Родилась я достаточно давно, чтобы быть ровесницей тех, кто уже поднялся на несколько ступеней общественной и карьерной лестницы. Смотрю на них снизу вверх и машу ручкой: удачи вам, ребята! Ветер в ушах не свищет?
Есть же люди, которым нравится быть уважаемыми членами в лоне общества, зарабатывать деньги и мочь или не мочь себе позволить. А мне нравится грызть ногти, плакать от боли, мешаться под ногами. Чем опыт программирования ценнее опыта чистки навоза? Здесь, где никто не отвечает за целое, творимое нами, единственное, что придает легитимность лелеемым нам формам существования — это твое или мое счастье, счастье.
Школа была далеко от дома, и каждодневный поход туда становился целым путешествием. Вдоль длинной стены многоэтажек, потом через проспект и наконец, по парку, где зимой на деревьях сидели снегири. Однажды, весной, после грозы, земля была усыпана розоватыми гроздьями яблоневых цветов. Эти цветы, с каплями дождя, среди своего падения хранили такую сияющую чистоту и нежность, словно это
подарок, любовь, брошенная под ноги. И раннее утро, и весна с тихо-ликующими обещаниями. Уже к обеду все увяло, было затоптано и никогда не вернулось. Как не вернулся и странный, душный летний вечер, когда стрекозы садились на нагретые солнцем стены домов, большие в прозрачными крыльями, и мелкие переливчатые, сине-зеленые, и черные с крылышками из темно-синего стекла; они позволяли
взять себя руками. А если бы все это вернулось, оно, может быть, не стоило бы ничего. Нет смысла дарить то же чудо дважды.
Однажды на уроке класс постепенно наполнился отвратительным запахом непонятного происхождения. Ни мы, дети, ни учительница никак не могли установить его источник. Наконец, она сказала: «Наверное, так плохо пахнет не чем-то отдельным. Просто на жаре (а начало сентября было жарким) смешиваются всякие запахи, да еще тут так много цветов (букеты стояли кругом еще с первого числа)». А потом, когда уже почти все разошлись по домам, обнаружился грязный стул... Сидевшая на нем девочка почему-то побоялась попроситься в туалет. Имеет ли эта история поучительный или хотя бы эстетический смысл, единственное оправдание того, что жизнь делала с нами, а мы — с нею? Нет, и все же бремя унижения, венец позора – отделили, хотя и на время (детская память коротка) эту девочку от нас, недавно она была одной из – и вдруг вина, любопытство и еще неосознаваемое детское презрение, смешанное с жалостью.
О сияющий миг позора, когда с ужасом вглядываешься в неотвратимость кары (судя по силе этого ужаса, тебя съедят живьем или, по крайней мере, будут бить, долго и сильно. Но нет! — всего-то общественное мнение. Гляди-ка, какая мнительная общественность!), когда лицо колют мелкие иголки, руки и ноги немеют, сердце сначала больно сжимается, а потом обрывается и падает куда-то, куда хотел бы и ты, выпрыгнув из своего тела и своей души. О чудесное мгновение, когда ты, судорожно желающий сжаться до размеров точки, стремительно и вдребезги разлетаешься в чужих сознаниях. Ты попытаешься оправдаться? Дешево же ты ценишь свою вину-винишку: Вина оправдания не имеет. Попробуешь напугать своей злостью? Что бы ты ни сделал, знай: самое тяжелое будет завтра, когда и ты, и те, кто находился по другую сторону стыда, не сможете смотреть в глаза друг другу.
В это время я носилась на крыльях идеи плотостроительства. Плот был нужен для пересечения на нем огромной лужи, которая каждую весну разливалась позади дома и служила представителем стихии, которую, естественно, хотелось покорить. Сначала я пыталась, не понимая безнадежности затеи, вычерпать ее банкой. Безнадежность состояла в том, что вычерпанная вода с любого места двора вновь стекала в родную лужу. Так бесформенная бесконечность победила жалкие усилия человеческой неразумности. Тогда пришло время Плота!
Строился он просто с фанатическим усердием, с раннего утра до позднего вечера, из находимых где попало разнобойных досок и ржавых гвоздей. Стук камня, которым последние были забиваемы в первые, отражался от окон домов, множился, гулко перелетал над головой туда-сюда. Труд почти сделал из меня человека. Потом это все надоело, чудовищно нелепое творение было заброшено, тем более что к тому времени лужа мирно высохла.
Что еще раз говорит о тщетности усилий строить. С такой же тщетой и упоением можно ломать. Можно разрушить свою жизнь, ославив себя мизантропкой и флагеллянткой (а раньше я думала, для этого достаточно покрасить волосы в зеленый цвет или обрить голову. Нет, эти рецепты устарели уже в то время),
можно разрушить свою любовь к своему телу. Можно сделать себе больно. Можно, если себе так нужно.
Летом было принято отправлять детей в пионерский лагерь; и меня тоже отправили в сосновый бор, где светлый песок и тучи голодных комаров. Тогда мне было десять. Какое удовольствие целыми днями обретаться в дальних, заросших углах, закапывать «секретики» и придумывать благоприятные приметы. Все вокруг было выдуманным миром, готовым подчиниться фантазии переживающего его. В темноте по стене бегали зеленые глаза, из-за двери в коридор появлялась черная рука. Страшно было тому, кто засыпал последним! Откуда-то далеко из-за лагеря мальчики приносили прозрачные зеленые драгоценности неправильной формы, которые якобы мистическим образом являли себя на каком-то кладбище, и не каждому (жаль, что сейчас нас плавленным стеклом не удивишь — жить было бы интересней). А я и моя лагерная подружка днями напролет изобретали способ полететь. Смешивали и растирали травы в волшебное снадобье, придумывали ритуалы. И я бежала под горку, перепрыгивая через чахлые кусты травы, и была уверена, что еще чуть-чуть — я взлечу. Кажется, это получалось.
Когда кто-то не спал и шумел во время тихого часа, воспитатели выставляли его в рекреацию, куда выходили двери мальчишечьих и девчачьих спален. Вот классический пример наказания, которое не достигает цели и не предупреждает «преступления»! По крайней мере, я только активнее прыгала на пружинной кровати, так мне нравилось полуодетой стоять в коридоре и чувствовать себя всеобщим позорищем. В общем-то, уже тогда стало ясно, что желанное отношение между мною и другими — не признание или слава, а отвержение и презрение. Более того, что я не просто готова заплатить такую цену за то, что люблю; нет, я готова любить именно то, что стоит как раз столько.
Наша юность прошла в такой безыскусно безвкусной атмосфере, что просто не верится. Казалось бы, выжившие в этом катаклизме навсегда заболеют пессимизмом, — но вот они бодро карабкаются. Если жизнь строится по законам художественного произведения, как оно и есть, то кем и для чего написана была эта нелепая, бесталанная глава? С таким соавтором, конечно, не стоит претендовать на премию по литературе. Хотелось бы вписать сюда благоуханную линию первой любви, но как это сделать на фоне нищего шика, под "музыку" Богдана Титомира?
Девочки в нашем сравнительно приличном классе нашей совершенно обычной школы нашего абсолютно провинциального города среди прекрасной и дремучей Сибири слушали приблатненные и сентиментальные песни и читали книжки с обнимающимися парочками на обложках. Песни учили их любви, вращающейся в круге понятий «полюбил-изменил-бросил-прощу-отомщу», а книжки обогащали сведением о том, что высшее выражение женской страсти соответствует ситуации «она стала вся мокренькая». Все они к средним классам «ходили» с мальчиками, а некоторые даже лежали. Рассказывались пугающе-завлекательные истории о приключениях в неких подвалах, после которых кое-кому из участниц пришлось срочно делать аборт, причем на последний скидывались трое возможных отцов нежеланного ребенка. О пора блестящих лосин! Именно ты останешься в нашей памяти как сладкое время первого познания жизни. Никогда уже не отмоешь память от картин заплеванных подъездов
и вездесущих киосков со жвачками.
В процессе школьного обучения мы узнавали жизнь. Благодаря нашим учителям. Одна учительница на чью-нибудь просьбу «А давайте...» отвечала: «Давать будет жена дома». Хотя я смутно подозревала, что это выражение заключает в себе нечто неприличное, но, опасаясь подумать о ком-то необоснованно плохо, представляла себе некую необъятную сокровищницу, откуда упоминавшаяся жена периодически достает что-то и дает его. Впрочем, пыл тех, кто надеялся таким образом получить что-то от жены, охлаждался уже на следующем уроке словами другой педагогини: «Еще женилка не выросла» — так что, дескать, лучше налегай на мой предмет. А на уроке музыки мы хором разучивали песню: «Путана, путана, путана! Ночная бабочка, ну кто же виноват?» А в самом деле, кто?
По праздникам в классе устраивались дискотеки. Кажется, мои одноклассники могли танцевать бесконечно; несколько часов однообразных покачиваний в полумраке на самом деле были наполнены мыслями о любви и ее обещаниями. А я научилась танцевать дома, по фотографиям Элвиса Пресли на обложках его пластинок (что поделаешь, танец в ритме «дынц-дынц» не вдохновлял). Получилось довольно своеобразно, даже слишком, особенно когда новообретенное умение демонстрировалось на дискотеке под музыку попс. Мои пляски даже удостоились чьей-то неблагожелательной оценки: на одном вечере, где танцующие обменивались записками через «почтальона», я получила послание в таком роде: что за уродство — твой танец, убирайся отсюда. Забавно, вот так никого не трогаешь, виляешь своей попой, — а оказывается, кому-то от этого труднее дышать. Я освободила помещение. Кстати, а танцую я в самом деле хорошо.
Как отличница и любимица всех учителей, я обзавелась многочисленными врагами. Бывало, они толпой провожали меня домой (мы все жили в одном районе) и кричали вслед, как они думали, оскорбления и угрозы. Вступать в прения с ними не было ни возможности, ни желания, ни, главное, смысла. Их было много, я — одна. Наверное, тогда я и разучилась ненавидеть врагов (хотя, опять же, они сами записали себя в эту категорию, по каким-то своим причинам). И сейчас я сразу забываю обиды, стоит только «врагу» заговорить со мной нормальным голосом. А если не заговорит?
Не стану же я каждый день таскать с собой груз ненависти к нему?
Мир! Я готова подставить вторую щеку. Я буду смеяться. Я люблю тебя.
Еще, кроме своих комплексов и желаний, я имела подругу, известную в нашей семье под именем Очаровашки. Очаровашка главным своим достоинством считала высокую и стройную фигуру, которую поддерживала регулярным бегом на стадионе и отказом от еды. «Любой американец женится на мне», — уверяла она, позируя перед зеркалом в обтягивающих шортах и завязанной узлом на груди рубахе. «Почему любой? И зачем ей любой?» — недоумевала я, подавленная осознанием своей неуверенности в себе и того, что ради любого, хоть бы и американца, я по стадиону не побегу. Может быть, она понимала слово «любой», как мой брат, который в детстве, болея, просил дать ему с полки любую книгу, а когда его просьбу исполняли, с неудовольствием отвергал: «Нет, это не любая! И это не любая!» Была в жизни Очаровашки и ложка дегтя — ее длинный и, по ее мнению, широкий нос. Этого главного своего врага она даже пыталась сделать поуже, терпеливо и самоотверженно сидя дома с прищепкой на носу. Результат, естественно, нулевой.
У Очаровашки был отец, журналист местных газет и интеллектуал. Когда я приходила в гости к его дочери (их квартира всегда пребывала в состоянии невероятного беспорядка и загрязненности), он, с видом человека, причастного к высоким материям, спрашивал меня, знаю ли я, что такое Шамбала. Я отвечала: «Нет», потому что противно было отчитываться в своей эрудиции. Словно то, сколько книг ты прочитал, делает тебя более или менее ценным; словно ты продаешься по этой цене; словно бы возможно прочитать все книги и стать самым дорогим экспонатом всемирного музея. А вот сейчас бы я ответила «да». Я знаю, что такое Шамбала. «Шамбала молотая. Применяется для ароматизации хлебобулочных изделий и сыра, приготовления маринадов». Так на пакетике написано. Вот с чем ее едят.
Однажды мечта Очаровашки об американце приблизилась к возможности исполнения: нам раздали в школе письма наших ровесников из города-побратима в США, каждому по одному письму для ответа. В этих письмах, между прочим, американские школьники сочувствовали нашей тяжелой жизни; еще бы, у нас всегда зима, и медведи ходят по улицам. Мы с Очаровашкой отнеслись к ответам весьма серьезно. Она, с огромной моей помощью составив грамотное письмо, решила выслать претенденту на ее дружбу фотографию. Для этого Очаровашка так долго наряжалась, накладывала макияж, наводила на себя красоту, — что, конечно, в конце концов привела себя в совершенно не потребный никому вид. Кроме того, на фотографии она приняла вызывающую позу, задрала нос кверху, считая, что так уменьшит его оптический размер, и для усиления эффекта невидимости прикрыла его темными очками. Я же, поскольку не обладала такой очаровательной внешностью, решила покорить американца своей оригинальностью. Тогда я думала, что оригинальность — самое привлекательное в человеке и не понимала, что покажусь нелепее медведя на улице. Так мое письмо и начиналось: «Я девушка не обычная, а очень оригинальная». В общем, с американскими знакомствами мы пролетели.
Ну и ладно. Когда юность окончилась вместе со школой, Очаровашка выучилась на журналиста, вышла замуж за своего соотечественника и поселилась в городе Екатеринбурге, где из водопровода течет непонятная ржавая жидкость, так что белое там, наверное, не носят. Выходит, достигла того, чего следует достичь в жизни. Тем более, она знает, что такое тезаурус, а я — нет. Я выбрала свободу рыться в земле, радоваться дружным всходам, вытирать едкий пот со лба рукавом рубашки. Все лето ходить с черными, потрескавшимися пятками. И как знамя над своей головой я буду нести насмешку над мнением, что можно расти только вверх и над попытками выползти из грязи. Смешно это стремление отделить бытие от быта.
В свободное время я развлекалась, гуляя по нашему зеленому и заброшенному городку в разноименной обуви. Например, в туфле на каблуке и спортивном тапочке (меня сопровождала и Очаровашка). Идея проста до умопомрачения, причем помрачение наступало у тех, кто нам встречался. Отчего-то местные жители особо болезненно воспринимали то, что хотя бы немного выбивалось из принятого порядка вещей. А мне нравилось наблюдать явления когнитивного диссонанса. Или, чтобы заморочить незнакомого человека, достаточно было с ним поздороваться. От этого прохожие буквально шарахались или замирали. Не знаю, стали ли с тех пор люди менее дикими. А кто порешительнее, обычно пенсионерки, приставал с расспросами (ужасно, что ты придешь домой и будешь весь вечер вспоминать: кто же это со мной поздоровался? где же мы познакомились? кто же это поздоровался со мной? и т. д.) - приставал и спрашивал: «А откуда вы меня знаете?» — или что-то в этом роде. И, не разрушая игры, я продолжала морочить голову: «Да мы ведь живем в соседнем подъезде!» — или: «Да я ведь бабы Ани внучка!». Дорогие прохожие! Неужели вы в самом деле думали обо мне хотя бы несколько минут в день? Если да, то я вам очень благодарна; это и было моим самым большим желанием: воплотиться в ваших головах, обрести себя в ваших мыслях.
На уроках я сидела за одной партой со Страусом. Конечно, у него было и обычное имя, но запомнился он мне как Страус: таким длинным и нескладным казался этот молодой человек, а его независимые манеры и странные привычки для меня до сих пор как поведение экзотической птицы. Хотя этот Страус обладал острым умом, но, похоже, предпочитал неадекватность. На голове у него всегда дыбом стояли волосы. Разговаривал он быстро и невнятно, двигался, как паяц, и к жизни относился абсолютно бескорыстно — то есть, видимо, ему от нее ничего не было нужно. Он мог не только громко высказаться на уроке, это-то все могли, но и заступиться за кого-нибудь в тот момент, когда это заступничество вредило самому Страусу и тому, кого он защищал (например, от придирок учительницы). Мой главный соперник по математике и предмет моих полудетских мечтаний, такой безоглядный и безотчетный. На экзамене по алгебре в девятом классе он сам исправил ошибки в своей работе черной ручкой.
Ко мне в это время часто приходили одноклассники, за решением задач по математике, физике и прочих. Например, что такое «прочие» задачи: однажды ко мне пришла девочка из параллельного класса с просьбой посчитать, сколько будет из одного вычесть одну вторую. Негласно подразумевалось, что за свою помощь я получаю право некоторое время рассказывать посетителям о том, что было интересно только мне, но зато для меня было всем, — то есть о жизни и творчестве «Битлз», и включать их песни. Как-то с одной «любительницей» математики мы просидели довольно долго, так что я успела пересказать большую часть биографии Джона Леннона:
...Джон Уинстон (Оно) Леннон родился 9 октября 1940 года в Ливерпуле. И хотя он сам всегда считал, что родился под бомбежкой, это не так. Немецкая авиация бомбила Ливерпуль 8 октября и 10-го тоже, а вот 9-го — нет ...
и так далее. Гостья слушала весьма внимательно, я пребывала в упоении. Поздно вечером мы расстались. Вскоре после этого обнаружилось, что пропала моя пуховая кофта. Понятно, я бы постеснялась даже в уме связать эти события, если бы однажды на вечерней, погруженной во мрак улице не встретила свою слушательницу в этой самой кофте и не вспомнила, как она все время сидела у меня в куртке, а потом попросила воды, и мне пришлось выйти на кухню. Ладно, думаю, пусть носит с удовольствием. Такие дела. «Что, кто-то умер?» — спросят поклонники Воннегута. Хотелось бы ответить, что умерла моя доверчивость. Но нет, она жива.
После предпоследнего класса школы меня пригласили в летнюю физико-математическую школу в Новосибирск. «Одаренных», как их принято называть, детей вербовали туда на краевых олимпиадах по соответствующим предметам, дабы в будущем они смогли двигать, тянуть и толкать науку. Для того, чтобы быть приглашенным в летнюю школу, достаточно было решить только одну, специально данную задачку. Причем она была настолько проста, что я просидела за ее решением почти час, терзаемая смутным подозрением: ну не может же быть задание столь простым. Выходило, что либо задача идиотская, либо я идиотка. В конце концов я все же остановилась на первом варианте.
А зря! В летней школе было плохо, потому что все время хотелось есть. И если кто-то скажет, что постоянное чувство голода активизирует умственные способности, не верьте. Оно их активизирует только в одном направлении: чего бы пожрать, — так что, съев скудный обед в столовой, мы мечтали о домашних котлетах, супе и сладостях. Одна девушка даже убедилась за этот месяц, что ее истинное призвание — производство сыра.
Но вовсе не голод встал между мной и точными науками. И даже не отсутствие честолюбия. Когда ты засыпаешь, то начинаешь словно кружиться в водовороте неясных мыслей и голосов, все быстрее, — а потом иногда это кружение на миг останавливается, и в сиянии изумления всплывает вопрос: а что я делаю здесь? почему я лежу тут, а мир идет и кружится вокруг меня, и что привело меня сюда, и зачем? То же самое произошло в Новосибирске. Внезапно до меня дошло (да, так долго доходило!), что не произойдет ни-че-го, если я не буду ходить на занятия, не рухнет мир, а порицание — оно ведь даже не касается поверхности кожи. Ну и пускай я уеду ни с чем и не стану бороться за место наверху! Поэтому все время, в которое следовало отвести учебе, я бродила по улицам Академгородка; бродить без цели гораздо приятнее, чем быть кандидатом или доцентом. Ну, разве что это удается совместить. Я видела, как одна кандидатка исторических наук, выйдя из архива после дня безотрывной работы (после этого, кстати, человека начинает бить озноб и уносить легкая эйфория) шла со своими выписками скитаться по бездорожью и поедала ранетки. И, может, потом родился исторический труд, в котором подмороженная грязь дорог в Омской епархии, и холодный сине-багровый закат в ветвех, и вкус ранеток.
Так или иначе, наступил день, когда контрольная работа должна была отделить физматпшеницу от гуманитарно-безалаберных плевел. Но я ведь решила не дать себе шанса. С другой стороны, просто невозможно шесть часов просидеть без движения перед пустой тетрадью и ручкой. Поэтому я открыла тетрадь и написала: «Здравствуйте! Я люблю вас всех!» И потом — послание на многих страницах о том, как странно нам всем быть здесь, в электрическом свете аудитории, в этот пасмурный день. И как нелепо и печально то, что мы так разделены отсутствием истинных слов, а вечное колесо вселенной — оно качнулось, и мгновение застыло как икона, и вот мы, очерченные контуром смысла, вписанные в живой узор.
Твердой рукой я сдала это сочинение вместе со всеми. Рассказывали, что комиссия была просто разъярена. И поставила мне единственную единицу за всю историю Летней школы. Оказалось приятно побыть диковинным животным под недоуменными взглядами.
Да, мне нравится, когда на меня смотрят так. Как будто бы я предала ваш мир. А я никогда не клялась в верности вашему миру и вашей войне.
Тем же, кто остался в физматшколе, как оказалось, предстоял еще «интенсив» — в течение недели ежедневно по шесть часов физики, химии и математики. Так их должны были «подтянуть» от уровня общеобразовательных школ до уровня физико-математической. А может, не только в этом заключалась цель. Вряд ли организаторы этого эксперимента не понимали, как калечат детскую психику. Технократы хреновы, разве вы не знаете, что математика сродни богословию, что только красивое решение — правильное, и нельзя постичь ничего, пока музыка, под которую кружимся мы вместе с этим миром, не зазвучит в душе? Воспитанные вами наследники вашей науки пытаются собрать вселенную, как паззлы, отрежиссировать общество, построить жизнь на основании рассудочно-течнологичном. Но любовь и ненависть опрокидывают постройку, кто-то выбирает себя, паззлы рассыпаются в грязь.
Они и не могли быть сложены, эти кусочки, для них нет общей картинки, и потому мы причиняем друг другу только боль. И то, что я ношу с собой, процарапано в моем сердце. Вот лоза в твоей руке, крепкая, длинная и гибкая. Наверное, я закричу с первого удара. Но ты хорошо знаешь: жалость — не то, что мне сейчас нужно. Тогда две мои жизни сольются в одну и некому станет наблюдать со стороны.