Аннотация: Первая конкурсная работа, посвященная 65-летию Великой Победы.
Они отстояли право на жизнь.
Когда я слышу слово "война" - вижу снег, маленькими звездами горящий в свете костра. Пламя рисует линии в сумерках. А потом движение ресницами - и кровь на снегу, нет больше костра, в черной саже смерть не заметает следы. И в смерти ничего нет.
- Владимир Александрович.
В кресле напротив мужчина пальцами поглаживает ордена, налепленные на ткань выцветшего пиджака. Ткань как лист бумаги на столе между нами.
Плотная бумага, пожелтевшая за десятки лет. Чернила черные. Черные ни как ночное небо, высокое и недоступное, а черные как растоптанная в дождливый день земля Мамаева кургана, разбавленная кровью ушедших и слезами пришедших.
- Расскажите вашу историю.
На лице мужчины отпечаток времени - глубокие морщины, отпечаток войны - шрам, пересекающий правую бровь.
- А вы, молодой человек, тот самый журналист, который звонил мне?
Я киваю. Я говорю:
- Вы...
И он перебивает:
- Что вы хотите услышать?
Что я хочу услышать?
- Правду, - отвечаю, не задумываясь.
Владимир Александрович качает головой:
- Молодой человек, повторите, вас как зовут?
Сегодня, в двадцать первом веке, когда Америка кричит о своей победе в Мировой, а историки, вступившие в политические игры, обвиняют Россию в предательстве, и Советского Союза нет уже пятнадцать лет - я журналист, гоняющийся за умирающей с каждым годом правдой.
Представился я еще во время звонка пару дней назад:
- Даниил.
В редакции о таких, как Владимир Александрович говорят: "Герой своего времени" или "Частный случай". Люди его времени не рассказывают о себе.
В редакции о таких, как я говорят: "Акула".
Пять лет назад Владимир Александрович отказался давать интервью моему другу.
К выпуску, посвященному шестидесяти пятилетию победы, я пишу статью, зная, что ее опубликуют в ведущем журнале страны.
Страна должна знать и помнить своих героев, верно?
- Вас называют Даней?
Улыбаюсь:
- Нет. Меня называют Дэном. Даня звучит как-то по-детски.
Он говорит:
- Я буду называть вас Даней.
И я совершенно не против.
Он говорит:
- С Даниилом Смертиным я познакомился в феврале тридцать девятого. Мне было четырнадцать, ему - пятнадцать, и он перешел к нам в класс, переехав из Ленинграда.
Высокий мальчишка с удивительно чистыми голубыми глазами - таким я его запомнил. В белоснежной рубашке и выглаженных черных брюках. А во взгляде его жила тоска.
*
- Зовут как?
Стул отодвигается и за парту ко мне садится новенький. Екатерина Васильевна - наша классная, стоя перед массивным учительским столом, наблюдает за Леной, отвечающей возле доски.
Видимо, Екатерина Васильевна и направила новенького ко мне.
Хмурюсь непроизвольно.
Лена - первая красавица нашего класса, читает стих, заданный на дом, и смотрит на новенького.
- Влад.
- Даниил.
Он протягивает мне руку, и я пожимаю узкую ладонь.
Мы сидели за одной партой, иногда перекидывались ничего незначащими фразами. Потом Даниил заболел, в школе его не было две недели, и я решил проведать его.
- Даня, к тебе друг, - мама Даниила - Елизавета Андреевна - красивая женщина в сером сарафане, открыла мне дверь. Напоила в тот день сладким чаем и сказала лишь, что в Ленинграде у сына не было друзей.
Сына она называла Даней.
Не знаю почему, но я тоже начал называть Даниила Даней, потому что Даня - для немногих, для двоих-троих, а Даниил становился маской, надеваемой каждый день.
Смертина было два. Один - Даниил, серьезный парень-отличник, сидящий со мной за одной партой в школе, грезящий об актерской карьере. И второй - Даня, мой друг, с которым мы ходили в библиотеку каждый вечер или гуляли по городу, тайно мечтая о приключениях и, снова же, славе, уже на двоих, смеясь над каждой придуманной шуткой.
В июне сорок первого у нас был выпускной. Мне - шестнадцать, Дане - семнадцать.
Двадцать второго числа в актовом зале не звучала праздничная музыка, и никто не танцевал, поздравления не срывались с губ, тонули в тишине. Только голос диктора потрескивал в динамиках. По радио передавали: "Война началась".
Я помню, целый ураган чувств захлестнул меня: от страха перед чем-то неизведанным до желания уйти на фронт. И тогда то, обернувшись к Дане, я увидел, как впервые со дня нашего знакомства в его глазах загорелся огонь. На место тоски пришла железная решительность, непробиваемая, горящая голубым пламенем сила.
- Еще покажем им всем, - сказал мне Даня, когда мы возвращались домой.
И я был уверен, что это Даня, потому что не мог допустить и мысли о том, что говорить о подобном серьезно может Даниил.
Партизанские отряды - неофициальные войска, полные молодых людей, жаждущих сражаться за Родину.
Здесь любой знает, что каждый день может стать последним днем. Здесь знают, что уйдя, можно не вернуться. Но уходя и не возвращаясь, мы отдавали жизни за Родину, вписывая свои имена в историю.
*
- Конечно, были те, кто боялись смерти. Но в партизаны не попадали трусы. Отряд - маленький подвиг. Кто-то не выдерживал и отступался, а кто-то до последнего держался молодцом. Мы не понимали, что значит предать. Как можно предать? Как можно сказать что-то немцам? Как можно помогать им? Как можно жить, ничего не делая для избавления Родины?
Даня, вот вы. Чтобы сделали вы, окончив школу в сорок первом?
Решение сложилось в голове. Ответ казался простым:
- Ушел бы в партизаны.
- Почему в партизаны?
У нас интервью, и задавать вопросы, направляя Владимира Александровича должен я, а не наоборот, но я отвечаю:
- Потому что так ближе к правде.
Владимир Александрович улыбается.
- Вот так-то, Даня. Смертин ответил мне так же. Для него не существовало легких путей, если дело касалось правды, а он мечтал, чтобы когда-нибудь люди говорили о нем с восхищением.
*
На стол передо мной ложится лист бумаги. Даня упирается ладонями по обе стороны от листа, и тень его ложится на дерево, падая и на мое лицо.
- Влад, смотри, - я поднимаю на него взгляд, - это, - он пальцем тычет в лист, - прощальная бумага.
- Почему "прощальная"?
Даня отрывает руки от стола, достает из кармана штанов лист, сложенный в несколько раз.
- У меня точно такая же, смотри. Давай напишем по письму друг другу, на случай, если не вернемся с задания?
- Ты собираешься не вернутся с задания?
- Нет, - он смеется. - Но я не знаю, как получится. Просто, если ты умрешь, у меня должно что-то остаться о тебе. На память. Верно, Влад?
- Верно.
*
- Эти письма, они у вас остались?
Владимир Александрович показывает рукой на лист бумаги на столе.
- Одно - здесь.
- А второе?
Владимир Александрович снова проводит широкой ладонью, испещренной линиями, по орденам, украшающим его грудь.
- А второе у Дани.
*
Еще Даня великолепно играл и говорил по-немецки. В нем не умирал актер лишь потому, что время от времени сталкиваясь с немцами в деревнях, прикрывая отряд, спешно покидающий территорию, Даня сливался с врагами, и его нередко принимали за своего. Отряду требовалось меньше получаса - Дане столько же. Все, что он слышал, пересказывал потом без труда командиру, и никто даже не мог подумать о том, что Даня Смертин заодно с немцами. Он и никогда с ними заодно не был.
*
- Скорее, он считал, что Родина и он сам неразделимы. Это я сейчас с годами понимаю, а тогда казалось, что Даня - герой во плоти. Он не знал, что значит отступать. Не знал, что значит бежать. Не знал, что значит предать.
Ведь не могли долго игры его продолжаться, мы это прекрасно понимали. Два года фрицев за нос водили. То листовки подложим, то провода разорвем, то дорогу подорвем. И везде по плану, о каком месте Даня от немцев слышал, туда и направлялись быстрее их, готовя прием. Если немцы спрашивали о том, как его зовут, он отвечал: "Дэниэль. Я Дэниэль, и я из Берлина. Вы там бывали? Право, славный город. Вот вернусь и женюсь на милой Аннет. Такая милая Аннет, вы представляете?" И фрицы соглашались с ним! Кивали, рассказывали о своих семьях.
Даня никогда не назывался чужими именами.
А еще, Даня, секунды решают все.
Один только раз я видел, как действует Смертин. В его последний раз я видел, как его уводят в низкий дом, где двери были выкрашены зеленой краской, и она трескалась и опадала. Это я хорошо запомнил.
*
Снег толстым слоем покрывал землю. От холода лицо краснеет, и пальцы деревенеют.
Тридцать метров. Соседний дом, двор.
В тридцати метрах от меня Дане под ногти вгоняют иглы - фрицы дело это любят.
А может, не иглы. Может, иглы вгоняют в пустые глазницы, потому что немцы могут выколоть глаза. Они могут раздробить кости. Они могут убить - но убить сразу они не посмеют, будут стараться выдернуть информацию. Некоторые говорят им, говорят ни то, что немцы хотят услышать. Рассказывают о своем детстве, о школе и войне, рассказывают о том, как ненавидят фрицев, и лучше бы им всем повымирать. Рассказывают на русском, и замолкают, не потому что очередная игра вошла в кожу, а потому что приходят воспоминания, и сознание заволакивает счастливое прошлое. Приходит все то, что было до этого дня.
- И сегодня знаменательный день, Влад. Если мы дело это провернем, если провернем, - Даня замолкает, смотрит в пасмурное небо. - Оно не будет плакать по ним.
*
- Если ты умираешь во время пытки, значит тебе везет. Если ты умираешь, не сказав им не слова - ты вписываешь свое имя в историю.
На словах сейчас все воспринимается не так.
- Не так, - автоматически повторяю я, садясь в кресло.
- Последние дело Дани мы закончили без него. Открыли тогда огонь по немцам, их было полсотни, нас - немного меньше. Мы могли начать дело раньше, но тогда не все они были на месте, и кто-нибудь, да сорвался бы за подкреплением, и план Дани провалился бы. Но Даня не позволил. Не позволил.
Владимир Александрович замолкает.
Я думаю о Дане. Думаю, почему сейчас он рассказывает мне о нем. Почему о нем, а не о себе. Но я не могу спросить у него этого.
- Когда один из немцев узнал в нем солдата, с которым он встречался пару недель назад в другой деревне, Даня даже в лице не поменялся. О нем знали немцы. Эти знали явно. Он даже не стал пытаться убедить их в обратном.
*
- Русский, - говорит один, и снежинки путаются в его светлых волосах.
Даня поднимает правую руку, двумя пальцами отдает честь, и я понимаю, что смотрит он на меня.
- Русский, - он улыбается, и добавляет громче. - Не забудь про письмо.
Рука тянется к карману, и непослушными пальцами я сжимаю лист, исписанный ровным почерком отличника-Даниила.
*
- Прочти письмо, Даня.
Владимир Александрович наклоняется, протягивает мне прощальную бумагу, постаревшую вместе с ним.
"Я пишу это сегодня, 12 сентября 42-года, и я очень жив, и не знаю, прочтешь ли ты когда-нибудь то, что выйдет на моей прощальной бумаге.
Сегодня я жив, ярко светит солнце, и только вчера мы вернулись из похода. У меня побаливает нога, но, думаю, к тому моменту, когда ты будешь это читать, болеть у меня ничего не будет. А может, я тешу себя ложными надеждами.
Влад, ты думал о том, что будет ждать нас после войны, если она закончится? Думал?
Я бы хотел в театральный пойти. Сыграл бы лет через семь Гамлета или Фауста, женился бы на однокурснице, и назвал бы сына Димой.
Но ведь так не будет. Если ты читаешь это, значит, так не будет.
Может, это и хорошо.
Знаешь, о чем я мечтал, но раньше не говорил об этом?
Не знаешь.
Я мечтал умереть не зря.
Мечтал умереть за что-то. Отдать жизнь за Родину. Я мечтаю каждый день погибнуть за вас всех, за тебя, за класс наш, за Ленинград и за Москву.
Мне кажется, что я не имею права просто умереть зря. От старости.
Теперь, Влад, ты - один.
Но давай пообещаем друг другу. Мы обязательно встретимся еще раз. Если я буду первым, то расскажу, как это: умирать. Если первым будешь ты - приснишься мне, и я тоже буду знать, как оно.
Забавно. Если ты это читаешь, значит, первым вернусь я.
Тогда, пожелаем друг другу удачи. Чтобы я не забыл, просто удачи".
И приписка на другой стороне листа, где проглядываются до сих пор смятые контуры:
"Родина помнит своих героев".
*
Кровь капает на снег. Ребята помладше развели костер.
Я смотрю в глаза Дани. Они их не тронули. Нельзя трогать такие красивые глаза. На его губах застыла вымученная улыбка. В груди две дыры, пальцы спрятаны в длинных рукавах теплой куртки.
Наверное, мы опоздали минуты на две. Он бы мог жить.
Я достаю из кармана его штанов завернутый листок.
Ребята отходят в сторону, и я благодарен им за это. Даня был другом всем нам, но только я здесь знал Даниила.
- Ты так и не успел прочитать?
Он молчит.
Я разворачиваю лист. Читаю тихо, заканчивается моя прощальная бумага словами:
- И в смерти ничего нет.
Подсаживаюсь ближе к Дане, опускаю ладонь на его глаза. Не поздно, и веки накрывают прозрачную голубизну. В карман штанов возвращаю сложенный лист, и я натягиваю одеяло на остывающее не из-за холода тело.
Значит так приходит смерть?
Просто забирает тепло?
*
Я поднимаюсь с кресла. Вздыхаю, и, поджав губы, смотрю в улыбчивое, постаревшее лицо Влада.
- Зачем ты рассказываешь обо мне?
Влад поднимается с кресла следом, лезет в карман и достает из него медаль.
- Орден Ленина?
- Он твой.
В моей раскрытой ладони нагревается металл.
- Ты не ответил.
- Ты всегда хотел, чтобы о тебе говорили с восхищением, Даня. И вот сейчас ты можешь это получить, правда, посмертно, и в новое время.
- А ты?
- А я поступил в театральный и женился на однокурснице.
Влад пожимает мне руку:
- Заходи как-нибудь еще.
- Обязательно, - я благодарен ему.
Замираю у двери, когда Влад окликает меня.
Он говорит:
- Ты скажешь, как там?
Я отвечаю:
- Пусто.
Он говорит:
- Удачи, Даня.
И я цитирую свою прощальную бумагу:
- И тебе просто удачи.
*
Смерть не забирает тепло, думаю я, когда 9-ого мая 45-ого года в Москве проходит первый парад победы. Сколько таких парадов я буду жив, и смерть не придет за мной? Сколько таких парадов пропустит Даня?
*
Статья напечатана на первых страницах журнала. Миллионный тираж распродан и тысячи людей узнают о Дане Смертином. Тысячи людей узнают обо мне.
Будет ли это тем, о чем я мечтал? Будет ли это моей правдой?
Сейчас я не мальчишка в белоснежной рубашке и выглаженных брюках.