Машинист первого класса четвертого Поста локомотивного депо города Т-жа Василий Васильевич Лыжа все свое свободное время отдавал исследованиям в области структурной лингвистики. Ничто не могло оторвать его от текстов в зимний вечер, когда за окном гудит вьюга, трещит мороз, хрустит снег, а ноги млеют от тепла, которое отдает им электрическая печь, украденная во время ремонта из вагона пригородного электропоезда... В такие часы нет ничего лучше структурной лингвистики, и не беда, что где-то на перегоне между Морозиловым и Студеным дрожат в не отапливаемом вагоне никому не нужные безымянные пассажиры; не беда, что на руках у раздраженной матери всхлипывает пучеглазый простуженный малыш; не беда, что насмерть коченеет беспаспортный гражданин в сандалетах, шортах типа "бермуды", в ватнике типа "гнида" и без определенного места жительства; все не беда... Ролан Барт со товарищи компенсирует недостаток физического тепла, Леви-Стросс и присные его согреют мировую душу изысканным аналитическим джоулем, Виктор Шкловский с подельниками формализуют вселенскую энтропию; а вот, смотрите, завидуйте: сам Василий Васильевич Лыжа сначала выпрямляет до прямизны штанин материю отраженного текстами мира, а потом анализирует мелко упакованной нарезочкой.
На пороге ХХI века Василий Васильевич Лыжа открыл закон сохранения детерминированной мортуали (погибели) в сложноподчиненных предложениях концептуальных форм и после совершенного уже не мог остановиться, завязать: лингвистика опьянила, захватила его всего, он стал одержим. Простой подсчет звонких согласных в произведениях Михаила Евграфовича и сравнение полученных результатов с результатами Николая Васильевича давно уже не удовлетворяли пытливый ум машиниста. Остались позади долгие ночи напряженной работы над обоснованием "Черного Казимира" Квадрата М. как гипертекста Пространства и Времени, включающего в себя ностратические и не-ностратические языки со всеми производными: прозой, малявой, поэзией, приказом, философией, ксивой, инструкцией, историографией, "Плейбоем" и т.д. и т.п. Семисотстраничная рукопись "История многоточий" ждала своего часа вместе с компактным трактатом "О лобачевщине" и десятистраничной статьей "Текстиль текста в творчестве мейстерзингеров".
Но еще не пришло время обнародовать тайное знание. Недозревший до эзотерики человеческий матерьял не простирал свои интересы далее простых фонетических свойств как языков, так и предметов. Давно уже никто не поверял гармонию алгеброй, этой арифметикой для тунеядцев, и наоборот; никто не использо...(тут Василий Васильевич Лыжа затруднился: -зовывал? или просто -зовал?) чувственные органы для освоения внутренней сути бытия: лишь внешняя оболочка питала массовые извилины, а в глубине если и было что-то, так несомненно: свинцовое.
Смена времен года давно уже перестала быть на железнодорожных путях Василия Васильевича Лыжи, пост-машиниста первого класса, тепловозника высшей категории. Весна, лето, осень - хлоп, хлоп, хлоп! Три хлопушки, три петарды... Лишь зимушка-зима длилась вечность.
Таяли снежинки на лобовом стекле тепловоза ЧМЭ-3. Возле стального коня топталась и издавала звуки объемистая фигура. Это из бездны тулупа поминал матерей наших сцепщик Егор Полубуранов: ему не выдали рукавицы. Но и без рукавиц нужно было трудиться, обеспечивая бесперебойную подачу вагонов, платформ, цистерн и иных вспомогательных терминалов.
Василий Васильевич легко вспрыгнул в кабину и отвесил внушительного пендаля своему помощнику Юрию Торосову: не спи, мол, на рабочем месте, шпала! Не пей с утра, пьяное рыло! Всю кабину перегаром завонял, гондон штопаный!
Очнувшийся Торосов виноватился: не буду больше, Василь Василич! Век воли не видать!
Оттаял Лыжа, улыбнулся непутевому коллеге.
Тепловоз медленно двинулся к осьмому тупику, находившемуся в стороне от основных путей, в трех километрах от Т-жевского депо, почти что в тайге. Там ждали Василия Васильевича и его помощника Торосова два вагона специального назначения, а именно - вагонзаки, предназначавшиеся для этапирования по тюрьмам и лагерям преступной биомассы.
Вагонзаки были пусты. Предстояло прицепить их к тепловозу. Торосов не умел цеплять, только водил; Василий Васильевич Лыжа не умел ни того, ни другого, а потому руко-водил действиями, был, так сказать, топ-менеджером естественной монополии. И, наконец, сцепщик Полубуранов ничего не умел кроме сцепки, а в области структурной лингвистики вообще был ноль без палочки. Впрочем, она ему была ни к чему, знание не опьяняло его, он променял первородство сапиенса на чечевичную похлебку, то бишь, на водку и рукоять презренного контрóллера...
Полубуранов в кабину не полез, лихачил, стоя на подножке.
Тяжелая тишина сдавила мир. День был ясный: ни ветерка, ни облачка. Шагали из неподвижности в прошлое высокие сосны, прямые и надменные, как провинциальные поэтессы. Деловитый снегирь мелькнул огоньком, нырнул под одинокую рябину возле рельсов и засуетился, склевывая рябиновые шарики. Но тут же взмыл вверх, напуганный громадой тепловоза, подкравшегося хищником из-за поворота.
"Все гораздо ширше, гораздо", - размышлял о своем Василий Васильевич Лыжа. - "Полагаю, что язык, речь наша не просто сочетанья слов, не просто вздохи на скамейке и восклицанья на собраньях. Текст меняет жисть. Он, текст, распределяет человеков по гнездам и логовам ихним. Ибо как ты можешь соваться в то гнездо, где пищат, а ты - ревешь? Или ты пищишь, а там, в логове, ревут? Тексты определяют места обитания. Это верно, потому что и всесильно тож. Или еще вот что: могу вышвырнуть из кабины нетрезвого помощника своего Торосова, звиздануть монтировкой по рукам сцепщику своему Полубуранову, чтоб катились они оба-два по снежному склону, ломая хрупкие кости свои о невидимые валуны, а сам, если справлюсь с управлением, поеду в никуда, исчезну вместе с тепловозом своим в осьмом тупике. Деяние это, реально состоявшееся, но не оформленное в виде текста, является как бы и не бывшим вовсе. Но изложенное буквами и знаками, составленными в слова и фразы, оно, деяние это, сразу становится фактом бытия. Более того: описанное, оно становится как бы новым законом, по которому машинистам тепловозов разрешается выкидывать в снег нетрезвых помощников своих и сцепщиков своих прикрепленных. Пример другим машинистам, читающим тексты; закон для будущих железнодорожных поколений! Ай, ай! И более этого: изложенное, оно есть, даже если не было его в натуре. Творим, стало быть, из ништяка..."
Василий Васильевич Лыжа с сожалением посмотрел на Торосова; ясно, как в кино, увидел его катящимся по склону сопки, услышал даже хруст костей непутевого помощника. За окошком кабины виднелась красная рука, обхватившая поручень: Полубуранов висел на подножке, не ведая о том, что и над ним нависла дамоклова монтировка структурной лингвистики.
"Обосную и мотивирую", - подумал Василий Васильевич Лыжа. - "Концептуально и враз!" Он достал журнал, посмотрел на часы и пометил крестиками фамилии: Торосов, Полубуранов. Так полагалось.
Вагонзаки, припорошенные ночным снегом, были похожи то ли на спящих зубров, то ли на вымирающих мамонтов.
"Как они только, падлы, поедут в такой колотун?" - подумал Василий Васильевич Лыжа о будущих пассжирах, которым предстоял долгий путь меж сосен и снегов.
Полубуранов спрыгнул с подножки и побежал к вагонзакам.
В восемнадцать пятьдесят четыре "по московскому" вагонзаки, возглавляемые тепловозом, прибыли в поселок Сани в 15 километрах от Т-жа.
Сани прославил Ёсиф Зима, эта знаковая фигура столетия, родившаяся в 1938 году в семье санинского железнодорожного кузнеца Ивана Лукича Зимы, так и не увидевшего отпрыска в блеске всякой славы: Иван Лукич был уничтожен как японский наймит за год до рождения Ёсифа. Перевернулась дрезина с комиссией верных ленинцев, а в их числе и парторг санинского участка Т-жской железной дороги, председатель общества ветеранов ВЧК, ГПУ и НКВД Леонид Пломбир, яркий и интересный человек, который когда-то, разорвав царские и буржуазные шлагбаумы, вломился в Россию и в революцию в одном вагоне с Ильичем. И спустя всего двадцать лет железная дорога настигла его: волей несчастного случая он был выброшен на правую сторону насыпи, пролетел над ней и по ней добрую сотню футов и смертельно ударился головой о молот Ивана Лукича Зимы, занесенный для привычного куя.
Я был расстрелян сразу, как родился,
Меня чекист-мерзавец бил в лицо,
За мной весь мир, как воронок, катился,
Я пил ночей похмельное винцо,
И смерть храня, оберегал яйцо.
Но все ж не уберег... В одной стране,
Что захватила хунта без возврата,
Подлец-фашист ногой заехал мне,
И я горел как будто бы в огне,
Но партбилет не выронил, ребята...
И вы, конечно, догадались сами,
Что силы придавало мне тогда:
Вся Родина стояла пред глазами,
Москва, Ташкент, Тамбов, родные Сани
И все иные наши города!
И я теперь живу, но знаю туго,
Что погибаю вечно, без конца,
За все про все от севера до юга
За Родину, за недруга и друга,
За человечность волчьего лица.
И отрицая лихолетье вольниц,
Я коммунизму отдаюсь навзрыд,
Он для меня нежнее всех любовниц,
В его объятьях я не знал бессониц,
Я только с ним до смерти знаменит!
Вот так в пору "оттепели Хруща" ярко и смело писал, упоминая Сани, знаменитый наш Ёсиф, наш нобелист в области мира, наше "Фисё", как, играя знаками, называют его товарищи.. Смерть так и не настигла его, хотя и поразила неоднократно. Но до сих пор радует он всех своими неожиданными появлениями: то в виде подписи под требованием ответа, а то и лично на телевизионном экране, в известной всему миру зеленой рубахе с кровавыми мальчиками и белым шелковым платочком на аскетически нервной шее.
...На платформе Саней сидели на корточках люди, числом более 150-ти. Перед каждым из них лежал холщовый мешок, рюкзак или просто узел. Руки каждого человека были за головой. Сидели, судя по плечам, припорошенным снегом, давно, и действо сие было бы похоже на медитацию дзен-буддистов, если бы не прохаживающиеся рядом люди в форме внутренних войск: солдаты, прапорщики, несколько офицеров. Тут же сновали обученные собаки - восточно-европейские и немецкие овчарки, ротвейлеры и доберман-пинчеры. Когда кто-либо из сидящих хотел устроиться поудобней, разомнуть косточки, то собаки не давали ему это сделать: кусали его, валили на перрон в снег, пытались добраться до горла провинившегося. Но их останавливал окриком военный человек, не давал четвероногим стражам загрызть двуногого преступника до смерти. Зато рядовые бойцы от нечего делать время от времени били резиновой дубинкой кого-нибудь из сидящих то по голове, то по ребрам, а то и по чувствительному позвоночнику. Обычно сидящий падал на бок после удара, но старался как можно быстрее встать, не распрямляясь, однако, ибо второй удар всегда был значительно крепче первого; второй удар мог оказаться если не смертельным, то роковым для здоровья испытуемого.
Люди сидели ровными рядами, гармонично сочетаясь с броуновским движением конвоя и собак. Василий Васильевич Лыжа сразу же обратил внимание на схожесть архитектоники этапируемых с построениями насыщенных текстов. "Внакладочку, внакладочку! - радостно констатировал постмашинист, - "Два, два текста, один другим погоняет, а третий - подтекстом прет! Ох и прет!"
Подтекстом в данной ситуации был тепловоз ЧМЭ-3. Он, управляемый полупьяным Юрием Торосовым и руководимый Василием Васильевичем Лыжей, медленно приближался к перрону, подтаскивая два вагонзака. Радостно махал с подножки свободной рукой сцепщик Егор Полубуранов.
"Чего машет, чего веселится?" - равнодушно спросил в никуда начальник конвоя капитан внутренних войск вятич Петр Подледный. "Давно не чалился, видать... Наш клиент, за версту чую", - констатировал прапорщик Снегур, выходец из южных краев.
Две платформы - вот и весь перрон Саней. Двухэтажный вокзальчик с облупленными желтыми стенами, поганый со всех сторон и такой родной даже для чужих глаз - и как будто кто-то вытолкнул из дверей зала ожидания бронзового безбилетного Ильича. Он, изваянный в натуральный рост местным скульптором, стоял в клумбе, вперив в невидимую точку растерянные очи свои - как будто не мог найти общественное место для отправления малой или великой нужды; места этого, впрочем, и не было никогда ни на территории вокзала, ни в самом поселке.
Из-за натуральности вождь казался микроскопическим даже на фоне санинского вокзала: коллективное око привыкло зреть человека Љ1 в титаническом, близком к монструозному, исполнении. Так оно и было везде: 666-метровый Ильич-телебашня в столице; 273-метровый Ильич-маяк в бухте Брюлле; 140-метровый пост-Ильич на границе с Западом. Везде он был одинаков: грозен, мощен и настойчив в своем застывшем стремлении что-то где-то указать, кого-то куда-то повести...
А в Санях Ильич был таков:
Судьба пронесла старшего брата Сашу мимо случайных связей с закоренелыми, вроде Кибальчича, бунтовщиками: случайное знакомство в Санк-Петербурге с балериной Cothy укоротило его жизнь не хуже терроризма. Александр тяжело переживал бесконечные измены этой фифы и, наконец, сошел с круга, запил горькую и тихо скончался в лечебнице, так и не изведав кошмаров царских застенков. Илья Николаевич и Мария Александровна погоревали, но недолго: все свои надежды возложили на Володю и Митю. И если Митя выбрал уже пройденный путь старшего (легко и быстро спился в юные годы, а потом уже только добавлял), то Володя, к радости папеньки и маменьки, пошел другим путем и не написал, да и не напишет уже никогда ни "Апрельские тезисы", ни "Как реорганизовать Рабкрин", ни "Детскую левизну". Не было никакой Швейцарии, не было школы расчленителей на лесопилке в Лонжюмо, не было "Искры" с другом Мартовым, не он, сентиментальный, слушал "Апассионату" в исполнении исполнителя ЧК Кедрова, не он хрипло выводил "Вечерний звон" после стаканчика "Шабли" в августе 1914-го... Это не он, иссиня выбритый и лысый, с подвязанной для пущего страху щекой, что-то грозное кричал с броневика в 17-м, зажигая и смеша балтийскую матросню; это не в него стреляла зимой 18-го отмороженная Фанни; это не он в Горках, умиротворенно улыбаясь падающему на голову потолку, слушал Джека Лондона из уст несбывшейся Надежды. Без него обошлись и верные соратники и политические проститутки.
Санинский Вова был вечно живой, веселый, остроумный; будущий блестящий адвокат, закончивший Казанский университет на пятерочки, защищавший от большевистского "правосудия" адмирала Колчака и Леньку Пантелеева; друг Бердяева и Керенского, изгнанный на Запад, он, до самой тихой смерти своей в 1969 году, преподавал русский коммунизм в ставшем родным Канзасском университете. Об этом многое могла бы рассказать, например, пылкая Инесса Арманд, но не рассказала, потому что померла и даже в самом страшном сне не могло ей такое привидеться.
За что же тогда поставили памятник ему в маленьком холодном городке Сани? Этого не знал никто, как, впрочем, никто не знал - кого и что, в конце концов, символизирует этот лысый и ошарашенный чем-то бронзовый человечек: заложил большой палец левой руки за жилет, а левой - то ли машет кому-то, зазывая, то ли, наоборот, гонит кого-то к е..ной матери из светлого будущего.
Хрясть, бряк, звяк, трынь, брынь! Егор Полубуранов, сцепщик Љ1 в команде Василия Васильевича Лыжи, забежав вперед, подложил под колеса тепловоза "башмак". ЧМЭ-3 давно не знал настоящих тормозов.
"Запятая или двоеточие?" - стал размышлять о символике "башмака" как знака Василий Васильевич Лыжа. "Но не точка. Точку ставлю только я. Еще не кончен текст...".
Два красномордых, похожих друг на друга словно синьоры-помидоры, прапорщика пошли досматривать вагонзаки на предмет надежности решетчатых купейных дверей, за которыми предстояло быть людям. Также и глухие вагонные переборки нужно было проверить: нет ли надпилов и надолбов для побега?
Не было ни надпилов, ни надолбов. В вагонзаках стояла густая обволакивающая стужа; она, словно протоплазма, проникала под полы шинелей, просачивалась в кожные поры и, вытягиваясь длинными иглами, прокалывала внутренние органы: почки, печень, легкие и даже сердце.
ИЗ УЧЕБНИКА "ГЛЯЦИОЛОГИЯ. Для 3-го класса общеобразовательной школы."
О СТУЖЕ. Стужа - отнюдь не повсеместна, как считают ученые левого толка, рефлектирующие интеллигенты, "ботаники" и "укропы помидорычи". Так, например, некоторые северные регионы в гораздо меньшей степени подвержены охлаждению извне, нежели южные, а мягкий когда-то климат средней полосы становится жестким как антрекот в заводской столовой.. Это явление, именуемое климатической мимикрией, охватывает т.н. Турецкий берег полуострова К. от Энска до Ямы, а также Р-жское взморье в его полусуверенной части. Погодные условия там стали таковы, что обычная человеческая жизнь практически невозможна..
Л-хский народ, к примеру, страдает от эпидемических заболеваний, вызванных нескончаемыми снегопадами: ведь снегопады, в свою очередь, ведут за собой орды неприкаянных и морозостойких особей, говорящих на чуждом и разрушающем л-хский менталитет языке. Л-хи бегут скорбя. Миграции неостановимы простыми средствами, оттоки и притоки сталкиваются, вызывая болезненные для пытливых умов смешения кровей. Коренные жители вынуждены переселяться в непригодные для цивилизованного обитания районы ближнего Подмосковья, а туземные москвичи и подмосковичи оккупируют Р-жское взморье, нарушают экологический баланс форпоста Европы вредными культурами.
Всему виной снег, бич века сего.
О СНЕГАХ. "Они идут!", - написал о снегах Ёсиф Зима в одном из своих ранних творений. Как не согласиться с этим утверждением? Идут снеги!
Идут снеги, приходят - и стоят сугробами до самых крыш; заметают, приходя, города и веси; окутывают смертным ледяным сном уставших путников и неосторожных пьянчужек; уводят с маршрутов в погибель рейсовые автобусы и частные легковые автомобили; выводят из строя стрелки железнодорожных путей, сталкивая железными лбами товарные и пассажирские составы; гонят прочь от посадочных полос аэродромов ревущие в агонии реактивные пассажирские авиалайнеры; накрывают в океанах и морях беспомощные суда, переворачивая их из поверхностной жизни в глубокую смерть...
Жаль тьмы, черноты, мрака.. Ныне они переполнены снегами, источающими лживую белизну. И как далеко им до льда, чистого и безгрешного, до всепобеждающей твердости, до прозрачности, граничащей с истиной! Нам, гляциологам, глубоко безразлична белая пыль, снующая по вселенной... Чистая прозрачность ледяных равнин, кристаллическая честность торосов тундры и обоих полюсов мила нам. А снега пусть мятутся в вихрях вьюги, рассыпаясь фальшивым героином по окраинам великих держав. Их жизнь коротка. (Снегов - прим. ред.)
Василий Васильевич Лыжа вышел на перрон из "чма" (так любовно называл он родной тепловоз). "Ну чё, отцы-командиры? Грузите народ!" - сказал он нарочито громко и фальшиво-весело.
Для себя он уже все решил. Более того, душой и разумом Василий Васильевич Лыжа был уже далеко-далеко от Саней, от всего, что не являлось текстом задуманной им истории.
И когда преступная биомасса заполнила студеное пространство вагонзаков; когда заняли свои места согласно уставу сердитые рядовые конвоиры, а раздобревшие командиры разлили по стаканам дешевое вино "Волжское"; когда сцепщик Полубуранов по команде Василия Васильевича Лыжи перевел стрелки путей на целую вечность как назад, так и вперед, - то маневровый тепловоз "ЧМЭ-3" двинулся с места и, увеличивая скорость, потянул за собой железо, человеческую плоть, умы, души, ткани одежд и кое-какие слезы - не к 6-й зоне строгого режима управления Зимлаг, а туда, в осьмой тупик, где мировая вьюга скрыла от бесстыдных человеческих глаз тайну несуществующего времени.
Зря бежал, крича матом, сцепщик Полубуранов, сброшенный с подножки в снег ударом монтировки; зря катился с насыпи, собирая мысли в проломленной голове, помощник Торосов; зря Ильич рвал на груди бронзовый жилет свой, пытаясь одновременно выдернуть бронзовые ноги свои из мерзлой почвы; зря верещал вслед безумный снегирь. Вагонзаки с тепловозом быстро исчезали в снежной пелене; так же быстро исчезал и мир этот страшный - мир, в котором всегда есть место, но так мало времени для его поисков...