Аннотация: Однажды старый скрипач сыграет для дьявола, а ты это услышишь.
Книга раскрыта на самой последней странице. Ты пялишься на последнюю строчку, последний абзац, последний лист только для того, чтобы не пялиться на меня. Это такая игра, я думаю, а думаю я неправильно.
Твои руки дрожат, словно от холода, но у меня в квартире тропики, почти экватор. Я знаю точно, я была там, а ты - нет, и тебе не с чем сравнивать. Из твоих снов никогда не выплескивалось теплое южное море, твои сны никогда не утопали в тяжелых сухих песках и влажных тропических дождях. Твое небо - настоящее, и видишь ты настоящее, и живешь по-настоящему. А я, всматриваясь в серые московские сумерки, всегда вижу яркие звезды, огромные, словно булыжники, и мне всегда кажется, что они сейчас упадут. Мое небо падает.
Ты убираешь волосы с лица, настороженно прислушиваешься к звукам из-за стены. А я морщусь. По идее, ты никогда не должен был это услышать, но да-да, мои идеи неправильны. И ты слышишь, как за стеной начинает постанывать скрипка.
-И давно это у тебя?
Вопрос должен был повиснуть в воздухе, но я успеваю его подхватить. Улыбаюсь своей самой фальшивой улыбкой, киваю самым радостным кивком, протягиваю к тебе руки, касаюсь твоих плеч. Расслабься, вслушивайся, закрой глаза. Чем дольше ты слушаешь, тем сильнее пленяешься мелодией. Ты будешь пленен, а я не стану тебя вытаскивать. Это неправильная игра, это неправильные мысли.
Под моими руками расслабляются одеревеневшие мышцы, растекается, смывается усталость. Внутри тебя натянуты струны, а я ослабляю колки, и ты уже послушен моим пальчикам. На тебе можно наигрывать полонезы, а я, к сожалению, играю только реквиемы. Как и скрипка, изнывающая под руками невидимого музыканта. Твой благодарный стон - мое замершее дыхание. Я боюсь сбиться с ритма, я боюсь его потерять.
-Это сверху или снизу играют? - твои ленивые интонации говорят больше слов, и я хватаюсь за них, как за соломинку. Да, мой хороший, шепчу я также лениво, наклоняясь к тебе, это музыкант из квартиры внизу. Он, по-моему, работает в каком-то оркестре, тренируется иногда дома.
Звуки становятся громче, вздохи - тише, поцелуи - легче. Я почти касаюсь губами твоей шеи, мочки уха, щеки. А ты что-то говоришь - спрашиваешь про электронные скрипки и наушники, ворчишь для того, чтобы ворчать. И я тихо смеюсь. Это у нас тут почти двадцать первый век, а там, под полом, еще девятнадцатый, и скрипка у него старая, с щербинками, в которых задерживаются звуки. Я думаю, что хотела бы иметь такие же щербинки, чтобы удерживать в них свои мысли. Я думаю неправильно.
-Да он прекратит когда-нибудь?
-Не думаю. Он много играет, вообще. Но это просто что-то новенькое, в основном его приятно слушать.
Мне не хочется тебе врать, но и говорить правду тоже не хочется. А с полуправдой даже можно жить. Наверное. Это сейчас музыка рычит раненым зверем, окапывается в стенах маленькой квартирки, лишь на излете долетая до нас. А, бывает, я слышу гром за стеной. Иногда там идут тропические дожди, там пылают зарницы, там грохот разрывает небосвод и мой потолок. Я так хочу, чтобы ты это услышал, и ты слышишь.
Твои руки замирают, оставляют в покое мою майку. Губы, скользившие по груди, мажут, и по коже мгновенно идут мурашки. Я изображаю непонимание, только чтобы заглянуть в твои глаза и увидеть там страх. Тот страх, который заставляет волосы на твоем загривке стать дыбом, который сгоняет румянец с твоих щек. Я честно пытаюсь не ухмыляться, но у меня плохо получается. Я сижу на твоих коленях, заменив внезапно ставшую ненужной книгу, а ты внезапно судорожно прижимаешь меня к себе, прижимаешь мою голову к своей груди, прижимаешь мои бедра к своим. И замираешь.
Музыка замирает с тобой, а потом взвивается ввысь, летит пущенной стрелой, и я могу поклясться, что сейчас ты видишь мое небо. Не потолок. За окном резко темнеет, будто бы на стекло снаружи приклеили уродливую фиолетовую пленку. Я еще могу различить тихий шелест, будто кто-то садится на подоконник, а ты уже, кажется, нет. Я поворачиваю голову, пытаясь ухватить взглядом нежданного гостя, но ты ещё сильнее прижимаешь мою голову к себе и как-то странно всхлипываешь. И я почему-то надеюсь, что тебе также больно, как и мне когда-то. Кто-то ведь должен разделить все это со мной.
Скрипач, послушный чей-то злой воле, выскабливает нас изнутри. Звуки словно камни, падающие на дно, поднимающие с него песок. Твой песок, наверно, гораздо тяжелее моего, ведь я не плачу. Я не удивляюсь, когда что-то мокрое капает на мои волосы сверху, я не удивляюсь, что ты дрожишь. Я слушаю вместе с тобой, ты - это я, и я хочу услышать так, как слышишь ты. И не дать тебе услышать так, как слышу я. Человек в квартире снизу рыдает вместе со своей скрипкой. Он молит кого-то о прощении, и его слова вязью ложатся на трескучий вальс. Помнишь, ты мне рассказывал про вальс смерти, который звучал на казнях в фашистских концлагерях? Знаешь, мне кажется, что он тоже каждый раз умирает. И оживает только тогда, когда невидимая пленка отлипает от наших окон, когда невидимый гость покидает нас, забирая с собой что-то такое же почти неощутимое, как и он сам.
Скрипач играет для дьявола. Я каждый раз вижу смерть.