишину.
   Так что же это - стенная печать? Глупость изначальная
  или мы ее сами в глупость превращаем? И не о том надо писать
  заметку, раз уж есть такая печать на судне, сколько и каких подано
  рацпредложений. Чтобы начальство по головке погладить, да
  под него подладиться. И хорошо бы еще объяснить, отчего это на
  капремонте столько средств на централизованное затрачено, а на
  нем не работают, паутиной оно зарастает.
   Ну, что же, газета оформлена уже, постарался Шурик, и
  заголовок получился на славу, и "Урал", по ватману плывущий,
  волны рассекающий, и стройные буквы названия. И хочешь ты
  или не хочешь, а редактором такой распрекрасной газеты придется быть.
  
   7
  
   Капитан Широков поднялся на мостик, прошел прогулочной
  походкой на крыло. Слева проплывал в мареве остров Икария, дымчато
  голубой, с блеклыми клочками тумана или остатками туч,
  зацепившимися за склоны. И так до конца дня будет Эгейское море,
  ультрамариновое, прозрачное, если вглубь глянуть, как литое стекло,
  и сиреневые полоски парящих над ним островов тут и там.
  В благополучном, штилевом плавании прошли Босфор, Мраморное и
  Дарданеллы, почти все Эгейское. Не слишком ли заштилело морюшко в
  этот рейс? Зато потом воздаст сторицей.
   Зато вот на судне бурь хватает, как в стакане воды. Сразу
  после завтрака примчался Букай, весь встрепанный ворвался, даже
  не постучав. Ну, от этого он первого своего помощника отучит так
  врываться. Хотя и было отчего, если с Букаевой кочки поглядеть.
  Прежде такого, наверное, в его хозяйстве не бывало. "Кажется, я
  ошибся в нашем новом втором механике. Вы видели, каких дров он
  наломал в газете? А нам ее ведь на конкурс газет стенных представлять!
  Это в соцобязательства включено. И как вот мы с такой газетой за первое место бороться будем?"
   Нет, к своему ли стыду или наоборот, он не видел. Привык не
  читать стенных газет, и теперь не подумал с новой газетой ознакомиться.
  Оказывается, Букай составил план номера, что и как там
  помещать, а новый редактор поступил по-своему! Все переиначил
  и вместо восхвалений получился критический разгром. И он,
  конечно, в ужасе. Да и как тут быть перед самым присуждением,
  в самом деле. Вот он, будучи старпомом, и не задумывался, отчего
  это не работает на "Урале" управление главным двигателем с
  мостика. Капитанская это прерогатива. И пост управления и по сей
  день бездействует, используется штурманами, как подставка для
  биноклей. Не слишком ли дорого она обошлась? Ну, а теперь, если
  кто-то газету будет читать кроме Букая и ее выпускавших, и
  встанет вопрос, достойны ли они звания, такое допуская.
   Скорее же всего, никому до того не будет дела, и все теперь
  от него зависит. Как он решит - так и будет, пришло его время от
  телячьего состояния отходить. В самом деле, что мешало Черняку?
  Сам ведь был инициатором такого управления, кричал, поди-ка
  громче всех. Конструктивные недостатки, есть опасение, что
  выйдет из строя в самый неподходящий момент и ответственный - при
  швартовке. Но это все умозрительные выводы, не работали, не
  испытывали как надо в эксплоатации. И не пробовали недостатки
  устранять. Потому что привычнее работать телеграфом, передал
  команду в машину и - "Вася". И жди, когда в трубе послышится
  чах-пах. А не послышится во время - машина и виновата. В самом-то
  деле, опять же. Рыскают по судну, мимо пульта пробегают, выискивают
  седьмое рацпредложение, швабру модернизируют. А до того, что
  есть уже, ни голова, ни руки-ноги не доходят. А чего стоила знаменитая
  на весь флот "задумка"? Затея со струнным оркестром, во времена "оно",
  когда был он тут старпомом! Ведь даже его
  привлекли и он тренькал на балалайке-бас, дергал в такт одну
  струну, какую, позабыл уже. Букаю непременно хотелось, чтобы все
  у него на судне выучились играть на мандолинах и балалайках, и
  играли бы "Светит месяц". А настоящего Университета культуры,
  о чем так размечтался комсомольский Бог Владик, на судне как
  не было, так и нет. Перегнул, наверное, с Университетом комбог, но
  вот курс лекций не грех бы и ему, капитану, послушать. А то плывем
  вот в краях, где колыбель Цивилизации когда-то покачивалась,
  а ни в колыбели той, ни в Цивилизации теперешней ни
  уха, ни рыла не смыслим.
   Широков вернулся в рубку через распахнутую дверь, поднял
  из подставки на тумбе поста управления главным двигателем бинокль.
  И впервые внимательно оглядел никогда не работавший пост
  и весь пульт, все торчавшие из него рукоятки, потускневшие уже
  стекляшки приборов.
   И вдруг ему, как мальчишке, захотелось подергать рукоятки,
  попробовать запустить машину прямо сейчас же отсюда, или остановить,
  раз уж она работает, даже руки зачесались.
  Так в чем же дело, товарищ капитан! Ведь о том и второй
  механик в заметке пишет - ответственность штурмана увеличится, психология
  изменится, старый морской принцип "держи себя ближе к опасности"
  окончательно восторжествует. Это он как плюс к экономическим
  всяким выгодам. Бессеребреником прикидывается. . .
   А вот в том-то как раз и все дело. И оттого это недовольство
  собою. Потому что получил судно, а на нем все как было прежде,
  так и есть. Потому что хорошо ведь все идет, чего же еще нужно.
  Так ведь и удобнее, как умел держаться Черняк.
   Вахтенный штурман Мерцалов стоял близко к рубочному
  стеклу, Чепчик на руле пощелкивал штурвалом. Сквозь сетчатую
  майку татуировка просвечивает, пестрая косынка вокруг шеи, оранжевый
  берет с шариком на макушке. Отчего именно оранжевый - ему одному
  известно, Чепчику. Пользуется заработанным еще при Черняке правом
  "парня на всех румбах", теперь старается сохранить и закрепить.
   Молчал до появления в рубке капитана, а тут хмыкнул,
  как будто теперь только вспомнил что-то веселенькое. И так
  заговорил, как будто и не прерывался.
   - А знаешь, Вик? Был у меня случай. Тогда я на "Ялте" плавал.
  Есть такой пароходик, он и теперь лазит с арбузами да с
  картошкой по Крымско-Кавказской линии. Купил я шляпу в Одессе.
  Классная на вид шляпа, зеленая с ворсом, мода такая была, и даже
  запах у нее особый какой-то. Захожу в кают-компанию, привет, кореша!
  Поздравьте с обновкой! Капитан поднимается, поздравляет, руку
  жмет, как и все прочие. А тараканов там было - жуть!
  Так и шастают по переборкам, везде усы свои суют, нахально шевелят,
  их уже и отгонять устали. Только повесил я шляпу на крючек
  на переборке, тут же подбегает самый шустрый, усами в шляпу
  ткнулся и вдруг - брык! На палубу падает замертво, и усами не
  шевелит. Ну, думаю, не просто это. Противотараканная, значит, шляпа
  попалась. Одесская, тем более, да еще в Торгмортрансе покупал.
   Там, в той конторе, думаю, все могут. Капитан к себе в каюту
  - я за ним следом. Так, мол, и так. Есть возможность перебить всех
  тараканов. Голубчик, отвечает, где же ты раньше-то был! Мы ведь
  замучились с ними, пропадаем! По секрету тебе скажу, один ко мне
  каждую ночь в ухо залезает и усами там шевелит. А поймать - не
  могу! Знаю, что залез, подлец, проснусь - а его и след простыл.
  Ладно, думаю, вот с приходом дома хоть отдохну. Так что же ты
  думаешь? Он умудряется со мной и домой добираться! Жене в ухо
  забирается, и какой уж тут отдых, какой сон, сам подумай! Ну, так
  вот, успокоил я его. Уладим, говорю, что за дела. Я на многих судах
  шляпой этой тараканов выводил. Правда, меня там от работ судовых
  освобождали. Голубчик, как закричит снова. Освободим! Ото всего
  освободим, даже от политинформаций! И еще переработку и выходные
  с авральными писать будем!
   Мерцалов прямо-таки давился смехом, тычась носом в
  рубочное стекло. Не будь в рубке капитана, хохотал бы в голос,
  за живот взявшись. Бывало, все хохотали, вместе с Черняком, этой
  махровой Чепчиковой морской травле. У капитана и слезы ручьем
  по щекам текли, и так бывало. А его, теперешнего капитана, такая
  забубенная травля только раздражает. Да и ровный след судна за
  кормой становится заметно извилистым.
   - Жебель, на курсе!
   Чепчик дрогнул, встал прямее, повернул штурвал. Мерцалов тоже
  немедленно подтянулся, вздернутый окриком, подошел к репитеру,
  в картушку вглядываясь. Так что же, так вот и будет стоять
  разболтанно на руле Чепчик? Да еще и потаенно контрабандой
  заниматься. Было у него однажды уже, выручил тогда его Черняк.
   - Жебель, вы бы хоть на вахту поприличнее одевались.
   - Что вы, товарищ капитан! Да я в этом смокинге выхожу
  на либидо! Колоссальный успех, скажу вам откровенно. И все
  биндюжники вставали, как это говорится.
   - Если еще раз появитесь в таком виде на вахте, сниму с
  руля в рабочую команду.
   - Есть, товарищ капитан! - сказал Чепчик, еще шире ставя
  ноги. - На руле байки не травить, в чепчике на вахту не ходить.
   - Викентий Витальевич, и вас прошу внимательнее быть на
  вахте. Не читали заметку второго механика о принципе "держи себя
  ближе к опасности"? Есть там рациональное зерно. Служба
  есть служба.
   Чепчик замер теперь на руле, Мерцалов молча и непроницаемо
  у репитера. Но это внешне, для капитана, пока он тут.
   Да что он, в самом деле. Слишком уж все официально - так
  тоже нельзя. Вот, они оба сейчас, наверняка, думают: "Так что же,
  товарищ капитан, будем пред ваши очи по стойке смирно представать?"
   Нет, по стойке смирно не будем. А кто заслуживает того, будут для тех и
   "Вики", и "Шурики", и любые ласкательные имена и прозвища, и все
  демократические свободы. Капитану еще тем нелегко, что много
  появится любителей при удобном случае сесть на голову и ножки
  свесить. Послабление иной раз смерти подобно, особенно это морской
  жизни касается, когда ты в объятиях его, моря, такого ласкового в штиль.
   Но нет, не появится у него никогда второго лица, лица
  "приличествующего", которое так часто маской надевается с выходом
  на "руководящую" стезю. Появление такого лица заметно и невооруженным
  глазом и он всегда презирал такое, с начальственным
  взблеском глаз, всегда смеялся и открыто, и в душе, весьма зло
  смеялся. Потому что успел убедиться - чем больше начальственного
  блеска в глазах и важности в лице, тем больше пустоты за ними.
  С таким лицом хорошо быть капитаном, когда на море штиль.
   И спустившись в каюту, Широков все не мог побороть в себе
  то неясное недовольство или неудобство, и что-то еще было тут
  от неопределенного волнения перед неизвестностью.
   Да, да! Он хозяин на "Урале", можно ложиться на новый
  курс. Поддержат его, найдутся и помощники. Но вот каким должен
  быть тот новый курс, и каким будет? Это хорошо со стороны
  наблюдая, говорить - вот, будь я капитаном, у меня все было бы
  по-иному, у меня все было бы тип-топ.
   Вот он не может быть, как Черняк, в полной уверенности
  можно сказать. И не хочет, не в его характере прежний стиль.
  Но судно на хорошем счету и впереди утверждение в должности. И везде,
  от Парткома и до Министерства он должен быть безупречен:
  выполнение плана, это прежде всего. И потом весь комплекс
  требований к экипажу и капитану. Ведь и Букай о том же печется.
  По-своему, разумеется. И казалось бы, они и делают одно дело.
  Но вот пойди сейчас он, Широков, своим путем, и неминуемо будет
  столкновение. И не в его пользу обернется, если уж быть откровенным, о
  внешнем своем благополучии думая, да и об успехах судна тоже.
  
   8
  
   Валуев лежал на брезенте, натянутом боцманом на крышки
  второго трюма, прогретые солнцем за день уключины, согревали
  спину, и так было хорошо подремывать в этакой благости.
  Но не так уж и беспечально подремывалось, не удавалось
  обрести желанный покой. То ли свет топового огня, серебристо
  сеявшийся с мачты и растекавшийся по палубе до фальшборта
  тревожил, то ли беспредельная тьма за пределами судовых бортов.
  Хотя ведь вточности известно, что по правому - открытое море,
  а по левому не в таком уж и отдалении - турецкие пустынные берега, залив Анталья.
   И как бы в ответ бухнула в надстройке дверь, скользнула
  по борту световая яркая полоса. Послышались людские голоса, огонек
  зажигалки выхватил чьи-то губы, красные точки сигаретных
  огоньков чертили тьму. Это в Красном уголке открутили первую
  бобину фильма.
   - Вот это фильм, ребята! Произведение искусства.
   - Постыдились бы на экраны выпускать. Миллионы,
  наверное, истратили.
   - А что! Ничего там одна доярочка! Вот брошу плавать, в
  колхоз подамся. Женюсь на молочнице - и удовольствие, и
  продовольствие.
   - Кто тут в фильмах наших сомневается? Даже вон на
  Чепчика в воспитательном смысле повлияло. Кто бы мог подумать, что
  его в колхоз потянет.
   - Хлопцы, глядите, море-то что выделывает! Вдоль
  бортов-то как светится! Аж ватерлинию видно!
   - Эх, красота. Как это называется-то? Фосфо. Язык сломаешь.
   Как это по научному то?
   - Фосфоресцирует, если по научному. По-русски же - просто
  светится. Чем бы это кинуть? Увидишь, как вспыхнет.
   - Вон там в ящике у кока картошка припасена.
   - Смотри, смотри! Прямо всплескивает светом цвет уже
  другой, заметил? Голубой. Это микробы такие есть, светятся. В
  журнале читал.
   - А ну, дай-ка мне парочку картофелин.
   - Хлопцы, вы кончайте! Вы мне так всю картошку за борт
  перешвыряете. Мне завтра бефстроганов делать, а вы.
   - Отставить! Завтра Вася бефстроганов делает. Искусство
  искусством, а про хлеб насущный забывать нельзя. Агафонцев! Ты
  уже свою порцию бефстроганова выбросил. Завтра второе не получаешь.
   - Давайте его самого за борт бросим! Вот засветилось
  бы! Егор, а ну-ка поди сюда.
   - Ребята, не надо! Мне ведь на вахту заступать.
   Валуев поднялся на брезенте, сошел с трюмных крышек на палубу,
  свесился с фальшборта, глядя вниз. Море таинственно подсвечивало
  судно, верхушки ближних волн вспыхивали голубым холодным
  пламенем, в глубине вдоль борта прокатывались большие
  зеленого цвета тарелки, гасли за кормой. Звезды забрались высоко, но
  не мельчали, а становились ярче и крупнее. Поднявшись над
  невидным горизонтом, старался заглянуть за него узенький и яркий,
  совсем турецкий месяц.
   Валуев вздохнул, все никак не успокаиваясь, снова
  расположился на брезенте, глядя прямо в небо, на звезды над головой.
   Сейчас ребята уйдут смотреть вторую бобину, потом любители
  "забьют козла", станут оглушительно колотить костяшками
  домино, как будто делают непременное и очень значимое дело.
  А газета, как ни говори, плод его трудов , так и провисит
  над их головами, как любые прежние номера висели для проформы. Для
  того, чтобы видно было, что есть на судне и стенная печать, да и с
  наглядной агитацией все в порядке. Привыкли, ничем никого не
  удивить, или же что еще хуже - приучили. И странно, что не вызывал
  Бука, только взглядывает как-то странно при встрече, будто сказать
  что-то хочет. Или напротив, дает понять, что хотел бы сказать,
  но разговаривать не желает. Владик давал уже помполиту объяснения.
   Такое предвиделось, и комсомольский бог, как и договаривались,
  свалил все на редактора.
   И опять бухнула дверь - как и должно перед началом фильма.
  Но кто-то приближался вдоль борта, цокая подковками каблуков
  по палубе, неясная и расплывчатая фигура остановилась,
  поднялась в приветствии рука. Кто-то очень неполохо видел Валуева
  на брезенте трюма, с заложенными под голову руками.
   - Вот так встреча, Сережа! - сказала фигура голосом Вика
  и подвинулась ближе. - Сто лет не виделись! Или разными
  бортами с вахты стали возвращаться? Такое только на пароходе и
  может случаться. Одну вахту стоять и годами один другого не
  лицезреть. Вот тебе и жизнь морская, романтикой озаренная.
   - Кино решил не досматривать? - уточнил Валуев.
   - Разве такие фильмы для моряков? - отмахнулся совсем
  теперь ясно видимый в отсвете топового огня Викентий. - Стали
  в морском прокате и деловые появляться. Вот в прошлом году попался
   нам "Утраченные грезы", итальянский. Полезный фильм - о наших
  некоторых утраченностях. И кадры там, подходящие морякам были.
  Так мы его выборочно потом прокручивали. А ну, давай, мол, то место,
  где она из-за камушка выглядывает. Каждый сценку в надежде
  впитывает - а вдруг приснится. Зажигалки при себе нет, случайно?
   - Вот те раз, Вик! Ты что, уже позабыл, что не курю?
   - Позабудешь тут самого себя! А черт, прикурить вот нечем.
  Куда я свою то сунул, всегда в кармане бывала.
   Викентий выдернул вдруг нервно взятую уже в рот сигарету,
  поглядел на нее удивленно.
   - Вон оно как, - сказал озадаченно. - Уже не тем концом
  в рот стал сигареты совать, чего это, думаю, губы щиплет.
   Он смял сигарету, отшвырнул ее в ватервейс, и она лежала
  там, белея отчетливо. Викентий тяжело навалился грудью на
  фальшборт, так повернувшись, чтобы видеть Валуева. Что-то его разбирало
  и кроме неприкуренной сигареты, выворачивало изнутри.
   - Поздравляю, Сережа. С газетой у тебя весьма ловко получилось,
   - сказал он так, будто себя насильно успокаивал.
   - Проявил себя, обратил на себя внимание.
   - Отчего это - на себя? - не сразу сообразил Валуев.
   - Дак ведь чего же ты хотел? Чтобы и в самом деле экипаж
  за автоматизацию и централизованное управление с мостика
  взялся? Да еще и штурмана бы на Мишин авторулевой перешли самодельный.
   Других забот народу не хватает. Ну, а ты делай, делай
  свое дело, тори дорожку в передовики. Побольше на собраниях выступай,
  критикуй. Начальство таких любит. Раз критика в ходу - значит, все
  живет, движется, понимаешь ли. Варится в собственном соку.
   - Что-то я тебя не понимаю. Или ты меня не понял, - сказал
  Валуев, повернувшись на брезенте к Викентию, подставив под голову
  руку в ожидании.
   - Тогда давай, и в самом деле модернизируй "Урал" всетерпящий!
   Выдержал он капремонт, и твою модернизацию вытерпит. Можно
  даже ему крылышки приварить, будет пароходо-самолет!
  Или вот еще с помощью комбога Владика на молодом энтузиазме
  балет на льду организовать на случай прихода в Арктические
  моря. Был ведь струнный оркестр на Итальянской линии. У них в паре
  с Шуриком, да еще в Агафонцевым в придачу такой танец маленьких
  лебедей получится, закачаешься. Как на сцене Большого театра.
  Только не забывай, что нельзя вредить производственным показателям.
  И еще не вредно бы знать, что нормальным людям всего
  тошнее бывает от правдолюбов. Ты прости, я все же пойду огня искать.
  Вот когда мне до смерти курить хочется, я начинаю понимать, какая
  это вредная привычка. И даже очень, если из-за нее
  приходится такой серьезный разговор прерывать.
   Широкоплечий Викентий удалялся в темноту, только цокали
  теперь, затихая, подковки, и тут же неимоверно пакостно стало на
  душе. Чего это он набросился, да еще в такое время - как по заказу.
  Какая-то муха его все же укусила. Но если только Вик принимает
  его за одного из тех, кому правда ради собственной правды
  нужна - то прав и он. Путаются вечно под ногами, ворошат все и
  везде, где надо и где не надо, за что ни попади хватаются, выискивают
  недостатки во что бы то ни стало. Покричат, исчезнут, потом
  в другом месте принимаются поднимать несусветную муть с
  неизвестных донных глубин. Когда такие крикуны шествуют с
  высоко поднятой головой к трибуне, откуда и любят вещать,
  легкое движение шевелит спокойные ряды внимающих речам.
  "Вот даст сейчас прикурить! Вот достанется, начальникам тоже!
  Слушай, слушай! Вот чудак-человек".
   Улыбается и начальство, на которое должна вот-вот
  обрушиться критика. Давай, давай, Иван Петрович! Обнажи наши
  недостатки. Что же делать, приходится терпеть острую товарищескую
  критику, такая уж наша доля. А такая критика, как пальба холостыми
  патронами. Грохот и пламя, и даже дымом все заволокло, и
  страшновато. А рассеялся дым - и все, как прежде было, все на
  месте и все на местах. Остается форточку открыть, проветрить помещение
  и продолжать напряженную прежнюю работу, в том же совершенно духе,
  как и всегда год от году, и год за годом бывало.
  Так вот и палит та критика вхолостую и поверх голов, да еще
  валит все в одну кучу, так что и не разберешь, можно ли что
  исправить, или уж вовсе невозможно. И что главное во всех тех
  недостатках - этого и вовсе не понять, и одного только и хочется,
  махнуть на все рукой, а пропади оно все пропадом, коли уж
  так.
   Но сам-то вот он, отчего до сей поры не побывал у стармеха?
   Или его визита теперь дожидаться? Да ведь не будет такого
  визита, и немедленно к нему и надо, пока собственное настроение
  столь боевое. Но вот тут и начинаются беды: фильм дед смотрит,
  и не любит, когда его от такого занятия отвлекают, потому что
  дед в любом фильме не объект для развлечения ищет, а источник
  заложенного в нем смысла. И после такого труда его всегда ко
  сну клонит. Так что вот - выбирай любое другое время, втискивайся
  между всеми стармеховскими жизненными заботами, главными и
  второстепенными. И вот какие стармеху главные - не ведомо это ему,
  Валуеву, пока что.
  
   9
  
   К стармеху Валуев постучался на другой день, когда на
  краю неба замаячила маревом, прорезалась затем уже яснее полоса
  турецких берегов, куда они следовали.
   Валуев старался не растерять свою прежнюю решительность
  и у него это получилось. Говорил он так, будто теперь его не
  тревожило, что и прежде они касались этой темы. Как будто так
  было, что не говорилось о централизованном управлении машиной
  никогда. Он все старался провести свою главную мысль: надо
  испытать авторулевой Мишиного изготовления, пусть пока и
  полукустарного. Затем опробовать управление машиной с мостика,
  и привести его в рабочее состояние. И начать работать
  им в комплексе с авторулевым, попробовать, во всяком случае.
  Если будет получаться, это высвободит людей, облегчит
  машинную вахту и можно будет спокойно провести ремонтные
  работы свыше графика.
  Затем на текущем ремонте поставить авторулевой заводского
  исполнения или оставить Мишин, установить дополнительные механизмы.
  И все это обеспечит работу с сокращенным штатом. Для чего и
  ставил на капитальном ремонте Черняк недешевую эту гидравлику
  для управления машиной с мостика. И тогда "Урал" встанет на
  уровень с судами новыми и современными, им в техническом оснащении
  не уступая. И заслуженно получит свое "завоеванное" почетное
  звание и всегдашнюю Министерскую премию с вымпелом.
   Под конец Валуев так хорошо выговорился, облегчив душу,
  что ему было уже весело, и ни капли сомнения не оставалось
  в том, что весь его проект достижим. А стармех так и молчал, как
  прежде, ничуть не радуясь Валуевским планам, упорно глядя на
  фотографии под настольным стеклом, где рядом с ними пребывали и
  графики разного рода, и рабочие бумажки. Как будто не планы нового
  второго механика выслушивал, а искал ответа на какой-то
  свой собственный, непрестанно его донимавший вопрос.
   - Кости ломает, - сказал он тихо на молчание Валуева, постепенно
  переходившее в недоумение.
   - Что вы сказали? - как-то не сразу врубился Валуев.
   - Дождь, говорю, скоро будет. А у нас в трюмах сахар. Не
  выбиться бы нам из-за того дождя из графика движения,
   - сказал стармех и вдруг шлепнул по столу ладонью вполне
  весело, как того Валуеву и желалось.
   - Ну, что же, Сергей Павлович! Спасибо, что выручил в этот раз
  и написал за меня заметку. Хоть и не ту, что надо, да уж ладно.
  Здорово ты меня понес за рационализацию, и даже со злобой у тебя
  получилось. Но ведь все верно, куда тут денешься! И что ты
  мне только что до самых небес наговорило - тоже ведь верно.
  Никаких тут особых доказательств технических не требуется.
   - Миша монтаж закончил, настольный. Ему теперь, Андрей
  Харитонович, установить бы в рулевую тумбу и подключить. И обещает,
  пока в порту стоим, закончить. На обратном пути испытываем, и
  можно начинать работать с управлением.
   - Можно? - криво усмехнувшись, перебил стармех.
   - Вот спасибо тебе, уважил.
   - Конечно, испытать нужно хорошенько, на ходу и на всех режимах,
   потом.
   - Стоп, стоп! - еще решительнее перебил снова стармех и
  неторопливо поставил на локоть руку с растопыренными пальцами,
  и стал их тут же загибать один за другим. - Дальше сам
  знаю, вот что будет. Потом крикнуть, что упраздняем вахту в
  машине, делаем мотористов матросами-мотористами или наоборот,
  не в том суть. Сокращаем команду машинную до трех человек:
  это я - стармех, ты - второй механик, ну и еще моторист-уборщик,
  чтобы было кем командовать. Работаем прогрессивным методом. Кстати,
  аналоги есть - на некоторых английских судах-автоматах. И с нами
  немедленно соглашаются, народная инициатива, как против нее
  попрешь? И кому это надо, всякий посторонний греет на том руки.
  Хотя бы и наш Букай. Нам помогают всемерно: снабжением, создают
  нам условия, чтобы мы держались таким штатом, выводят в передовые.
  Пишут о нас в газетах, портреты наши уже по стенкам
  повесили. А работать-то надо, да еще как! Взялись без ремонта
  в прежний год отплавать - будьте любезны, выполняйте. Да и
  случись поломка - к англичанам на самолете специалист прилетает,
  моряки могут и в ус не дуть. А нам разве ангел небесный поможет -
  сами исправляйте. Так что уже не работать надо будет, а
  вкалывать, какой там семичасовый рабочий день, а зарплата все
  равно из его расчета. Дай бог хоть раз в рейс выспаться
  хорошенько! И моточистку самим, как и прежде. Судоремонт от наших
  методов передовых не станет лучше, заводу на наши начинания
  начхать, и без нас работы у них хватает. И вот под разными предлогами
  уходим. Сначала я, постарше все же, да и не главный инициатор.
  Или ты, там договориться можно будет, интересы общими
  станут хошь-не-хошь. Чтобы полегче да повалютнее пароход выбрать,
  или же на берег шастануть. Пристроят, народ понимает, поможет.
  И вот мы уже далече! Со славой передовиков, с орденом, может быть и
  так получится, кому же их давать. Новые же люди повкалывают
  для вида вначале, как и мы, притом нас, умников этаких, проклиная.
  Потом истина откроется постепенно, что был всего лишь мыльный пузырь.
  И все не лопнет громко, чтобы уж услышали люди и глупостей не
  повторяли, а незаметно заглохнет. Зачинатели! А чего и для чего зачинатели?
  Чтобы чин получить? Да ведь и зачать не больно велик труд.
   А вот до ума довести, выпестовать дело верное и прочное.
  Да чтобы от него и толк верный
  был, а не форменное безобразие - это иное, извини, иное.
   Стармех даже кулак сжал и опустил его на стекло так, будто
  там хотел придавить что-то не к месту выползающее. И Валуев ни-
  чего более не видел, кроме того кулака, кровь хлестнула ему в
  лицо, и уши горели, как бывало в детстве, когда отругают за
  провинность заслуженно. Не было никакого сомнения, что "Пионеру"
  посвятил свою яркую речь Андрей Харитонович, только в применении
  к теперешнему "Уралу", а значит, не без упрека.
   - Андрей Харитонович, если Вы это ко мне относите.
   - Боже избави! - воздел мгновенно руки стармех. - Ни в
  коем разе! Не только тебя это касается, но и всего наипрочего!
   Я вот за свою жизнь на такие начинания нагляделся, да и сам
  ведь бывал участником. Чтобы шишку на чем-то набить, надо этим
  местом и удариться. Делают, заведомо зная, что мыльный пузырь.
  Сколько их бывало, а толку что? Вот наш Букай, вместе ведь на
  Дальнем Востоке начинали работать. Что-то там придумал,
  кочегаром будучи, в механики двинулся. Потом на курсы -
  и помполит. Все ведь легче, чем гайку крутить. Вот теперь
  он мозги людям крутить наладился. А я человек честный и рабочий,
  мне дутой славы да должностей легких не надо. Моя совесть чиста,
  и я хочу, чтобы она оставалась чистой до самой пенсии.
   - Я ведь не предлагаю все сразу! - Валуев понимал, что
  говорит что-то лишнее и не нужное. Но глухие толчки крови в
  висках все гнали и гнали, теснили сердце неимоверно.
   - Начинать ведь надо! - уже чуть не кричал он. - А не
  ждать, когда Совет Министров решит!
   - Ты вот что запомни! - резко прервал его стармех, тоже
  начиная заводиться. - Мне тут Совет Министров не команда! Пока
  я здесь старший механик! Пусть и не инженер! И пускай
  там электромеханик забавляется, кропает свой авторулевой. Никто
  не запрещает детям играть в песочном ящике. А вот за эксперименты
  все ваши отвечать мне!
   - Тогда я на вашем месте! - уже во всю силу перебил
  Валуев стармеха, чувствуя, что у него темнеет перед глазами.
   - Тогда я на вашем месте не говорил бы о чистоте совести!
   - Молод еще меня судить! - тоже сорвался стармех и в
  глазах у него заиграли острые лучики.
   - Я молод, но я имею право сказать вам правду! Как моряк
  моряку!
   - Вон ты как заговорил ! - упираясь обеими кулаками в
  стол, и над ним вздымаясь, сказал стармех. - А что ты сделал
  для флота, молодой человек, кроме своих "Пионерских" дел? А ну ка,
   скажи!
   - Может быть, ничего еще не сделал, - сказал Валуев, странным
  образом и вдруг успокаиваясь. - Но балластом быть не собираюсь.
  И должность моя никогда не будет мне удобной ширмочкой.
   - Удобной ширмочкой, говоришь? - взбеленился окончательно
  стармех, из-за стола выходя и сразу к каютной двери
  направляясь. Там он торжественно выпрямился и распахнул дверь,
  приглашающе поведя рукой в сторону коридора.
   - Пожалуйста! Зеленая вам улица со всеми вашими умными
  предложениями и начинаниями. А я не дорос до такого, извините.
  Мне некогда было на инженера учиться. Я работал, когда ты
  еще пешком под стол не ходил! Вот к порту подходим и не до
  умных разговоров мне. Мне бы дай господь с ремонтом да со
  снабжением управиться. Так что уж - простите старика!
  
   1О
  
   Капитан Широков поставил ручки машинного телеграфа на
  "стоп" и ощутил утихание палубной вибрации. Турецкий порт
  виделся белой цепочкой строений у подножья темнозеленых холмов
  с заплатками желтых полей по склонам. Далеко за вершинами
  холмов, на краю холодной небесной синевы белели сахарные зубцы
  заснеженных вершин. С моря катили длинные неторопливые валы
  мертвой зыби - отголосок далекого шторма. Они глубоко подседали
  под "Урал", вздымали его на себе, уходили к берегу, пропадая
  и вспыхивали там белой полосой прибоя вдоль черты брекватера.
  Низко и бархатно проревел тифон - вызов лоцмана.
   И все время, пока вахтенный штурман Толь Толич жал на
  кнопку тифона, Букай смотрел на него, повернув голову так, что
  натянулась кожа на шее в тугом воротничке затянутой форменным
  галстуком рубашки. Он имел такое обыкновение, невыносимую
  привычку выходить в рубку на время маневров, подходов и отходов
  судна от причала. Вставал в сторонке, на свое привычное "штатное
  место" у бокового рубочного стекла по левому борту, и всем в
  рубке становилось неловко, как бывает, когда посторонний глядит
  тебе под руку. Да и сам Букай, видать, не совсем себя чувствовал
  ловко в качестве стороннего наблюдателя. Да и будь он им, как раз
  это никого бы и не трогало, но он чувствовал себя обязанным по
  должности подниматься в рубку - и в делах штурманских быть
  первым помощником капитана. Отчего у него и был излишне строгий
  и официальный вид. Этим видом своим он и стеснял невольно
  всех, кто бывал в то время в рубке, входил туда и оттуда
  выходил. Как стесняет пришедший на проверку инспектор.
   Широков вышел на крыло мостика, оставив дверь рубки
  распахнутой. В этот раз у Букая вдобавок был вид еще и расстроенный.
   Перед приходом на рейд они побеседовали, и речь шла о
  втором механике, о газете и прочем. Букай говорил не много, ни
  мало, как о дезорганизации экипажа в такой ответственный
  момент, как преддверие присвоения высокого звания, и просил
  его, капитанского содействия, хотя неизвестно в чем конкретно.
  Побеседовать с Валуевым, объяснить обстановку. И он, Широков,
  слушал уже навязшее в ушах одно и то же, те же сетования, и
  все более раздражался. Под конец не выдержал, и напрямую спросил
  первого своего помощника, а уверен ли он сам в том, что экипаж
  уже достоин того самого высокого звания, к какому стремится он,
  первый помощник и помполит. И как он оценивает такое звание
  именно с политической точки зрения. Последовала немая
  сцена, знак полного непонимания. И вот теперь можно
  окончательно сказать, что начнется у них с Букаем кроме внутреннего
  несогласия и внешнее непонимание.
   Широков поднял висевший на груди бинокль, сквозь линзы был
  хорошо виден лоцманский катер, он пробежал уже брекватер и ворочал
  в сторону качавшегося на рейде "Урала". За спиной в рубке
  кашлянули, наверное, Букай намеревался воспользоваться временем
  до прихода на борт лоцмана и продолжить кончившуюся немой
  сценой беседу. Но не было никакого желания беседовать, одного
  бы только и хотелось, чтобы ушел бы Букай из рубки, не мешал бы
  встрече с лоцманом. Тем более, что те из лоцманов, кто
  поразговорчивее из знающих язык, непременно спрашивают о Букае, а кто
  это такой. И не каждому можно вразумительно и внятно объяснить.
   Вот сейчас он так сделает, подумал вдруг весело Широков.
   Досчитает до десяти, и если Букай к тому времени не уберется
  из рубки, он просто предложит ему, первому своему помощнику
  пойти в каюту отдыхать. Сейчас швартовка к портовым причалам,
  неизвестным ему, капитану, потом приходные формальности, и не
  время теперь для разговоров. Попозже, на досуге они побеседуют.
   Снизу зазвенело по наружному трапу - кто-то еще поднимался
  то ли в рубку, то ли на крыло мостика с главной палубы, и Широков
  сбился со счета, оглядываясь. То ли кстати, то ли вовсе
  для него некстати, на мостик стремительно вылетел, на ходу меняясь
  лицом, второй механик. И уже смущенно намеревался поворачивать
  назад, увидев неожиданно капитана едва ли не лицом к лицу.
  И Широков, это сходу уловив, встретил Валуева взором спокойным
  и приглашающим, и услышал тут же, как после повтороного
  покашливания по внутреннему трапу отправился к себе
  восвояси Букай. То ли догадался, что капитан считает до десяти,
  то ли появлением второго механика спугнутый. А Валуев топтался
  теперь неуверенно перед взором, но чувствовалось, что не случайно он
  сюда выскочил, и трудно было сказать, капитан ли его смутил, или
  Букай, оказавшийся в рубке.
   - Подышать воздухом, Сергей Павлович? - спросил Широков
  усмешливо глядя и к Валуеву всем корпусом поворачиваясь.
   - Да вот, - замялся окончательно Валуев - Дышим вот
  все.
   - Дышим и думаем! - подправил его уверенно Широков.
   - Все о том же? Автоматизация, централизация и управление
  с мостика! Так ведь? Или не так.
   - А что! - сразу твердея взором, сказал Валуев. - Разве
  это не так уж важно?
   - Важно, важно! А как же иначе? - сказал Широков, стараясь
  быть предельно серьезным. - В том-то и дело, что важно. Со
  стармехом-то говорили уже?
   - Да говорили уже, - в момент сникнув, едва ли не
  пробормотал Валуев, опуская взор в палубу и стремительно мрачнея.
   Широков глядел на второго механика все так же усмешливо,
  представляя какой у них со стармехом состоялся разговор.
  Если после беседы у него такой вид. Да и у Харитоныча тоже был
  видок, когда он поднимался перед подходом на рейд в рубку,
   - как будто ломало у него поясницу перед дождем. "Дети гор!",
   - так говаривал Черняк, не лишенный чувства юмора при всех его
  недостатках, когда имел в виду разного рода проходные ссоры и
  размолвки в рейсах между моряками.
   - Так переговорите еще раз! - сказал он ободряюще,
  чувствуя наплыв добрых чувств. - И начинайте! Чего тянуть, в
  самом деле. Переговорите еще разок - и начинайте.
   Валуев все еще так и стоял, мрачно уставившись в палубу
  взором. Но к борту подходил уже пузатенький, увешанный по
  бортам старыми автомобильными покрышками пожарный буксирчик,
  подвозивший лоцманов на рейд. Он паровой, по всей видимости, был
  еще, от него так и тянуло жаром и пар струился вокруг тонкой
  высокой трубы. Он отработал назад, выбулькивая из-под кормы
  неторопливый бурун, нацеливаясь в борт "Урала" начищенными
  до золотого сияния пожарными брандспойтами.
   - Простите, Сергей Павлович, катер швартуется, - сказал Широков,
   на Валуева уже не глядя. - Действуйте, вот вам моя санкция.
   Широков повернулся в сторону козырька на крыле мостика,
  ощущая вместе с наплывом добрых чувств к собеседнику еще и
  прилив собственных сил и уверенности в себе. Он склонился над
  бортом сбоку козырька, приветственно трогая рукой козырек
  фуражки, радушно лоцману вниз улыбаясь. По опущенному к катерной
  качающейся палубе трапу восходил, уже прыгнувший на него, турецкий
  молодой и подтянутый по-военному лоцман. Он на ходу взмахивал
  в приветственном ответе рукою, другою хватаясь за поручни
  трапа, блестя белозубой ослепительной улыбкой.
  
   11
  
   Над причалами порта второй день оловянное небо - сеет
  мелкий, настырный дождичек. Мокрые бесконечные рельсы крановых
  путей, оловянные же лужи промеж ними. Вдоль недостроенного
  склада - бетонный каркас и крыша - стоят повозки на дутых
  резиновых шинах. Равнодушные лошади опустили морды, тускло
  и дремотно смотрят сквозь мягкие ресницы. Хорошо им, отдых и
  приятно щекочет спину теплым дождем. Грузчики-турки прячутся
  под мокрой крышей склада, стоят и сморят на судно, как будто им
  это приказано. Часами вот так могут стоять и смотреть,
  и ничего не делать, и никто из них особо не пошевелится.
  Да и на самом судне тишина, словно оно вдруг обезлюдело. Блестят
  мокрые лючины трюмов, в скользкой палубе отражаются вываленные
  за борт грузовые трелы, желтые и тоже блестящие на дожде. У борта одинокая фигура
  боцмана - привязал к пальцу кусок лески, от нечего делать ловит рыбу.
  Или ловлю только изображает. За бортом булькнуло, боцман ловко перебирает леску,
  что-то на ней поднимая, улыбаясь сам себе или жертве. На леске
  покачивается небольшой краб. Откуда-то сразу появляются любопытные,
  окружают боцмана.
   Капитан Широков стоит у приоткрытой створки каютного окна,
  наблюдает палубную сценку.
   - Ага, попался! Кто, думаю, там все дергает за леску и
  наживку обдирает? - радуется, как ребенок, боцман. Толь Толич
  подвигается к боцману, разглядывавает краба. Обитатель морских
  глубин попался маленький, кругленький, с длинными клешнями - молодой.
  Пестро-коричневый по панцирю, с голубоватым брюшком, весь
  колючий по бокам и с шершавыми клешнями. Глупый еще, даже не
  попробовал наживку, уцепился клешней за кусочек рыбы с крючком.
  Хотел взглянуть, что это такое, а потом из упрямства не
  отпустился - и вот тебе раз.
   - И что теперь будешь с ним делать? - спрашивает Толь Толич.
   - Крабовые консервы?
   - Меня все жена просит, - боцман держит краба за бока
  двумя пальцами, любуется. - Привез бы, говорит, какую-нибудь
  живность морскую для школы, для кружка натуралистов. А то от тебя
  ни камушка, ни раковинки не дождешься. Вот мы его заспиртуем.
   - Маленьких допускать до спирта нельзя, - говорит наставительно Толь Толич.
  Краб удивленно высовывает глазки на шпеньках, Толь Толич дружески
  дергает его за ус.
   - Не надо его обижать, раз он маленький, - заступается
  за добычу боцман. - Понимаешь, это ведь для него бессмертие будет.
   - Как для Канделаки, который все поет? Положи меня в
  бурдюк.
   - Для ребятишек ведь радость, - тянет свою линию боцман,
  отводя краба от руки Агафонцева, которому тоже очень хочется
  хотя бы дернуть краба за ус. - Отчего у тритона есть хвост, а
  у него нет, будут удивляться. И как он ходит, вперед или как рак
  назад пятится.
   - Нельзя детям на пьяного краба смотреть, - не унимается
  третий штурман Толь Толич. - Пьяный ведь что вперед, что назад
  с одинаковым успехом ходить может, против всяких законов природы.
  Я предлагаю съесть!
   - Чепчику надо отдать! - вступает в дело Агафонцев. - Он
  все ест. Рыбу живую на спор, прямо с кишками съел. Сам видел.
   - Тогда отпустить, нечего Чепчика крабами кормить! - резко
  меняет мнение третий штурман.
   - Отпустить, отпустить! - загалдели то ли в шутку, то ли
  всерьез зрители. Боцман торжественно вознес краба над бортом и
  тот плюхнулся в воду, камнем пошел вниз, мелькая белым брюшком.
   - Вот это рванул на радостях, - разочарованно оперся о
  фальшборт третий штурман, поворачиваясь в анфас к зрителям. - Мог
  бы и спасибо сказать.
   - Толь Толич, - обиженно почему-то сказал Агафонцев.
   - Увольнение будет? Хоть бы в город сходить.
   - Это первого помощника дела, - сказал третий штурман. - Да
  и чего ты там не видел? Выйдешь, а за тобой трое тайных агентов
  на великах педалями крутят, передним колесом из стороны в
  сторону качают, к шагу твоему приноравливаются. Глядят, как бы ты
  где-нибудь водородную бомбу не пристроил.
   - Сегодня ночью всю вахту какой-то тип вон оттуда, из-под
  крыши за нами наблюдал, - кивнул на склад насмешливо Владик.
   - Чего тут удивительного, - невозмутимо продолжал Толь Толич.
   -В Турции полицейских всегда было больше, чем собак на
  улицах. Разных мастей и стаями. Одно не пойму, чего это
  обязательно на велосипеде? Дали им, дуракам, для служебного
  пользования, вот они и хиляют за тобой, за пешим. Сразу ведь видно, кто
  есть кто, как на западе говорят. А пешком идти лень.
   В громкоговорящей связи звонко щелкнуло, все повернули головы, замерли в ожидании.
   - Вот увидите, Осинский сейчас "Маручеллу" закрутит,
   - не выдержал Толь Толич. - Что-то наш радист совсем того. Вчера целый
  день Райкина крутил. "Женщина с хвостом - это уже катастрофа"!
  Или вот: "На чем держатся бруки у нашей интеллигенции?" Какой
  я там интеллигент, а и то начал свои пуговицы проверять. Вот до
  чего такая трансляция доводит.
   В динамике щелкнуло потише, зашипело и тут же в бодром
  темпе, сходу ударили синкопы, вступил итальянский мягкий тенор.
  "Маручелла-Маруче"!
   - Ну что я вам говорил! - взмолился Толь Толич, вздевая
  руки, вынутые из карманов куртки.
   - Хоть бы поскорее дождь этот кончался! - не выдержал и
  Владик, с мольбою гладя на небо.
   - Толь Толич, - повернулся к третьему штурману Агафонцев.
   - Это правда, что сегодня "Перекоп" приходит?
   Все взгляды требовательно и любопытно установились на
  штурмане. И откуда только просачиваются такие сведения, о которых
  сам едва успеваешь узнать?
   - Приходит не просто, а с опережением графика.
   - Пускай приходит! - сказал Владик. - Постоят тут под
  разгрузкой вместе с нами деньков с пяток и выравняется их
  опережение.
   - У них катанка, - сказал штурман, качнув головою задумчиво.
   - Они могут не бояться, что им сладко станет.
   - Вот это будет соревнование, если они раньше нас в море
  уйдут! - теперь уже чуть ли не с восхищением воскликнул Владик.
   - Раньше - это одно! - заметил вовсе мрачно Толь Толич.
  - Груз наш заберут, вот тогда будет фокус.
   - Пусть забирают! - расхрабрился вдруг Агафонцев. - А мы
  ихний заберем! Подумаешь, Петьку на Федьку поменять.
   Ого! Да этот молодой Агафонцев начинает разбираться в
  морских науках, да и говорить начинает в Чепчиковой манере.
   - Ребята! - Владик подставил ладонь дождю. - А дождик-то
  кончается.
   Капитан Широков распахнул створку каютного окна до конца,
  подался к проему плечами, высовывая голову. И еще ни слова
  не произнеся, увидел как по команде к нему повернувшиеся,
  задравшиеся кверху лица.
   - Боцман! - сказал Широков весело. - Держите люка на
  товсь! Как только перестанет капать - открывайте!
   На палубе опустили головы, боцман быстро сматывал леску
  на локоть.
   - Ну, мне на вахту к трапу, - сказал Агафонцев, как будто
  к капитану обращаясь и сразу палубные зрители стали расходиться.
   Нет, не перестанет капать, он даже вот уверен. Хорошо быть
  уверенным хоть в этом. Вот и состоялся открытый обмен мнениями.
  Да любой из этих парней разбирается в ситуации не хуже капитана
  Только в том и разница, что окончательное решение не от них
  зависит. Но если бы и в самом деле все зависело только от одного
   его решения.
  
   12
  
   Капитан Широков отошел от каютного раскрытого окна, пробарабанил
  неспокойно пальцами по столу. Еще вчера все шло хорошо
  и даже отлично. Договорились о выгрузке сразу на два трюма,
  грузчиков и подвод хватало. А часам к девяти над морем
  вспухла, уплотнилась лохматая туча, наползая на город, цепляясь
  темной бородой за иглы минаретов. В средине ее неожиданно, как
  выстрел в мирное время, треснуло грозовым разрядом и покатилось
  ухать через холмы к далеким горам. Боцман едва успел завести
  стропы, закрыть лючины, накинуть брезент. Хлынул жуткий ливень,
  а потом принялся нудить вот этот непрерывный дождь.
   Теперь только одно - ждать. Самое паршивое - это ждать и
  не знать, когда же дождь кончится, а все от этого зависит. Сутки,
  вторые, третьи сутки простоя, и тогда летят все прежние планы и
  благие построения. А план надо выполнить. Во что бы то ни стало
  надо выполнить годовой план досрочно!
   Широков постоял в неуверенности у стола, оглядывая бумаги
  с набросками разных вариантов будущего - загрузки, времени на
  переход и всего входящего и превходящего. Получалось не очень
  обнадеживающе. Даже если дождь прекратится немедленно, вряд ли
  они смогут так уложиться, что годовой будет сделан в обещанный
  срок, как было принято экипажем Черняка в годовых обязательствах.
  Тут что-то иное нужно, везение нужно, или случай, чтобы все
  получилось наверняка и к сроку. Но море случаи счастливые редко
  предоставляет, да и прерогатива ли экипажа - везение или действие
  стихий? И вот в этих всех расчетах, прикидках, раздумьях
  так запурхался, что даже на палубу еще не выбирался, и не сделал
  обычного для себя обхода судна. Так вот выбивает этот проклятый,
  никем не запланированный дождь не только из плановой колеи, но и
  из своей собственной, ежедневно-капитанской.
   Широков спустился из надстройки на главную палубу, прошелся
  до кормы, до слуха доносился звон кастрюль со стороны камбуза,
  пустынная палуба блестела дождевой влагой, флаг на кормовом
  флагштоке потемнел и обвис. Под ним стоят двое, глядят с кормы
  вниз, беседуют, в воду поплевывают.
   Так вот кто тут! Один из них с повязкой вахтенного у трапа
  на рукаве, а трап кинут на причал с надстроечной палубы. Так вот
  куда отправился молодой матрос Агафонцев вахту нести! И даже
  не слышат они, двое под флагом намокшим, что не кто иной к ним
  приближается, как сам капитан. Ага, Чепчик тут, оказывается, рядышком
  с Агафонцевым, в непромокаемой американской куртке на молниях,
  учит молодняк уму-разуму.
   - Валюту получаешь?
   - Я как все. Только ребята говорят, что Турция не валютная
  страна.
   - Любая страна валютная, если в голове шарики, а не ролики.
   - Причем тут ролики-то.
   - А при том, что ролики в голове в одну сторону катаются, а
  шарики в разные.
   - И что бы ты тут купил?
   - Я? - Чепчик помолчал, явно развлекаясь. - Взял бы на
  всю валюту наклеек. На мотоциклы клеить и на все прочее. Девочки
  в разных позах, они в Турции дешевые, только магазин надыбать,
  где они из-под полы. За такую наклейку любой мальчик с
  проспекта задавиться готов.
   - И что бы ты с ними делал?
   - Ха! Что бы я делал. Встал бы на Дерибасовской в Одессе
  в ведро, и будь спокоен - через десять минут ни одной.
   - А зачем в ведро? - сплюнул за борт Агафонцев.
   - Ну, чудак-человек, - помедлил на полном серьезе Чепчик. -
  Это, парень, чтобы ноги не отдавили.
   - Агафонцев ! - сказал Широков, к флагштоку приближаясь.
   - Слушаю, товарищ капитан!
   - Вы у трапа вахтенный? Или денди на бульваре!
   - Так там, товарищ капитан, - Агафонцев засмущался, на Чепчика
  поглядывая. - Там все равно турок стоит, полицай. Никого
  не впускает и не выпускает. И ни на шаг от трапа не отходит. А
  я за ним отсюда наблюдаю.
   - Встаньте, где вам положено быть на вахте.
   - Есть, товарищ капитан.
   Чепчик так и стоял вполоборота, не колыхнувшись, не выпрямившись.
  Не простил капитану того разговора в рубке на вахте у
  руля, обещание снять в рабочую команду.
   - Вы всех таким образом инструктируете, Жебель? Плевать
  за борт не возбраняется, любая страна валютная. Не будь дураком,
  на вахте и турок постоит?
   - Нет, товарищ капитан, - со вздохом выпрямился Чепчик.
  - Только желающих. Не тот флот, не тот моряк пошел. Скудеет
  флот, моряк пошел мелкий, хитрый и прожорливый.
   - Вот как? Самокритика?
   - О присутствующих не говорят, товарищ капитан! Этикет
  морской не позволяет этикетки навешивать.
   - Ну, ну. Это разумно, разумно.
   Попробуй вот, положи такому мариману палец в рот. Нет, не
  будет он класть пальцы в рот таким, кто зубы свои против него
  оттачивает. А вот еще раз поднимется на руль Чепчик в оранжевом
  берете, а не в форменном, и будет переведен в рабочую команду,
  там больше от него пользы будет.
   Товарищ капитан. Большинство все еще так - товарищ капитан.
  Не стал еще, значит, капитаном в полную меру. Хороших капитанов
  заглаза зовут "кэпами" или "мастерами", а обращаются
  лично по имени отчеству. И особенно ценят, если ты к ним обращаешься
  просто по имени и "на ты". Не верят еще, приглядываются,
   каким покажет себя бывший старпом.
   Широков вернулся к средней надстройке, спардеку, поднялся
  по трапу, прошелся вдоль борта, откуда была положена береговая
  сходня. Агафонцев был уже там, с виноватым лицом и смущенной
  улыбкой. И полицейский тоже был там неотлучно, как и утверждал
  Агафонцев. Он и в самом деле у сходни как привязанный. Отступил,
  пропуская, тоже виновато, на манер Агафонцева, улыбаясь.
  Мешковатая форма, фуражка с выгнутой тульей, значек служебный на груди,
  с полумесяцем и трехзначным номером. И ни по-русски, ни по-английски
  ни слова, как немой. Полная противоположность лоцману, с
  военной выправкой и хорошим английским. Не тот ранг, не та градация.
  Может быть, и специально ставят таких, чтобы одно хорошо
  делал - надежно стерег русские пароходы.
   Перед дверями каюты Широков стряхнул с фуражки серый
  бисер дождевых капель. Полдня стоять, полдня работать - это не
  выгрузка. Стармех утверждает, что его "барометр" показывает
  дождь еще и на завтра. А у Андрея Харитоновича "барометр" понадежнее
  судовых штатных, редко дед ошибается, пора бы его привлекать к составлению прогнозов.
   Вот так и сгореть окончательно можно из-за дождичка такого.
  Тут не помогает мелкая судовая возня вокруг всякого рода
  обязательств, что так или иначе донимает, и его невольно в суету
  втягивает. Но и тут нечто вроде застойного затишья. Букай надулся,
  но приутих, затаился, как будто сил загодя набирается. Или
  уже начинает на всякий случай компромат готовить, бумаги кое
  на кого писать. Вот Валуев доволен теперь будет, воспрял на глазах.
  Электромеханика и вовсе на стоянке не видно, паяет в мастерской
  дни и ночи, авторулевой свой заканчивает. Ну что
  же, пусть ребята возятся, занимаются, если голова варит.
   А что если, в самом деле, крамольная та мысль, что мелькнула
  в голове, когда графики "Урала" и "Перекопа" сопоставлял?
  Перейти в график "Перекопа"! Никто ведь и в диспетчерской не
  возразил бы. Его по приходу в порт смогут выгружать в любую
  погоду, это вон даже братве всей судовой ясно. И закидать тем самым
  грузом, что для них предназначен. Это на первый взгляд переход в
  график "Перекопа" верный проигрыш, все от того
  зависит, что ждет их в советских портах. Беседовал он кратко при
  встрече в диспетчерской с капитаном, надежды у них были тогда на
  зерно.
   Широков даже заходил по каюте возбужденно, такая вдруг
  ему просветленно открылась перспектива. Перехватить у "Перекопа"
  зерно? Но ведь в порту они стоят, работать на рации запрещено,
  да и опечатана она уже, наверное.
   Широков нетерпеливо шагнул к сигнальному щитку, нажал
  конпку вызова к радисту. И не успел еще дважды пройтись по каюте
  туда-сюда, как в каюту постучали. Осинский вошел молодой и
  развеселый, как будто специально того только и ждал, и заранее
  был согласен со всеми капитанскими замыслами. Вот с ним, молодым,
  нужно обязательно "на вы".
   - Рация у вас уже опечатана?
   - Да нет, еще не приходили. Забывают иногда.
   - А вы знаете, что в портах запрещено работать на ключе?
   - Знаю, конечно. Пока не опечатали, эфир слушаю, чтобы от
  жизни не отстать. Нам-то ничего не будет, знают, что в порту сто-
  им. С "Перекопом" они постоянную связь держат, те просят прояснить
  им загрузку в совпортах. Они сюда поздно подходят, обещали
  им прояснение на последнюю связь.
   - Очень хорошо, что вы кое-что уже знаете! А теперь слушайте
  внимательно. Придется нам с вами ради дела портовый
  запрет нарушить. Если, конечно, рацию не опечатают. Не буду вас
  учить, как это сделать, на то вы и специалист. Ваша задача стремительно
  и на короткое время выйти на связь с диспетчерской. Радиограмма
  будет тоже краткой, я ее сейчас подготовлю. Не заметят
  вашего выхода, проскочите - ну и хорошо. Заметят в порту, - тогда
  будем оба друг друга выручать. Я тем оправдаюсь, что вы молодой
  и не знали, и вас в Пароходстве выручать буду, меня там легче
  поймут. Там я буду говорить наоборот, что я молодой и не
  знал. Вы меня поняли? И после того, как передадите, не переставайте
  слушать эфир, по возможности ничего не пропускайте. Особенно, что
  будет касаться "Перекопа". И всю информацию немедленно
  докладывать мне. И никому ни слова! Не дай вам Бог проговориться!
   Передавать будете в самое ближайшее, возможное для
  верной связи время. Договорились? Идите, готовьтесь.
   Осинский все расцветал и расцветал, пока разъяснялась
  суть дела, и только головою кивнул, из каюты выбегая - вот что
  значит доверие. Да еще тайное - в лепешку теперь разобьется, а
  на связь выйдет. Портовые власти если сразу не опечатали рацию,
  то и не придут. Надеются на нашу дисциплинированность. Могут и
  засечь нарушение, тогда надо будет выкручиваться. Черняк
  нередко так, и выгодно для себя нарушал. Сработает рация в порту,
  вот тебе и выгодная загрузка или хороший рейс. Пока лопоухие дремлют
  под запретом. А потом можно и оправдываться, и выкручиваться,
  что штраф приходится платить. Дело-то сделано, и победителей не судят.
   Ну так что же? Не такими уж непролазными тучами заволокло
  небо его надежд! Нет просвета - нужно пробить облачность,
  ценой риска, ценой неудачи. Хотя и удаче рановато еще радоваться
  и на ней строить все планы благополучного исхода.
  
   13
  
   К концу четвертого дня стоянки туча прорвалась посредине,
  ветер поволок ее разметанные клочья в сторону гор. Над портом
  на блеклом небе, быстро темневшем от краев, проклюнулась первая,
  промытая дождем звезда.
   Турки работали до двадцати двух при свете трюмных
  люстр. Головы у грузчиков повязаны свисающими на плечи тряпками.
  На десяток работающих - полдесятка разных начальников.
  Рвали лебедки, кричали, делали короткий перерыв, перекусывали,
  доставая круглые хлебы из плетеных корзин. Немного пели заунывными
  голосами не то песню, не то молитву, и снова кричали и рвали лебедки
  так, что боцман бледнел от бессильной злобы за такое обращение и
  со стропами, и с техникой.
   "Перекоп" пришвартовался к отдаленному причалу поздней
  ночью, и весь следующий день от утра и до вечера шел обмен взаимными
  визитами. На палубах "Урала" оживленно топали, в каютах
  смеялись, быстро переходили коридорами из одной в другую, плотно,
  по привычке прикрывали двери. Хотя и всем было известно, что
  опасения излишни, Букай отправился на весь день на "Перекоп",
  подводить предварительные итоги соревнования, и даже турецкий
  полицейский у трапа не препятствовал ходить с судна на судно в
  пределах портовых причалов.
  
   Второй механик Валуев выбрался из-под пульта управления
  в рубке, спустился на главную палубу поближе к воде подышать
  свежестью. И только навалившись на фальшборт, почувствовал, как
  устал в этой проверочной возне с гидравликой централизованного,
  не работавшего прежде управления. Чуть не по всей его трассе
  от мостика и до двигателя искал воздушные пробки, возможные
  утечки и неплотности, прокачивал систему маслом. Миша тоже не
  показывался на палубах, паял и допаивал свое детище в мастерской,
  рыжие его вихры торчали в сизом дыму над верстаком. Стармех ни
  во что не вмешивался, слава богу, ходил только мимо, искоса поглядывая.
  
   Валуев глядел, как от него неподалеку, свесив с фальшборта
  люстру, боцман ловил рыбу на свет. Две длинные, иголочной толщины
  рыбешки стояли недвижно в световом кругу, в зеленоватой воде, и вдруг
  стрельнули в сторону, исчезли. В темноте, вдоль крановых путей
  кто-то шел по причалу, приближался размеренной поступью, похрустывали
  камушки под подошвами. Красная точечка незатушенной сигареты
  прочертила дугу, вспыхнула ярче от удара о воду. На причале, в отраженном
  от люстры полусвете показался Викентий, остановился на краю, глядя в воду, поднимаясь взором
  по подвешенной люстре. Наверное, возвращался после визита на "Перекоп".
   - Здорово, моряки! - сказал преувеличенно весело. - Ловись
  рыбка, большая и маленькая? Кто рыбы не шкерил, тот не знает,
  почем фунт селедки, как говаривал мой дядя! Сережа, но ведь ты-то
  тралы за борт не спускал и не поднимал. Пошли-ка лучше ко мне, а?
   Давненько у меня в каюте не сиживали. Да и новости кое-какие есть.
  Не для одного меня интересные и свеженькие.
  
   Боцман коротко и пристально глянул на причал, хорошо там
  Викентия не видя, и усмехнувшись чему-то неодобрительно.
   - Секреты появились, Викентий Витальевич? - громко проговорил
  он, резко опуская люстру на конце ближе к воде, отчего Викентий
  пропал из виду.
   - Не совсекретно, боцман, нет, - сказал Викентий в темноте,
  хрустя камушками в направлении к сходне. - Но пока для служебного пользования.
  
   В каюте у себя Викентий устало и молча снимал плащ, устраивал
  в шкафу. Валуев ждал терпеливо, не очень-то свободно себя
  отчего-то чувствуя, как бывало прежде. Да и теперь вот что-то
  меж ними беспричинно напрягалось и напрягалось.
   - Садись, чего стоишь? - сказал Викентий. - Располагайся,
  настроение потравить сегодня со своими. С перекопскими наговорился
  уже до жути касательно новостей.
   - И в самом деле для служебного пользования?
   - Нет, отчего же. Завтра всем известно будет, какие тут секреты.
  А насчет боцмана не удивляйся. И не гляди, что он на вид
  такой тихий. Это с гонором парень, самый опасный тип подчиненного.
  Потрави с ним один раз без секретов, потрави два, потом он
  хлопать тебя по плечу начнет и сочтет своим корешем. После же, ты
  ему скомандуешь швартоваться правым бортом, он же тебе с полубака
  ответит, что решил левым, потому что ему оттуда виднее.
  Это я не в качестве примера возможного, разумеется.
   - Боцман, мне кажется, не из таких.
   - Все не из таких, а такими становятся. Только волю дай.
   - Но ведь ты, как мне кажется, всегда за демократию.
   - Никогда и нигде ее не бывало и не будет, Сереженька! Все
  это для дураков. Давай-ка лучше отвлечемся и развлечемся.
   Викентий открыл тумбочку, достал бутылку вайнбренда, ту самую,
  что они начинали при выходе в рейс, у домашнего причала. Наклонясь
  еще раз, пошарил в тумбочке поглубже, выложил на стол
  пачку ярких журналов, отодвинув их в сторону.
   - Сейчас только на "Перекопе" усидели со вторым полбутылки
  греческого, так что я себе половинку, не более. Груз наш
  они, в общем, забирают. Уже есть указание из пароходства, и второй
  говорит, будто это согласовано и с нашим капитаном, и с
  диспетчерской. Будто бы он сам на такое напросился. Так вот действуют
  бывшие Черняковские старпомы. Нет бы старому морскому волку
  подражать. Тот свое никому не отдавал.
   - Мне не надо, Вик! - сказал Валуев, поднимая протестующе
  руку и ощущая нежеланное вовсе, но трудно сдерживаемое раздражение.
   - Нет настроения сегодня. То ли устал, то ли что. Уснуть
  потом сразу не смогу. Это и есть те самые секреты, что боцману
  знать не полагается?
   - Обижаешь, начальник! - шутливо сказал Викентий, отнимая
  наклоненное горлышко бутылки от стакана и на Валуева серьезно
  глядя.
   - Что боцмана касательно, то такое ему и вовсе можно не
  знать. Рядовой состав есть рядовой состав. Каждому свое, как
  говорили немцы - "Едэм зайне".
   - Ну-у, - сказал Валуев. - Я бы таких фраз не применял
  устаревших. Тем более, ты ведь знаешь, где и когда они были, и
  над какими вратами начертаны. А то они как-то культовски звучат.
  Одной его природы и разновидности, или другой. Но несомненно
  той же самой.
   - Культ личности у нас в крови, - весело парировал Викентий,
  наполняя свой бокал осторожно, - Как сказал однажды один
  человек. И это выглядело тогда, конечно, как милая шутка. Но как
  мы теперь видим, культы приходят и уходят, а председатель
  облисполкома остается. Слышал такую, теперешнюю шутку?
  Природа власти везде одинакова и на всех уровнях, будь то
  высший или самый низкий по горизонту. И все это не с меня
  началось и не на мне кончится. И не гляди на меня, будто я
  апологет культов и власти. Давай-ка я все же тебе плесну, раз уж такие у нас разговоры.
   Викентий, как будто посторонее сопротивление преодолевая,
  так же осторожно и упрямо налил и Валуеву. И так поставил
  бутылку на стол, садясь в кресло, будто только и ждал такого оборота
  их нечаянной беседы.
   - Будь у меня такие взгляды, - кратко заметил Валуев, ощущая все
  увереннее прочное спокойствие. - Я не рвался бы в руководители.
   - Какая наивность, Сережа! - картинно всплеснул руками
  Викентий. - Разве в руководители рвутся? Туда выдвигают, это
  давно любой школьник знает. Да и никуда я не рвусь, а всего лишь
  "ревностно", как ты понимаешь, выполняю служебные обязанности,
  не возражая начальству. И еще несу разные общественные нагрузки,
  раз уж так надо изображать их необходимую значимость. Так почему
  бы мне и не согласиться, если предложат выдвижение?
  Я ничего не прошу - это мне предлагают.
   - Рискуешь сломать себе однажды шею.
   - Напротив! - Вик даже выпрямился в кресле. - Никогда
  не сломаю, шея у меня тренированная!
   - Такие времена прошли.
   - Все наоборот! - смело перебил Вик. - Они только начинаются,
  мы в самом начале пути! И потому к нему не грех подготовиться.
  А известно все это не из сарафанной почты или непроверенных
  источников. Как раз из самых что ни есть хорошо информированных.
  Вот так-то обстоят дела, Сереженька!
   Викентий удовлетворенно и успокоенно откинулся в
  кресле, как человек, одержавший в споре сокрушительную победу.
   - Да что мы с тобой, Сережа, о делах, да о делах! - Вик ленивым жестом
  потянулся к стопке журналов, подвинул ближе по столу к Валуеву.
  - Глянь-ка вот лучше. Как говорится, отвлечемся и развлечемся.
  Полистай, полистай, не стесняйся. Тут все свои, как это говорится.
   Викентий, наверное, думал удивить, но видел и видывал Валуев
  такие журналы, не полезли у него глаза на лоб. Мода, линии тела,
  предназначены для художников и людей, работающих в областях искусства,
  связанных с обнаженным телом.
   - Как тебе нравятся такие красотки? - иронично улыбаясь,
  кивнул Вик на журналы. Теперь с лица его не сходила эта, словно
  приклееная, улыбочка.
   - Ты думаешь, это так уж ново?
   - У нас я не встречал подобных изданий.
   - И у них порнография запрещена. А это вот способ перейти
  ту тонкую границу, где она начинается.
   - Ну, Сережка, ты меня удивляешь! Тебе ведь не пятнадцать
  лет. Для меня это просто обнаженные женщины, на которых мне приятно
  смотреть. Ну, а позы. Старая ведь истина про ту самую меру развращенности.
   - Есть в жизни вещи, которых можно касаться только очень
  чистым взором. И пусть тебе мое мнение кажется ретроградным.
   - Ну, ну, понес! - снова всплеснул руками Вик. - Не ожидал от тебя такого
  темперамента. Я всегда завидовал твоему спокойствию. Жаль, не вяжется
  у нас разговор. А то я попробовал бы опустить тебя с небес на грешную землю.
   - Давай, не бойся! Когда-то в парашютном кружке занимался.
   - Да ну? Ты, значит, с парашютной вышки прыгал? Давай
  тогда выпьем, мне для храбрости не помешает. Нарушим еще разок
  знаменитый пятьсот первый параграф Устава Флота, который гласит,
  что пронос и распитие спиртных напитков на борту судна категорически запрещены.
   И расскажу я тебе историю одну.
   Выпили молча, не чекаясь, как бывало прежде. Викентий, отпив
  из своей, задумчиво поглядел сквозь бокал на свет.
   - Привыкли мы, Сережа, натягивать на женщину разные покровы.
  Целомудрие, стыдливость, любовь. А вот представь себе такую
  "лавэфеа", как англичане сказали бы. Попадаешь в дом отдыха, один.
  Встречаешь там случайно старого товарища, с женою. Прекрасное
  времяпровождение, но товарищу в рейс, а жене еще оставаться, с
  нею ребенок. Она и мужа любит, и ребенка тем более, все добродетели
  так в ней и переливаются, и ты остаешься при ней в роли
  друга и чуть ли не ангела-хранителя. Время года прекрасное, море и того
  лучше, пляжи чудесные, загар так привлекает, когда видишь незагорелую
   полоску тела. И уже и в голову не приходит, что тебе ее специально
  показывают. Короче говоря, наступает момент, когда все покровы
  опадают, открывая истинную суть,
  которую принято теперь называть областью секса. Оказывается,
  приятель мой старинный по этой части не очень ее устраивает.
  Поэтому я всякого рода музейным экспонатам предпочитаю такие журналы.
   Здесь женщина дается такой, какая она есть, в полной своей сексуальной сути.
   - Извини, Вик, я тебя перебью на момент.
   - Это даже хорошо, потому что я продолжил бы примеры.
   - Насколько я понимаю, наш с тобой разговор помня, ты перед выходом
  в море последний свой вечер провел в обществе той женщины?
  Или ей подобной. Без участия друга твоего, мужа.
   - Речь шла о женщинах вообще, а не обо мне. И если уж о таком
  догадываются, то не уточняют.
   - Хотелось бы уточнить состояние твоей совести, когда ты
  смотришь потом в глаза твоим, как ты говоришь, друзьям.
   Викентий молча и не приглашая допил свой вайнбренд и снова
  дополнил бокал до половины. Он поглядел на Валуева переставшими
   иронично отсвечивать, серьезными теперь глазами.
   - Ладно, чего там, Сережа. Стоит из-за такого ссориться.
   Давай, вернемся к нашим баранам. В общем, фортуна поворачивается
   к нам в смысле выполнения плана совершенно определенным местом.
  Груз наш уплывает на "Перекопе", нам удалось в порту договориться
  на чартерных полтора-два трюма, что ждали "Перекоп" и теперь наши.
  Вся надежда на загрузку в совпорту. И если она будет полная, то нам крупно повезет. Касательно же теперешнего
  нашего разговора, то ведь каждый волен думать и поступать, как
  ему нравится и сподручно. Да и жить тоже по внутренним своим
  побуждениям, а не по внешней морали. Даже наоборот - по внешней
  морали жить внешне, раз уж она существует. На деле же все ведь не так.
  Жаль, что не получается у нас дружба. Прежде мне казалось, что мы оба не дураки, и я тебя понимаю.
   - Ошибался ты, наверное.
   - Ошибался или нет - это время покажет. Такие споры сама
  жизнь решает. И она на моей стороне, насколько я понимаю. Так
  что же, обижаться на меня за это?
   Выйдя из каюты Викентия, Сергей уже не мог пойти сразу отдыхать,
   прошелся по палубе, облокотился о повлажневший от вечерней росы
   фальшборт. Да и что, в самом деле, обижаться, что ли, на Викентия?
   Но на душе было муторно, тронул Викентий цинизмом своим какие-то
  очень тонкие струны, и особенно что касалось женщин. Успокаиваясь,
  он глядел на порт, освещенный рабочими огнями.
  У отдаленного причала встал недавно шведский танкер, по всем
  палубам залитый ярким светом зеленоватых софитов. Зеленоватые
  их отблески червячками шевелились у борта, словно старались от
  него отползти, но только извивались на том же самом месте. Булькала за
  бортом, выливаясь из системы ожлаждения вспомогачей, вода.
  
   Наконец-то состоялся первый после размолвки разговор с Букаем,
  он даже спустился в машину, в мастерскую, где они колдовали с Мишей,
  один возле авторулевого, другой с гидравликой. Намечалось партсобрание
  по выходу из порта, и Мерцалова будут принимать кандидатом, все у
  него к тому подготовлено. Остальное в повестке дня зависит от будущей
  работы судна и уточнится. Беседа
  с Букаем была примирительня и дружеская, пусть даже примирение
  и временное, но и ругаться с ним во что бы то ни стало тоже
  нет никакого смысла. Все было ясно на будущее, гидравлика к испытаниям,
  к дистанционному управлению главным двигателем готова и он, Валуев,
   в этом своем заведовании уверен. И все же не проходило муторное, не
  отпускало душу после беседы с Мерцаловым. И даже тоскливо заныло
  сердце, как будто в предчувствии какой-то беды, отдаленной, но неизбежной.
  
   14
   Снимались с чартерным грузом на полтора трюма утром. Ветер
  гудел в оснастке, трепал судовые березенты, жестоко рвал в
  порту оранжевые покрытия на грузовых площадках, парусила
  пузырем у портового рабочего за плечами куртка. Рабочий сбросил с
  кнехта последний "капрон" и сдержанно помахал вослед, у него
  под ногами ветер трепал засыпанную мелкой щебенкой старую газету.
   В рубке "Урала" было необычно много народу, ожидали
  опробования авторулевого, любой мог быть свидетелем и желающих хватало.
   Думали, что капитан будет пробовать запустить двигатель с
  мостика, управление было подготовлено, и о его готовности доложено
  старшим механиком. Но капитан отходил от причала на машинном телеграфе
  и стармех ушел на время маневров в машину.
   Широкая акватория порта была покрыта злыми мелкими барашками,
  протиснувшиеся меж брекватерами валы горбили ее ровную
  поверхность. Легко покачивались у причалов освободившиеся от
  груза суда, на рейде акватории тревожно, вразнобой стукаясь бортами,
  приплясывали поставленные лагом плашкоуты. Подседая на пологой волне,
  плавно наклоняя острые мачты, входила на встречном
  курсе в порт шхуна. Заскользили мимо бортов оконечности мола и
  волнолома, зеленый и красный огни буйков часто и подбадривающе
  замигали вслед.
   Первая крутая вольная волна тупо ткнулась в судовой форштевень,
  взметнулась над полубаком облаком брызг, ощутимо придержав
  набиравшее ход судно. Но под следующую "Урал" покатился по скату
  первой уже глубоко и покорно, вольно скользя, набирая скорость,
  и форштевень взлетел над нею, разнося в стороны водяные усы и
  беря на себя веера брызг, полетевших над палубами. Застонали
  переборки, приняв удар от форштевня на себя, и
  весь судовой корпус напрягся, готовясь к движению в штормовом
  море. Брызги медленно, как бы нехотя, опускались, осыпались на
  полубак и палубы, и они заблестели весело и чисто.
   Капитан Широков провожал взором сквозь обрызганные стекла
  рулевой рубки отплывающие пустынные набережные города.
  Прощально кивали вершинами причесанные ветром на модерный
  лад пальмы. На фасаде городского кинотеатра светилась красными
  палочками неоновая реклама. А в рубке размеренно, на низких
  тонах гудели репитеры, ветер надавливал на стекла, корпус судна
   раскачивался все вольнее, у Агафонцева на руле, побледневшего вдруг,
  на скулах напрягались несдержанно желваки. Самое было время
  испытать его на на руле в штормовую погоду. И самое время для
  испытания авторулевого. И не будет тут иного критерия.
  Кто лучше удержится на курсе, автомат или не очень опытный рулевой.
   Широков поднял бинокль к глазам, направляя его в сторону,
  куда было ложиться на прямой курс. Впереди в море опускалась
  синяя стена дождя, через нее шеренгами лезли растрепанные,
  налитые злой влагой тучи. Можно было вполне начинать, оставалсь
  дождаться, когда стармех поднимется из машины, но не торопился
  дед приступать к испытаниям.
   Воздух в рубке упруго подвинулся, ворвался тугой, напряженный
  гул непогоды, хлопнула входная дверь.
   - Прошу разрешения, товарищ капитан!
   Это появился Владик, комбог в курсантском бушлате, наброшенном
  на форменку, непременный участник всего происходящего, и хочет
  быть свидетелем успехов, и участником всего зрелища.
  Появился и стармех, скромно и незаметно поднялся внутренним
  трапом, как будто ничто в рубке его и не касается особо.
  Встал позади рулевого, постоял, присел на корточки рядом с
  раскинувшимся на палубе электромехаником, тот впаивал последнее, входное сопротивление.
   - Готово? - строго спросил стармех, глядя в щеку второму механику,
  тоже сидевшему на корточках возле Миши.
   - Порядок, Андрей Харитонович! - вольно ответил Валуев,
  отмахивая от лица ладонью сизый дымок Мишиного паяльника.
  - Можно начинать.
   - Ну, ну, - совсем сердито буркнул стармех.
   После поворота и выхода на прямой курс ветер и волна
  сильно били в левую скулу, увеличивая бортовую качку.
  Агафонцев беспрестанно перекладывал руль, стараясь ровно
   удерживаться на курсе. Широков оставил бинокль в подставке,
   снятой на время истытаний с пульта и пристреонной
  кое-как на приборном щитке.
  Он приблизился к рулевой тумбе, из под которой выбирался,
  отдуваясь, электромеханик Миша. Широков глядел пристально на
  репитер рулевой тумбы, отмеряя гуляние судна на курсе.
   Из штурманской появился Толь Толич, постоял возле рулевого,
  внимательно в Агафонцева вглядываясь. Побледневший окончательно
  Егор держался в последней степени терпения. Толь Толич тихо, молча
   перевел взор на Владика, приглашающе кивнул, тот принял штурвал,
  и Егор тут же рванулся к двери, так ею хватанул, что задребезжали стекла.
  Все промолчали, хотя можно было с уверенностью сказать, что в схватке
  со штормовым морем Егор Агафонцев явно проигрывает.
   - Вломит нам море в этот рейс, - сказал тихонько Владик.
  - Радист погоду слушает, говорит, везде работают норд-весты.
   - А Одесситы вон один-два балла дают! - весело возразил
  Толь Толич.
  - Да и что штормовое море. Океанское волнение - это да.
  Там до обеда на волну, а после обеда с волны съезжаешь.
   Пока смеялись шутке третьего штурмана, вернулся в рубку и
  встал возле руля Агафонцев.
   - Разрешите встать на руль, товарищ капитан, - сказа Агафонцев,
  не поднамая глаз, приглаживая мокрые, растрепанные волосы.
   - Вставайте, - сказал Широков, не оборачиваясь. - Только
  в следующий раз травить с подветренного борта. Ясно?
   Агафонцев только и мог кивнуть, берясь за ручки штурвала.
   - Как сильно рыскает, Агафонцев? - спросил Широков.
   - До пяти градусов, - ответил за рулевого Владик, глянув
  на бледное Агафонцева лицо, крутившего штурвал туда-сюда.
   - Ну что же, изобретатели? - сказал весело Широков, к Мише обращаясь.
   - Включайте свою благодать!
   Электромеханик Миша предварительно расшевелил зачем-то
  свои рыжие вихры, потянулся к новому выключателю на тумбе,
  щелкнул и помедлил, удерживая руку на нем. Все, кто был в рубке,
  придвинулись поближе, сгрудились, всматриваясь в картушку репитера.
  Агафонцев все держался руками за штурвал, боясь его оставить,
  и все намеревался его поворачивать.
   - Все, - сказал скромно Миша негромким своим голосом, которого
  никогда и не слыхивали почти на "Урале". Как и не замечали Мишиных
  постоянных и разнообразных дел, какие делались им так же негромко и незаметно.
   - Штурвал можно оставить. Не нужен он теперь, на автомате
  судно - добавил Миша совсем тихо, как виноватый.
   Агафонцев неуверенно отнимал руки от штурвала, как будто
  они у него были приклеены. Как будто он давал вольный ход ребенку,
  отпущенному потопать самостоятельно. Широков глядел, как судно
  переходит в новый режим, и он был плавным и для хода незаметным,
  рулевая работала в том же режиме перекладки. Но картушка уже
   плавнее и медленее ходила возле курсовой черты, как бывает, когда
  одного рулевого сменяет другой, более опытный.
   - Хорошо, - сдержанно сказал Широков. - Больше чем на
  два с половиной градуса не уходит с курса. Пожалуй, так и Чепчик
  не выстоит, если даже очень захочет. Ну, а регулировка пределов,
  загрубление и всякие прочие благодати предусмотрены? Или как.
   - Все готово, и на отдельном щитке смонтировано, - опять
  почему-то за Мишу ответил Валуев. - Остается только к схеме
  подключить. Так ведь, Миша?
   - А рулевому что же делать? - изумленно вопросил Агафонцев,
  совершенно растерявшись. Теперь только было видно, что он окончательно пришел в себя.
   - В козла со мной на вахте забивать будешь, - неожиданно
  и мрачновато заметил вахтенный штурман Толь Толич.
   - Очень хорошо, - отчетливо и раздельно сказал стармех,
  неотрывно на картушку глядевший, хотя и стоял от тумбы дальше
  всех. - Теперь еще автоматическую ложку с электронным управлением
  и штурмана будут в обществе социальной справедливости.
   Вокруг облегченно засмеялись, заходили по рубке, жали Мише руку,
  он улыбался смущенно. Широков обвел взором всех присутствовавших,
  заинтересованные все были на месте, да и любопытствующих не убывало.
   - Ну вот, - резюмировал Толь Толич, как вахтенный. - Как
  будто ничего и не случилось, как будто паровоз изобрели. Вот
  так и делаются великие открытия. Тихо, мирно и без оркестров.
   - В самом деле, нехорошо как-то, - поддержал тон штурмана
  Владик. - Ни тебе банкета, ни торжественного заседания. Я бы
  ведь мог и речь сказать, а рулевому нечего делать, дак он мог
  бы за пивом сбегать. Ой, забылся! Мы ведь в море, да наш первый
  помощник и на берегу бы пива не разрешил.
   - Ну, вы тут поразговаривайте, а я пока инструмент в мастерскую
  отнесу, - произнес неожиданно длинную фразу электромеханик Миша.
  Он не любил шуток и подначек и всегда получал их на свою долю больше всех.
   - Нехорошо, нечутко, - продолжил Владик. - Хоть бы качнуть нашего героя.
   - Качнуть его качнет, тут не надо волноваться, - сказал
  Толь Толич. - Пора вот подумать, что делать будем, когда Миша
  наш пароход в полный автомат превратит. Я подамся в садовники,
  к примеру. Ну, боцмана можно в музей под стекло, как образец
  вымершего млекопитающего - моряка. Он у нас румяный, на него
  девушкам будет приятно смотреть. Раз в неделю будут жена с сыном
   приходить по проведать. Чем не жизнь, зачем и плавать.
   Широков отошел к окну рубки, улыбаясь про себя. Остряки!
  Сортирики, как сказал бы в таком случае Черняк. Все им шуточки,
  если со стороны поглядеть. Ну что же, занятная получилась игрушка,
  над которой потрудился Миша, пусть обкатается, поработает в
  штормовом режиме. И, конечно же, не мешало и первому помощнику,
  а тем более помполиту поприсутствовать на таком представлении Мишиного изобретения.
   - Агафонцев! - сказал Широков. - От руля не отходите.
  Толь Толич, передайте электромеханику, пусть за работой рулевой
  машины следит неотступно, пока идем на автомате. А вы чуть
  что - переключайте на ручное и его вызывайте. Если видимость
  будет ухудшаться, поднимайте меня на мостик. Я в каюте буду.
   - Товарищ капитан! - Валуев глядел разочарованным, округлым
  взором.
  - А управление машинами с мостика разве не будем пробовать?
   Ну вот! Как мед, так и ложкой, как говаривал Черняк. Мало
  ему, что судно на авторулевом идет. Какие тут испытания, крутить
  и крутить обороты надо все возможные, быстрее бежать в Рудногорск,
  раз уж все так благополучно обошлось с переходом в график "Перекопа".
   И в графике том ждут неизвестные еще широкой публике приятные
  сюрпризы, о каких рановато говорить.
   - Сейчас не будем пока рисковать, Сергей Павлович. - сказал Широков
  успокаивающе. - На стоянке надо начинать пробовать.
  Толь Толич, счастливой вам на автомате вахты! Я буду подниматься на мостик.
   15
  
   После ухода капитана из рубки Валуев отошел к боковому
  рубочному стеклу, расставил пошире ноги для устойчивости, слушая,
  как расходились из рубки притихшие свидетели и участники.
  Так что же, уж не повторяется ли и на "Урале" та же история,
  что была с ним на "Пионере"? На радость Викентию.
   Потихоньку приблизился стармех, встал рядом, глянул искоса
  светлыми глазами с точечками черных зрачков.
   - Централизованное у тебя наготове стоит?
   - Вы же слышали, что сказал капитан.
   - Правильно сказал. Я к тому, что ставь-ка ты его снова на
  консервационное.
   - Но ведь если им не работать, то и не разобраться никогда,
  чем же оно неудачно, как вы говорите!
   - Тоже верно, - с раздумчивостью заметил стармех.
   - Ты форсунку на четвертом цилиндре смотрел?
   - Заменили вчера, я ведь говорил вам. Забыли?
   - Я-то не забыл. Думал, а не забыл ли ты с этой всей новой
  техникой.
   Валуев молчал. Ловко дед, ловко! Умеем уходить от разговоров,
  а от дел и тем более. Научились. Ну, ничего, пусть думают,
  что на авторулевом все и кончится. Пусть думают, что дали позабавиться
  игрушкой. И на том пока спасибо.
   Судно било волной все сильнее. Иной раз рубка так валилась
  вбок и падала, что подбиралось в животе. От разбитых форштевнем
  волн до рубки долетали крупные брызги, звонко щелкали в
  стекло. По палубе вдоль трюмных лючин широко расставляя ноги
  на скользкой палубе, пробирался на полубак в подшкиперскую боцман.
   - Собрание сегодня намечается, - сказал стармех тихонько
  и как будто виновато. - Бука объявления вывесил вчера еще.
  Знаешь о том?
   - Я из машины не вылезал, - буркнул неодвольно Валуев.
   - Потому и спрашиваю, - обидчиво уже объяснил стармех.
   - Ход выполнения обязательств, - добавил он на молчание
  Валуева.
  - Так что пришел наш с тобой черед отыгрываться за
  все прегрешения.
   Отыгрываться за прегрешения! Да за какие же? Привыкли
  терпеть и помалкивать. Нет уж, подумал Валуев. Не даст он себя в
  обиду так просто. И выскажет свое мнение.
   - Только вот не лежит у меня к тому душа, - сказал вдруг
  стармех непонятное. - Личная антипатия, вот какая штука.
   - К чему это не лежит? - насторожился Валуев, на стармеха глядя.
   - Ага! - оторвался стармех от своей странной задумчивости.
   - Ты ведь объявление не читал. Мерцалова первым вопросом
  в кандидаты принимать будем. Правда, личную антипатию не
  всегда следует принимать в расчет.
   В том-то все и дело, думал Валуев, на стармеха стараясь не
  раздражаться. Лично он мог бы пойти спать, чем возиться с авторулевым.
  В конце концов, он честно делает свое дело, которое обязан делать
  по службе и на основании Устава. И не его вина, что
  для балды теперь рядом с неработающим управлением двигателем
  с мостика будет стоять еще и Мишин авторулевой. Как не его вина,
  что на "Пионере" перестали работать таким управлением. Можно
  жаловаться на косность, бюрократизм и прочие непреоборимые
  явления. Потому что так легче всего и безопаснее всего. И особенно,
  когда хочешь встать на руководящую ступеньку. А там, наверху
  вставши и утвердившись, ради собственного покоя и благополучия
  будешь поступать точно так же, как те, кого критиковал
  недавно. Потому что так легче всего и выгоднее всего для себя,
  да и безопаснее. Не может ведь быть, чтобы стармех этого не
  понимал! Но вот сможет ли поступить так, как ему подсказывает
  именно его личная симпатия или антипатия. И своя собственная
  совесть, о чистоте которой стармех так печется.
  
   . . . Капитан Широков спустился из рубки в каюту и походил
  там из угла в угол, что превращалось уже у него в привычку. Он
  и в самом деле не мог так сразу остановить радостный свой
  душевный взлет. Такое и всегда бывает после избавления от
  береговых стеснений и забот, с выходом в море. Сильнее или слабее, но
  всегда появляется, когда пройдены "узкости", какие так или иначе
  стесняют капитана на стоянках в порту.
   Авантюра форменная и нарушение был тот выход в эфир в
  порту и ведь без всяких надежд на успех! Применение противозаконных
  и пиратских приемов и методов, какими не гнушался никогда Черняк.
  Радист Осинский молодец, и время передачи выбрал ловко, и сразу
  вышел на связь, "воткнулся", как он выразился, а отстучать
  радиограмму - дело минутное. Пронесло, в общем, портовые власти
  не являлись даже с претензиями, и рация так и не опечатывалась -
  оправдалась их дисциплинированность во мнении турецких властей.
   Теперь нужно одно - ждать указаний из пароходства. Капитан
  "Перекопа" даже разобиделся - выгодный рейс у него из-под
  носа увели. Им предполагалось, оказывается, в Рудногорске, куда
  теперь вместо "Перекопа" они следуют, зерно на Италию. И единственно,
  что успокаивало капитанскую досаду - потеря времени на установку
  шифтингов. А для "Урала" это одну удачу накладывает на другую.
  И до капитального ремонта, да и после "Урал" числился чуть ли не
  в штатных зерновозах, для зерна и выгоден, и приспособлен.
  Свои, штатные зерновые переборки, шифтинги на судне имеются,
  и даже нового стандарта должны быть. Не нужно заказывать
  портовым властям, и оттого огромная экономия времени да
  и средств. Оправдался его расчет - подтолкнул он диспетчерскую
  мысль, остальное как по маслу пошло. Оттого и откликнулась так
  стремительно и в его пользу диспетчерская, когда он краткой той
  радиограммой в запрещенном в эфир выходе предложил переход
  "Урала" в чужой график.
   Широков умерил свое радостное хождение по каюте. Ни к чему,
  в общем-то, этакое мальчишеское возбуждение. Главным помощником
  капитану может быть только спокойствие.
  Итак, за дело! Вызвать немедленно второго штурмана, дать задание
  Просчитать вариант полной загрузки зерном в Рудногорске. Вызвать старпома,
  дать задание подготовить шифтинги, пусть настраивает команду
  на загрузку зерном. И надо самим все сделать, установить зерновые
  переборки, чтобы не привязывать себя во времени к порту, да
  и экономия средств будет ощутимая. Боцману и матросам писать
  авральные на полную катушку, пусть подзаработают.
   Стоп! Стоп, стоп. Спокойствие, черт возьми, спокойствие.
  "Стоп токинг", как говорят англичане, хватит говорения, а по-нашему
  хватит болтать. Еще ничего не решено, не пришли в Рудногорск,
  и на зерно нет еще окончательной надежды, а только предположения
  одни. А он уже погрузку начинает! И не лишне быть чуточку суеверным,
  каким бывал и Черняк. Никогда в рейс не снимался в понедельник.
  От причала отойдет, оформив документы, на рейде якорь отдаст и вторника дожидается.
   Ничего, подождем до прихода в порт, к тому времени ясность
  наступит. Можно и диспетчерскую запросить. Сдерживай, сдерживай
  эмоции, капитан. И не забывай, что полоса везений пошла, но она в
  миг может и полосой невезения обратиться - такова жизнь морская.
  А вот мелочи судовые разные можно и нужно пока решать. Это
  и отвлечет от нетерпения. Букай собрание готовит партийное,
  смех один, а не собрание, всего-то их на судне четыре человека,
  все комсостав и еще боцман к ним впридачу. И как раз количество
  должно увеличиться еще и на кандидата. Мерцалов приходил два
  дня назад, просил дать ему рекомендацию. По рекомендации
  того же первого помощника, который Мерцалову протежирует. В былые
  времена его старпомства на "Урале" Мерцалов производил впечатление
   представителя закоренелой "несоюзной" братвы. С элитарными вдобавок,
  этакими повадками "золотой молодежи", с налетом некоего высокомерия.
   И вдруг в партию захотел!
  Но вот Букай расхваливает его на все лады, да и штурман Мерцалов
  не плохой, работать умеет, в исполнительности не отказать ему никак.
  Держится, правда, ото всех на отлете, как и прежде с ним бывало.
  
   16
  
   После собрания, все еще в запальчивости, Валуев надел в каюте
  ватник и по коридору, то оседавшему, то падавшему набок, то
  взлетавшему стремительно впереди, выбрался на палубу.
   На воле он запахнул плотнее полы ватника, подставляя
  разгоряченное лицо ветру. И почти вслед за тем звякнули еще раз
  дверные задрайки и он понял, что именно этого он и ожидал, а
  не просто глотка свежего, штормового ветра.
   Он обернулся на звук, ветер влажно, но жестко ударил в щеку,
  сбил на сторону волосы. Как он и думал, к нему шел Викентий,
  в куртке, с опущенным на голову капюшоном.
   - Вон ты где! - в удивлении как бы воскликнул Вик.
   Он тут же повернулся спиной к Валуеву и к ветру, втягивая
  голову в плечи, ловко зажал пламя зажигалки в ладонях. Розовым
  просветило пальцы, пламя отборсило вздрагивающий отблеск на
  сосредоточенное и злое дицо. Он повернулся к Валуеву, поежился,
  закрываясь плечами поглубже в теплую куртку.
   - Наказал меня, значит! - сказал Вик, на Валуева не взглянув.
   - За нарушение законов морского братства, так надо
  понимать? За отступление от идеалов морской души.
  Эх, Сережа ты, Сережа! Законы морского братства родились во
  времена парусных пиратских бригантин. И не подходят нашему
  бурному веку. И это только сопляки из шестого класса думают,
  что есть какая-то морская душа.
   - Вступление не длинновато, Вик? Покороче бы.
   - А ты не обостряй, ты со мной по-прежнему дружески. Не на
  собрании ведь мы, а с морем лицом к лицу, красиво говоря, - Викентий
  затянулся, огонек сигареты коротко вспыхнул, оторвалась
  и сразу погасла искорка. - Одинаковые ведь мы с тобой, да и головы
  на плечах не с дыркой. Только ты умеешь помалкивать, научился.
  А я еще не до конца. Ты уже меня понимаешь теперь?
   - Не до конца. А ты развивай, развивай.
   - Ну, так чтобы ты сразу понял, - сказал Вик жестко.
   - Есть в жизни сильные и слабые. Это закон и непреложный. Пока ты
  на флоте работаешь, ты успел кое-чего добиться, и я тебя уважаю
  за это. Но ведь и я не лаптем щи хлебаю, можно было бы мне
  простить прегрешение. Я ведь печенками чувствую - в этом твое
  мною неудовольствие. Не пожелай жену ближнего - это ведь из
  священных писаний, а мы их в школе не проходили. Зато о та-
  ком, как плох тот солдат, который не хочет стать генералом, мы
  наслышаны вполне. Мы ведь хозяевами жизни становимся.
   - Ловко ты применяешь школьные знания.
   - Как учили, - хмыкнул Викентий. - Не в отрыве от жизни,
  а применительно к ней. А в жизни ведь мы с тобой к одному и
  тому же стремимся.
   - Опять ты ошибаешься, Вик.
   Викентий замолчал, как человек, исчерпавший последние надежды
  убедить собеседника. Озабоченно сдвинул с головы капюшон
  на спину. Широко размахнувшись, швырнул сигарету за борт и сто-
  ял теперь перед Валуевым с начесанными на лоб ветром волосами.
   - Ладно, - сказал он примирительно. - Будем считать, что
  разговора у нас вообще не было. В партии я все равно буду. Ей
  такие не помешают, только такие и пойдут туда скоро. И не будут
  в ней бездельно киснуть и бумажки писать. Хотя ты и считаешь,
  что я покривил душой, когда писал в заявлении, что хочу
  быть в первых рядах. Правда это! Именно в первых быть хочу!
   И Викентий сразу отошел, будто испугавшись собственных
  слов, или в их подтверждение. И полез широкими, не вмещающимися
  плечами в дверной проем надстройки, застучал вниз по железным
  наделкам трапа и хлопнул коридорной дверью. Валуев же озабоченно
  вздохнул, не ощущая желанного успокоения. Он знал наверное, что
  сейчас к нему в каюту придет на беседу Букай, и не такой вот
  облегченной будет предстоящая беседа. Потому что все против
  Букая приготовившееся было пока как сбитый и спутанный ком, в
  котором самому предстояло еще разбираться.
  
   . . . В каюте уже поскрипывал шкаф, постукивал в подставке
  графин. Занавески на иллюминаторах раскачивались уже вразнобой.
   Валуев свернул в несколько раз лист бумаги, всунул между
  графином и подставкой, подтянул штормовые крепления кресла, все
  это заметно успокаивало. Он устроился в кресле надежно, упершись
  коленками в стол, сильно потер ладонями щеки, вспоминая.
   На собрании зачитали Мерцаловскую анкету, он поднялся,
  рассказал автобиографию, которую и рассказывать не надо было:
  родился, учился, получил назначение. И у всех были такие
  благополучные лица, а на него вдруг так накатило, что отпали
  все сомнения, и он попросил слова. Когда же поднялся, то понял,
  что нет у него каких-либо возражений против Мерцалова, которые
  могли бы быть основанием в недоверии к нему. Вполне объяснимых
  оснований. И тогда ему одно оставалось, общепонятное и
  общепринятое в таких случаях. Он лично считает Мерцалова ко
  вступлению в кандидаты неподготовленным. Викентий сильно
  побледнел, уткнулся локтями в коленки а взглядом в палубу,
  остальные все насторожились, и тогда он и прибавил вот то, о
  чем можно было и не говорить, как бы для подкрепления. Что не верит он
  Мерцалову, когда тот пишет, что хочет быть в первых рядах.
   Выступление, конечно, было неожиданным и сразу возникло
  напряжение. Но Букай принял такой поворот дела спокойно, даже
  ироничная чуточку улыбка всплыла на лице. Он тут же, с готовностью
  выступил следом и размерено и долго хвалил второго
  штурмана, напирая при том на рост рядов организации, и все его
  внимательно слушали. Но при голосовании за прием Мерцалова воздержался
  стармех, и поднявший было руку "за" боцман тут же опустил, и
  такого Букай никак не ожидал. Викентия попросили выйти, ход собрания
  нарушился, Букай буквально взбушевался. Минут двадцать, пока не
  выговорился, пока не высказал давно взлелеянное, он клеймил
  второго механика и не оставил в покое и стармеха, и особый упор
  делался на нерадение к росту рядов. После всех этих "вливаний"
  снова пригласили Мерцалова, и к ужасу Букая стармех проголосовал
  против, а боцман снова воздержался. От дальнейших "разъяснений"
  избавил звонок с мостика. Видимость резко ухудшилась, капитана
  просили подняться в рулевую, оттуда он позвонил и сказал, что не сможет
  спуститься с мостика. Букай с радостью прервал собрание, сказал,
  что переносится оно. На срок неопределенный.
   Вспоминая, как все было на собрании, Валуев все ожидал
  прихода Букая, и все же не услышал его появления, и даже
  вздрогнул, когда первый помощник возник у него за спиной.
   - Извините, что без стука, - сказал он со странной обидой в
  голосе. - Заглядывал к вам, и не раз, но не застал.
   Букай улыбался, пытаясь наладить дружескую беседу, но вместо
  того получалась неуместная какая-то развязность. Потому-что
  прежде, на собрании, всегдашний карандаш прыгал у него в
  руках, голосом он то и дело срывался на командирский
  вскрик. Вот и теперь трудно было ему наладить речь во внешне
  благополучном тоне, потому что не наладилось и не улеглось у него
  внутри.
   - Сергей Павлович, - сказал Букай, сразу присаживаясь
  скромно на диванный край, куда его толкнуло качкой. - Хочется
  и по душам, и серьезно. Ну, пусть у вас о Мерцалове особое мнение.
  Не исключаю, что тут личные отношения примешаны. Ну, сорвали
  вы прием его в кандидаты на этот раз, хотя нам так нужен был
  бы плюс ко всем нашим успехам еще и рост парторганизации. Вот
  вы у нас недавно, специалист, инженер, пользуетесь авторитетом и
  уважением, к вам прислушиваются. Но нездоровое ваше влияние, вот
  беда! Вы вот на наших недостатках сосредоточились, на упущениях.
  А ведь основная наша задача - развивать успехи. И получается
  странное - вы сопротивляетесь той принципиальной линии на
  судне, которую я провожу, как представитель партии. Нашей партийной
  линии сопротивляетесь!
   - И вы считаете, что ваша линия на судне принципиальная и
  верная?
   - Какой же она может быть у меня, как у первого помощника,
  помощника капитана по политической части?
   - А я считаю ващу линию беспринципной и даже вредной.
   Букай замер на диване с остановившимся взглядом, он глядел
  Валуеву в лицо неотрывно, и не было в его глазах ни прежней
  твердости, ни настойчивости, да и вообще он будто не в
  глаза глядел, а в переносицу.
   - Ну, знаете, - подвинулся Букай на диване, опуская взор с
  выступившей улыбкой на лице. - Это уже ни в какие ворота не
  лезет. Может быть разъясните?
   - Мне важны наши дела и их смысл. А не формальности, в
  которых они тонут. Или намеренно топятся!
   - Ну, ну, - сказал Букай, внутренне напрягаясь, но не поднимая
  пока глаз. - Вы хотите об исполнении наших дел говорить.
   Букай вдруг поднял на Валуева глаза, неожиданным сарказмом
  преображенные.
   - Творческое, хотите вы сказать, должно быть исполнение
  наших дел ! - сказал он твердо. - А я вот не чувствую за собой
  права быть творческим человеком, если я рядовой партии!
  Это ведь не стихи писать. Разум у партии коллективный, и если
  каждый из нас, извините, примется по-своему творить, то мы такого
  навытвариваем. Тем более, как единомышленнику скажу.
   - Не единомышленники мы с вами! - не выдержал снова Валуев.
  Знал, что лучше не говорить такое и опять не выдержал.
   И опять наступила пауза, на немую сцену похожая и оставалось
  одно только - говорить все до конца, пусть и выглядело
  все не очень-то вежливо в разговоре с человеком пожилым да и
  бывалым тоже.
   - Потому что один грохот получается, как от пустой бочки
  звук. И сами вы ни во что не верите. За свое служебное положение
  вы и боретесь, а не за идеи партии. Кампания борьбы за одно,
  потом за другое, и вы всегда впереди. А случись вдруг, перевернись
  все наоборот - и вы вместе с тем перевернетесь.
   - Во-он оно что! - начал приходить в себя Букай, набираясь силы
  на противостояние. - Значит, решения партии для вас - пустая бочка!
  Не слишком ли, молодой человек? Уважая вас за такие откровенные
  высказывания, я не смогу оставить этот наш разговор без последствий.
  И пока я здесь первый помощник капитана, отвечающий за экипаж,
  я не позволю пачкать все то хорошее, что сделано на этом судне.
  Хотя прежде я стремился закрепить вас в основном составе.
   Букай поднимался с дивана, теперь значительно в глаза Валуеву
  глядя, и Валуев тоже вставал одновременно, и так получалось,
  что не взирая ни на что каждый из них оставался при своем мнении
  и на своей прежней позиции. Так они стояли друг против друга,
  придерживаясь каждый за то, что было под руками,
  и море все время норовило их толкнуть одного на другого.
   - Честно сказать, не ожидал я от вас такого, - сказал
  вдруг Букай дрогнувшим голосом и что-то покорное и слезливое
  показалось у него во взоре. - Придется мне обо всем на судне
  приключившемся писать докладную в партком.
   Букай поворачивался теперь всем корпусом, направляя себя
  против крена в сторону каютной двери. Он двинулся к ней, широко
  ставя ноги и с усилием ими отталкиваясь от палубы, мешавшей по
  ней передвигаться. В дверях его сильно толкнуло, повело в сторону,
  он схватился за косяк, придерживаясь. И все же повернулся напоследок
  к Валуеву, и в лице его все более разливался прежний покой и
  неколебимая в себе уверенность.
   - Есть для экипажа хорошая новость, - сказал он. - Мы теперь
   в графике "Перекопа", дано уже указание брать в Рудногорске зерно.
  А это многое для нас значит! Полная загрузка и надежда сделать
  годовой раньше принятых сроков, уже к празднику!
   Вот после Босфора соберемся и на профсобрании примем
  дополнительные соцобязательства и отрапортуем о том в
  пароходство. И считайте, что почетное звание у нас! Это ведь какая
  радость экипажу! Годовой к празднику, почетное звание, тогда
  наверняка - это уж я вам по-секрету скажу - первая министерская
  премия! Так вот, пусть вам будет потом стыдно глядеть в
  глаза людям. Я уж не говорю о том, что вопрос сам собой возникает
  - а достойны ли вы вообще быть моряком заграничного плавания ?
  И отчего такое, тут еще нужно разобраться.
   Уходя из каюты, Букай так осторожно затворял за собою
  дверь, как будто оставлял там безнадежно больного человека, о чем
  ему с прискорбием предстояло окружающим сообщить.
  
   17
  
   Порожний "Урал" высоко вздымался над причалами, мостик
  был на уровне бетонной эстакады элеватора, равнодушно
  глядевшей запыленными стекляшками маленьких окошек. Широков наблюдал,
  как борт судна все теснее прижимается к стенке причала, и теперь
  только ощутил, что спина у него взмокла от пота и рубашка
  прилипла к телу.
   Все обошлось, они не "впилились" и не "влипли" в причал,
  не сплющили или не разнесли вдребезги форштевень или борт
  и не разрушили бетонную стенку. Но все это могло быть, факт
  остается фактом. При переходе от разгрузочного причала к
  элеваторному он решил опробовать управление с мостика, как и
  обещал. И все было хорошо, он как бы привыкал пускать
  двигатель, слушал после движения рукояткой это характерное "чах
  -пах" в трубе. Оставался последний маневр перед швартовкой к
  причалу, он спокойно уже работал с рукояткой пуска и управления,
  и поставил ее на задний ход, и ждал этого "чах-пах". Но стояла
  мертвая тишина и он на миг растерялся, а "Урал" тем временем
  так и пер высоко задранным форштевнем, всею своей многотонной
  тяжестью в бетонную стенку. Он скомандовал рулевому "лево на
  борт", и руль лежал на борту, но поздно было, до бетонной стенки
  оставались метры и вот-вот стальной форштевень сомнется,
  как бумага, сбивая ударом с ног, и все на судне сунется вперед,
  заскрежещет и запахнет горелым металлом. Он бросился тогда
  к машинному телеграфу, и тут раздалось то самое "чах-пах" и
  двигатель как по-волшебству отработал назад и перешел в режим
  аварийного форсирования, как и было необходимо.
   Широков сдвинул осторожно фуражку на затылок, вытер выступивший
  теперь на лоб обильный пот и встал на крыле мостика, не
  в силах пока заходить в рубку. Все было окончено, судно ошвартовано
  к причалу. Город мирно окружал бухту, спускаясь кварталами
  домов к порту и берегам, заглядывался повернутыми к простору
  фасадами домов, и неведомы были ему заботы морские.
  Голос диспетчера из динамиков портовой трансляции
   мирно приглашал штурмана какого-то судна
  прибыть на какой-то причал. И от того, что только что могло произойти
   - лишь слабость в ногах, вдруг нахлынувшая, да тупая внезапная боль
  в правом виске, да вот мокрый уже совсем воротничек рубашки и манжеты тоже.
   Конечно, была тут частично и его вина - разогнал судно излишне,
  легче надо было подходить, но ведь всегда так
  швартовался, метр в метр, скорость
  не мешала.
   За спиной, через рубочную распахнутую дверь доносится разговор -
  поднялся из машины стармех, а из-под пульта торчат раскинутые ноги
  второго механика, вот и голова показывается на воле, когда он
  только и успел нырнуть под пульт. Теперь вот чихнул,
  с удовольствием, дернувшись ногами.
   - Будь здоров! - говорит стармех весело. - Платочек дать?
   - Зачем он мне, - отвечет второй механик, снова уныривая
  головою под пульт.
   - А это чтобы слезы вытирать, - не отстает стармех.
   - Какие еще слезы, - бубнит из-под пульта приглушенно
  второй механик.
   - А если бы в причал долбанулись?
   - Так не долбанулись же. Я ведь знаю, вы в машине на реверсе
  стояли на всякий случай.
   - А вот если бы не стоял? - не унимается стармех.
  - Почувствовали бы тогда, каково бывает, коль не запустится двигатель.
  Думаете, автоматика - это кнопку нажал и пошло?
  Автоматика как мама родненькая, все-то тебе сама сделает, да
  еще и перед сном спинку почешет, чтобы приятней засыпать? Она
  же, милые вы мои экспериментаторы, больше на супругу похожа. Ухаживай
  за нею, люби да ублажай. Доверяй, и проверяй тоже. Так что
  и тут всемирно-известный закон правит. Не дается без труда рыбка,
  из моря ли она добыта, из пруда ли.
   Конечно же, это за одно и в его, капитанский адрес, знает
  ведь Харитоныч, что слышно капитану все на крыле мостика. Ну уж
  нет! Не намерен он выслушивать теперь упреки и обвинения в
  свой адрес, пускай и в иносказательной форме. И ответят они теперь
  оба ему, капитану, за такое происшествие! По всей форме
  ответят, надо будет, и рапорта напишут. Забыть! Забыть, чтобы
  не перетекало в комплекс неполноценности, в неуверенность в себе,
  в дрожание рук перед принятием решения, в размягчение воли.
  Вызвать старпома, пусть заведет дополнительные концы, "привяжется"
  покрепче на случай, если задует с гор, свирепые и внезапные
  бывают здесь ветры, в Рудногорске.
   В каюте Широков в окончательном облегчении бросил фуражку
  на стол, ослабил галстук и расстегнул пуговицу рубашки. Ну, и
  хитер же дед! Все время притворялся, что не его это затея и
  потому он в стороне держится. Сами, мол, делаете, сами и отвечайте,
  а по мне дак будь что будет! "Если второй механик так уверен, то
  мне то отчего возражать. Инженер, как никак, понимает, что
  к чему. Я ведь не возражаю - пробуйте. Тем более, его это заведование,
  его хозяйство, главная машина, и управление ею, каким мы
  не работали - тоже в его ведении." А сам встал в машине на реверс.
  Знал, что может случиться! Преподал, так сказать, наглядный урок.
  Ну, и хорошо, что не вляпались в причал. Пора бы и успокоиться.
  Гордыня, что ли, заедает? Попал в положеньице. Но
  ведь не для собственного же удовольствия все делалось, в конце-
  то концов.
   Какое там, успокоиться! Да и зачем ему успокаиваться?
  Поддался на уговоры, как мальчишка, чуть не разбил судно! Вот
  вызовет он сейчас этого инженера-изобретателя, побеседует с
  ним по душам !
   Спокойствие, спокойствие. Валуев ведь тоже, наверное, не
  только для собственного удовольствия возится с этим недоделанным
  управлением. Или так только кажется? Авторулевой показал
  себя в работе прекрасно. Можно было на нем и весь рейс до Руд-
  ногорска держаться, если бы не просьба Миши-электромеханика
  дать ему возможность довести работу до конца. Никаких претензий,
  на уровне заводского исполнения, разве что без внешних красот.
   В каюту тихонько и неуверенно постучали, Широков повернулся
  в сторону звука в ожидании, и дверь тихо приотворилась, осторожно
  просунулась голова старпома. Вот кстати, так уж кстати!
  Старпом-то ему теперь как раз и в самый раз будет.
   - Заходи, заходи! - приглашающе распахнул дверь Широков
  до конца. - Ты-то мне как раз и нужен!
   - Отдыхаете? - неуверенно протиснулся бочком в каюту
  старпом и Широков почувствовал, как сникла вдруг прежняя радость
  от такого появления. И тоненько кольнуло предчувствие. Прежде старпом
  без вызова к нему не появлялся.
   - Ну, как там у нас дела с установкой шифтингов?
   - Да вот, - замялся окончательно старпом. - С шифтингами-то
  как раз и неприятности.
   - Какие еще неприятности? - повысил голос Широков с раздражением,
  перебирая в уме все неприятности, какие могли стрястись
  при установке шифтингов, зерновых переборок, вдруг и перед самым
  началом погрузки.
   - Они у нас старые, прежние. Не соответствуют новому стандарту.
   - Как старые!? - вцепился Широков в подлокотники кресла,
  вставая. - Ведь я, два года назад, когда уходил, вам судно передавая,
  чуть не первым пунктом записал! Заменить старые шифтинги на новый
  стандарт! В чем дело?
   - Черняк сказал - подождем. На зерновую линию вставать не
  будем, выгоднее в трампе работать. Легко от зерна отговориться
  можно. И не приказывал потом. Да и зерно с тех пор не брали.
   - А вы чем с тех пор думали? - Широков пошел по каюте,
  резко отодвинув кресло. Вот оно, началось! Не могло быть
  все время везение и везение. Спокойствие, спокойствие! Ругай,
  не ругай старпома, от этого шифтинговые доски не станут толще,
  не войдут в новый стандарт. Надо искать выход из положения.
  Куропаткин не способен сейчас нормально соображать, да и что ему
  задержка с погрузкой. Стоит, будто мачту проглотил. Как школьник
  стоит, которого отчитывают за невыученный урок.
   - Давайте, быстро забирайте наши документы, пойдем к портовым
  властям вместе.
   Вот она, цена исполнительного старпома! Не приказывал капитан
   - и баста! Конечно, если Черняку давали на "Урале"
  работать "в трампе", то есть "бродягой", а то есть - свободно отдавать
  судно под выгодный фрахт. Зачем ему зерновой рейс, когда
  могут навязать потому только, что есть штатные шифтинги.
   Старпом молча немедленно вышел, Широков застегнул верхнюю
  пуговицу рубашки, больно защемив пальцами кожу на шее, затянул
  галстук. Итак, приходится считаться с тем, что бедам тоже скучно
  и они тоже ходят косяками, как рыба стаями. Две уже в наличии.
  Какие же еще?
   Засевшая глубоко под внешним раздражением, разматывалась
  и разматывалась ниточка собственного опыта, по-деловому точная
  и расчетливая, перебирая варианты. Порт обязан обеспечить зерновыми
  переборками, если они отстутствуют на судне или не соответствуют
  стандарту. Огромная потеря времени и все зависит от множества факторов.
  Наличие материалов, рабочих рук и так далее и тому подобное.
   И как ни боязно ему было касаться одного и единственного
  верного варианта - он почти физически ощущал, что к нему и
  только к нему суживается стремительно весь круг возможностей.
  Суживается и становится единственным "пунктом", точкой, на
  которой все сходится воедино. Единственным выходом, о котором даже и думать не хотелось.
   18
  
   С момента отбоя машинам и после ухода с мостика
  капитана, Валуев так и лежал под пультом, и вылезать из-под него ему
  отчего-то не хотелось. Капитан ушел, в рубку даже не глянув и
  не сказав ни слова, и это было плохое предзнаменование. Но хуже
  всего, что сам он не мог сообразить, отчего не запустился двигатель.
  И уже крамольная мысль забрезжила в пустой голове - а
  не придержал ли реверс стармех намеренно? Но ведь объясняться
  надо будет перед капитаном не предположениями.
   Над головою под кожухом пульта равнодушно и тускло
  посвечивали замасленные трубочки и цилиндрики. Тоненькие лучики
  пробивались в щели, золотили летавшую беспечно пыль,
  сквозь постеленный на палубу ватник донимали уже острые угольники
  каркаса. На одном из цилиндриков, в месте сочленения с трубочкой
  зависла капелька масла. Валуев подставил палец, капелька
  охотно переметнулась с металла на кожу, растеклась тоненькой
  пленочкой, будто водой омывая. Неплотности в системе, попадает
  воздух? Но на пути от Турции до Рудногорска он все облазил, каждую
  трубочку, можно сказать, прокачал и проверил визуально.
  И вот как огорчительно все кончилось. Ослабело-таки у него
  в коленках, когда увидел приближающийся причал, а двигатель не
  реверсировался. А каково было капитану?
   Валуев вылез из-под кожуха, еще раз чихнул, но без особой
  уже надобности, при первом щекотании. После ухода капитана с
  мостика стармех смолк отчего-то, только не спускал взгляда с
  Валуева, сверлил зрачками, и заметно было, что не терпится ему
  продолжить разговор.
   - Андрей Харитонович, почему же двигатель не отработал?
  Уж вы-то знаете, чего он не среверсировался. Чего же от меня-то
  скрывать.
   - А потому что капитан не поставил ручку на место.
  Не довел ее до конца, - тут же ответил стармех. - Обрадовался,
  Что игрушка сама едет, и не додвинул. Не поглядел, куда встала. А где
  ему про то думать, куда она встала, когда причал на нос лезет!
  Автоматика должна быть расчитана на дурака. Даже если штурман
  совсем наоборот ею сманипулировал, она должна отработать правильно.
   - Так ему и сказать, что на дурака не расчитана? Потому
  и не среверсировался двигатель.
   - Об этом можешь промолчать. А то, что вместо этой
  гидравлики обыкновенную пневматику надо бы - можешь вполне говорить.
  Немного тяжелее ручку тянуть, зато двигатель напрямую
  чувствуешь. Штурманам зарядка не помешает, зачахнут ведь
  на автоматической работе. Девок как надо обнимать не смогут.
   Валуев поднялся с палубы, разминая затекшие ноги. Они вышли
  из рубки на крыло мостика, на легкий ветерок.
   - Ну что, инженер-изобретатель? Пошли руки мыть?
   - Надо еще раз попробовать уговорить капитана.
   - Боюсь, не захочет он еще раз такого баловства.
  Вот попробуй разок такого. Прочувствуй, каково ему было. Ответственности
  тогда не боятся, когда за одного себя отвечают. Ты-то в сторонке
  остался бы. А капитана со стармехом на полную катушку.
   - Выходит, и вовсе не надо было пробовать?
   - Надо было! Ты погоди сразу в бутылку-то тискаться.
  Надо, я повторяю! Только ведь надо еще и слушать, что тебе
  старшие не только по службе, но и по опыту говорят. И не думать,
  что все стармехи косные зажимщики критики и молодых способных
  и талантливых механиков. Да и ретрограды вдобавок. Нагрел,
  мол, себе местечко, сидит теперь, как курица на деревянных
  яйцах, не сковырнешь. А я, милый мой, на них и не садился.
  Я на таких сквозняках тем местом, каким садятся, таких
  сквозняков им попробовал, что у меня сидячих болезней полный
  джентльменский набор. Стармехом только со стороны
  хорошо быть. Мне то время, когда я вторым работал, раем помнится.
   Знай работай, а отвечает за все пусть стармех. Как это твои
  мотористы-молодцы, сатирики-сортирики, как говаривал Черняк,
  песню распевают под гитару? Делать им нечего, только
  песни петь. Как это?
  "Спите, братцы, в добрый час. Спите, дед не спит за вас".
   А что ты думаешь, и не сплю иной раз! И все чаще со мною
  такое случается.
   - Так что, Андрей Харитонович? Пошли руки умывать,
  раз такое дело?
   - Не умывать, а мыть! Смеешься все над стариком.
   - С чего бы мне смеяться. Все-таки ведь что-то сделано.
   - Мною-то много и давно, и не что-то, - многозначительно
  и раздельно, строго взглядывая, сказал Харитонович, - Теперь
  вот что у тебя будет получаться.
  
   В каюте Валуев закатал рукава, принялся намыливать руки. И
  все веселее и беспечнее ему становилось, хотя и беспричинно.
  Получится у него с таким союзником, как Андрей Харитонович! Уж
  если он так заговорил - будет от него помощь. И уж если дед
  встанет на чем-нибудь, то это дело верное.
   Без стука рванули каютную дверь, на пороге встал Владик с
  видом весьма встрепанным.
   - Сергей Павлович! - он даже заикался от торопливости и
  никак не мог поначалу выговорить приготовленное, - В кают-компанию пойдемте!
  Там Чепчик такое натворил. С контрабандой поймали, косынки нейлоновые прямо в ресторане толкал.
   - Я-то тут при чем?
   - Что же мне, к Буке идти? Он Чепчика выручит, конечно, замнет все
  его делишки. А капитана на судне нет, ушли все
  штурмана в порт, кроме Толь Толича. А про него сами знаете, что
  говорят. Молодой, ему только шутить и разрешается.
   . . . В кают-компании, чувствуя себя немного стесненно, ждали
  два паренька, худощавый в сером свитере под пиджаком, второй пониже ростом,
  с борцовской шеей. Поздоровались, по - спортсменски
  крепко хватая за руку.
   - Мы с Судоремонтного дружинники, позвонили нам из ресторана, ну мы сразу.
  Глядим - моряк, неудобно милицию тут путать, свои ведь люди. Привели вот, разбирайтесь.
   Чепчик сидел за столом каюткомпании на капитанском месте,
  глядел на говорившего парня, нахально щуря пьяненький глаз.
   - Сенк ю, мистеры! - сказал он, картинно помахивая рукой
  вслед собравшимся уходить ребятам. - Ларевидерчи, Рома! Спасибо,
  как говорят у нас в Союзе. Спасибо, что привели на пароход,
  а то я заблудился что-то в вашем прекрасном сити.
   - Где вы такого нахала откопали? - спросил парень с борцовской
  шеей. - Мы повязки сняли, чтобы ему не так стыдно с нами через
  порт идти было. А он. В общем, пойдем мы, сами тут с ним разбирайтесь.
   - Гуд бай! - помахал Чепчик вслед дружинникам и Владику, отправившемуся
   их провожать. - Топайте, топайте, рыцари красной повязки.
   - Чистый нейлон? - спросил Валуев, кивая на пачку косынок.
   - Сто процентов, - небрежно улыбнулся Чепчик. - Шесть
  рублей штука. Сколько возьмешь?
   - До торговли вразнос докатился?
   - А ты знаешь, молодой инженер, что такое штормовые ночи
  Балтики? Моряки, называется, инженеры! Тельняшки отменили, клеша
  отменили, наколку не сделай. Косынку не толкни. Чем жить моряку?
   В каюткомпанию вернулся Владик и Чепчик сразу перевел
  взгляд на него, продолжая речь.
   - Вот еще один! Романтик моря, любитель океанских приключений!
   Чего задумался, детина? - все наглел Чепчик.
   - Думаю, что с тобой делать, - сказал Владик невозмутимо.
   - Ты мал еще что-нибудь со мной делать! Я политику знаю,
  Дюрингов и Антидюрингов начитался. На чем держатся брюки у
  нашей интеллигенции? То-то же! Меня не проведешь, я грамотный,
  Райкина наизусть знаю. Я валюту зарабатываю и имею право
  тратить ее по собственному усмотрению. Не надо под меня
  параграф подводить. Это нигде не записано.
   - В твоей совести должно быть записано.
   - А ты не знаешь, что на ее месте выросло? Моряк на берегу
  должен быть элегантно одет, чисто выбрит, слегка пьян и немного
  нахален. Чему только в училищах вас учат? На такое на берегу
  деньги нужны, а зарплаты мне не хватает. Погодите, войдет
  еще бизнес на флоте в норму и в моду!
   - А честь, совесть, морские традиции как же?
   - Традиции в ресторане на Одесском Морском вокзале - бородатый
  швейцар. У него по традиции - десятка за вход.
   - Таких как ты, по традиции флота гонят гальюнной шваброй
  и палубу после того из пожарного шланга скатывают.
   - Только без оскорблений, - сказал Чепчик вставая.
   - Посмотрим еще, какие и чьи традиции верх возьмут.
  Новый кэп за новую швабру схватился, новые порядки наводит.
  В рабочую команду грозится списать ! А меня на любое судно
  с потрохами возьмут, нет в обозримом настоящем лучшего
  рулевого! Не надо меня воспитывать, я сам кого угодно воспитаю.
   Моряки какого мы флота? Торгового, не забывайте, и торговать
  должны уметь.
   Чепчик направился к выходу, на ходу загребая со стола
  пачку косынок.
   - Э, нет! - перехватил его руку Владик. - Это останется
  здесь, потом получишь.
   - Вещественное доказательство мне лепишь, преступником
  делаешь? Ладно, забирай! Сшей невесте ночную рубашку.
   - Вон что делает, - растерянно развел руками Владик
  после исчезновения Чепчика. - Чулочки, носочки,
  косыночки пачками. И прячет все это в укромных уголках.
  Найдут - ни в жизнь не признается и на весь экипаж пятно.
  А потом нанимает такси - и на Южный берег Крыма выходные
  отгуливать. Смотрите, как мы живем, завидуйте!
  Была бы валюта - будет люкс-каюта.
   Владик говорил возмущенно, но в глазах стояла
  беспомощность и неуверенность в собственных же словах.
  
   19
   Капитан Широков стоял лицом к каютному окну, ничего за
  стеклом не видя, ощущая только его холодок. И напротив рта то
  расплывалось, то стаивало от учащенного его дыхания мутное пятнышко.
  Букай за спиной молчал, сидя у стола и в молчании том было покорное
  ожидание капитанских решений.
   Ничего себе, складывается последний этом в году рейсик!
  Такая удача - выскочить в график "Перекопа", получить полную
  загрузку зерном. Добиться всего желаемого, чтобы молотануть годовой
  к празднику. И чтобы был этот рейс последним плановым
  рейсом года, остальное время на перевыполнение. Перед такой
  перспективой все внутренние заботы в пар незначащий превращались,
  незримо отлетающий, в шелуху от семечек превращались!
  Специально ведь собирались на профсобрание перед приходом в
  Рудногорск, взялись все работы по подготовке к погрузке делать
  своими силами, чтобы время не терять. Стоянку так сократили, что
  решили даже семьи в Рудногорск не вызывать. Букай предложил
  взять дополнительные к празднику обязательства - вот это
  выполнение годового к празднику Октября. Без напряжения это у
  них по расчетам получалось, и они все проголосовали, а он, капитан,
  подписал вместе с предсудкома радиограмму в Пароходство и Баскомфлот,
  и в Партком дали копию.
   Столько трудов и теперь все насмарку? Да еще тут накладка
  на нервы с испытаниями, чуть ведь не авария. И еще под занавес
   - Чепчиковы косынки в ресторане. Ясно, что контрабандного
  плана косыночки, хорошо, что наткнулся он на дружинников с
  Судоремонтного. Иначе бы, коли милиция - начало уголовного дела,
  оттуда выручать было бы гораздо сложнее.
   А Букаю что! Не слышно его теперь за широкою спиною капитанской.
  Хорошо ему заниматься мышиной возней, не ощущая ни
  грана ответственности. Теперь вот поглядим, когда нужно будет
  говорить решительное да или нет. Пусть вот и он почувствует
  полную меру ответственности, хотя бы того, что ею называется.
   В каюту не очень смело постучали, это второй механик по
  его вызову и надо бы приветливее с ним, но вот обернуться даже
  нет желания, чтобы не лицезреть Букаеву физиономию.
   - Сергей Павлович, - начал Широков сдержанно, все так же
  глядя в холодное стекло каютного окна, ничего за ним не видя. -
  Вы гарантировали мне безотказную работу пульта управления.
  Объясните сегодняшний случай. В чем дело? Вы знаете, чем это могло
  кончиться ? Почему не отработал двигатель?
   Второй механик за спиной молчал. Не скажет он правду, если
  знает ее даже. Да и что, в сущности, отвечать, если от него и не
  ждут ответа?
   - Механизм есть механизм, - сказал с тихим вздохом второй
  механик. - Он может и отказать.
   - Но вы тут для того и находитесь! - возмущенно уже
  воскликнул Широков. - На то вы и механик, чтобы он не отказывал!
  Разве не так?
   - Я не снимаю с себя вины.
   - Так вот, слушайте мое решение. Раз ваши механизмы могут
  так вот и отказать - впредь все пробные пуски и прочие эксперименты
  только через старшего механика! С полным возложением всей
  ответственности именно на него! Ищите теперь только с ним общий язык. Вам ясно?
   - Ясно мне все, товарищ капитан.
   Но не уходил отчего-то еще второй механик. Теперь-то он
  опустил свой ясный взор, прямой такой и открытый. Но не виновато
  и не робко стоит, как будто ему упрямства прибавил этот капитанский
  выговор. Какая-то идея у него еще вызрела. Когда не до идей, то люди
  с таковыми обязательно в дело впутываются.
   - Ну, говорите, что у вас там еще.
   - Мне совсем по другому поводу хотелось бы. Потом возможности
  не будет или уже поздно. Насчет Жебеля меня просили сказать мнение.
  Вот этого случая с косынками.
   - Подождите, Валуев! А вам не кажется, что вы со свойственной
  вам энергией вмешиваетесь в несвойственные вам дела?
   Опять он молчал с прежним скрытым упрямством.
   - Не считаю, - ответил, наконец.
   - А я считаю! Но этот вопрос можно продебатировать позже.
  Сейчас у меня нет времени с вами дискутировать. Вы свободны,
  можете идти.
   Затворилась дверь и снова мертвая почти тишина и не шелохнется
  за спиной Букай у стола. Сидит как мышка, в другое
  время развел бы тут кисель на десятой воде. Но хватит! Пора
  ставить все точки над всеми литерами.
   Широков решительно прошагал от окна к столу, поднял пачку
  косынок за угол, взвесил в руке и снова шлепнул на стол.
   - Слышали, что говорят по этому поводу свидетели и что думают?
  Мне вот одного вида второго механика достаточно. А что
  скажете на этот счет вы, Петр Григорьевич, как первый помощник?
   - Я так думаю, - пошевелился все же Букай у стола. - Что
  коллектив не должен отмахиваться от людей, совершивших проступок.
   - Ясно, ясно, Петр Григорьевич! - перебил капитан. - Проступок,
  говорите? Всегда ведь начинается с ручек с раздевающимися девочками,
  кончается же валютными махинациями.
   Широков толкнул по столу пачку косынок и сел в кресло
  напротив Букая, сидевшего с опущенным, как у красной девицы, взором.
  После такого случая Букай возьмется воспитывать? Дудки!
  Он при первом же удобном случае избавится от Чепчика. И даст
  ему хорошую характеристику, притом. Отправит на выходные, в отпуск,
  на хорошее судно даже. Дураков нет, пусть воспитывают другие.
   - Хорошо, Петр Григорьевич! В этот рейс я беру Чепчика и
  даже ставлю на руль. Рейс обещает быть шторомовым и трудным.
  Хотя полностью согласен со вторым механиком и молодежью. Но
  когда мы сделаем то, чему он может помешать, я его выгоню. И
  характеристику будем давать по всей строгости. Ему будет полезно
  поплавать с годик в малом каботаже, на пароходе "Ялта",
  где тараканов тьма. Вывел он их, легко ему там будет плавать.
  Но все это между делом. А вот что вы скажете насчет погрузки,
  как первый помощник? Вы ведь знаете, какое у нас сложилось
  положение с зерновыми переборками.
   Букай опять неслышно пошевелился, кашлянул скромно в кулак.
  Вот-вот, товарищ первый помощник, каково ваше мнение на этот
  счет, это вам не Чепчика в рейс брать - не брать!
   - Я не судоводитель, но погода вроде бы.
   - В море никогда вроде бы не бывает. Не мне вас учить.
   - А если ждать новых переборок?
   - Тогда ни плана, ни вала, ни звания, ни премий, ни кармана.
  Это я вам с полной уверенностью и всеми расчетами.
   - Поторопились мы с дополнительными обязательствами.
   Ага! Поторопились и прочее. Это не поправлять на совещаниях
  комсостава, как речи следует говорить!
   - В общем, Петр Григорьевич! - сказал Широков, из кресла
  поднимаясь. - Все ясно! Идите, отдыхайте. Сегодня и у вас был
  нелегкий день. О своем решении я вас специально извещать не буду.
  Сами почувствуете и поймете по ходу наших дел.
   Дверь затворилась за Букаем, Широков встал у стола, еще
  раз поднял и швырнул пачку косынок. Кому уходить со слабыми
  шифтингами, а кому навар от валюты! Не буду сообщать о решении.
  Но ведь принято оно уже, принято. Но вот не заметил в самом себе
  того момента, когда произошло принятие. Должна же быть
  черта, грань, которую переступаешь, если все только от тебя
  зависит. Если твое это решение, а не пускаешься в таком серьезном
  деле по воле обстоятельств. Но тут, как будто кто-то перенес уже
  тебя через гребень, или стер обозначенную черту. И теперь надо
  вызывать второго штурмана, ему дано задание
  просчитать все возможные и даже невозможные варианты.
   Мерцалов появился сразу по вызову, одетый по всей форме,
  подтянутый, уверенный в себе штурман.
   - Давай, садись к столу и сразу к делу. Время не терпит.
   - Просчитал все возможные, как сказали. Если начнем погрузку
  немедленно, то рейс дает годовой, все в общем, что от него
  ожидаем. И еще с запасом даже на форсмажорные случаи. До праздника
  даже еще может быть кусочек следующего рейса, если захотим.
  Если же простоим лишние сутки, вторые, третьи, то все сгорит
  голубым огнем. Годовой-то будет, но только вот не к празднику.
  Иных вариантов не может быть.
   - К декабрю-то сделаем, даже если пойдем кормой вперед.
   - сказал капитан задумчиво. - Забеги-ка к радисту по пути. Пусть
  даст мне прогнозы по всем районам. И пусть регулярно принимает
  все погоды по всей округе.
   - Мы будем начинать погрузку немедленно?
   - А вот что бы ты на моем месте сказал?
   - Риск - благородное дело. Так нас еще в школе учили.
   - Нас учили в школе многим хорошим вещам. Но риск дешевле
  обходится, когда рискуешь попасть мячом в школьное окно, и тогда
  папу, а лучше, если маму пригласят к директору.
   - Шифтинги и трюма подготовлены. Всю ночь работали.
   - Вот это деловое сообщение и приятное.
   Нет, нет, не это для второго штурмана главное. Оттого и медлит,
  не уходит, он что-то еще, совсем другое хотел сказать.
   - Ну, что еще там у вас. Говорите, пока время есть выслушать.
   - Товарищ капитан, я прошу не отбирать у меня вашу рекомендацию в кандидаты.
   - Кто вам сказал, что я отбираю? - отрезал Широков. - Вы
  вот что сделайте. Не ведите инспектора хлебной комиссии в трюма,
  а сразу ко мне в каюту, подальше от трюмов и шифтингов. Поняли меня?
  Мы тут с ним хорошенько все и обо всем протолкуем. И быстро давайте!
  О рекомендациях и прочем будет еще время поговорить.
  
   2О
  
   Валуев выбрался из машинного отделения в полнейшей усталости,
  едва обмывшись там под рукомойником. Не было сил домываться в
  каюте хорошенько, и он не лег, а кинул себя расслабленно на диван,
  лежал, блаженно ощущая, как в усталом плече
  самовольно вздрагивает, дергается мышечное волоконце.
  И так было, как будто оно одно во всем теле, живое волоконце.
   Он воспринимал все во вне его, как посторонее и его никак
  не касающееся. Но доносившийся с палубы грохот закрываемых
  трюмных лючин, подвывание лебедочных моторов означали, что погрузка
  закончена и судно готовят к отходу. Все в эту стоянку делалось быстрее,
  чем заранее намечалось, и машинной команде пришлось крепко
  поднатужиться, чтобы закончить моточистку вспомогача.
  Третий механик был молодой, такая моточистка в порту
   для него была первой и пришлось для ускорения взять
   всю нагрузку
  на себя. Так что пришлось делать все самому да еще и учить по
  ходу дела. Конечно, не вышла бы у них в срок такая работа, не
  будь на "Урале" опытных мотористов, и все равно вся стоянка
  как на конвейерной работе. Тянул поршни, притирал клапана, замерял зазоры,
  выводил десятки и сотки, принимался за сборку, обжимал
  цилиндровые крышки. Каждый день до немоты в плечах,
  до пустоты в затылке. Сморенный, засыпал в каюте на
   диване, едва к нему притронувшись. Вскакивал, пробудясь ото
  сна, натягивал робу, и снова нырял в машину.
  Взяли ведь они обязательство
  сделать моточистку в порту своими силами, пора ее было устраивать
  вспомогачам. И нужно было успевать.
   Он задремывал уже, когда в каюту громко постучали и он
  вздрогнул, выплывая из полусна. В дверях стоял Викентий, дружески улыбаясь.
   - Лежи, лежи! Я на минуту.
   Викентий вольно шагнул в каюту, присел на край дивана, какой-то
  он был не совсем обычный. Впрочем, как и всегда в последнее время.
   - Ну, что механик! - сказал он. - Наша вахта ходовая !
   - Слышу, слышу, - кивнул согласно Валуев. - Как там на
  палубе боцман орудует.
   - Не все тебе слышно и не все знаешь! - с прежним странным нажимом
   продолжал Викентий. - Со старыми шифтингами идем!
  Впрочем, не понять этого тебе.
   - Отчего же не понять? - мягко и примирительно спросил
  Валуев, ничуть не желая ссориться в такой усталости.
   - Потому что каждый занимает в жизни место, какого
  достоин! - отрезал Викентий и встал, непонятно зачем. - Одни желают
  получать все по законам высшей справедливости. Другие же дело
  делают и не боятся преступить какой-нибудь защитный пункт инструкции.
  Не его защищающий, а чью-то за тебя ответственность. А
  есть еще такие, кто путается под ногами, хватает этих деловых
  за шнурки и вопит: " Что вы делаете? Это противозаконно, так
  нельзя!" Вот ты, считаешь себя во всем таким правильным и праведным,
  честным по всем пунктам совести. А смог бы ты на месте
  капитана нашего выйти в море со старыми шифтингами, нарушая новый
  стандарт?
   Валуеву хотелось сказать, что никогда он не путался ни у
  кого под ногами, а тем более никого не хватал за шнурки, как
  Викентий выразился. Просто старался делать, как велят долг и совесть.
  Но не было ни сил, ни желания сталкиваться на этом с Виком и спорить.
   - Совесть, долг, - сказал Вик вполголоса, остановившись
  в своем хождении по каюте. - Напридумывали красивых слов, научились
  говорить. Ну, что же, зарабатывай себе в коллективе признание народного
  трибуна! Инженер-работяга в промасленной тужурке. Поймет ли вот только
   тебя косная масса, одному не остаться бы.
  И помни, что через таких, как ты, все равно перешагивают. Как те, так и
   другие. Так что если уж признаваться, то не
  для того мне нужна партия, чтобы идти в первых рядах к светлой
  цели. Давно уж сообразили, что нет ее в обозримом будущем. Есть
  ведь на белом свете и другие, более понятные и близкие цели.
  Так что могу даже с тобою пари заключить, что уж теперь-то от своего не отступлюсь.
   Мерцалов так же стремительно ушел, как и явился. Сильно же
  его проняло это собрание, если явился выяснять отношения в та-
  кой вот форме. Что там такое с шифтингами? Может быть, отложат
  выход в рейс, хорошо бы, можно будет отоспаться. Чепуха все это,
  Виковы выходки, плод ущемленного самолюбия.
   И все же отлетела дремота после Викентиевого визита. Валуев
  настороженно прислушивался, как отдаленно, глубоко в машинной
  утробе, протяжно и требовательно запели тенора машинных телеграфов
   - команда готовить машину в рейс. И надо, надо перед
  ходовой вахтой отдохнуть, хотя бы так, на диване, если уж нет
  сил встать. Рейс ожидается штормовой, а за одну такую вахту можно
  спокойно отдавать две штилевых.
   Черт с ним, с Викентием! Пройдет это у него. Он как щенок,
  которого прикармливали сырым мясом, вот он и кидается на людей.
  Надо все же встать, переодеться, хорошенько отмыться и отправиться
  отдыхать в койку, по-людски.
   Он так и сделал, но не оставляло уже его беспокойство, тревожило,
  как дурное предчувствие, как он его не отгонял. И даже в
  простынях ощущение какого-то надвинувшегося неблагополучия его
  не покидало, он все лежал и прислушивался, что там внизу, в маши-
  не. Сон не шел, пока он не услышал, как вновь запели тенора
  машинных телеграфов, сообщая мостику, что машина подготовлена к выходу в море.
  
   21
  
   "Урал" благополучно прошел в штормовую погоду Черное море,
  проливы, Эгейское и был на выходе на Средиземноморский,
  не столь стесненный берегами, простор.
   Капитан Широков дернулся боком и ногой, проснувшись у себя
  в каютном кресле и сразу цепко вгляделся в циферблат хронометра
  на переборке. Спал всего четверть часа, прямо в кресле,
  "вырубился", как говорят, не снимая куртки, спустившись с мостика.
   Или врет хронометр, забыл третий штурман завести и он остановился?
  С Толь Толичем такое по-молодости бывает. Да, нужно бы поглядеть,
  подобраны ли у него карты на весь рейс, да и корректировал ли он их,
   как то положено. Впрочем, не глядеть, не
  проверять, а просто спросить.
   Так в чем же дело? Все как надо идет, отчего этот неспокойный и
  прерывистый сон, а вернее его отсутствие. И где то
  чувство радостного освобождения, какое всегда сопутствовало выходу
  в море, на простор. И в капитанской своей работе тоже на
  простор, где все только от тебя одного зависит.
   Усталость, переработал? Несомненно, от начала погрузки в
  Рудногорске не было нормального сна, и не потому что не мог
  выбрать для сна времени, просто не мог уснуть. Началось такое,
  утвердилось, как только пошло зерно из элеватора в трюмы, и
  стало ясно, что время погрузки, сроки ее напрямую зависят теперь
  от последней его, укрпеляющей сомнения надежды - от мешкования.
  Смогут ли они потребовать от порта укладки в трюмах, поверху зерновой
   насыпи, хотя бы двух рядов насыпанного
   в мешки зерна. Чтобы наверняка предупредить его подвижку
   на случай сильной бортовой качки и компенсировать усадку.
   Широков резким движением поднялся из кресла, прошагал в
  спальню, дернул там шнурок надзеркальника. Внимательно вгляделся
  в свое отражение, поворачивая лицо. Глаза ввалились, обострились скулы.
  Нет, так нельзя. Даже струну не
  оставляют надолго чересчур натянутой. Подняться на мостик еще раз,
  принять горячий душ и ложиться спать в постель,
  чтобы свежее быть к выходу в Средиземное, в точки поворота.
   А там можно будет и расслабиться, в море, как летчика в
  воздухе, моряка беспокоит близость земли, всегда и подсознательно.
  Всегда! Если бы в этом рейсе все было, как всегда.
   Он поднялся по внутреннему трапу в штурманскую. Неярко
  светила навешанная над столом лампа, третий штурман склонился
  над картой, широко поставя ноги для устойчивости, в белых под
  светом пальцах поворачивался, поблескивал циркуль. Здесь, в
  штурманской, где прокладывается курс предстоящего пути, все,
  как всегда, как должно быть. Похоже, что Толь Толич взял точку.
   - Ну, и что получается, Толь Толич? Сколько намерил.
   - За вахту вкруговую по девять узлов.
   - Маловато!
   - Так ведь ветер пять-шесть с самого выхода и прямо в
  лоб задувает. Как нарочно поворачивается. Вот недавно только начал
  падать. Но ведь хорошо идем в полном-то грузу. Волну как полешки колем.
   - Карты подобраны?
   - На весь рейс, как положено.
   - Откорректированные?
   - Как всегда, товарищ капитан, - уже с обидою глянул третий штурман.
   - Так уж и как всегда.
   Широков рванул в сторону дверь из штурманской в рулевую
  рубку, задвинул за собой. И вначале привычно полная темнота, видны
  пока только подсвеченные шкалы приборов, руки, грудь и подбородок
  рулевого.
   А за стеклами рубки прет навстречу ночь со скоростью ветра
  в пять-шесть баллов да плюс девять узлов собственного хода.
  " Многие парусные суда не имеют рулевой рубки, так как
  рулевому и капитану надо видеть горизонт и небо." Здесь
  же, на первый взгляд, как у Христа за пазухой. Ветер надавливает
  на стекла, и они его выдерживают, а все видят и ощупывают приборы,
  делают это за человека. Но как бы они не чуяли и не ощущали,
  все равно в каждом уголке судна его, капитанский нерв. Как будто
  это с него, капитана Широкова, а не с полубака "Урала" опадает
  накрывшая волна, и он это, а не судно, послушно скатывается
  под очередную, бесконечную их череду. Но килевая качка не
  страшна для "Урала", пусть хоть от нее печенки отваливаются. Не
  было бы бортовой, но вот откуда-то этот незаметный еще, то сильнее,
  то послабее, размах судна с борта на борт. Или это просто
  составляющая килевой, так судну легче двигаться в водной стихии,
  расталкивая ее бортами. Или это просто кажется. Нет-нет, вот
  снова, после килевого взлета на очередную волну пошло судно
  послушно на борт, и на этот раз излишне резковато. Как бывает
  при бортовой качке, и неспроста это, нет, неспроста.
   Грохотнула катками дверь из штурманской. Толь Толич появился
  в рубке, принеся с собою оживление. Даже теснее стало от его веселого
   присутствия. Как будто вошло в рубку не менее
  трех человек, а не один вахтенный штурман.
   - Что, Агафонцев? - остановился он возле рулевого. - Шторма
  больше не боишься?
   - А что его бояться, - заулыбался в свете репитера Агафонцев
  весьма смущенно. Но по нему было видно, что он уже может на
  руле "держать" любой шторм.
   - Оморячился, значит, - кивнул согласно штурман. - А я уж
  думал, грешным делом, что ты после первого раза к бабушке на
  печку попросишься. Ну, теперь для полного комплекта надо
  еще, чтобы акула штанину тебе порвала. Да ракушками по известному
  месту кормовому обрасти. А если еще парочку кораблекрушений,
  тогда уж и вовсе из тебя морской волк получится.
   - Кораблекрушений теперь не бывает.
   - Ну, не скажи! Как раз с теми, кто насыпь возит, и бывает.
  Возьмем такую безобидную насыпь, как горох. Так вот, этот самый
  горошек однажды разорвал на две части пароход.
   - Вахтенный штурман, - оборвал Широков. - Это что еще за
  разговоры на руле?
   - Виноват, товарищ капитан! - не унимался Толь Толич. - Все
  забываю, что в магазине о растратах не говорят, потому что может
  случиться каждую минуту.
   Магазин, растрата! Не может Толь Толич без ярких и неожиданных
  сравнений. А такое с горошком безобидным было, и приключилось
  такое с легендарной Щетининой, когда посадила она
  пароход свой типа "Либерти" на мель. Так и говорили потом моряки,
  как старые мариманы вспоминают - самый длинный пароход в
  мире. Потому что разломил тот безобидный горошек, когда размок,
  железный пароход на две половины, и носовую часть отбуксировали
  уже в Севастополь, а корма оставалась еще в Турции. Вот и был повод
   у морских остряков говорить - самый длинный пароход,
  нос в Севастополе, а корма в Константинополе. Смеялась ли
  над такою остротой тогда знаменитая Щетинина, вот вопрос.
   Снова "Урал" пошел сильно и резковато на борт, даже ноги
  впаялись в палубу, как будто могли удержать это неотвратимое
  движение. Что он на третьего штурмана, в самом деле? Суеверие что ли?
  Раньше такого с ним не бывало. Но так или нет, не даст теперь ему
  покоя этот размах судна с борта на борт.
   - Толь Толич, радист в рубке?
   - Давно не заглядывал. На ключе сидит, наверное.
   Широков вышел через внутреннуюю дверь в коридорчик к радиорубке.
  Раскачало, раскачало их, пока шли в Черном и Эгейском.
  Не дай господь, но могло повалить верхние шифтинговые щиты и
  началось самое для них опасное - подвижка зерна. Пришлось от
  мешкования отказаться - ни мешков в порту не оказалось, ни рабочих,
  чтобы быстро их зерном затарить. Запрессовали зерно аж
  под самые люковые закрытия, используя люки как накопители. Внешне
  все красиво получилось, но вот теперь зерно дало усадку.
   Широков вошел в радиорубку после короткого стука, у радиста,
  как всегда, был рабочий полусвет, спертый воздух тесного помещения
  толкнул в лицо. Осинский радостно повернулся на
  вращающемся своем круглом стульчике, сдвигая наушники, наверняка
  есть у него что-нибудь интересное.
   - Я уже хотел вам звонить! - сказал он, мальчишески светясь
  глазами и всем лицом. - С "Перекопом" связался! Они за нами невдалеке,
  Босфор успели проскочить, не то бы их ураганчиком прихватило!
  В Босфоре пятитысячник выбросило на берег!
  И еще вот недавно какой-то грек надалеко от Бургаса "сос" давал.
  Болгары спасать выходят. Дает там им прикурить.
   - Спасибо за информацию. С "Перекопом" связь поддерживайте
  постоянно, не упускайте их. Пока им с нами по пути. Средиземное нас
  разлучит, нам направо, им налево ворочать. И
  что-нибудь новое услышите - сразу сообщайте.
  Наружная дверь на палубу отдраена у тебя?
   - Она у меня никогда на задрайках не стояла. Хотите на
  шлюпочную выйти? Тесновато тут у меня. Проходите!
   Осинский посунулся на стульчике, сколько мог, пропуская,
  Широков протиснулся между стулом радиста и диванчиком, нажал холодную
  железную ручку тяжелой литой двери, толкнул ее в тугих петлях.
  Аварийное было ее для радиста назначение, приходится и им
  работать при любых обстоятельствах до последней возможности,
  как и капитану оставаться на судне, и последним покидать
  его.
   На шлюпочной палубе в уши хлынул низкий гул ветра. И сразу
  в памяти вспыхнуло:" Свист ветра в снастях более и более".
  Это ветер в пять-шесть баллов по шкале внешних признаков. Так
  и было с момента выхода в море. Сейчас встречный ветер падает,
  но после падения можно ожидать всего. Усиления или изменения
  направления, а это для них хуже всего. Что же это в морской
  ближайшей округе творится? А что там над Турцией, вторичный
  циклон? Если выбрасывает на берег пятитысячники, это уже не
  шуточки, завтра можно ожидать официальных сообщений
  широковещательных радиостанций мира. Небывалый циклон над
  Турцией, со многих домов
  сорваны крыши, ущерб исчисляется. Про пятитысячник могут и
  не сообщить, локальное это явление, не глобальное.
  Как это привыкла определять
  метеорология ? " Частный циклон движется по периферии основного,
  огибая его против часовой стрелки. Ветры на периферии достигают особенной силы."
   Что бы то ни было там, а тут, где циклоны погуляли уже, придется
  столкнуться с последствиями. Придется ожидать и самую
  вредную, подкожную зыбь, и толчею, что еще похуже зыбей. Может
  быть, это и есть та, "подкожная", внешне не заметная зыбь, что их
  толкает и валит на борт без видимых причин, и это только ее
  первые толчки. Конечно же, ведь не в прогулку они собрались
  по лазурным волнам! "Урал" моряк прекрасный, старой, основа-
  тельной постройки, когда еще больше заботились о седловатости
  корпуса, чем о мощности машины. И не в таких переделках побывавший,
  прежде чем на Средиземноморье попасть. Наверное, повезет им
  и не достанется ни кусочка урагана, ни лоскуточка, а только
  зыбь. Так что вызвать боцмана, проверить еще раз все палубные
  крепления, как полагается перед хорошим штормом, закрытия
  трюмных люков осмотреть. И топать, топать себе этим серьезным, неторопливым,
  десятиузловым ходом. Центики, центики, как говаривали
  старой закалки кочегары на таких вот судах, как "Урал",
  когда еще приходилось в машине уголек штивать.
   Плохо, плохо. Теперь только и осознаешь, как плохо, что не
  удалось уложить в твиндеках и в палубных люках хотя бы по па-
  ре рядов мешкованного зерна. Но вот такая плавная качка ничего
  еще не означает, что это разволновался он беспричинно. Лишь бы
  с борта на борт не бросало. Стоят ведь шифтинги, каковы бы они
  ни были. И опять на память, как выручалка: " Пароход "Генерал
  Панфилов" был с полным грузом зерна накрыт волной высотой в
  пятнадцать метров. Были смыты за борт все спасательные средства,
  в районе трюма номер один просадило палубу на триста миллиметров.
  В трюмы попало около 5ОО тонн воды, намокло зерно. Судно в условиях
  шторма через шесть суток благополучно дошло до порта".
  Вот что дает статистика аварийных ситуаций в море. И
  это в Тихом океане! Ничего, послужат, послужат еще разок "Уралу"
  старые его шифтинги. В последний разок, а в первом же порту,
  невзирая ни на какие затраты, они закажет зерновые переборки нового
  стандарта.
   Широков теперь только заметил, что куртка у него расстегнута и
  он без шапки. Отбойный козырек крыла мостика, под который он
  подошел, отбрасывал ветер, завихрял его, отдельные
  его струи касались головы, пошевеливали игриво волосы, успокаивали.
   Да что он, в самом деле! У каждого есть право на
  риск. Кто боится риска, тому в море нечего делать. Даже в школе
  бухгалтеров, ведь и там можно сделать ошибку, подбивая баланс.
  Или в магазине растрату совершить, как сказал Толь Толич.
   Ерунда, все идет нормально, старпом спит, боцман завалился
  отдыхать, все свободные от вахт тоже никак не отоспятся после
  сумасшедшей той стоянки и погрузки. Устали, устали моряки.
   Пока все нормально идет, как надо и как ожидалось. Но где
  вот та радужная окраска, которая парила-таки, парила над всеми
  его действиями. Пусть едва заметно, но парила, что уж там толковать.
  Годовой сверх плана, поздравления, присвоение звания, может
  быть. Гладкое, как по маслу, утверждение во всех инстанциях,
  вплоть до Министерства. А, Широков! Знаем, знаем его, молодой,
  перспективный капитан, хорошая замена всегдашнему передовику,
  вымпелоносцу неизменному, Черняку.
   И вот все это в нем опало, как будто на него подули, как на
  закипающее молоко. Осталось и остается с ним, что есть на
  данный момент. Тяжело груженое судно со слабыми шифтингами. Команда,
  которая верит ему. Зыбь, что все больше поворачивает в
  борт, все настырнее толкается. Да ведь и все еще не встреченные
  и неожиданные шторма впереди. И только одного бы ему и надо -
  чтобы не появился крен.
   Широков вернулся в рулевую, спустился к себе в каюту внутренним
  трапом, отяжеленно сел к столу, подвинул портрет Наташи
  поближе. Она глядела на него с портрета как всегда, когда
  молчала, с доверчивым ожиданием. Как это было с первых минут их
  знакомства на училищном вечере. Он только что вернулся с первой,
  парусной практики, похудевший, жилистый, с мозолистыми ладонями,
  гордый своим первым знакомством с морем. Хлебнувшие первый глоток
  моря сильно хмелеют, особенно, когда им девятнадцать.
  Она же пришла на вечер из простого любопытства - поглядеть на
  будущих моряков, подружка ее затащила, студентку тогда Гновского
  педина. О море и моряках она и понятия не имела, но хотела видеть
  в будущих мужчинах смелость, великодушие, доброту, честность.
  И вообще она всегда смотрела на мир ясными глазами, искала в людях
  только хорошее. И до сей поры думает, что находится
  полностью под его влиянием. И не подозревает, как же велико ее
  влияние на него, с первого дня их любви, с первого их расставания,
  когда море разлучило их впервые.
   Ты доволен? Только и спросила она, когда он сказал ей
  о капитанском назначении, ничуть в муже не сомневаясь. Знала бы
  она, как нелегко порой быть капитаном, и как нужна ему бывает ее
  молчаливая поддержка. И не узнает, потому что всего не объяснишь,
  да и не нужно ничего объяснять, просто нужно быть хорошим капитаном.
  И он всегда смотрел ей в глаза с чистой совестью, и так
  всегда будет смотреть. А теперь нужно убрать портрет со стола
  в выдвижной ящик, как всегда делалось перед шторомом.
   Широков решительно поднялся над столом, уложил портрет жены
  на штормовое его место, застегнул куртку до горла, опустил капюшон.
  Он сам себе поставил уже хорошие оценки, и за выход из турецкого
  порта без лоцмана для экономии валюты, и за стойкость
  в стычке с Букаем, да и за весь рейс предыдущий, и за начало
  вот этого, и даже за старые шифтинги, и за погрузку, за этот вот
  лихой свой риск, пусть и вынужденный. Но все это было штилем, а
  в штиль, как говаривал Черняк, и матрос может быть капитаном, и
  справедливы его слова. Так что все за кормою оставшееся было
  ему как зачеты студенту. Время капитанского экзамена пришло теперь только.
   А может быть, оно пришло и раньше, просто он не заметил, по
  силам ли своим вытащил билет, на который ему теперь отвечать. И
  он ответит на него достойно, как бы то ни было. Только бы не появился
  крен, потому что это будет предвестьем большой беды. И он
  и тогда будет стоять крепко. И в случае чего сожмет команду в
  единый прочный кулак, и они у него поднимутся в случае чего по
  общему авралу, если так понадобится. Если так надо будет, пока
  не пройдут они, не минуют все штормовые и ураганные полосы.
  
   22
  
   В машинном отделении над пультом управления замигала малиновая
  лампочка, жестяной звук телефона парной связи с трудом
  прорезался в тугом гуле главного двигателя, тонувшем в тарахтении
  вспомогачей. Вызывал мостик, вахтенный механик Валуев двинулся
  к телефону, отталкиваясь руками от ограждения, лицом и
  грудью ощущая жар прогретого двигателя. Теперь он тоже ощутимо
  замечал постепенное увеличение крена. Как бы не ставила качка
  машинное отделение, в любом положении все время так и притягивает
  к правому борту.
   Валуев вырвал трубку из зажимов, плотно прижал мягкий резиновый
  круг наушника к щеке. В крохотной его дырочке тут же заговорил,
   зажил своей маленькой жизнью голос вахтенного
  штурмана, Викентия.
   - Как крен? Как там у вас с креном?
   Как крен, что за вопросы такие! У нас как всегда больше.
  Что, нет у них в рубке своего кренометра, что ли? Впрочем,
  что это он так, вопрос ведь о делах в машине. И вот так, как он
  только что собирался, на вопрос вахтенного штурмана в любом
  случае не отвечают, даже если с ним в непреоборимой ссоре.
   - Около семи градусов крен!
   - Будьте внимательны! Не отходите от телефона! Ждите распоряжений!
  
   Ну, Вик, офонарел он там, что ли? Не отходите от телефона!
  Контора тут у него, что ли, что он может торчать у телефона и
  ждать распоряжений?
   Валуев ожесточенно всадил тяжелую трубку в зажимы аппарата.
  Теперь будет Викентий выказывать ему свое штурманское превосходство!
  Впрочем, стоп. Отчего ему известно, что у них там, "на крыше" творится,
  и отчего такое бестолковое Виково волнение.
  Подчиняться он Вику будет и будет выполнять Виковы приказания.
  Хотя очень хорошо знает, как штурмана типа Викентия могут тонко дать
  почувствовать, что не механик на судне во время вахты
  хозяин, а штурман.
   Снова накренило сильнее, чем обычно, Валуев ухватился за
  столик возле пульта, и вахтенный журнал поехал даже по нему. Вот
  еще по чему ощущается постоянный крен - судно валится на правый
  борт намного охотнее. Только первый час вахты прошел нормально,
  если не считать увеличения бортовой качки после изменения курса.
  А потом принялось швырять. Один раз так штивануло,
  что Шурик полетел на выхлопной коллектор вспомогача,
  едва на ногах удержался, чуть не испек себе ладонь. С мостика
  позвонили - проверить распределение топлива, воды по цистернам.
  Можно было и не проверять, он и так знал, что судно в этом смысле
  на ровном киле. Он даже топливо брал из бункеров правого
  борта, то есть облегчал его.
   Валуев повернул голову на легкий, как дуновение, посторонний
  звук, глянул на верхние решетки - даже при работающих всех
  трех вспомогачах он улавливал удар входной машинной двери. На
  решетках стоял стармех, выбирал момент, когда трап встанет в выгодное
  для него положение. Что-то не спалось ему, а может быть
  и подняли специально, из-за крена, на всякий случай. Харитоныч
  дождался, выгодного и ровного для него положения трапа и свободно,
  как на стоянках бывает, сбежал по нему вниз и сразу направился к пульту.
  Валуев, придерживаясь за ограждение двигателя, повернулся к стармеху,
  подставил ухо.
   - Крен! - крикнул объясняюще стармех в щеку
  Валуеву, чтобы не было больно в ухе.
   - Знаем! - в такой же манере, крикнув в щеку, ответил Валуев.
  Только в такой манере и можно было разговаривать в машине
  на полном ходу, в работе машин на полную мощность.
   - Попробуем выбрать! - добавил стармех после раздумчивой
  паузы. - Будем качать балласт во все цистерны левого борта!
  Везде закачаем, куда только можно!
   Все ясно было, но стармех еще что-то собирался добавить. У
  самых глаз Валуева был его лоб. Розоватый, спокойный, даже мелкие
  бисеринки пота были видны. Они сидели в корнях стрмеховых
  волос, словно он не с мостика в машину явился, а из субботней
  баньки зашел поинтересоваться.
   - Где Саганенко? Давай его сюда, посоветуемся!
   Валуев отстранился, свистнул особым машинным свистом, который
  во всех закоулках при любом шуме был слышен. И тут же от
  вспомогачей забухали пайолы под сорок последним размером Шуриковых
  ботинок, появился и он сам, пригибаясь под трубопроводами. Стармех
  взял обоих за плечи, приблизил, надавил пальцами.
   - Ребятки! Закачать быстренько все по левому борту!
  Один все время будь на реверсе! И поглядывайте друг за другом,
  шишек себе лишних не набейте!
   Саганенко покивал, двинулся обратно вглубь машины, припечатываясь
  подошвами к пайолам, как будто они у него были намагничены.
  Стармех стоял, помаргивая, не отирая пот, который полз уже
  по вискам, что-то еще соображал.
   - Сереженька, - сказал он в самое ухо необычно ласково и
  тихо. - Ты вот что. Ты давай, сам открой-перекрой вентили, начни
  закачивать, а Шурика пошли в каюты. Пусть заберет твой спасательный
  нагрудник, и принесет вместе со своим в машину. Если уложит на
  борт, то до кают не доберетесь. Понял? Следи за охлаждением,
  левый кингстон можно перекрыть, скоро не нужен он будет.
  Топливные бачки подкачай под завязку, и постоянно подкачивай, пока это можно будет.
  Чуть что - сразу звони в рубку, я там
  постоянно буду. Понял?
   Он понял, что тут было не понять. Может быть, сразу же и понял,
  как только позвонили в машину в первый раз с мостика. Так
  просто у груженого насыпью судна крен не появляется. еще раз
  понял, когда увеличился крен, так что нагрудники не новость уже,
  об этом слушаешь, как будто речь о смене вахт ли приемке топлива.
  И в нем сейчас как бы два человека. Один до крайности напрягшийся,
  понимающий всю опасность, в какую они подзалетели, и
  действующий. Другой же, где-то глубоко внутри расположившийся,
  как стороний наблюдатель. Ерунда, мол, обойдется, все будет хорошо,
  не может быть плохо. Ну трепанет, ну поваляет, ну положит
  на борт, они выравняются балластом. И отпустит потом. И после
  еще посмеемся друг над другом. А помнишь, как испугались, когда
  нас в Средиземном, в болтанку, да еще с зерном на борту, да еще
  на борт уложило? Струхнули ведь тогда, что греха таить.
   Чуть дрогнули нити осветительных лампочек, машинный гул
  изменил на мгновение тембр. Это Шурик врубил балластный насос.
  Пятнадцать-двадцать минут и все порожние емкости левого
  борта будут запрессованы втугую, и выравняются они сразу заметно.
   На верхних решетках захлопнулась за стармехом дверь, подергалась
  и затихла ее крашеная чернью ручка. Валуев двинулся
  к балластному насосу, хватаясь за трубопроводы руками. Шурик доворачивал
  баранку приемного клинкета, следил глазами за стрелкой манометра.
   - Шурик! - сказал Валуев ему в самое ухо, как прежде говорил
  ему стармех. - Сгоняй наверх! Принеси нагрудник! По
  пути заскочишь в мою каюту, за одно и мой прихвати! Под койкой
  он, в левом выдвижном ящике !
   - Купание намечается? - Шурик вон смееется даже. - Или
  шлюпочные учения предстоят?
   - Не исключено и то, и другое! Приказание стармеха, понял
  теперь? Не задерживайся там, наверху!
   У Шурика на посерьезневшем лице дрогнули брови, что-то едва
  ощутимо подвинулось во всей его огромной фигуре. Чуть, едва
  заметно, трудно такую человеческую глыбу хоть чем-то растревожить.
  Вот замелькали Шуриковы ботинки на трапе, снова захлопывается дверь,
  шевелится напоследок ручка.
   Валуев взялся обеими руками за вентиль, глядя на манометр,
  выжидая время перекрытия. И вдруг что-то случилось, вентиль
  стал в руках невесомым, вырываясь из рук, потом потянул за собой
  и Валуев всем телом ощутил такую легкость, как будто летел в
  воздухе. Но вентиль так же внезапно встал, как начал вырываться
  из рук, и так нажал в него, что померкло в глазах и захрустело
  даже в плечах. И тут что-то грохнулось возле
  вспомогачей, загремело, затарахтело по пайолам поперек машины, от
  одного борта к другому. Ключи! Сорвались с доски ключи или сама доска
  оторвалась вместе с ними. Хотел ведь снять, когда принялось их швырять
  в Средиземном, не успели новую доску
  закрепить на переборке путем, руки все не доходили.
   Валуев стоял, вжавшись в холодную баранку вентиля, и чувствовал,
  как медленно и неохотно встает судно из глубокого крена.
  И тут над главным двигателем запрыгал, заметался прерывистый зеленый
  свет сигнальных ламп. Валуев бросил вентиль,
  и уже на ходу слышал требовательный, зовущий колокол машинного телеграфа.
   Это было плохо. Плохо потому что "Урал" так неохотно вставал из крена.
   Плохо уже то, что когда кладет судно на борт, и тут
  же сразу сигналит машинный телеграф, требуя измемения хода. И
  Валуев не шел, а почти карабкался к машине, перехватываясь за
  трубопроводы, напрягаясь до судорог в мышцах. Его валило на двигатель,
  он ступил ногой на теплый его, по живому вздрагивающий картер, ощущая
  как крутятся за литыми его крышками
  мотыли. Наконец, он добрался до телеграфа и толкнул его ручку на
  "Самый полный", как того требовал мостик.
  Потом прыгнул почти на маховик подачи топлива и почти висел
  на нем, его доворачивая. И чувствовал
  все учащающееся биение мотылей за картерными крышками,
  слившееся с рабочей дрожью всего судна, напрягавшегося
  в последнем своем усилии борьбы с одолевающей
  его стихией.
  
   23
   "Урал" благополучно миновал все зоны, где прошли шквальные
  и ураганные ветры, и где образовалась волновая толчея, ему
  опасная, и в Средиземное вышел благополучно.
  Безостровной открытый простор встретил их устойчивым восьмибалльным
   штормом для "Урала" безопасным.
  Но в первой же точке поворота, как только встали на курс,
  обнаружился пока небольшой, но
  постоянный крен, и с ним успешно боролись.
   В следующей точке поворота
  их неожиданно и стремительно положило на борт, но судно сумело
  выпрямиться, закачали все возможные емкости, крен выравнивая, но
  теперь он продолжал неуклонно увеличиваться. Судно продолжало
  движение прежним курсом, не имея вблизи возможного убежища, оставаясь
  во власти стихии. О положении было сообщено в пароходство, следовавший
  за "Уралом" на не столь уж большом отдалении "Перекоп" изменил
   курс и поспешал на помощь.
   И все же после трех часов безуспешной борьбы с креном
  "Урал" окончательно лег на борт, встала главная машина, остановились
  вспомогачи и аварийный дизель-генератор тоже. Беспомощное судно
  развернуло лагом к ветру и волне, его не качало
  уже, как качает живые суда при полной плавучести, а просто
  опускало глубоко меж волн, и поднимало на них то носом, то кормой,
  и широко водило из стороны в сторону.
   Капитан Широков, выбравшийся на верхний мостик, почти висел там,
  вцепившись в поручни. Экипаж покинул судно, и теперь можно было
  оглядеться и подвести итоги.
   Вахтенный журнал в вельботе, у старпома, последняя запись
  гласит: "Крен достигает предельных величин, предпринята штивка
  зерна в твиндеках, но она не дала результата. Началось поступление
  воды в трюма. Экипажу дана команда покинуть судно."
   Все правильно, решение принято своевременно. Штивка была
  последней надеждой, за нее принялись самоотверженно. Но ветер
  не падал, шторм не стихал, сорвало в конце концов брезенты с
  трюмов, судно все плотнее ложилось на борт и теряло управление.
  Хорошие это слова, привычно произносимые, моряки мужественно
  боролись за жизнь судна до последней минуты. Борются не
  только за жизнь судна, но за свою собственную тоже, и потому бороться
  нужно не до последней минуты, а до последней надежды. А
  цена газетных строк о последних минутах - четырнадцать жизней,
  когда современный рудовоз, и тоже с подвижкой груза, тонул у
  испанских берегов. Эти четырнадцать, и весь командный состав, видели
  и знали прекрасно, что судно нельзя спасти, но ждали еще чего-то
  чудесного. А корабль эгоистичен, он берет с собою в пучину все,
  что сможет взять.
   Капитан Широков чувствовал свою холодную собранность и
  ясность в мыслях, его не покидавших. Они и теперь им владели и
  двигали им, разрешая думать только о судне и о деле, помогая
  забывать о себе. "Урал" лежал лагом к ветру и волне, но был еще
  жив. Беспомощный, он сглаживал волны корпусом, и там, в спущенном
  вельботе и на плотиках, легче было держаться и поднимать из воды
  людей. Даже и теперь на судне должный в его положении порядок -
  аккумуляторы держат еще и горят красные аварийные фонари на мачте,
  светят аварийные лампы и на шлюпбалках. Волна подходит под них,
  и световые круги сжимаются, становятся ярче, потом
  уходят с волной, растекаются по ней, тускнеют.
   Сигнальная ракета на взлете прочертила красной полосой
  тьму, разгораясь, роняя искры, запоздало послышался выстрел.
  Красные отсветы плоско упали на полосы пены, протянувшиеся по
  взгорбленному морю. Вельбот показался в этих отсветах совсем
  близко, видны были даже поднятые к красному шарику ракеты лица.
  В затухающем ее свете Широков мог видеть темную массу
  скучившихся в вельботе людей, как возились там,
  втаскивая через борт боцмана.
   Ветер погасил веер побледневших искр, Широков облегченно
  глядел теперь в сомкнувшуюся тьму. Боцман никак не хотел уходить
  в вельбот один, здоровый и упрямый, все порывался спасать
  капитана, теперь его подняли из воды. За людей в вельботе он может
  быть спокойным, на плотиках приходится тяжелее. И остается
  еще радист, он все еще на ключе, до последнего держит связь с
  "Перекопом". Пора прогонять его за борт, не догадается уходить
  сам, и ближний легкий путь к нему спуститься в рулевую рубку и
  через штурманскую в его коридорчик, к трапу вниз - там везде
  есть за что ухватиться.
   В штурманской Широков отдышался, огляделся. Тихо было и
  пусто, слабенько и покойно, словно лампадки, светились лампочки
  малого аварийного освещения. У переборки, почти на боку лежавшей,
  в куче свалившихся с полок книг Широков увидел свой спасательный
  нагрудник, который притащил ему боцман. Цепляясь за диван и
  приборные щитки Широков дотянулся до него, выкарабкался к двери.
  Распахнул ее, не защелкнутую, ударом ноги, вылез в коридорчик
  перед трапом вниз, в жилые помещения. Дверь радиорубки была закрыта,
  и за нею размеренно выщелкивал ключ. Черт бы побрал этого Осинского!
   Не понимает, что судно в любой момент может булькнуть!
   Широков ухватился за дверную ручку, подождал, пока крен
  стал уменьшаться, толкнул ее, ухватился за дверной косяк, выдираясь
  из коридорчика. В рубке задохнулся, переводя дух, смаргивая
  фиолетовые посыпавшиеся в глазах точки, не сразу заговорил.
   - Ты это что? - сказал резко, но не зло. - Почему не покидаешь судно?
  Тебе особое приглашение? Где твой нагрудник?
   Осинский подвигал смущенно обеими руками наушники, висел
  себе преспокойно чуть ли не над головой на своем крутящемся
  стульчике, был к нему привязан. В клетчатой домашней рубашке, и
  так невинно на капитана оторвал глаза от ключа, будто справиться
  к нему пришли, как там у него дела в эфире!
   - Так он у меня в каюте.
   - Не слышал команду разобрать нагрудники?
   - Дак я с ключа не слезал. "Перекоп" просит работать, пока
  возможно, они на мою работу как на пеленг идут.
   - На вот, бери мой нагрудник! И сигай, пока не поздно!
   - А вы как же?
   - У меня еще есть.
   - "Перекоп" запрашивал, что делать, когда они подойдут.
  Смогу я еще передать, на разок хватит аккумуляторов.
   - Пусть сначала с плотиков поднимают, там не сладко приходится.
  В вельботе посуше и в куче тепелее. Ты передавай быстро
  и чтобы через пару минут был за бортом! Свитер накинь на рубашку,
  если есть у тебя. Камушком пойдем ко дну, моргнуть не успеешь,
  учти это! Выбирайся через наружную свою дверь и сразу
  на верхний мостик, оттуда прыгай, как можно дальше. Не то волной
  захватит и о надстройку расшибет. К вельботу плыви, они все время
  ракеты бросают, тебя ждут. Понял?
   Они глядели друг другу в глаза, и застыл во взгляде Осинского
  вопрос, а как же вы. Ничего до сей поры он не понимал, теперь
  только находил на него страх осознания того, что с ними
  происходит. Хотелось обнять худенькие плечи Осинского, торчавшие
  под рубашкой. Но не дотянуться было до них, и не время было
  для прощаний перед тем, что радисту предстояло.
   - Понял меня? - сказал Широков еще раз, начиная двигаться
  обратно из радиорубки. Осинский молча кивнул, надвигая наушники,
  дотягиваясь до ключа и не сводя остановившихся глаз с Широкова,
  пока он выбирался из рубки в коридорчик.
   В коридорчике Широков продвинулся, встал в слабо сочившемся
  откуда-то свете аварийных лампочек и прислушался к судну.
  Было тихо и так, как будто "Урал" перестало качать, только в
  утробе где-то звонко переливалась вода. Но что-то происходило
  неотвратимое, какое-то глухое и сильное движение внутри и в
  глубине, и оно выпрямляло судно, оно вставало почти на ровный
  киль, медленно оживая. Наверное, пошла сплошным потоком в машину
  вода и вот теперь все было кончено.
  Последний член экипажа успеет покинуть
  судно, тогда сможет уйти и капитан.
  И не потому, что капитану полагается покидать гибнущий корабль последним.
  Потому что все возможное теперь сделано и он может подумать о
  себе. Но не добраться уже ему до каюты, не успеть, и не взять с
  собою портрет Наташи.
   Широков все стоял в коридорчике, и впервые смертная тоска
  леденящим обручем стиснула сердце, затуманивая на миг сознание
  и обессиливая. Ему так было теперь, как будто не оставаться было
  ему на тонущем судне, и не портрет оставлял он в недоступной ему
  теперь каюте, а бросал там в одиночестве Наташу, оставляя ее на
  произвол судьбы.
   Он услышал, как громыхнула наружная литая дверь радиорубки.
  Осинский уходил, он молодой и шустрый, успеет выбраться на верхний
  мостик, должен успеть. Судно постепенно и неотвратимо
  выпрямлялось, все время норовя склониться куда-то,
   в неожиданную сторону. Широков свободно успел пройти в рулевую,
  настороженно к судну приноравливаясь.
  Вернее всего было выбираться на противоположный крену борт,
  и он двинулся в ту сторону, и в тот же миг
  судно внезапно и высоко подняло, и с небывалой силой повело и
  резко повалило на борт. Падая и стараясь удержаться за все, что
  попадалось под руки, Широков все же чувствовал, что это еще не
  конец. Он падал, инстинктивно сжимаясь в комок, и не ощутил удара,
  только слышал хруст лопнувшего стекла, и стал возиться на переборке,
  в оконном проеме, выбивая локтем остатки стекла, чтобы
  выбраться наружу.
   Ему удалось выбраться снова на верхний мостик, он вцепился в леера,
  хватая воздух широко раскрытым пересохшим ртом. В висках горячо
  и сильно стучало, в ладонях нарастал сладкий,
  настойчивый, переходивший в боль зуд. Наверное, порезался стеклом
  и теперь попала соленая вода. Снизу хлестнуло,
  ощутимо кинулись в лицо брызги близкой волны, неотчетливо,
  в полсознания увидел над морем гаснущую ракету.
  Наверное, в вельботе поднимали теперь из
  воды радиста. И тут же еще одна ракета потянула раскаленный
  хвост к "Уралу", повисла над головой и вельбот был совсем
  близко, так близко, что показались слышными голоса.
   Широков представил вельбот вблизи от судна, готового
  вот-вот уйти под воду, и зло ударил кулаком по лееру. Что они
  там, рехнулись, ослеп старпом что ли? Дальше, дальше нужно уходить,
  не то затянет вельбот в воронку, закрутит щепкой.
   Снова лопнула ракета и вельбот был виден теперь воочию, и
  к судну они гребли, в нем сидевшие. И он замахал вельботу кулаком,
   закричал, напрягаясь, натуживая горло до потемнения в глазах.
   - Старпо-ом! Да-альше от бо-орта! Ухо-одите да-альше!
  
   Он грозил кулаком и выкрикивал ругательства уже во тьму.
  И пока он ругался, еще одна ракета пошла над "Уралом", он опять
  увидал вельбот, они были чуть дальше и ждали чего-то с поднятыми
  веслами, и кричали ему что-то. И вдруг он понял, что они ждут
  его. И не отойдут дальше, пока он не прыгнет, им даже вы голову
  не придет, чем они рискуют ради него одного.
   И тогда он почувствовал в себе скрепляющее спокойствие
  вдруг, железное спокойствие, и ему подчинился. Опутал ногами леера,
   чтобы на них держаться, стащил с плеч утеснявшую его куртку,
  свернул и положил под леера. Он сделает так, как они того хотят,
  он прыгнет за борт и поплывет к вельботу. Когда-то он неплохо
  плавал, в курсантские свои годы, ходил на занятия плаванием в
  бассейне.
   Вот и кончен выпускной экзамен, подумал Широков. И пришел
  он не с ураганом и зыбью, а начался гораздо раньше. Теперь, когда
  все позади, можно прямо посмотреть в глаза самому себе. Да и
  в глаза другим он глянет так же прямо, если выберется. Это по
  его вине болтаются в холодных волнах ребятишки, только по его
  вине "Урал" беспомощно лежит на борту, и не успеет уже ему на
  помощь "Перекоп". И может быть, через минуту-другую, судно вздохнет
  нутром еще раз, и уйдет в пучину носом. Именно носом, он это
  чувствует, как всегда чувствовал свое судно. Он сделал все для
  спасения судна и экипажа, и может честно смотреть в глаза самому
  себе. Но как придется смотреть ему в глаза тем, кто поднимет
  его в вельбот, и как будет он смотреть в глаза Наташе.
   Над верхним мостиком "Урала", уходившим в накатившую волну,
  повисла еще одна ракета. Широков жестом, уже с вельбота не
  видимым, приказал отходить от судна дальше, встал на леера и
  сильно от них оттолкнулся. Он прыгнул в волну с таким расчетом,
  чтобы она вынесла его как можно дальше, в сторону ожидавшего
  его вельбота.
   24
  
   В рулевой "Перекопа" накурено и тесно, осторожно входят
  и выходят какие-то люди. Ступают за спиной, переговариваются
  вполголоса и полушепотом, щелкают зажигалками. Капитан "Перекопа"
  никому не делает замечаний, никому не препятствует и не выражает
  недовольства.
   Валуев стоял рядом с боцманом, глядел сквозь боковое рубочное
  стекло. Дымчато-синий трепетный луч прожектора топтался
  в волнах, плохо попадая во что-то далекое. Под ним в световой
  полосе усердно в толчее наседали одна на другую волны, заворачивали
  торопливо встающие гребни. Ветер рвал пену в клочья, укладывал
  тесно в полосы и они протягивались по волнам бесконечно.
  "Перекоп" накренился, прожекторный луч беспомощно уткнулся
  в волну рядом с бортом, в рубке посветлело. Боцман неотрывно
  глядит во тьму, у него сосредоточенное лицо, бледные губы сжаты,
  чужая шинель ему великовата, он придерживает запахнутые полы
  руками. Валуеву чужая куртка жмет подмышками и кусает грубый,
  но жаркий свитер. Хозяин одежды сбоку, стоит в рубке чуть
  позади, лицо кажется Валуеву странно оживленным, глаза возбужденно
  блестят. Хорошо, что перестал задавать свои сто тысяч вопросов,
  но никак успокоиться не может.
   . . . Их выволокли из вельбота на палубу "Перекопа" и сразу хорошо
   державшихся разобрали по каютам. Валуев попал ко второму механику,
  коллеге, зовут Колей. На столе приготовлено
  полбутылки спирта, заткнутой бумажной пробкой. "Растираться будем
  бутылкой или как?" Значит, вид у него, Валуева,
  был вполне приличный. Решили, что надо и так и этак. Растер, заставил принять
  "вовнутрь", укутал в одеяла. "Спи, не шевелись, а я обстановочку
  проверю". В одеялах стало жарко до слез, напитавшееся холодом
  тело медленно отходило, но не шевелиться и заснуть не мог.
  Переохлаждения у него не было, и все еще в нем жили те двое в едином
  его существе. Один уже не успокаивал, но все еще не мог поверить,
  а другой беспокойно порывался что-то делать.
  Пришел в темную каюту Коля, стал осторожно шарить по
  столу - в бутылке еще оставался спирт.
  И он громко попросил включить свет. У Коли было лицо, как будто он боялся пропустить
  на палубе что-то
  интересное. "Сейчас радиста вытащили. Без сознания, пульс едва
  пробивается. Одна рубашечка на нем была и спасательный пояс.
  Ведро воды выдавили. Ты куда это собрался? К нему все равно не пускают."
  Он сказал, что лежать все равно не может, попросил одеться во
  что-нибудь сухое. "Ну, давай. Я вижу, ты крепкий парень.
  Там в рубке уже кое-кто из ваших маячит.
  Капитана еще не подняли и моториста.
  Шурик, не знаю звать так или его фамилия. " Шурика не подняли еще!
  Но ведь он видел Шурика
  на борту до последних минут, они вместе с Владиком помогали
  выбираться из кают тем, кто не был на вахте. И вместе почти,
  в одно время уходили за борт, он даже помнит, как Шурик прыгал.
   По-деловому сухо затрещал машинный телеграф, палуба
  "Перекопа" задрожала. Прожекторный луч взлетел над волнами,
  тупо упираясь во тьму. Сбоку от Валуева кто-то встал,
  от него веяло слегка спиртом, это был Егор Агафонцев,
  тоже какой-то неузнаваемо новый в чужой одежде, тоже
  возбужденный, а может быть и слегка хмельной от выпитого спирта.
  Его заметно и несдержанно распирает и распирает изнутри,
  все сильнее и уже до изнеможенния, до учащенного дыхания.
   - А я даже головы не замочил. Когда в вельбот спускали, и
  когда вытаскивали - тоже.
   Не известно, кому это он говорит. Ему, Валуеву, или боцману,
  или самому себе напоминает. Коллега Коля сразу заинтересованно
  меняется в лице, подвигается ближе к Агафонцеву,
  вслушивается в торопливые его слова.
   - Когда пароход ко дну пошел, помполит заплакал. Вот уж не
  поверил бы, что он плакать может. Наверное, оттого, что клетку с
  попугаями в каюте забыл.
   - А как пароход погружался? - задышливым шепотом спрашивает
  коллега Коля, вполтную к Агафонцеву подойдя.
   - А сразу! Корма поднялась и носом ушел. Так с аварийным
  светом и погружался. Нас на вельботе как потянет в воронку, как
  закрутит! Думали, перевернет. А потом глядим - ваш прожектор
  засветился издалека.
   - Я машины так крутил, что вся спина взмокла, - сказал
  коллега Коля, улыбаясь. - На подходе к вам в аварийном режиме.
  Вот-вот болты в трубу полетят. А ваш главный, сам что-ли встал?
   - Какое там главный! - отмахнулся даже Егор. - Пробовали
  даже зерно штивать.
   - Страшно было, а?
   Было ли страшно, в самом деле? Пока работал главный двигатель,
  ждали и выполняли то, что приказывал мостик не до того было.
  Да и потом. В вельботе как самого раздетого затолкали в
  средину.
   Снова затрещал телеграф, размах качки стал плавнее и глубже.
  Прожектор нащупал белый предмет и не давал ему ускользнуть
  в темноту. Он и сам, похоже, не хотел, хотя волны заталкивали его
  вглубь, старались утопить. В рубке всматривались в кипение волн
  вокруг него.
   - Ларь! - сказал уверенно боцман. - Продуктовый ларь, сам делал.
  Покрасил недавно.
   Машина набирала обороты, прожекторный луч пошел в сторону,
  в рубке послышалось движение, кто-то поднялся по внутреннему трапу.
   - Что было? - спросил торопливый голос.
   - Продуктовый ларь, - тихо ответил капитан "Перекопа". - Как
  с людьми дела, старпом?
   - Дела неважные. Радист не приходит в себя. Пульс стал
  слабее. Но дышит, зеркалом проверяли. Врача надо, укол какой-нибудь
  сделать.
   - Запросите еще раз "Сальяны" о подходе.
   - Запрашивал. Подойдут не раньше, чем через час.
   - Проконсультируйтесь с врачем по радио. Как остальные?
   - Из вельбота все уже на ногах. Похуже, кто с плотиков, но
  отогреются ребята. Только вот со вторым штурманом шок какой-то.
  В точку глядит и молчит. И стармех не очень бодрый, и как будто
  все бредит. Все говорит, что он виноват.
   - С "Урала" кто тут есть? - обратился капитан ко всем. -
  Капитана кто последним видел?
   - Все из вельбота видели! - взорвался боцман, на голос
  капитана "Перекопа" оборачиваясь. - Плыл он к вельботу, сам видел.
  И в нагруднике он, я ему из каюты в рубку сам приносил!
  Говорил, надо ближе подходить!
   Помолчали. Капитан "Перекопа" осторожно прокашлялся.
   - Не надо казниться, боцман. Ты свой долг выполнил. Все вы
  свой долг выполнили сполна.
   - Все мы выполнили свой долг! - опять не выдержал боцман. -
  Только нет вот парохода! И капитан с Шуриком глотают соленую водичку.
   Егор Агафонцев опять забеспокоился, задышал, завозился поблизости,
  похоже было, даже усмехнулся.
   - А у Чепчика нервы не выдержали в вельботе!
  Шифтинги, кричит, шифтинги! И на второго штурмана кидается. А тот как
  деревянный, ракетницу поднимет, выстрелит и снова заряжает. А сам
  в точку глядит.
   - В море как в море, - сказал вдруг негромко капитан, речь
  Агафонцева как бы перебивая. - Нельзя о том ни на минуту забывать.
   Валуев помнил, как раскричался вдруг Чепчик. "Судно погубили, сволочи!"
  Все время на языке шифтинги, и Викентий о том говорил.
   "А ты пошел бы в море со слабыми шифтингами?"
  Да нет же, не шифтинги. Что-то еще более важное.
  Вот не разгуляйся зыбь после урагана, и ничего бы не было.
  Может быть, и не накренились бы, будь шифтинги посильнее.
  Не легли бы на борт, не попади вода в трюма при сильном крене.
  Могло затянуть их в воронку,
  подойди они поближе к судну, а могло и не затянуть. Все не то и
  не в том дело. Более важное тут, пока разумению не доступное. Каждый
  из них выполнил свой долг, он тоже выполнил. Но вот не может не
  казниться. И боцман не может, и Владик, и все остальные.
   - Старпом, - сказал капитан. - Давай, будь там к слабым
  поближе. Свяжись с "Сальянами", возьми у врача консультацию и
  пусть поспешают они. Подойдут, вместе искать будем. Лево на борт!
   "Перекоп" кренился, разворчиваясь, сминая кормой волну.
  Прожекторный луч описал над морем медленную дугу, незряче упираясь
  в низкое небо. И снова ткнулся в волны, побежал по их верхушкам,
  спотыкаясь о самые высокие.
  
   25
  
   Дождь зарядил с утра. Невидимый глазом тоненько зудил
  над городом, опускался на мокрые крыши домов, на блестевшие
  тротуары, слезился светлыми капельками на голых ветвях почерневших,
   обнажившихся акаций. Валуев вышел из дому по делам, но
  поначалу долго бродил по улицам бесцельно, по бульвару,
  не глядя по сторонам, с непокрытой головой. Люди, одетые в легкие
  плащи удивленно взглядывали - рановато было ходить в зимнем пальто.
  Но у него дома не оказалось ничего другого под рукой в шкафу.
  Нависевшееся там за лето пальто тянуло в себя сырость, как губка, и
  оттого еще, казалось, отяжеляло плечи. Но он все ходил и ходил,
  пока как-то само собою не оказался там, где ему и следовало быть
  сегодня - перед Управлением пароходства.
   Он все не мог выпутаться из облака мыслей и чувств, клубившихся
  вокруг случившегося, избавиться от раздумий о том, что
  было, и все это вместе влекло его безвольно к объяснению чего-
  то ему необходимого, но неизвестно, нужного ему или не нужного.
   Встреча "Перекопа" в порту туманно и неподвижно стояла в
  памяти. Лица женщин с глазами, расширенными то ли ужасом, то ли
  радостью видеть мужей живыми, судорожные объятия, рыдания на грани
  срыва в истерику. Для него вся картина облегчалась тем, что каждому
  свое было тогда ближе всего, а жены не было дома.
   День похорон, когда капитана, Осинского и Шурика несли на
  плечах по городскому бульвару, потом через весь город на кладбище.
  Там он отошел в сторону от свежевыкопанных могил, его постепенно
  оттеснили все напиравшие и напиравшие, совсем незнакомые люди,
  и в отдалении ему было легче. До слуха ему долетали
  лишь обрывки речей, а перед глазами было, не уходя из внутреннего
  взора, ухо Шурика, когда кричал он ему в машине, чтобы сбегал
  Шурик за нагрудниками. И спазма вдруг сдавила ему горло, он
  сдерживался, чтобы не зарыдать, но если бы захотел дать себе волю,
  и заплакать - и того бы не смог.
   Ему звонили домой с просьбой зайти в бухгалтерию, и как
  только он туда вошел, женщины за столами смолкли, шепотом
  переговаривались и поглядывали на него, как на больного.
  Попросили сесть за свободный стол, дали бумагу и ручку, внимательно
  заглядывали в глаза. Оказалось, надо составить список его личных
  вещей, погибших с судном. Он покорно взял ручку, бухалтер встала
  рядом, тихонько коснулась плеча - пишите. И стала диктовать, что
  писать вначале, и все время, легонько касаясь плеча, приговаривала
   - вот так, вот так, правильно. Шапка была готова, бухгалтер
  снова склонилась поближе к уху, негромко сказала: "Теперь пишите
  с новой строки цифру - первое, и что было у вас в шкафу.
  Пишите по порядку, нумеруя. " Он написал цифру "один" и у
  него перед глазами встал форменный плащ, висевший в шкафу в каюте.
  Он остановился, вспоминая, что же еще было у него в шкафу,
  но ничего больше на память не приходило. Бухгалтер по-своему
  поняла паузу и снова ласково склонилась: "Теперь
  пишите, какой плащ. Качественно - габардиновый, бостоновый."
  Он вдруг понял что-то, отчего ему стало все противно, смял
  листок и отправился к двери при полном молчании всей бухгалтерии.
  В дверях он сообразил, что поступает несообразно и что бухгалтер
  тут не при чем.
   - Извините, - сказал он, в дверях обернувшись. - Я совсем
  запамятовал. Мне срочно в Службу Судового хозяйства надо.
   - Ой, ничего, ничего! Позже зайдете, - обрадовалась
  совершенно смущенная бухгалтераша. - А в Службе если, старшего
  механика вашего увидите, пусть и он зайдет. Вы с ним двое остались,
  кто у нас не был.
   На нее зашикали, переглядываясь, и он насторожился, обоходя
  взором лица за бухгалтерскими столами.
   - В больнице он, с инфарктом лежит, - ответила на его
  вопрошающий взор женщина за ближним столом.
   - В какой больнице? - быстро спросил он у нее.
   - В нашей, в нашей, в водников! - заговорили за столами
  наперебой женщины, из-за столов поднимаясь, как будто желали
  и собирались провожать его в больницу.
  
   Пока он катил автобусом в больницу водников, почти на окраину
  города, в нем все сильнее и необходимее напрягалось желание
  непременно видеть Андрея Харитоновича. В больнице его отвели в
  отделение, где находился стармех, и попросили подождать в
  небольшом светлом зальце. Скоро вышла вся белоснежная сестра,
   неслышно ступая мягкими туфлями, вопросительно взирая.
   - Мне нужно видеть Андрея Харитоновича Горбунова.
   - Врач не разрешает свиданий. Приходите завтра.
   - Мне необходимо видеть его сейчас же.
   - Вы родственник или от организации?
   - Я из экипажа "Урала".
   Под ресницами сестры метнулся испуг, она отвела взор
  торопливо и сама как будто сразу заторопилась куда-то.
   - Горбунов сам просит никого к нему не пускать.
   - Скажите, что Валуев пришел, второй механик.
   Через минуту-другую он шел следом за сестрой, натягивая
  на ходу на плечи больничный халат. Андрей Харитонович лежал в
  небольшой палате, дневной свет из окна падал на руки, сложенные
  поверх одеяла, сквозь загар на щеках проступала мертвенная
  бледность. Горбунов зашевелился было, чтобы подняться навстречу,
  но сестра с изменившимся лицом молча метнулась к нему, удерживая,
  касаясь руками плеч.
   - Нет, нет! Только лежать, лежать.
   - Очень рад, Сережа, что зашел. Очень рад.
   Валуев сел на подставленный сестрой белый больничный табурет.
  Он молча глядел на Горбунова, ни о чем не спрашивая и даже не зная,
  что сказать. У стармеха щеки были опущены
  непривычно и темные впадины под глазами. Но сами глаза глядели
  как всегда, и даже светились особой напряженностью. Сестра
  постояла еще минуту и вышла, неслышно притворив дверь. Валуев
  чувствовал, как хочется стармеху сказать что-то или спросить, но не
  мог пока сам вымолвить ни слова, чтобы начать разговор.
   - Понимаю, понимаю тебя, Сережа, - сказал стармех хрипловато
  и тихо. - Нам даже по маленькому выговору не достанется.
  Да и не снимется выговором вина с сердца.
   Андрей Харитонович перевел дух. Валуев молчал и ждал,
  когда стармех сможет заговорить снова, иного ему и не нужно было.
   - Прозевали мы пароход, Сережа, - сказа стармех, подвигав
  головой по подушке. - В сторонке ведь стояли. Каждый со своею
  правдой. А главную прозевали, общую правду. Для нее ведь себя
  забывать нужно, как мать збывает себя ради ребенка. Она ведь
  ребенком всегда и была, общая наша правда. И такой и теперь
  остается. Общая-то правда, главная. Или мы еще сами дети и до нее не
  доросли.
   Андрей Харитонович замолчал и устало закрыл глаза. Высоко
  поднялась и опустилась во вздохе обтянутая больничной рубашкой
  грудь, под натянувшимися бледными веками шевельнулись глазные яблоки.
   - Моя тут вина, - сказал он тихо. - Тебе всего еще не понять.
  Только перечислять, и то долго получится. Нам все кажется, что с
  нас все начинается, на нас все и кончится.
  А вам молодым - что все с вас. А главная правда и не начинается, и не кончается.
  Она или пребывает, или нет. Или то проглянет, то затмится.
   Тихо отворилась дверь, вошла сестра, остановилась на пороге
   настороженно, стармех открыл глаза, скосил в ее сторону, успокаивающе покивал, улыбнулся.
   - Ничего, ничего сестричка. Не волнуйся за меня. Хороший
  парень ко мне пришел, вот его я ждал, так уж и ждал. Надежный парень,
  не то, что некоторые шустряки. Всем бы вам, бабам, по такому
  надежному мужику. Вот и был бы рай на земле. Ну, не рай, так уж
  всеобщее счастье наверняка. Ты дай нам, родненькая, побеседовать
  еще минутки две-три? Не повредит мне.
   Сестра вышла из палаты, Андрей Харитонович с прежней
  улыбкой обратился бледным лицом к Валуеву.
   - Тут, брат, решили штопать меня всерьез. В санаторий
  отправлять собираются. Но и плавать запретят, скрывался я все от
  врачей с сердцем больным, а теперь поймали. Увидимся ли когда, и
  не знаю, - сказал стармех. - Очень я на тебя тогда рассердился,
  когда ты про удобную ширмочку сказал. Знал ведь я, что ты в
  виду имеешь, наверняка ведь партбилет. Но никогда я за него не
  прятался, всегда был в обнимку с ним. А как это мне приходилось -
  одному мне только и известно. Войну от и до, как самое главное,
  как итог и как результат с ним прошел. Вот тут я тебе и
  скажу, не знаю, что со мной и было бы, если бы не с ним в обнимку.
  Я ведь и на севере, и на Дальнем Востоке всю войну на "либертосах"
  отплавал, вооружения возили союзнические да паровозы.
  Слышал, наверное, суда были типа "Либерти", кочегарил я
  на них, американской постройки, пароходы, по ленд-лизу у нас работали.
  Под бомбами да под торпедами в конвоях
  ходили. Дважды тонул, и оба раза спасался, а сказать вернее,
  спасали, в море в одиночку не
  спасешься. Все думал, ведь не миновать третий раз, есть такая у
  меня примета, все трижды повторяется.
   - Вот видишь, - сказал он после паузы, отводя глаза и
  головою двигая по подушке. - Правильная она у меня, моя примета.
  Все думал, ну как же это, в мирные-то времена. Привелось, как
  видишь. Ошибки делал и дрова ломал вместе со всеми. И теперь
  продолжаю, как видишь. Но в дело наше всегда верил. Не в те
  глупости, когда ни черта делать не надо будет и жить как у Христа
  за пазухой. А в то, что возможна правда на свете и жизнь воистину
  человеческая, а не рабская. Что возможна справедливость на свете.
  Выстояли ведь в войну, какого врага одолели, небывалого
  прежде и невиданного. И вот тут, если бы не партия, в какую
  единомышленники да единоделатели собрались - не выстояли бы. Что
  потом было бы, не знаю, но смяли бы страну, растоптали. Это уж
  факт непреложный.
   - Не знаю, отчего теперь все не так, как надо, - сказал
  стармех, глядя теперь в потолок над головою и как бы сам с собою
  рассуждая. - Может быть, отдохнуть захотелось, опочить, пожить
  в покое после трудов военных. Вон как Черняку да помполиту нашему,
  Петру Григорьевичу. Они ведь тоже возили и вооружения на Дальнем
  Востоке. Вот и живут, как полегче да повыгоднее, заслужили, мол.
  И ведь сверху это все идет. Так вот, понимаешь, незаметно, как снег
  на голову, не падает, а опускается. Вот в войну и после, гордился я,
  что есть я рядовой партии.
  Есть солдат, значит есть и армия. А теперь вот, чует сердце, не
  туда мы идем. Не туда, и я ведь сам тому способствую. Знаю, не
  нравятся тебе такие слова - солдат, армия. Да и мне не
  больно-то нравится, Теперь и времена другие, и требования,
  сейчас любой солдат со своим генералом в голове ходит. Но
  вот без организации и в теперешние времена не обойтись.
  Да что я тебе, моряку разъясняю, для нас это аксиома. Что такое
  судно с экипажем в море и без организации? Жестянка плавучая по воле
  стихий. А государство? Не дай господь, если у руля говорун
  встанет, а не капитан, цель и курс знающий. К чему да во что
  людей организовывать, вот вопрос. А любая организация, хошь ты
  того или не хошь - не вольная свобода. А для тех, кто свободы
  ради нее одной хочет, так или иначе казармой да солдатом отдает.
  Что хочу, то и ворочу. Вот тут я с Марксом полностью согласен, что
  свобода это не что иное, как осознанная необходимость. Если,
  конечно, не о себе только думать, а и о других тоже. Ради самого
  же себя и осознавать. Так что, если руль имеется, на корабле ли
  он, в государстве ли, то дураков подальше от него
  держать надо, чтобы не закрутили невесть куда. Других, больно
  умных, тоже и близко не подпускать. Чтобы только в свою сторону
  не закрутили бы. Вон таких, как Мерцалов наш, правильно ты его
  угадал.
   Стармех осторожно утопил голову в подушке, удобнее ее умещая,
  и по тому можно было заключить, что сказал он самое главное,
  наболевшее и тем облегчился, а от остального и прочего
  просто устал и не до того ему. Снова открылась дверь
  палаты, послышались осторожные шаги сестры, Валуев поднялся с табурета.
   - Ты уж извини меня, - сказал стармех, на него теперь не
  глядя. - Разговорился я тут, давно ведь уж накипело. Что я тебе
  главное на прощание скажу. Бог весть, когда теперь увидимся. Рад
  я за тебя, и сам не знаю, отчего. Не страшно, что с ног в шторм
  сбивает, будь то в море или в жизни. Подняться надо и снова
  твердо встать на то место, которое в жизни умением твоим
  человеком быть и совестью твоей людской указано, и судьбой
  определено. Никто за нас самих на этом свете ничего не сделает,
  кроме нас же самих. Хотя не мне, наверное, тебя уму-разуму учить.
   И стармех пошевелил отяжелевшими на одеяле кистями
  рук, прикрывая глаза устало, и сестра уже встала рядом.
   26
   Обратно Валуев ехал в переполненном автобусе, не замечая
  тесноты, особенно раздражающей после судна, где никто не теснит
  тебя и не толкает под бока.
   Он старался собрать, наконец, себя воедино, окончательно
  одуматься. Оторваться ото всего, что было, взглянуть на все
  теперь со стороны. После всего, что он услышал от Харитоныча,
  вроде бы получалось лучше, или так просто казалось. Но ко всему
  прочему, и так выходило, что всего лишь путается он под
  ногами, и хватает за шнурки, как обидно сказал Викентий. Чистота
  собственной совести превыше всего, так что ли? Для себя
  все-таки, значит, на личном уровне и не выше того. Значит, на том
  же уровне, что и Викентий, при других только критериях.
   Дома он обнаружил дверь квартиры открытой - не отпустил,
  уходя из дому, замочную собачку и не захлопнул дверь.
  И сразу, только войдя, почувствовал, что заходил без него
  кто-то, и тут же увидел на столе телеграфный бланк. Почтальон звонила
  бесполезно, потом толкнула дверь, а телеграмму не просто
  положила, а прислонила к будильнику, чтобы ему виднее было.
   Телеграмма была срочная и у него дрожали пальцы, когда он
  разрывал склейку, хотя знал, откуда телеграмма, и даже
  ее содержание предварительно знал.
   " Одессу прилетели домой выезжаем поездом тчк
  нетерпением ждем встречи, волнуемся обнимаем целуем мама сын".
   Вот что ему было нужно, вот чего он так ждал! Они
  приедут и все станет проще и понятнее. И они разберутся во всем
  вместе. Да и не важно, о чем они будут говорить в первые мгновения
  встречи.
   Он поглядел на будильник на столе и не поверил, стал
  сверять его с наручными часами. Но все было правильно - до
  прихода поезда оставалось долгих шесть часов.
   Он подумал, что можно было бы и вернуться в бухгалтерию,
  закончить с нею все бумажные дела по их просьбе. Но некое
  ощущение душевной тошноты охватило его, и он понял, что не в силах
  пока преодолеть самого себя. Во всяком случае, не мог делать
  этого именно сегодня. Может быть потому, что приезжают жена и
  сын, и он увидит их, всегда в памяти его пребывающих, увидит воочию.
   Наверное, нелегко это будет, добыть букет поздних роз, и
  только в Зеленхозе можно будет это сделать.
  
   г. Измаил, 1969 год.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"