Хачатуров Владимир Николаевич : другие произведения.

В том городе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст о бакинских событиях 1989 года, написанный очевидцем и участником.

  
  
  

Хачатуров В.Н.

  
  
  
  
  

В том городе

Попытка осмысления одного события

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Москва 2007

Моим родителям Хачатурову Николаю Христофоровичу

и Курановой Елене Михайловне посвящаю.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Хочу выразить сердечную благодарность и безграничную признательность Лидии Александровне Дижур-Чигарьковой за вдохновение и неоценимую помощь при написании этой работы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   От нашей кровавой эпохи Останутся нищие крохи
   На белых запретных листах.
   Как зерна от дикого поля,
   Что рожь и пшеницу пололи,
   А плевелы ели в хлебах.
   Татьяна Глушко
  
  
   Я помню все, в этом мое несчастье.
   Анна Ахматова
  
  
   В этом городе ярких огней,
   В этом городе добрых людей
   Я учился жить и дружить,
   Как же мне Баку не любить!
   Из песни
  
  
  
   Все, о чем я попытаюсь рассказать, - было, есть и будет всегда. Такое постоянно случается в каком-либо месте на Земле, где проживают люди, отличающиеся друг от друга цветом кожи, говорящие на разных языках, принадлежащие различным конфессиям. Сказано у Экклезиаста: "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем". Новое - только место, время и поколение гонителей и изгоняемых. Мне случилось жить в "то самое" время, в "том самом" месте и быть одним из гонимых. Ничего особенного в этом нет, таких по всему свету многие миллионы.
   Мне вовсе не хотелось выказывать претензию на исключительность событий, очевидцем которых я стал. Гонители во все времена не любят свидетельствовать или вспоминать о своих деяниях. Напротив, они всегда отрекаются, стараются все скрыть и поскорее забыть. Если люди уверены, что творят правое дело, почему они никогда никому об этом не рассказывают, даже находясь на краю могилы? В какой-то степени этот феномен внушает, как ни парадоксально, некоторую надежду и веру в первозданное доброе начало души человеческой. Свидетельствовать и вспоминать приходится испытавшим. От них трудно требовать юридической точности, безукоризненной объективности и полной беспристрастности. Человеку свойственны противоречивость оценок, сомнения в своей правоте и постоянный спор с самим собой. Единственная возможность прорыва к максимально объективному изложению - должно рассказывать только о том, что видел и слышал лично, чему я по мере сил и способностей старался следовать.
   На моих глазах раскололась сверхдержава - произошло событие, впоследствии названное геополитической катастрофой двадцатого века. Стал историей многоязыкий город моего детства и молодости. Только в памяти сейчас хранится образ бакинского уклада жизни, сотворенного людьми с разных концов величайшей империи, волею судеб собравшихся на этом знойном, обдуваемом холодными штормовыми ветрами, жаждущем влаги полуострове.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Детство

   Я был рожден через тринадцать лет и один месяц после начала Великой войны. Через семь лет Левитан сообщил о полете Юрия Гагарина. Москва ликовала, Баку радовался. В тринадцать я смотрел по телевизору, как в Ленинграде грандиозно отмечали юбилей Октябрьской революции. Бывший комиссар "Авроры" Белышев произвел символический залп, отмеривший первые пять десятков лет счастья всего человечества. Восторг и гордость переполняли меня. В тот день я подcчитал, что в двухтысячном году мне будет 46 лет, и жить столько вполне возможно, но в 2017 - уже 63 года, а это глубокая старость, до которой дотянуть очень непросто. Так родилась мечта. Очень хотелось увидеть, какой могущественной, богатой и прекрасной станет страна, где мне посчастливилось родиться.
   Бродский писал, что в империи "лучше жить в глухой провинции, у моря". Мы жили в Баку - городе у моря. Провинцией, в полном смысле, он не был, да и море было не совсем настоящее. Когда меня вынесли из роддома, навстречу вышла цыганка, попросившая денег. Отец, вопреки настояниям мамы, ничего не дал. Этой встречей она объясняет мою любовь к цыганским романсам и не очень успешную жизнь. Находясь в интересном положении, мама читала книгу Джованьоли "Спартак" и, будучи романтической идеалисткой, решила назвать своего первенца в честь героев романа. Придя в себя после долгих и тяжелых родов, первое, что она увидела, было красиво, как на уроках чистописания, выведенное на стене слово "Вова". Так я стал Владимиром. Имя - это судьба.
   Меня как первенца, и к тому же позднего, - отцу было 43 года, маме - 31, очень любили и оберегали. Семья была небольшая: мама, отец, сестра отца - старая дева, бабушка и прабабушка с маминой стороны. Позже родился брат. Мамина мать, Анна Ивановна, умерла, когда мне было 10 месяцев, поэтому "бабушкой" мы с братом стали называть прабабушку.
   Проживали мы в комнате 16 м2 с галереей - так у нас называлась прихожая, она же кухня и умывальня, она же бабушкина спальня. Квартира была полуподвальная, штукатурка на стенах вздувалась и осыпалась от сырости, из-за чего каждый год приходилось делать какой-то ремонт. Отец состоял на квартирном учете и как участник войны надеялся получить жилье. Помню жилкомиссии, приходившие убедиться в обоснованности наших притязаний. Непонятно, почему они посещали нас два или три раза в год. Может быть, в них теплилась надежда на то, что сырая комнатушка однажды превратится в комфортабельные апартаменты.
   Баку жил во дворах. Наша квартира была одной из одиннадцати в одноэтажном доме с внутренним, вытянутым, как баклажан, двориком, посередине которого рос виноград, рядом стояла сухая акация, там же, во дворе, находился водопроводный кран и одна на всех уборная. Это был старый азербайджанский дом с плоской крышей, залитой киром - смесью битума или мазута с песком. Район назывался Кубинкой. Здесь собиралась самая большая в городе толкучка, где можно было купить все и всегда. Двор, который в раннем детстве для меня был огромным миром, находился около "кемюр мейдана", в переводе "угольной площади", названной так из-за лавок, где обжигали дерево и продавали древесный уголь. На этой площади располагался старый базар, рядом в подвале - керосиновая лавка, по другую сторону от базара находилась настоящая кузня и множество маленьких ремесленных мастерских с лавчонками при них. Здесь же была чесальня. Матрасы и одеяла тогда набивали чесаной ватой или овечьей шерстью, что было значительно дороже, и стегали вручную. Весь вид и характер труда в мастерских не изменились за 100 или 200 лет. Я застал даже последних аробщиков, людей, перевозивших грузы на арбах, запряженных лошадьми, а чаще ишаками. Запомнился добродушный старик-азербайджанец, обслуживавший базар. Несколько раз он катал нас с братом на своей тележке, запряженной безразличным ко всему осликом. Перевозки грузов производились на небольшом пятачке между базаром и толкучкой, редко выходя за эти пределы. Это был патриархальный район Баку, и жизнь здесь шла по-старому. Утром всех будил не заводской гудок, а шум базара. Большинство дворов были многонациональными, а в стране с всегда остро стоящим национальным вопросом, тема дружбы была и остается актуальной. В трудностях, которых всегда хватало, в полной мере проявлялись дворовая солидарность, взаимопонимание и единение. В памяти всегда откладывается лучшее. Время, когда мы счастливы только оттого, что живем. Здоровы наши близкие, и никто не задумывается о зыбкости и мимолетности жизни. Тесное, вынужденное, взаимозависимое сожительство воспитывало в людях национальную терпимость и взаимопонимание между представителями разных народов. Однако все националистические лидеры утверждают, что выросли в тех же коммуналках и дворах. Не хочется в это верить, но в большинстве случаев они не лгут.
   Если изменить угол зрения, можно увидеть некоторые мелочи, омрачающие светлую память о прекрасном прошлом. А ведь из этих, как казалось, досадных моментов нашей прошлой жизни произросли события, ставшие трагедией для миллионов людей и главной, по моему разумению, причиной распада страны. Нет желания припоминать не всегда приятные, невеселые будни, где правил быт и материальная нужда, дрязги, взаимные упреки и постоянная грызня между дворовыми коалициями, остервенелые ссоры, по самым, казалось бы, ничтожным поводам, когда последним "аргументом" в яростных скандалах было оскорбление национальности. Все обиды проходят, забываются, залечиваются временем, все, кроме национальных.
   На Кубинке азербайджанцы составляли большинство. Из представителей других национальностей проживали русские, евреи, татары и одна осетинка - гинеколог. Армян не было, кроме моего отца. Мама у меня - русская, а бабушка - грузинка. В Баку у многих людей, не русских по происхождению, родным языком был русский. После распада СССР появился термин "русскоязычные". Так стали называть русских, живущих за пределами России. Русскоязычные - это представители коренных народов в республиках, считающих своим первым, часто единственным и, следовательно, родным - русский язык. Язык человека есть его Отечество. Исходя из права на родной язык, они считают Россию своим духовным и культурным Отечеством. Наша семья была классическим примером русскоязычия. Мы говорили, учились, читали и думали только по-русски. Встречаются люди, блестяще знающие и чувствующие все тонкости языка, пишущие без ошибок, обладающие прекрасным слогом и стилем письма, но говорящие с акцентом. В то же время много "чистокровных" представителей, словарный запас, которых ограничен минимумом, необходимым для разговора на бытовые темы.
   Первыми стихами, которые я выучил и декламировал гостям со стола, куда меня ставил папа, были произведения Маршака, Михалкова, Барто, Квитко и других. Родители с гордостью демонстрировали умного сына, гости бурно восхищались, и все пребывали довольные друг другом. Первыми книгами, которые я прочитал, были сказки Пушкина, русские народные сказки и "Русские былины". Много позже я узнал, что былинные богатыри, - это прославленные ратники и дружинники, проживавшие в древнерусских княжествах. В десять лет моим любимым писателем стал Аркадий Гайдар, которого я, как и прежде, считаю одним из лучших детских писателей.
   Отец был русофилом во всем. Россия была для него землей обетованной. Русские - самые мужественные, честные и добрые. Русский язык он считал родным. У него была русская жена, и даже шашки, в которые он играл и учил играть других, тоже назывались русскими. Это не означало, что он отрекался от своей национальности. Отец много знал из истории армянского народа, гордился выдающимися представителями нации, обижался, если кто-то оскорбительно отзывался об армянах. В то же время, он не стремился к тому, чтобы мы с братом овладели армянским языком. Мама, наоборот, призывала отца научить нас, но он только отмахивался. В будущем, как предполагал отец, вся страна станет русскоязычной. В этом была его надежда, больше походившая на иллюзию.
   Он очень боялся, если национальное как-либо выпячивалось и об этом громко заявлялось. Отец пытался оградить нас от страха, сопровождавшего его всю жизнь. Семилетним мальчиком он стал свидетелем межнациональной бойни в Баку, во время которой был убит его отец. Моего деда звали Христофор, у него были серо-голубые глаза, что не часто встретишь у армян, и служил он фельдшером в больнице, расположенной в рабочем районе - Черном городе. У него была жена, два сына, дочь и теща. Старший сын Николай - мой отец, средний - Лева и младшая дочь - Женя. Жили они неплохо, были одеты, обуты, имели достойное жилье, ели довольно сытно и вкусно, причем работал один дед. Простой фельдшер при царе имел недурственное жалованье. Все закончилось в марте 1918 года. В Баку произошли кровавые столкновения между азербайджанцами и армянами. В тех районах, где большинство составляли армяне, страдали азербайджанцы и наоборот. Те и другие были вооружены и организованы в отряды. Один из азербайджанских отрядов вошел на территорию больницы. Они вывели армян, как работников, так и больных, и поубивали всех тут же на больничном дворе. Среди убитых был и мирный фельдшер Христофор. Об этом я узнал в 11 или 12 лет от тети Жени. Как-то она вспомнила детство и вдруг, несмотря на строжайшее табу, действовавшее в нашей семье относительно прошлого, рассказала о судьбе моего деда. Вечером отец устроил ей жуткий скандал, обвинив в разжигании вредных чувств, которые могут испортить мою нормальную жизнь и отношения с друзьями-азербайджанцами, коих было большинство. Тетка, отбиваясь и огрызаясь на все новые обвинения, повторяла: "Пусть знает". Отец распалялся еще пуще. Он считал, что все случившееся нельзя вспоминать: такая память разрушительна для человека взрослого, а для ребенка - тем более. Хотя сам, наверное, помнил всю жизнь. Отсюда происходили все его комплексы и не проходящий страх. Новое знание не испортило моих отношений с друзьями и не изменило их национальный состав. Из редких рассказов о прошлом я смог кое-что выудить. Рассказывала тетя Женя.
   Я узнал, что после убийства моего деда домовладелец, у которого они снимали квартиру, азербайджанец Гаджиев, перестал брать с них квартплату. Захватив Баку, турки получили город для грабежа и погромов на три дня, но продолжались они много дольше. Грабили всех немусульман, убивали армян и большевиков. В доме Гаджиева армян спрятал в подвале дворник-азербайджанец. Турецкие аскеры, обыскивавшие дворы, поверили мусульманину, что в этом доме армян нет, и уже собрались уходить, как тут их остановила тетя Нюся, сообщившая о подвале. Видимо, кто-то из турок понимал по-русски, или вместе с ними рыскали местные активисты, но людей нашли и вывели во двор. На глазах армян, среди которых был мой отец и тетя, аскеры били дворника прикладами, ногами, палками, осыпая проклятиями и оскорблениями, хрустели кости, и кровь заливала двор. Несчастного растерзали. После согнали всех армян, хотели убить, но что-то им помешало. Кого не убили сразу, тот уцелел. Эти отрывочные сведения сформировали во мне четкое, ясное на всю жизнь представление о националистическом и интернациональном. В дальнейшем никакие комсомольские и партийные агитки не могли к нему ничего добавить, а националистические бредни не способны были его как-либо поколебать. Прививка была получена на всю жизнь, как от черной оспы.
   Когда мне было лет пять, гуляя по городу, мы с теткой заглянули в их старый двор. Навстречу нам вышла древняя старушка с округлым добродушным лицом и седыми волосами, собранными маленьким пучком на голове. Она ласково поздоровалась с теткой и поинтересовалась, кто я Жене. Узнав, что я - ее племянник и сын Коли, бабушка искренно обрадовалась, сказала много хороших слов о моем папе, пожелала мне всего доброго в жизни и просила передать привет Коле. Все это - на прекрасном русском языке, на котором говорили русские крестьяне в 19 веке, привезенном ею откуда-то из центральной России тогда же. Запомнились слова - "милок", "голубок", "дитя чистое" и все в этом роде. Тетя Женя тоже была с ней очень доброжелательна и приветлива. Вечером она рассказала отцу, что повстречала тетю Нюсю.
   После тех трагических событий большинство армян не покинули Баку. Почему они вернулись туда, где еще недавно были погромы? Мертвое - мертвым, а живым - жизнь. Нужно есть, кормить семью, обеспечить будущее детей. И здесь это было легче, чем во многих других городах. В мысли о том, что всем руководит выгода, есть много удручающей правды. Но главное, люди уверовали в то, что новая власть пришла навсегда, и вместе со старым режимом безвозвратно канули в лету социальные бури, бедность, национальные страхи, распри и ненависть между народами. Вместе со всей страной они старались как можно быстрее вычеркнуть прошлое из памяти или хотя бы не вспоминать об этом при детях. Детей стали отдавать в русские школы. Даже те, кто, как мой отец, проучились несколько классов в армянских школах, переходили в русское обучение. Русскоязычное образование воспринималось как уход от узкого, сугубо национального во всеобщее, наднациональное. Символично, что русские школы назывались "интернациональными".
   Баку моего детства и юности был многонациональным русскоговорящим городом. Люди различных национальностей не обосабливались здесь в этнических таунах, слободках и кварталах, а проживали вместе в одних и тех же домах и дворах. В семидесятые годы азербайджанский язык стал играть большую роль, но главным языком оставался русский. Этим Баку всегда отличался от Еревана и Тбилиси. Так исторически сложилось, остальная республика была более национальной, как по составу населения, так и по языку.
   Интернациональных городов - много, особенных, на мой взгляд, было три: Одесса, Тбилиси и Баку. Тбилиси восторженно и прекрасно описан грузинскими и приезжими литераторами, людьми искусства, восхищенно воспет многочисленными гостями. Но, несмотря на многонациональность, город, в основном, был грузиноязычным, чем отличался от двух других. Одесса и Баку - два совершенно уникальных явления в СССР. Многонациональные, со своим колоритным населением, атмосферой и бытом, они были русскоязычными городами в национальных республиках. Одесса - город у теплого моря, порто-франко; пляжи, кафешантаны и казино, бандиты и поэты, биндюжники и художники, матросы и юмористы - все это и почти полное отсутствие индустрии, способствовало появлению генерации людей искусства и мастеров слова. Одесса воспета, рассказана и описана как никакой другой город мира. Баку - нет. Море с разводами мазута, город с нефтяными вышками на берегу, дымом от многочисленных заводов и фабрик, со скудной растительностью и полупустынным пейзажем, редко рождает людей, умеющих находить слова. Нефтяников, газовиков, геологов, но не поэтов и писателей. А между тем, этот город заслуживает быть рассказанным не меньше, чем Одесса. Тем более, города нашего детства и юности уже нет.
   Там люди разных национальностей называли себя бакинцами. Там дети дразнили тех, кто учился в национальных школах, а те в свою очередь дрались с "русскими", при этом все были чистокровными азербайджанцами. Там интернациональные, пролетарские традиции, как тогда писали в газетах, были не пустыми лозунгами, что бы сейчас не говорили в независимом Азербайджане о том времени. Вглядываясь в прошлое, видишь, как глубоко новые традиции были укоренены в жизнь и быт бакинцев. Одним из подтверждений этому было майское паломничество на кладбища. Ежегодно второго мая жители города посещали могилы близких. Все, как положено, - прибирали, поминали, закусывали. Много позже, уже в Москве, я узнал, что для посещения усопших существуют церковные праздники и родительские дни. Новый обычай, ставший традицией, восходит к боевым маевкам бакинского пролетариата, когда первого мая выходили на запрещенные демонстрации и схватывались с разгоняющими их жандармами, а на следующий день - отдавали дань скорби погибшим в борьбе товарищам.
   Город много лет с трудом переваривал нашествие селян, делая их двуязычными. Русскому языку бакинцы учились, главным образом, у выходцев из российских сел, приехавших на заработки до революции и бежавших от голода на сытый и теплый юг после. Так постепенно складывался тот интернациональный город, где мы "учились жить и дружить".
   Здесь люди мечтали построить оазис, отделившись де-факто от моноязычной, с сельским менталитетом, республики, не допуская мысли, что когда-нибудь они сами окажутся в нем чужими. Узкое, бесцветное, темно-националистическое победило многонациональный колорит, атмосферу приязни и терпимости. Нашествие села смело и растоптало город. Иллюзия была обречена.
  

Семья

  
   Наша семья отличалась от многих армянских семей, живших в Баку. Большинство из них были связаны либо с Арменией, либо с Карабахом. Будучи горожанами, во втором и третьем поколении, они сохраняли родственные связи с сельскими родичами. Выражалось это обычно в отправке детей на летний отдых и языковую практику в родные села, да визитах деревенской родни в Баку по какому-нибудь семейному поводу с полными сумками, корзинами и бутылями.
   Мои предки по отцу переехали в Баку во второй половине девятнадцатого века из Карабаха, откуда прибыл прадед, а прабабушка происходила из Шемахи, бывшей в средние века столицей одноименного ханства на территории Азербайджана. Семья прадеда переехала в пределы Российской империи из иранского города Тебриз, в армянском произношении - Тавриз. Вероятно, переезд из Ирана произошел после Туркманчайского договора, по которому к России отошел Северный Азербайджан, и большинство армян Персии предпочли стать подданными единоверного русского императора. Мать отца происходила из семьи рыбников, проживавших в г. Ленкорань, расположенном на юге Азербайджана. Так называли людей, занимавшихся ловлей, засолкой и копчением осетровых, а также приготовлением черной икры для продажи и отправки в российские и не российские города. Эту работу могли выполнять только христиане - Ислам запрещает есть рыбу без чешуи. Позже некоторые дальние родственники отца оказались в Ереване, Степанакерте и даже в Чарджоу, но он с ними не знался и за всю жизнь встречался раз пять, из них два раза - уже смертельно больным. Отчуждение началось после гибели деда. Когда трое детей вместе с матерью буквально голодали, ни один из родственников, а они были зажиточными, не посчитал нужным оказать им хоть какую-то помощь. А если помогали, то за эти разовые подачки нужно было выслушивать бесконечные упреки. Мать отца умерла в 30-м или 31-м году от туберкулеза - болезни бедных и голодных. Не знаю точно, сколько ей было лет, но отец рассказывал, что она вышла замуж в 14 лет. Когда Христофор пришел ее сватать, она во дворе играла в классики. Родила она в 16 или 17 лет, следовательно, умерла, не дожив до сорока. Мой отец до конца жизни не смог забыть и простить такого отношения родственников к своей матери.
   У поздних детей несколько иное восприятие прошлого, чем у детей молодых родителей. Другое ощущение времени. Моей прабабке было 18 лет во время русско-японской войны и революции 1905 года и 30 лет в 1917 году. Отцу исполнилось 8 лет, когда в 1919-ом году умерла младшая дочь А.С.Пушкина. Всего три касания от меня до эпохи Пушкина. Оказывалось, что 200 лет - это совсем недалеко. В 1925 году вместе с другими школьниками отец приветствовал делегатов съезда народов Востока, на котором присутствовали Троцкий и Фрунзе, а в 26-м слушал выступление Кирова.
   Папа был старшим тренером сборной Азербайджана по шашкам и часто выезжал на различные турниры. Чемпионат СССР проходил, как правило, летом и длился около месяца. Отец, пользуясь своим положением, брал с собой семью. Эта была единственная привилегия, которую ему предоставляли при зарплате 130 рублей. Мы объездили много городов, но я был мал, и в памяти сохранилось самое яркое.
   Город Черновцы на Западной Украине. Впечатлили очень красивые здания, с необычной формы черепичными крышами, постройки времен австрийского императора Франца-Иосифа. Особенно - великолепное здание университета.
   В Таганрог отец взял меня с собой проведать давнего приятеля. Звали приятеля Тэдик Бульбулян. К тому времени я уже знал, что фамилии, оканчивающиеся на "ян" в большинстве армянские. К моему удивлению, папа сказал, что Бульбулян - еврей и, благодаря фамилии, уцелел во время немецкой оккупации. В тот день я впервые узнал, что фашисты убивали евреев. Всех. Бульбуляну удалось выдать себя за армянина, но удивительно, как его никто не выдал.
   В Ростове, играя в парке, я встретил мальчика лет одиннадцати, с повязанным пионерским галстуком поверх белой рубашки. Мне было девять лет. Пионер запомнился какой-то немотивированной агрессивностью. Не то, чтобы он лез в драку, нет, просто хотел то и дело сделать больно. Я был толст, труслив, и, как большинство толстяков, миролюбив. Все мои попытки завязать мирную беседу ни к чему не приводили. Только разговор становился дружественным, он вдруг спохватывался будто, что-то вспомнив, начинал задираться, стараясь ударить или толкнуть. Мне была не понятна причина его агрессии, но я чувствовал - она какая-то особенная. Это не простая, во многом естественная, мальчишеская задиристость, ведь он мог просто начать драку. Мы были одни, и никто бы ему не помешал. Здесь было что-то другое. Много лет спустя, на Черноморском флоте, мой сослуживец из Ростова сказал, что у них казаки никогда не любили кавказцев.
   О казаках мне рассказывали с детства. Мой дед по матери происходил из астраханских казаков. До первой мировой войны он был рабочим, после - воевал за Царя и Отечество, как все казачество. Перекочевав с фронтов Империалистической на фронты Гражданской, дед, Михаил Куранов, стал командиром эскадрона и в составе 11-й Красной армии, дошел до Тифлиса.
   В 1922 году тридцатипятилетний Михаил на одной из улиц Тифлиса увидел красивую гимназистку выпускного класса семнадцатилетнюю Анну и обомлел. Некрасивый, жесткий, суровый человек, по рассказам прабабушки, никогда не улыбавшийся, видимо безумно влюбился. Удивительно - дожив до такого зрелого возраста, дед ни разу не был женат. Ни о какой любви со стороны юной гимназистки не было и речи. Самым сильным чувством, которое Анна испытывала к нему, был страх. Родители Анны принадлежали к среднему сословию. В российской империи оно называлось "мещане". Это были потомственные горожане, имевшие состояние и собственность в городе. В.О.Ключевский писал, что главный признак мещанина - обладание "домом и имением" в городе и платеж городских налогов. Семья прабабушки имела дом в Тифлисе в районе Сабуртало и дом с землей в Тианетах, за городом, и я надеюсь, они исправно платили налоги. Мой прадед, отец Анны, Иван Микаэлян, служил чиновником в администрации наместника на Кавказе Воронцова-Дашкова.
   В глазах Советской власти они были чуждым элементом. Из-за страха родители не посмели препятствовать Куранову жениться на Анне. В 1923 году в Тифлисе от этого насильственного брака родилась моя мама, которую нарекли Еленой. Рассказывали, что отец любил маленькую дочь, но его никто не любил. В 1925 году Михаил Куранов заболел и вскоре умер от последствий многочисленных ранений, полученных в войне за Царя и Отечество и в борьбе за Советскую власть.
   Через несколько лет после смерти деда Михаила Анна второй раз вышла замуж и снова - за русского. Второй муж Степан был работником Закавказского ОГПУ. Этот брак внес некоторое охлаждение в отношения бабушки Анны с ее родителями, которые на этот раз резко возражали против "ГПУ-начальника", так, с издевкой, они называли нового избранника дочери. Вскоре Степана перевели в Баку, и Анна с дочкой отдалились от родственников еще и географически. Прабабушка так и не смогла смириться с ее вторым замужеством. Дочь и внучка почти каждый год приезжали к ней в Грузию, но всегда без Степана. Когда Анна приехала проведать мать сразу после замужества, то прабабушка предупредила, что для всех присутствующих ее дочь - вдова. Упоминание в ее доме о муже-гепеушнике крайне нежелательно. В середине тридцатых Степан сильно запил и был уволен из органов. Потеряв все, он опустился и дошел до того, что в один из дней, когда жена с дочерью прятались у соседей, спасаясь от его пьяных скандалов и издевательств, обчистил квартиру до последней тряпки и исчез навсегда.
   После революции такие странные браки, как у бабушки Анны и Михаила Куранова, не были такой уж редкостью. Выходцев из низов, ставших комиссарами, командирами и различными уполномоченными, будто магнитом тянуло к чистеньким, образованным и интеллигентным барышням из - как они выражались - буржуйских семей. "Белоручки", как презрительно называли их новые люди в кожанках, были жизнестойкими и неломающимися людьми, не гнушавшимися любой, даже самой тяжелой работы. Люди сумели сохранить себя и не пойти на паперть с протянутой рукой. А ведь они лишились имущества, многие - даже крыши над головой. Большинство из них стали людьми, пораженными в правах, лишенными социального статуса. Многие потеряли родственников, друзей и детей, погибших на фронтах гражданской войны и подвалах ЧК, сгинувших в ссылках и лагерях. Но, несмотря ни на что, они старались жить, не впадая в уныние.
   Моя прабабка, Мария Логиновна Качеишвили, мать Анны, потеряв все, не опустила свои белые руки, но пошла работать киномехаником и крутила фильмы массам, а в конце двадцатых стала парикмахером. Когда в 1944 году, эвакуированная семья, получавшая у нее в доме приют в течение трех лет, прихватила все ее имущество и вернулась на родину, даже тогда она пережила это стоически.
   Прабабка была гордой, властной, жесткой, с довольно тяжелым характером, очень опрятной - всегда выходила к столу с улыбкой, тщательно прибранной, причесанной, с черной лентой, повязанной вокруг лба, чтобы не растрепались волосы, старухой. Сколько я ее помню, она плохо слышала. Как оказалось, глуховатость была связана не с возрастом, а с чрезмерным употреблением хинина, с помощью которого прабабка избавилась чуть ли не от дюжины нежелательных беременностей. Несмотря на все уговоры мужей, рожать более двух детей она категорически отказалась. По словам мамы, она очень себя любила и более не хотела обременять свою жизнь пеленками, горшками, сосками и тому подобными беспокойствами. Вряд ли это нежелание было связано с попытками сохранить фигуру, которые все равно не увенчались успехом. Основная причина, наверное, заключалась в нелюбви к материнскому делу. Свою внучку, мою маму, она называла "казачкой". Брак дочери оставался одним из самых неприятных событий в ее жизни, а внучка, вместе с которой она жила последние десять лет, являлась постоянным напоминанием, возвращавшим в прошлое. Ее сына, маминого дядю, звали, как меня, Володей. Говорили, что я на него похож. В конце тридцатых годов он оказался в Ташкенте, работал зубным техником. В начале войны был мобилизован и вскоре пропал без вести. Когда я вышел из младенческого возраста, бабушка решила привить мне хорошие манеры. Учила прямо сидеть за столом, в какой руке держать вилку и нож, правильно пить и есть. Даже пыталась научить танцевать вальс. Все усилия, к ее большому сожалению, постигла неудача. К тому же, вопреки ее желанию, я не стал провизором. Утешает только то, что бабушка не успела этому огорчиться. Она скончалась, когда мне шел одиннадцатый год.
   Мария Логиновна меня любила, что само по себе было для нее чрезмерным проявлением чувств. Моя память не зафиксировала ни одного проявления нежности или ласки. О ее эмоциональной замкнутости говорит хотя бы тот факт, что смерть своей единственной дочери, бабушки Анны, она перенесла без единой слезинки. Казалось, ничто не могло смягчить ее черствость, однако знакомство со мной в какой-то степени расплавило ее сердце. Она переехала к нам, когда мне едва исполнился годик, но сблизились мы года через три. Этому способствовало мое взросление, выразившееся в умении разговаривать, любознательности к прошлой жизни, в огромном количестве вопросов и желании выслушивать ответы.
   Родители с утра уходили на работу, брата уводили в ясли, а позже - в садик, а мы оставались весь день вдвоем. Со временем у мамы появилось желание поместить меня в детский сад и тем самым попытаться облегчить жизнь бабушке и себе. В первый же день, который оказался последним, я устроил отвратительную истерику, и никто, никак и ничем не мог ее остановить. Я не поддавался уговорам и увещеваниям воспитательниц, отбрасывал игрушки, с помощью которых они пытались меня приручить, дети окружали меня, пробуя втянуть в детсадовскую жизнь, но все было бесполезно. Я не играл, не ел, не пил и не поддавался. Вечером, когда мама пришла за мной, весь персонал наперебой объяснял ей, что этот ребенок никогда не привыкнет, такие не приживаются, и его нельзя больше приводить. Дома мама рассказала о моем упрямстве и нежелании вливаться в детский коллектив. Больше всего родителей поразила моя непреклонность. С того дня прекратились всякие попытки моего коллективного воспитания. После случившегося бабушка прониклась ко мне очень теплым чувством, в котором уважение занимало немалое место. Таким образом, я стал ее главным собеседником. Она разговаривала со мной как со взрослым - серьезно и обо всем. Мария Логиновна не рассказывала сказок - она рассказывала жизнь, свою и людей того пропавшего времени.
   Поразительно, но я помню почти все. Проходят годы - бабушкины рассказы всплывают из памяти, будто услышаны несколько дней назад. Мальчиком-дошколенком я узнавал, как в конце девятнадцатого века черкесские абреки грабили на дорогах Грузии зажиточных добропорядочных людей, перемещавшихся в каретах, и заодно похищали красивых девушек. Как однажды на улице Тифлиса возле моей бабушки, тогда - семнадцатилетней красавицы, остановился богатый фаэтон, запряженный белыми лошадьми в разукрашенных сбруях. Из нее вышел блестящий офицер, назвавшийся князем Иоселиани. Он предложил девушке прокатиться по городу. Приглашая в фаэтон, красавец-князь со словами "Мария, я у Ваших ног", снял белую бурку и бросил ее под ноги изрядно смутившейся барышне. Ехать она категорически отказалась, но знакомство продолжилось. Как рассказывала бабушка, брак был невозможен, потому что она "была ему неровня". Не знаю, было ли все так на самом деле или этот рассказ навеян сюжетом фильма "Бесприданница", но несколько трансформирован с учетом кавказских реалий: купец Паратов заменен грузинским князем, а соболья шуба - белой кабардинской буркой. Но и в том, и в другом случае - все сплошь красавцы и красавицы. Как бы там ни было, мне стало обидно за бабушку, за ее несколько обреченным тоном сказанное "неровня". Она рассказывала о деде Михаиле Куранове и о том, как революционные солдаты, а позже - красноармейцы, разбивали витрины дорогих магазинов в центре Тифлиса и грабили все, что попадалось под руку. Особенно ее удивляло их пристрастие к магазинам женской одежды. Она так и не смогла понять, для чего и для кого им нужно было такое количество дамских шляпок. До революции, как-то, проезжая на фаэтоне по Головинскому проспекту, бабушка увидела, что какой-то крестьянин, не сумев удержать своего мула, впряженного в арбу, выскочил на эту центральную улицу, по которой ездили только знатные и зажиточные горожане. К нему тут же подскочил городовой и с криком "Ты, что, не видишь, куда прешь, скотина?" с силой ткнул пальцем в глаз перепуганному селянину. Глаз вытек.
   После революции бабушку грабили несколько раз. Грабежами она называла и обыски, проводимые представителями Советской власти. Сталина она не любила и называла "гочи", что означало - "разбойник". К Ленину почему-то относилась с большей симпатией. В ее время людей делили на благородных и неблагородных. Благородные люди ели только переднюю часть птиц и животных. Неблагородные - заднюю часть, ливер и требуху. Благородные обязательно оставляли немного еды в тарелке после трапезы, неблагородные вылизывали тарелку хлебом до блеска. Такие воспоминания было особенно любопытно слушать, сидя в сыром полуподвале, когда вместо передней или даже задней части птиц и животных, уплетаешь жаркое из говяжьего вымени с аппетитом, удвоенным подобными рассказами. Многое из бабушкиных историй я тогда не понимал, но сохранил в памяти почти все.
   Пережив столько трагедий, прабабушка до самого последнего часа была абсолютно нерелигиозным человеком. На вопросы пораженных этим обстоятельством людей, она отвечала - "я верю в хорошего человека". Мария Логиновна Качеишвили умерла во сне 77 лет от роду. Никто и никогда не видел ее слез. Не знаю, сила это была или эмоциональная черствость. Может быть, то и другое.
   Свою жизнестойкость они передали своим детям и внукам. Мама была единственной дочерью и внучкой, и, казалось, должна была вырасти избалованной неумехой. В действительности все было иначе. С малых лет она помогала по дому, а в двенадцать - стряпала и выполняла всю домашнюю работу. В четырнадцать - вовсю строчила на бабушкином "Зингере". Весной 41-го, после окончания педучилища, ее по распределению направили преподавать русский язык в горный Лерикский район на границе с Ираном. Так восемнадцатилетняя девочка оказалась одна в талышском селе, где никто не знал ни слова по-русски.
   Талыши - один из немногочисленных народов, проживающих в Азербайджане. Они имеют свой язык, относящийся к иранской группе, но не имеют письменности. Между собой они общались по-талышски, но образование получали на азербайджанском языке. Талыши жили в труднодоступных горных районах, почти полностью оторванные от цивилизации. Население было малограмотным. Автомобиль, на котором изредка приезжали пограничники, был диковинкой. Посмотреть и потрогать это диво выходило все село - от мала до велика. Когда над селом пролетел самолет, все в ужасе попадали на землю. В этой глуши началась мамина педагогическая практика. Из-за нехватки учителей ей приходилось преподавать другие дисциплины на азербайджанском языке, благо она владела им в совершенстве. Молодой учительнице удалось наладить контакт с учениками и их родителями. Не в последнюю очередь этому способствовала большая коробка со всевозможными лекарствами, привезенными из Баку, в том числе хинином, основным средством от малярии, свирепствовавшей в этих местах, сделали дом, где она квартировала, местом паломничества. Медицинская помощь практически отсутствовала, а с началом войны закончились лекарства, пропали продукты, потом стали исчезать мужчины. Как-то в разговоре с хозяйкой дома, мама обратила внимание на то, что многие молодые мужчины, в том числе, хозяин, куда-то подевались. Та замялась и ничего не ответила. Спустя некоторое время из райцентра прибыли военные, осуществлять всеобщую мобилизацию, для чего устроили облаву. Стало ясно, куда подевались некоторые джигиты. Днем они скрывались в горах, а ночью приходили домой поспать и подкормиться. Конечно, это не могло продолжаться долго. Кого-то вылавливали, кто-то сам приходил на сборный пункт. Только немногие закоренелые дезертиры смогли скрываться всю войну.
   У одного из жителей симпатия к маме приняла нежелательную для нее форму. Он предложил стать его второй женой. Несмотря на официальный запрет многоженства, принятый после советизации, на практике такие случаи имели место. Мама решила добровольно пойти в армию. Ее сразу же взяли в войска ПВО. Шло лето 42-го года. Сначала она была наводчицей, потом связисткой, а после поваром. Самая тяжелая служба, по рассказам мамы, была поварская. Трехразовое приготовление пищи на двести человек, огромные пятидесятилитровые котлы, которые поднимались помногу раз в день девичьими руками - в артдивизионе девушек было большинство, заготовку угля, ежедневное перетаскивание воды и продуктов из подземного хранилища, стаи крыс, величиной с крупного кота каждая, спокойно разгуливающих по подземелью (все постройки на острове Наргин, где стояла часть, находились под землей), а девушке было всего 19-20 лет, - то можно понять, почему мама считала это тяжелым делом. Впоследствии стереотипы оказались сильнее, поэтому она стеснялась говорить, что два с половиной года служила поваром.
   После демобилизации маму приняли на работу в школу учительницей начальных классов. Приближалось 1 сентября 1945 - начало первого послевоенного учебного года, а никакой одежды кроме военной формы не было. Необходимо было одеться во что-нибудь приличное. Денег не было, ценностей на обмен - тоже. Но, как говорит мама, "голь на выдумку хитра". В школе она нашла старую карту двух полушарий. В то время большие географические карты изготавливали на марлевой основе. Тщательно соскоблив бумагу, несколько дней отмачивала марлю в горячей воде, чтобы растворить и смыть клей, после чего уже белую материю выкрасила в синий цвет. Получилась темно-синяя марлевка, из которой, благо размер карты позволял, сама скроила и сшила платье строгого покроя с белым воротничком. Новая "голь" оказалась не менее изобретательной, чем старая.
   Мой отец дошел до Берлина и ни разу не был ранен. Только контужен. Мне много лет рассказывали о том, как на следующий день после объявления войны папа собрал вещмешок, простился с сестрой и добровольно ушел на фронт. Он не распространялся на эту тему, но и не опровергал рассказов. После его кончины я узнал из беседы с тетей Женей, что отец добровольцем не был, напротив, пытался освободиться от армии по состоянию здоровья, но не вышло. Пришлось идти по призыву. В 1941 году ему исполнилось тридцать лет. В этом возрасте не сразу поддаются ура-патриотическому угару - ценят жизнь и боятся ее потерять больше восемнадцатилетних юношей. На фронте он сначала служил прожектористом, а с 42-года и до Берлина связистом в артиллерии. Несмотря на свое недобровольчество, отец воевал весьма достойно. Такой вывод я сделал из рассказов его однополчан, которые заглядывали к нам в гости. Кстати, они говорили не "на войне", а "на фронте". К моему сожалению, о боях говорили мало, но даже из отрывочных воспоминаний, я с гордостью понял, что мой отец не праздновал труса. Мне думается, это было удивительно и для него самого. Человек не храброго десятка, боялся идти воевать, боялся гибели, но, оказавшись в самом пекле, смог перебороть страх, преодолеть свои слабости, чем гордился потом всю жизнь. Отец часто вспоминал фронт как очень интересное, незабываемое время с одной лишь оговоркой - если бы там не убивали. А убивали очень многих. Недавно я прочел ранее не опубликованные воспоминания режиссера Владимира Басова, воевавшего в артиллерии. В частности, он писал о связистах. Во время боя они сидели в блиндаже на лавке, обычно - человек семь. Линия связи, то есть обыкновенный провод, была протянута по земле и, конечно, обрыв следовал за обрывом. Маршал связи Леонов писал: "Связь - как воздух: когда она есть, ее не замечают, когда нет - все задыхаются". Связисты по одному шли ликвидировать обрывы. Если один не возвращался, за ним шел следующий. Если - возвращался, то садился с другого края. Очередь соблюдалась неукоснительно. После большого боя выбывала половина. Отец был связистом артдивизиона, значит, все это прошел, но об этом не рассказывал. Что под огнем шли ликвидировать обрыв - говорил неоднократно, но о страшной очереди на смерть - никогда. Рассказывал, как зубами зачищали и перекусывали провода во время боя. В то время я воспринимал это как проявление героизма. Сейчас я думаю, неужели, нельзя было обеспечить людей элементарным инструментом? Незадолго до смерти, посчитав меня достаточно взрослым (мне исполнилось 13 лет), папа рассказал о немецких листовках, сбрасывавшихся с самолетов в первые месяцы войны. В них обращались к национальному чувству русского народа. Писали, как может русский народ терпеть над собой власть безродного грузина Сталина, армянина Микояна и еврея Кагановича. Но время было не то, все листовки шли на раскур и для подтирания, да еще собирали замполиты и особисты.
   Наш сосед 18-ти лет был призван из бакинского пригорода. Как он сам рассказывал, русским языком владел очень плохо, что уж говорить о специальных терминах. Как-то он и еще несколько земляков-азербайджанцев шли по направлению к своим позициям. Вдруг закричали: "Воздух!", "Воздух!". Они понимали, воздух - это, чем дышат, или что-то связанное с погодой, поэтому никак не среагировали, продолжая идти, как ни в чем не бывало. Не успели сделать несколько шагов, как на позиции со страшным воем спикировали немецкие самолеты и из них посыпались бомбы. Несколько земляков погибло сразу, остальные, не понимая, что делать, стали метаться и, в конце концов, побежали, куда глаза глядят. Оказалось, они глядят в тыл, а это уже дезертирство, трибунал и штрафбат. К счастью, на их пути появился командир с пистолетом в руке и угрозами, произнесенными на матерном языке, который все нацмены уже достаточно освоили, вернул их на позиции. Сосед рассказывал моему отцу, с которым дружил, что ему часто снится ужас первого боя, когда падают бомбы, все горит, и не знаешь, где можно спастись. Потом он стал пулеметчиком, получил пять ранений, дошел до Германии, но та бомбежка, разорванные тела таких же, как он, азербайджанских мальчиков на всю жизнь остались его ночным кошмаром.
   Постепенно солдаты из национальных республик становились полноправной частью на тот момент сильнейшей армии мира. Оторвавшись от своих народов, они вошли в новую для себя наднациональную общность людей, объединенных единой целью, общими для всех критериями добра и зла, трусости и героизма, боевого товарищества, наконец, обрели иное отношение к жизни и смерти. Главной движущей силой на войне, по-моему, были страх и ненависть. Страх за свою способность устоять, не дрогнуть в бою - и страх наказания за позорную трусость. Позже, когда увидели содеянное врагом, появилась ненависть. Те, кто не имел представления, что такое фашизм, увидев ужасные разрушения и страшные злодеяния, поняли - для нацистов на оккупированных территориях СССР людей нет. Так они относились к представителям любого народа низшей расы. Разгром фашизма становился целью каждого. Война за освобождение России стала их личной войной. В тигле Великой войны переплавились миллионы людей разных национальностей, становясь русскими солдатами. Под этим званием они остались в истории.
   После Победы в стране появилась новая общность людей - фронтовики. Эта была каста, точнее, орден людей, принадлежность к которому они определяли по каким-то только им известным признакам. Своеобразный код, по которому можно было расшифровать боевой путь каждого. Самым главным праздником был День Победы. Выше, больше и значимее этого дня для фронтовиков не было ничего, будь они среднеазиатскими дехканами, кавказскими горцами или московской научной элитой. Ветераны-фронтовики были каркасом, скреплявшим Советский Союз. По моему глубокому убеждению, СССР не мог развалиться в то время, когда они активно участвовали в жизни страны. Распад произошел, когда многих уже не было в живых, остальные, в большинстве своем из-за возраста и болезней, были выключены из экономической и политической жизни и не могли активно влиять на процессы.
   Попытка реформации социализма в СССР, названная "горбачевской перестройкой" в конечном итоге не удалась, но первоначально общество воспряло в надежде на лучшее. После 1985 года появились первые признаки поощрения инициативы снизу. Одним из них было разрешение частных предприятий. Кооператив частного извоза появился в Баку, насколько мне известно, раньше, чем в других республиках. Большинство водителей в нем составляли пенсионеры, имевшие собственный автомобиль и достаточно здоровья для работы.
   Одна из поездок врезалась мне в память. За рулем сидел пожилой азербайджанец. День был весенний, время позднее, путь неблизкий. Разговор между водителем и пассажиром неумолимо скатывался, как все беседы в 89 году, к обсуждению азербайджано-армянского противостояния. Он принял меня за азербайджанца, поэтому сначала осторожно подбирал слова. В это время уже вовсю свирепствовал "Народный фронт" и различного рода националистическая шпана, от которой можно было ждать чего угодно. Через некоторое время водитель убедился, что может без опаски высказывать свое мнение. С трудом сдерживая возмущение, он говорил о том, что новому поколению ничего не стоит выдвигать дикие требования о выселении армян: "Это вас натравливают, сеют среди вас ненависть, и вы готовы идти за вожаками, которые обманывают и оболванивают в первую очередь молодых. Вы не знаете, что такое вместе сидеть в окопах, наполненных грязной жижей, укрывшись одной шинелью, спать на снегу, делиться последним сухарем. Как можно забыть - когда я был ранен в ноги, меня не оставили подыхать, а семнадцать километров несли на себе двое солдат, один из которых был армянин-бакинец? Как выбросить из памяти соседей, рядом с которыми прошло сорок лет жизни? Соседку-армянку, трое суток почти без сна просидевшую у кроватки моего тяжело больного сына, мать которого в это время лежала в больнице? Как после этого можно орать: "Убирайтесь! Вы - враги, вы - не люди! Вас надо убивать!" Он изливал на меня все новые душераздирающие, мелодраматические, уже мало кого трогавшие истории из своей жизни, а в его голосе слышалась искренняя боль, растерянность и... бессилие что-либо изменить.
   На фронте отец вступил в партию. Вернувшись домой, он увидел заплаканную сестру. Их дом ломали. Он, как все фронтовики-победители, чувствуя себя хозяином жизни, выгнал рабочих. Бесполезно. Власть была не в окопах, а в кабинетах. Они были выселены буквально на улицу с правом приобретения жилья за наличные. Отец продал призовой "телефункен", врученный ему как лучшему игроку футбольного турнира в оккупированном Берлине, трофейные наручные часы, отрез габардина и купил 16-ти метровую комнату без окон в восьмикомнатной коммуналке. Тогда же он выбросил партбилет, и в его жизнь вошел новый страх.
   У советских было много страхов. Почти каждый что-то скрывал или не упоминал. Скрывали социальное происхождение. Изменяли национальность. Забывали родственников за границей. Отказывались от репрессированных близких. Меняли место рождения. Объявляли себя атеистами. Отец и тетя не были исключением. Верили в Бога и скрывали это. Никогда не писали в анкетах о родном брате.
   В детстве мой дядя Лева связался с плохими ребятами и был вовлечен в воровскую компанию. Брат и сестра пытались вырвать его из этого круга, но все было тщетно. Время было голодное, сиротское, мать уже померла, и не каждый мог смириться с тяжелым полуголодным существованием. Первый раз его арестовали, когда на него заявила соседка-армянка, обвинив в краже облигаций госзайма. Тетка вспоминала, во время ареста Лева бился головой о стену и кричал, что это - не он, клялся могилой матери, но его все равно осудили. Сейчас уже не узнаешь правду, может быть, и не крал, но возможно это сделал он, а душераздирающая сцена - обычное проявление самозащиты. Кто знает. После выхода из тюрьмы Лева не оставил воровскую стезю и вскоре был арестован повторно. Дело было в конце тридцатых. Отец и тетя ему не писали. Отношения были порваны. В начале шестидесятых тетя Женя выяснила, что ее брат во время финской войны попал в штрафники и пропал без вести. Отец никогда ни с кем, даже с мамой, не говорил о брате.
   В 46-м году отец поручился перед органами за друга по фамилии Скворцов или Сорокин, побывавшего в германском плену. Сестра его всячески отговаривала, но в нем еще бурлила сила победителя и сознание своего права защищать справедливость. К сожалению, этот период в стране, в жизни фронтовиков и в биографии отца был очень коротким.
   Родители всю жизнь трудились, отец - тренером, мать - учительницей. Их отношение к делу можно без ложного пафоса назвать служением. Отец воспитал более тридцати мастеров спорта несколько международных мастеров и гроссмейстеров, так же фанатично любящих эту игру, как и он. На соревнованиях, когда кто-то проигрывал, особенно, если это был азербайджанец, разнос был ужасен. Отец возмущенно заявлял проигравшему, что тот не любит Родину, которую обязан защищать, не любит родителей, желающих гордиться своим сыном, и он вообще не азербайджанец, потому что позорит свой народ. Как ни странно, такие патриотические накачки давали свои положительные результаты. Несмотря на строгость и гневливость, отец очень любил своих учеников, и они любили "товарища Колю", так у пионеров было заведено называть старших наставников.
   Отец болел больше года. Ученики регулярно навещали учителя. Около него звучали шутки, смех, рассказы из жизни, а уходя, тридцати-сорокалетние мужчины рыдали на кухне, как дети, и мама закрывала им рот ладонью, чтобы отец не услышал. Я удивлялся и не понимал, чем мой отец смог вызвать у них такие чувства. Толстый человек низенького роста, с ярко выраженными чертами лица "кавказской национальности", на мой взгляд, совсем необаятельный, несколько суетливый, искательный, стремившийся чрезмерно угодить гостям, все время чего-то боявшийся, с явно прорезавшимися "подлыми" нотками при общении с сильными мира сего. Он очень любил своих поздних сыновей, но не мог с нами общаться, кроме как немного сюсюкая, видя в нас только маленьких детей. Умный и любознательный человек, он, помимо своей работы, увлекался современной историей и политологией. Так и не получив высшего образования, отец желал этого для сыновей.
   Пределом мечтаний был Политехнический институт и профессия инженера. Само слово инженер он произносил с почтительным придыханием. После я встречал много людей его поколения, считавших эту профессию самой престижной. Я никак не мог взять в толк, откуда у них такой пиетет, если куда ни кинь, везде инженеры перебивались с хлеба на квас. Недавно я прочел воспоминания Тимофеева-Ресовского, который, рассказывая о своих родственниках, особо выделил дядю. Тот был инженером-мостостроителем, по воспоминаниям Тимофеева, очень состоятельным человеком. Оказывается, в царской России инженер был много богаче любого врача, адвоката, профессора университета, даже многих купцов и торговцев. Тогда я понял, откуда растут ноги у мечты моего папы.
   Отец был вспыльчив, но быстро отходил. Мама, зная его характер, никогда не перечила, и если обижалась, то просто на некоторое время замолкала. Это производило действие ледяного душа. Через несколько минут отец начинал искать примирения. Из-за очень покладистого характера мамы, ему все время хотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. К сожалению, возможностей, прежде всего, материальных, было мало. И жизни не хватило.
   Сколько я помню отца, столько он писал книгу. Она должна была выйти в переводе на азербайджанский язык и называлась "Международные шашки". Дома все время шли разговоры о том, как пробить издание и кто бы в этом помог. Отец даже был согласен на соавторство, естественно, с человеком, "благозвучная" фамилия которого помогла бы напечатать плод многолетнего труда. С изданием книги было связано много надежд. Она давала возможность разом выбраться из хронического безденежья. В СССР за книгу платили очень высокие гонорары. По подсчетам отец должен был получить больше пяти тысяч рублей. Для нашей семьи это были огромные деньги, учитывая, что зарплата отца составляла сто тридцать рублей в месяц, а у мамы - семьдесят. Состояние ожидания длилось до самой смерти. Каждый раз, когда открывалась перспектива издания книги, он приходил домой в приподнятом настроении и объявлял о нашем грядущем богатстве. Поужинав, мы садились на диван-атаманку и в очередной раз начинали предаваться мечтаниям. Главным мечтателем был отец. Он радостно рассказывал маме, что, как только получит деньги, сразу же купит ей натуральную котиковую шубу и колечко с бриллиантом. Это была мечта его жизни, желание, таким образом выразить маме свою благодарность. Мы с братом не высказывали никаких желаний. Мама настаивала, чтобы он в первую очередь вставил зубы, но жизнь рассудила иначе. Отец лежал в гробу без зубов, мама осталась без колечка и без шубы. С тех пор обещание купить кольцо или натуральную шубу воспринимается в нашей семье подобно черной метке.
   Отец не искрился юмором и весельем, не создавал дома атмосферу радости и легкости бытия. Был человеком консервативных взглядов, не одобрял слишком веселых женщин, позволявших себе выпить лишнее, а еще тех, которые поют, танцуют и громко смеются на людях. У мамы был абсолютный слух, она профессионально играла на гитаре, пела и очень хорошо танцевала. Все это пришлось оставить в добрачной жизни. Она отнеслась к этому очень спокойно, без всякого сожаления, как к должному, но мне почему-то всегда было обидно за нее. Казалось, мама была лишена чего-то радостного, чего нашей семье явно не хватало.
   Жили мы очень скромно. Большая часть жизни родителей проходила в заботах о хлебе насущном. Сероватая будничная жизнь не очень располагала к частому веселью. Праздники были, но не очень веселые, отец не любил большие компании. В нем было много противоречивого. По рассказам однополчан, отец был, чуть ли не главным весельчаком и балагуром, любимцем артдивизиона. Пройдя всю войну на передовой, он панически боялся и никогда не сдавал кровь, даже если от этого зависело здоровье близких. Испытывавший разные страхи, отец мог очень громко в любой компании высказать критическое отношение к власти и самой системе, за что можно было поплатиться даже в "вегетарианские" времена. В политическом отношении он был не пуган. Таким я помню его до болезни. Наверняка ученики видели его иным. Отец помог многим из них найти свою дорогу в жизни, некоторые называли его вторым отцом, другие - самым близким другом. Обо всем этом мне стало известно после его смерти.
   Я его любил, но он не был мне близок, не стал другом, как мама. Может быть, не мог или не успел. От него я унаследовал интерес к истории и политике, от мамы - любовь к чтению и умение чувствовать. Они были очень разными. Мама - восторженный, немного наивный романтик-идеалист и атеистка. Отец - замороченный жизнью реалист и скептик, веровавший в Бога.
   Несмотря на недовольство порядками в стране, выброшенный партбилет и все безобразия, свидетелем которых он был, отец считал Сталина великим человеком. Родители, как и многие представители их поколения, вышли из сталинской эпохи с ушибленным сознанием и, хотели они того или нет, передали нам долю своего мировоззрения, в основе которого лежала убежденность в том, что насилие в обществе не только естественно, но и необходимо. В некотором смысле все мы, несколько поколений советских людей, вышли из серой сталинской шинели.
   Отец умирал тяжело и долго, постепенно превращаясь в живой скелет от истощения, теряя человеческий облик от невыносимой боли. Я видел, как он мучается и мучает маму, но был не в состоянии понять, какие страдания он переносил. Мне, кретину, начитавшемуся книг, в которых герои терпели ужасные мучения и умирали с улыбкой на устах, отец казался не столь мужественным и стойким. В пятнадцать лет плохо представляешь, что такое смерть. Стыдно признаться, но я больше жалел маму, нежели умирающего отца. Мне казалось, что он из-за эгоизма больного человека выказывает недовольство и капризы по разным поводам или предъявляет несправедливые требования к маме, которые она должна была выполнять. Я не мог даже представить, какие жуткие боли мучили его в течение года. Когда отец умер, у меня не было слез. Все думали, что я сдерживаюсь, стесняюсь дать волю чувствам. Я заплакал во время похорон, не столько от горя, сколько от настойчивых требований присутствующих продемонстрировать неподдельную скорбь.
   В тот страшный год нашей семье помогали очень многие - соседи, ученики и сотрудники отца, друзья дома, родители маминых учеников. Среди них азербайджанцы составляли большинство. Врач-азербайджанец регулярно навещал отца, делал обезболивающее и другие процедуры, хоть ненадолго облегчавшие его страдания. Доктор все время шутил. Рассказывал анекдоты, как теперь говорят, проводил психотерапию для всех нас. Не знаю, жив или нет этот замечательный человек, но мы всегда вспоминаем о нем с неизбывной благодарностью. Сейчас, в это трудно поверить, но все, что делал этот врач и другие друзья, делалось абсолютно бескорыстно. Директор Дворца пионеров, будучи человеком резким, даже грубым, очень ценил отца и в период его болезни проявил себя очень заботливым и исключительно порядочным человеком. В таких ситуациях азербайджанцы были безупречны. Сказывалось традиционное воспитание и передаваемая из поколения в поколение этика поведения в подобных обстоятельствах.
   На Востоке вообще и на Кавказе, в частности, самыми важными в жизни считаются рождение, свадьба и смерть. На этот стержень или, используя местную терминологию, шампур нанизываются обычаи и традиции. Все вращается вокруг этих вех человеческой жизни. Вопреки представлениям, обычаи и традиции не есть что-то раз и навсегда данное и незыблемое, они, догоняя время, претерпевали изменения, появлялись новые, а устаревшие отмирали. Принятые народом, обычаи становились неписанными законами и, в отличие от писаных, неукоснительно исполнялись. Древние говорили: "История - наш учитель". Наша история показала, что во времена испытаний и катаклизмов, под напором ветра перемен, обычаи и традиции, еще вчера казавшиеся незыблемыми, выгодно отличавшие, по мнению многих, народы Востока от иных, сдувает, словно горсточку пепла.
   Во время событий двое молодых парней выбросили из автобуса старика-армянина. Происходило это на глазах десятков пассажиров, одним из которых был я. Они приказали водителю открыть двери, но водитель ослушался - видимо, не предполагал, что те посмеют это сделать на полном ходу. Но они посмели. Еще двое доброхотов силой раздвинули двери автобуса и сообща вытолкали просящего о помощи старика. Водитель успел притормозить в последний момент и тем, вероятно, спас несчастному жизнь. Самое большое, что он мог сделать.
   Отец моего приятеля, прошедший всю войну, был избит днем на трамвайной остановке в присутствии множества людей. На щуплого старика набросились несколько молодых людей и стали жестоко избивать. Вдоволь насладившись своей безнаказанностью и результатом исполненного патриотического долга, они оставили окровавленного старика на улице и удалились, наверняка, искать новые жертвы. Страх впитывался в людей, как чернила в промокашку.
  
  

Карабахский вызов

  
   События, произошедшие в нашей стране в конце 20-го века, радикально изменили не только само существование людей как таковое, но и представление о жизни вообще. Спутались понятия добра и зла, изменились моральные ценности и нравственные ориентиры, пали запреты, рухнули законы, вдребезги разлетелась великая держава. Хаос и революция - одно порождает другое. Революция в первую очередь изменяет людей, а люди меняют положение вещей, разрушая все до основания. Вместе со старым миром рушатся "вечные" обычаи и традиции.
   Почему мы не чувствуем себя счастливыми из-за того, что посетили сей мир в его минуты роковые? Тютчев - не посетил, поэтому мечтал об этом как о счастье. Мы знаем, что нет ничего страшнее этих, действительно роковых минут. Они делят жизнь каждого поколения на до и после. В двадцатом веке в нашей стране было два таких события - революция 1917 года и Великая Отечественная война.
   Мы, люди, вынужденные бежать из родных мест, грань, поделившую жизнь надвое, называем "события". "До событий", "после событий". Если 7-е ноября и 22 июня - даты для всех, то дата начала "событий" у каждого своя. Для меня это суббота 20 или 21-го февраля 1988 года. В тот день я зашел к соседу, мы смотрели телевизор, пили чай, разговаривали. Ближе к вечеру к нам присоединился его двоюродный брат, приехавший проведать родственников. Во время ужина он как бы между прочим сообщил, что из Сальянских казарм, в которых дислоцировалась 5-я дивизия, вышла почти вся военная техника - имелись в виду бронетранспортеры - и на большой скорости пошли в сторону Карабаха из-за начавшихся там волнений. Моей первой реакцией было недоверие, затем появилось тревожное предчувствие чего-то очень неприятного, что может внести дискомфорт в нашу нормальную жизнь. В Баку мы были далеки от требований карабахских армян, поэтому кроме досады, беспокойства и тревоги, по крайней мере, у тех, кого я знал, эти волнения не вызывали. Никто не мог предвидеть, что эти выступления обернуться трагедией невинно убиенных в межнациональной бойне, депортацией и, наконец, станут прелюдией великой исторической драмы - распада одной из сверхдержав.
   Неспособность предвидеть объяснялась тем, что периодически армянское население Нагорного Карабаха высказывало свое недовольство властями республики. Обычно это недовольство являлось следствием какого-либо криминального происшествия. Это могла быть массовая драка между представителями двух народов, убийство, авария или изнасилование, то есть повод мог быть любым, но причина была много глубже. Она заключалась в нежелании находиться в составе Азербайджана. Даже в советские годы это нежелание периодически доводилось до руководства республики и страны. Иногда недовольство принимало открытые формы в виде демонстраций граждан. Естественно, никто не осмеливался открыто выдвинуть требование об официальном отделении. Главным образом, выказывали недовольство политикой дискриминации армянского населения, которую, по их мнению, проводили власти Баку. Такие выступления очень быстро пресекались с помощью немедленных административных мер, усиления воспитательной работы и значительным улучшением обеспечения продуктами и другими товарами повышенного спроса, что всегда являлось сильнейшим успокоительным. Все довольно быстро заканчивалось, но осадок оставался надолго. Думали, и на этот раз произойдет как обычно.
   Поводом к выступлению стало убийство восьмерых армян в селении Чардахлы, на родине маршалов Советского Союза Баграмяна и Бабаджаняна. Село было элитное, показательное и многонаселенное. Как произошло убийство и кто убил, до сих пор непонятно и неизвестно. Через несколько дней начались массовые выступления недовольных тем, как ведется следствие. Вернее - как не ведется, потому что, по мнению митингующих, следователи-азербайджанцы покрывают и выгораживают азербайджанцев-убийц. Таков был повод собрания на площади Степанакерта. Начиналось все так же, как уже бывало, и это ввело всех в заблуждение. Никто не учел, что на дворе был 1988 год. Уже оказалось возможным выставить требования об отделении от Азербайджана и присоединения к Армении. Несколько дней спустя стало ясно, что именно это - главная цель. Собравшихся на площади Степанакерта приехал уговаривать первый секретарь ЦК компартии республики Багиров. По свидетельству очевидцев, выступая с трибуны, он буквально умолял вычеркнуть этот пункт из перечня требований. Обещал сделать все, что угодно, исполнить любые просьбы, кроме присоединения к Армении. Просил и плакал. Но ему уже никто не желал верить. Карабахские армяне всегда отличались особым упрямством, а разгневанные - тем более.
  
  

История вопроса

   Кто-то написал, что СССР был не "тюрьмой народов", а "коммунальной квартирой". Из этого общего жилья каждый стремился вырваться, а после, сидя в комфорте, пускал ностальгическую слезу, вспоминая общие кухни, зловонные уборные и весь этот склочный быт как утерянный рай. Подобное произошло со всей страной. Наступило время, когда из всего общего народы захотели уйти во все отдельное. Теоретики неизбежности распада доказывали, что СССР - нежизнеспособное объединение из-за неестественности экономических связей. Через несколько лет те же теоретики, обосновывая необходимость интеграции несостоятельных экономик вновь образовавшихся государств, говорили уже о естественности былых экономических уз. По-моему глубокому убеждению, в случае с развалом СССР главным фактором был не экономический, который бесспорно имел место, а национальный.
   Если смотреть в корень, то им является пункт большевистской программы "о праве наций на самоопределение". П. Гронский, воспевая уникальность советской Конституции, писал: "Культурный мир еще не видел такого государства, которое в своей конституции провозглашало бы открыто принцип допустимости и полной легальности выхода из состава федерации его членов лишь в силу простого заявления о таком желании...". Однако это была даже не мина, но атомная бомба, ждавшая своего часа. Многие из соратников Ленина это понимали, но не могли поступить иначе. Под лозунгами "Мир - народам" и "Земля - крестьянам" за большевиками пошли солдаты и крестьяне, что в 1917 году было, фактически одно и то же, но если бы не было лозунга "Свобода - народам", за ними не пошла бы половина населения Российской империи и активных партийных работников. Большинство из этих людей пришли из национально-освободительных и национально-просветительских организаций, разуверившись в возможности добиться национального освобождения своих народов мирным, эволюционным путем. Только имея в программе партии такой пункт, большевики могли победить легальные национальные партии, сотрудничавшие с государственной властью и видевшие достижения национальной независимости или автономии как результат долгого политического процесса. Этот пункт явился одной из главных причин поражения белых и Антанты, провозгласивших "За Россию единую и неделимую". Честно, но не дальновидно. Большевики поступили бесчестно и, как показало время, тоже недальновидно. Победив, они стали беспощадно бороться с теми, кто пытался напомнить об одном из основных пунктов их государственной программы. Справедливости ради, нужно отметить, что наряду с жесточайшим пресечением сепаратистских идей и действий, для развития народов было сделано колоссально много. Большая часть населения окраин из почти поголовно неграмотных стали грамотными за 10-20 лет. У них появилась наука, получили бурное развитие национальная литература, культура и искусство. Наконец, народности стали нациями и получили свои республики. Пусть под жесткой рукой Москвы, но все равно они явились предтечей сегодняшних независимых государств.
   В полной мере это относится к республикам, население которых исповедует ислам. Эти народы никогда в своей истории не имели централизованных национальных государств, тем более, - в пределах современных границ. Самые смелые мечтатели из деятелей национально-освободительного движения не могли представить того, что сделали для их народов большевики в течение нескольких десятков лет.
   Советская власть с ее жестким подчинением меньшинства большинству, чинопочитанием, множеством табу и пуританской моралью с налетом фарисейства и ханжества очень органично вписывалась в жизнь мусульманских народов СССР. Не случайно на референдуме 90-го года они абсолютным большинством высказались против отделения от Советского Союза.
   К революции 1917 года Бакинская и Елизаветпольская губернии, впоследствии ставшие основой первого в истории централизованного азербайджанского государства, находились на более высокой ступени развития, нежели среднеазиатские или, как тогда называли, Туркестанские области. Это объясняется более продолжительным пребыванием в составе Российской империи, выгодным географическим положением, близостью к центру России, неплохим развитием коммуникаций, а, главное, - открытием нефти и в результате огромным притоком людей разных национальностей, прежде всего, русских, приехавших на заработки нефтерублей. С конца девятнадцатого века Апшеронский полуостров стал чем-то вроде Клондайка, только вместо золотоносных жил - нефтяные фонтаны. Нищий мог здесь в одночасье стать миллионщиком, а миллионщик мог за одну ночь спустить свои капиталы в казино или ресторане гостиницы с экзотическим для Кавказа названием "Старая Европа". Нефтяной и следом промышленный бум за несколько лет превратили небольшой пыльный город на окраине империи в нефтяную столицу мира. Появились многочисленные меценаты, вкладывавшие деньги в культуру, и попечители, строившие школы и гимназии, в которых первоначально учились, в основном, немусульмане. Но уже со второй половины девятнадцатого века среди местных нуворишей и немногочисленной национальной элиты стало хорошим тоном давать детям, в том числе девочкам, что для мусульманского мира было впервые, светское, равно русскоязычное, образование, так как на тюркском языке можно было получить только религиозное образование в медресе. С появлением образованной прослойки забурлила общественная жизнь. Недавние выпускники русских гимназий и российских университетов стали задаваться вопросами о происхождении своего народа, его месте в истории и современном мире. Спектр воззрений на причины существующего положения был довольно широк. От сожалений об утрате христианской веры и принятии ислама насильственным образом от арабов, что привело к отставанию в экономическом и культурном развитии от Европы, до яростного желания объединить весь исламский мир или, на крайний случай, всех тюрок, а еще лучше, всех мусульман под эгидой тюрок, и создать всемирный Туран. Большинство тех и других склонялись в своих рассуждениях к мнению, что во всем виновата Россия и ее колониальная политика. Естественно, никого из этих деятелей не смущал тот факт, что всех идей о независимости и социальном равенстве они набрались непосредственно в России. В.Соловьев писал: "... обученные в английских школах, индусы начинают говорить (в английских и туземных - на английский образец газетах) о тяготах английского владычества и необходимости национального объединения и освобождения. Отчего они не догадались об этом раньше? Дело в том, что такие понятия, как национальность, народный дух, народное достоинство, патриотизм, солидарность, развитие, получены ими только от англичан, а сами они, несмотря на свою древнюю мудрость, не могли до всего этого додуматься в течение двух с половиной тысяч лет своей истории". Вышесказанное в полной мере относится к большинству народов российской империи. Под влиянием свободолюбивых идей с севера возникли политические движения национально-освободительного, национально-просветительского и откровенно националистического направлений.
   Армяне первыми из подданных российской короны создали националистическую партию. Ее основной целью была борьба за освобождение территорий Западной Армении, оккупированных Турцией, поэтому эта деятельность находила одобрение и поддержку в Петербурге. В дальнейшем от армянского национально-освободительного движения отпочковались группы, начавшие активную деятельность среди российских армян. Из этих кружков вышли все видные деятели российской социал-демократии армянского происхождения. Сначала Тбилиси, потом Баку пошли тем же путем. Цель любой националистической партии - построение национального государства.
   При всем сходстве процессов развития народов Закавказья, имеются, на мой взгляд, и весьма существенные отличия. Образование азербайджанской нации началось сравнительно недавно, поэтому поиск национальной идентичности продолжается до сих пор. Как известно, в исламском мире не было национальностей. Мусульмане определяли себя, главным образом, по месту рождения. Понятие "национальность" и все, что с ним связано, принесли европейцы. Само название "азербайджанцы" вошло в язык и литературу после революции 17-го года. До присоединения к российской империи, когда территория современного Азербайджана была частью Персии, азербайджанцев называли "азери тюрк", что означает тюрк или турок с земли хазар. Так их отличали от "осман тюрк", турок-османов, завоевавших Византию. В российской империи азербайджанцев называли кавказскими татарами. Ни один национальный деятель, в том числе национально-освободительного движения, нигде в своих печатных трудах до революции не использовал именование "азербайджанцы", а только "тюрки", "тюркская масса", "тюркское население" или "мусульманское население". До наших дней в языке сохранились и широко используются обращения друг к другу: "Ты мусульманин? Говори по-мусульмански". Что равно: "Ты азербайджанец? Говори по-азербайджански".
   Только в девятнадцатом веке начался процесс национального и культурного самоопределения. История любого народа имеет свои, лишь ему присущие специфические особенности. Одной из них является часто встречающееся противоречие: древняя земля - молодое государство и древний народ - молодая нация. В большинстве случаев мы изучаем историю территории, на которой раньше или позже образовалось то или иное государство, и соответственно историю народа или народов, там проживавших и проживающих. Земля, на которой расположен современный Азербайджан, известна со времен Геродота, Птолемея и Александра Македонского. Ее называли Атропатеной и Адербадаганом, Албанией или землей агван, страной огузов и, наконец, землей Азери, то есть землей хазар. До настоящего времени в азербайджанском языке Каспий именуют Хазарским морем. Лишь в двадцатом веке на этой древней земле появилось азербайджанское государство в современных границах. То же касается наименования народов, проживавших на этой территории. Они были столь же древними, как и земля, но только в девятнадцатом веке стала складываться нация, принявшая название азербайджанской.
   Когда народ осознает и принимает свое действительное место в истории мира, не стыдно молодости нации и государства, нет болезненного комплекса непринадлежности к имперским народам, нет необходимости, используя запрещенные приемы, фабриковать исторические фальсификации и совершать прямой подлог, не нужно бороться за право - любой ценой войти в клуб древнейших народов. Образованная часть азербайджанской нации ревностно билась со всеми за это право, и борьба, становясь, все ожесточеннее в какой-то момент превратилась в самоцель. Битва за древнее прошлое не позволила осмыслить феноменальные достижения настоящего. Все, приобретенное за время пребывания в составе России, и, особенно, в СССР, посчитали несущественным и чуждым. Азербайджан называли маяком для всего Востока, и это не просто красивая фраза советской пропаганды. Азербайджан был первым во всем. Первый университет. Первый драматический театр, опера, балет и киностудия. Первый дипломированный врач, инженер, учитель и, наконец, немыслимое для мусульманского мира: женщина-работница, летчица, балерина, певица, актриса, парашютистка (моя соседка, ныне покойная) и многое другое, чего никогда не было в истории народов исламского мира.
   Можно с полным основанием утверждать, что процесс образования нации и, в конечном итоге, азербайджанской государственности начался после вхождения в состав Российской империи и благодаря этому. Национальное самосознание и консолидация народа могли проявиться из культурного, национального и религиозного противостояния, неизбежного при активном влиянии иной культуры и защиты народного духа от этого влияния. Не менее важную роль сыграла атмосфера духовного подъема, борьбы за социальный прогресс, искание истины и распространение свободолюбивых идей, характерных для России девятнадцатого века. Помимо гуманистических воззрений и революционных идей, национальные элиты унаследовали нетерпение и нетерпимость, свойственные русской интеллигенции, разночинцам и социалистам, приведших империю к известным событиям 17-го года.
   Проблема местных кадров на национальных окраинах Российской Империи существовала всегда. После революции она еще более обострилась. В период Бакинской коммуны, просуществовавшей 92 дня, в ее руководстве большинство составляли неазербайджанцы. Руководителя Коммуны, Чрезвычайного комиссара Кавказа Шаумяна упрекали в игнорировании тюркских кадров и засилье армян. За пределами Апшерона говорили, что в Баку власть - не советская, а армянская. Действительно, коммунары не видели тюркскую массу опорой новой власти. Объясняется это не столько национальными симпатиями и приоритетами, которые могли иметь место, а, главным образом, политической ситуацией, сложившейся в Баку, на Апшероне и Кавказе. К лету 1918 года Советская власть сохранилась только в Баку и на Апшеронском полуострове. Здесь собрались революционные силы со всего Кавказа - бежавшие от меньшевиков Грузии и дашнаков Армении большевики, а также революционные отряды с Северного Кавказа, преследуемые белогвардейцами и отрядами горцев имама Гоцинского. Здесь же застряли солдаты Кавказского фронта, не сумевшие проехать домой, в Россию, из-за уже начавшейся гражданской войны. К этому времени в Баку были сосредоточены почти все боевые корабли Каспийской флотилии с экипажами.
   В многонациональной и многопартийной массе, оказавшейся в одно время и в одном месте, азербайджанцы составляли незначительное, да к тому же довольно пассивное в политическом отношении, меньшинство. До революции в Баку проживало около 10% азербайджанцев. Под властью большевиков был лишь Апшеронский полуостров, откуда красные отряды проводили вылазки в близлежащие районы. Враги наседали со всех сторон, главными и самыми опасными из них были турки. В то время, впрочем, как и всегда, протурецкие симпатии азербайджанского населения ни для кого не были секретом. Партия "Мусават" открыто призывала сдать город туркам, агитировала помогать своим единоверным и единокровным братьям. В такой обстановке руководство Коммуной могло опираться только на революционных русских рабочих, солдат и матросов и на армянские отряды дашнаков, которые не разделяли идеи большевиков, но, по мнению Совнаркома, должны были держать фронт до последнего, хотя бы из чувства самосохранения и национальной ненависти. На определенном этапе эта тактика сработала. Но, в конечном счете, Бакинская коммуна была обречена. Прошло два года, и в апреле 1920-го, после установления Советской власти, все наркомы правительства республики были азербайджанцы. Выдвижение и пестование национальных кадров продолжалось до и после войны, но этот процесс усилился с конца 50-х годов и набрал полную силу с приходом к власти Г.Алиева.
   Люди редко довольствуются тем, что имеют, люди; находящиеся во власти, - тем паче. Все началось с постановления о выдвижении национальных кадров. Как известно, кадры решают все. В республиках пожелали, чтобы все решали национальные кадры. "Каждый маленький народец, вчера полудикий, выделяет кадры полу-интеллигенции, которая уже гонит от себя своих русских учителей", - писал Г.Федотов.
   В детстве я уже знал о местных кадрах, "нацменах", о том, что туда - нельзя, то - не для нас. Воспринимались эти реалии, довольно смиренно, даже с пониманием. До революции национальные кадры, которых было очень мало, отличались высокой профессиональной подготовкой и культурой, были европейски образованы и по-российски интеллигентны. После советизации количество национальных выдвиженцев резко возросло, но качество сильно ухудшилось. Основным критерием отбора, помимо национальности, стало социальное происхождение. Правда, вопрос не стоял так беспощадно, как в России. В двадцатые и тридцатые годы люди учились у тех, кто получал образование до революции в лучших российских вузах и даже в Европе. Поэтому в годы моей юности, комсомольский выдвиженец из низов, окончивший университет, выглядел в наших глазах интеллигентом девятнадцатого века. То был флер дореволюционной университетской среды, остатки которой еще сохранялись в первые десятилетия Советской власти. С годами рекрутирование национальных выдвиженцев приняло более масштабный характер. В Баку при приеме на работу первым делом проверяли знание русского языка. Такое положение вызывало понятное недовольство азербайджанского населения. Ропот доходил до верхов. К тому же в соседних Грузии и Армении ситуация была кардинально иная. Народы, как люди, завистливы и часто хотят походить даже на тех, кого недолюбливают.
   С конца 60-х годов главным конкурентом и в то же время объектом для подражания стала Армения. В первую очередь - в национальной политике. При этом не желали учитывать специфику исторического развития и разницу в менталитете, а также дружественные отношения между людьми и национальный мир, с таким трудом выстроенный за пять десятков лет. В 1969 году, когда началась эпоха Г.Алиева, в Баку более половины населения составляли неазербайджанцы. Такое положение показалось нетерпимым. Началось массовое переселение в столицу жителей райцентров и сел. За короткое время были вдвое увеличены азербайджанские группы в техникумах и вузах, и сокращено количество мест на русских отделениях. Резко увеличился приток сельской молодежи на заводы, фабрики и стройки. На окраинах строились все новые и новые общежития, опоясывая город. Появилось указание выдвигать на руководящие посты в первую очередь имеющих опыт работы в сельских районах республики. Сельская молодежь, за редким исключением, не могла выдержать конкуренции из-за огромной разницы в уровне преподавания между городскими и сельскими школами. Качество образования, профессионализм, а главное, культура падали буквально на глазах. Засилье и напор "районских", так их называли, вызывали у горожан, в том числе, азербайджанцев, чувство протеста и неприятия. Но результат был достигнут. За 10 лет азербайджанское население Баку выросло более чем на 20%. Для сравнения: с 17-го по 69-й год - менее, чем на 30%. Несмотря на это, город держался. Огромными усилиями он, насколько мог, окультуривал массу селян, делая их бакинцами. Наверное, город постепенно пришел бы к сегодняшнему положению в смысле национального состава, для чего по некоторым подсчетам понадобилось бы более ста лет. Для людей, грезивших об Азербайджане для азербайджанцев, это был немыслимый срок. Им оставалось мечтать, молиться и ждать чуда. И произошло чудо. Во-первых, перестройка и гласность. Во-вторых, Карабах. В-третьих, распад СССР. Ни один самый великий и пронзительный ум не мог их предвидеть, по крайней мере, все сразу.
   В мире не существует страны, где представители каких-либо меньшинств были бы полностью удовлетворены своим положением. Даже там, где, по мнению большинства все в полном порядке, может найтись обиженный, который постарается свой частный случай сделать общественно значимой проблемой, тем более, если это касается такой тонкой материи как межнациональные отношения. После войны политика в этой сфере становится все более формальной. Возможно посчитали, что основные противоречия между нациями фактически преодолены, народы сплочены и монолитны, а государство достаточно сильно, и никакие националистические и сепаратистские выступления ему не страшны. Отдельные случаи казались не более чем недоразумениями, которые немедленно пресекались. Постепенно национальная политика выродилась в дежурные лозунги и призывы, верные по содержанию, но далекие от жизненных реалий.
   Если с исторической сцены сходит какое-либо государство, тем более, великая держава, естественны попытки понять причины и исторические механизмы, приведшие ее к столь трагическому концу. Отмечают непродуманность самой организации многонационального государства, когда многие решения принимались не в результате тщательного анализа и исторического прогнозирования, а главным образом, волевым наскоком и силовым давлением. Итогом стала громоздкая, во многом формальная структура федерации, с произвольно обозначенными административными границами, запутанной системой подчинения плюс ко всему - пресловутый пункт о праве на самоопределение, вплоть до отделения, что делало федеративные отношения весьма уязвимыми и неустойчивыми как в отдельных республиках, так вообще в СССР. Основной вывод: руководство и лично Сталин были некомпетентны в национальной политике, творили бессмысленный произвол, не понимая, куда он может привести. Многое из сказанного - верно, но настораживает одна странная особенность: наличие анклавов и автономий компактно проживающих национальных меньшинств. Трудно поверить в случайность и бессмысленность действий тех, кто создавал такую федерацию. Как будто специально в каждой части Союза была спрятана маленькая бомбочка, что называется, до лучших времен. Оказалось, что это не просто предположение. Руководитель Коминтерна Георгий Димитров после приема у К.Ворошилова 7 ноября 1937 года записал высказывание Сталина: "... Мы объединили государство таким образом, что каждая часть, которая была бы оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не могла бы существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу...". По-моему, сказано довольно ясно.
   Само понятие "федеративное государство" включает в себя риск распада, поэтому нуждается в постоянной сверке интересов и устранении возникающих шероховатостей и дисбаланса в отношениях отдельных субъектов. Только так возможно укротить центробежные силы - вечный спутник любого объединенного государства.
   Нагорный Карабах представлял собой ту самую бомбочку замедленного действия, которая ждала удобного времени, чтобы, взорвавшись, оторвать его от Азербайджана, и, тем самым, исправить, как считали карабахские армяне, историческую несправедливость.
   До присоединения Восточной Армении и Северного Азербайджана к России большинство армян были турецкоподданными, азербайджанцы - частью населения Персии. Естественно, между ними не могло существовать территориальных споров и претензий ввиду отсутствия самого предмета. Все контакты сводились к личным отношениям людей или каких-либо групп, например, торговцев и пастухов, чем и ограничивались. На территории Персии, впоследствии Ирана, армянское меньшинство проживало более 2-х тысяч лет и, невзирая на национальные и конфессиональные различия, ни разу не подвергалось масштабному насилию. Азербайджанцы в Персии были многочисленным и влиятельным национальным меньшинством. Несмотря на очень тесную интеграцию в иранское общество - принадлежность к одному и тому же направлению в исламе (персы и азербайджанцы - шииты), культурную близость (достаточно сказать, что почти все произведения азербайджанской литературы и все написанное на социально-политические темы до 20-го века писалось на фарси, т.е. на персидском языке, что означало пребывание в сфере ираноязычной культуры) - они никогда не забывали своего тюркского происхождения и гордились родством с создателями великой Османской империи. Турция, повелительница половины мира, владычица морей и хранительница Веры, была если не примером для подражания, то всегда предметом восхищения. В Тегеране это знали, и если учесть, что Турция являлась геополитической соперницей Ирана, то становится понятным настороженное отношение к азербайджанцам. Что касается сосуществования армян и азербайджанцев в Персии, то оно было лишено каких-либо серьезных трений и распрей. Как показало время, в государстве шахиншахов эти два народа жили более дружественно, нежели в Российской империи и стране победившего Интернационала.
   Межнациональные отношения, если под ними подразумевать не только соседство, но и совместную деятельность, взаимные споры, конфликты и претензии, - стали иметь место после включения этих народов в состав России. С обретением этими народами собственных государственных образований в форме республик в составе СССР претензии стали историческими, конфликты - межреспубликанскими, а споры - территориальными. Необходимо отметить, что Армения ждала присоединения к России как манны небесной. Это многое объясняет. Привечание армян привело к гибели посольства во главе с Грибоедовым. Тогда посол отказался выдать армян, укрывшихся в посольстве. В Баку многие считают это доказательством проармянской политики России в Закавказье, фундамент которой заложил Грибоедов. Ему до сих пор не могут простить Туркманчайский договор, разделивший Азербайджан на Южный и Северный, забывая, что в то время это была территория Персии, населенная тюркоязычным меньшинством, которое не очень стремилось стать подданными Белого царя. Армяне были желательными переселенцами для проживания в пределах Российской империи. Во-первых, потому что являлись христианами, во-вторых, потому что были потенциально архи-верноподданными. Армянский народ стоял перед выбором - жизнь или смерть, третьего дано не было. Как любой бы другой народ, он выбрал первое. Жизнью была Россия. Армяне получили большее расположение русских властей, что давало некоторые послабления, помощь и определенные льготы, чего, зачастую, было лишено азербайджанское население. Войдя в состав империи, со временем оба народа заявили о своих политических и национальных интересах, мало способствовавших добрососедству и взаимопониманию. Армянская политическая элита, служа верой и правдой России, вынашивала и лелеяла планы по возвращению армянских земель, оккупированных османами, которые она надеялась возвратить при помощи русского оружия. Во всех русско-турецких войнах армяне были в передовых отрядах русских войск, а также воевали в тылу, создавая отряды "федаинов", то есть партизан. Кроме этого, они занимались разведкой, диверсиями и пророссийской пропагандой среди христиан, призывая к саботажу и неповиновению. В Османской империи до "Танзимата" христианские народы называли "райя", что означало "быдло" или "стадо", с которыми любой турок мог поступать, как ему угодно, абсолютно безнаказанно. Неудивительно, что любая антитурецкая пропаганда находила у них живейший отклик.
   С девятнадцатого века все христиане Османской империи, в том числе, армяне, свое освобождение из-под гнета связывали только с русскими. Можно себе представить какая "пятая колонна" России действовала в Турции. В конечном счете, это привело к геноциду 1915 года. Верность Христу и надежда на Россию - главные причины армянской трагедии. Надежда и благодарность вызывали восторг перед всем русским и оправдание всего, что делала Россия. Иногда это приводило к потере чувства реальности и самосохранения. Возможные перспективы ослепляли. Захлебываясь от восторга, армяне приветствовали победу русского оружия в Кавказской войне. В самых верноподданнических выражениях восхищались пленением Шамиля. Радовались присоединению Средней Азии. Задолго до этого ликовали о покорении Крыма. Такая квазилояльность объяснялась не только извечной ненавистью к османам и преклонением перед русскими, но и корыстным интересом. На всех завоеванных землях права на торговлю, коммерческую и другую прибыльную деятельность получали немцы, армяне и греки, которые шли за солдатами, а уже после них приходили русские землепашцы.
   Азербайджанцы, подданные Российской Империи, постепенно отдалялись от всего персидского и стали более ощущать себя тюрками, находя все новые нити языкового и духовного родства, связывающие их с Турцией. Это вовсе не означает, что азербайджанцы не служили новой Родине верой и правдой. Среди азербайджанских фамилий были знаменитые, прославившиеся на русской службе и достигшие больших высот, но это, главным образом, представители богатейших и знатнейших родов. Народ хоть и не питал ненависти к русским, но и сильной симпатии тоже не испытывал.
   В 19-м веке среди азербайджанской элиты были выдающиеся мыслители и просветители, выступавшие против протурецкой ориентации, что для них было равнозначно отказу от светского образа жизни и европейского развития для собственного народа. Тогда никто не предвидел революцию Ататюрка, сделавшего Турцию светской страной. Они видели все возрастающее отставание мусульманского мира, его, как говорил выдающийся просветитель Ахундов, "неизлечимую болезнь", и поэтому считали ориентацию на исламский путь развития - а Турция являлась лидером мусульманского мира - приведет к стагнации и регрессу. Деятели азербайджанской культуры исповедовали различные политические взгляды, но в большинстве своем считали Россию посредником и проводником азербайджанского народа на пути к европейской культуре. Один из примеров преданности России - телеграмма командующего кавказским кавалерийским корпусом генерала Хан-Хойского императору, где он просит Николая П не отрекаться от престола, что, по его мнению, погубит империю и изъявляет готовность прийти на помощь и положить жизнь на защиту Царя и Отечества. Это была едва ли не единственная телеграмма в поддержку царя, когда от него отвернулась практически вся Россия.
   Трения между армянами и азербайджанцами начались после Балканской войны 1877 года и последовавшими за ней изменениями во внутренней политике Порты. Стамбул увидел, что подвластные ему народы только ждут удобного случая, чтобы ударить в спину, и не нашел ничего лучшего, чем инициировать христианские погромы, дабы уничтожить внутренних врагов или заставить их покинуть империю. На полную ликвидацию или окончательное решение армянского вопроса Порта тогда еще не осмелилась, но погромы проходили регулярно. Власти такие действия объясняли озлобленностью народных масс, которые натерпелись от армянских ростовщиков, торговцев, лавочников и других кровопийц. Обвинения стандартные и примитивные, но, к сожалению, действенные. События в Турции оказали влияние на азербайджанское население российской империи, и к концу 19-го века в местах проживания обоих народов возникли первые случаи взаимной враждебности, доходящие до открытых столкновений. До революции самыми кровопролитными были столкновения 1905 года, в результате которых пострадали тысячи людей. В советских учебниках истории писали, что эти события были спровоцированы местной охранкой с ведома и одобрения Петербурга для предотвращения революционного взрыва на Кавказе. Возможно, полиция действительно способствовала разжиганию страстей, но взаимное озлобление уже присутствовало, так что семена упали на взрыхленную почву.
   Еще более масштабной была резня 1918 года. Количество убитых и раненых не установлено до сих пор. Ко времени этих вооруженных столкновений азербайджанцы осознали себя тюркским народом, наиболее родственным османам. То же поняли и армяне. В армянском языке из всех тюркских народов только азербайджанцев называют турками. Язык - в некотором роде индикатор отношения народа к представителю иной нации. Таким образом, армяне подсознательно ставили их в один ряд со своим историческим противником. Вместе с рассказами о геноциде, армяне из поколения в поколение передают мечту о возвращении территорий, оккупированных турками в 15-м веке, с которых они были изгнаны в 1915 году. Несмотря на все победоносные войны России и СССР, земли Западной Армении остались в Турции. Подобная недосягаемая близость вызывает у армян почти физические страдания. Нагорный Карабах или в армянской историографии Арцах, населенный армянами, также находился на территории государства или республики, где большинство населения, в армянском понимании, были турками. На мой взгляд, эту аналогию нельзя сбрасывать со счетов. Сработало целеполагание армянской истории, весьма вероятно, на уровне подсознания.

Противостояние

   Во время событий 1988 года Нагорный Карабах заручился поддержкой Армении, которая всегда выступала выразительницей его интересов и ходатаем перед Москвой. Периодически армянское руководство обращалось к азербайджанским товарищам и руководству страны с просьбой разрешить Карабаху стать частью Армении, но, естественно, всегда получало отказ. Об этом стало известно во время перестройки. Все эти вопросы обсуждались келейно на заседаниях ЦК и доходили до народа в виде слухов. О брожении в Карабахе, недовольстве отношением к автономии со стороны правительства, мы, жители Баку, иногда что-то слышали, но не придавали этому большого значения. Все это было далеко, неинтересно и во многом чуждо большинству бакинцев. Конечно, были заинтересованные и сочувствующие, те, кто считал подчинение НКАО Азербайджану несправедливым, главным образом, выходцы из тех мест, но даже для них это не имело жизненно важного значения. Мы считали, карабахцы портят нашу нормальную жизнь и добрососедские отношения, из-за их заведомо невыполнимых требований нас могут необоснованно обвинить в антиазербайджанских настроениях. Люди по природе эгоистичны и редко понимают других, пока не испытают что-либо подобное сами. Вокруг меня было несколько армянских семей, тесно связанных с Карабахом, а некоторые с Арменией, поэтому эти настроения мне доподлинно известны.
   Когда начались события, настроения были те же - досада, недовольство, беспокойство. Несмотря на изменившееся время и масштабность выступлений, ничто не предвещало трагедии. Действие развивалось постепенно, по сценарию, давно и во многих местах опробованному. Нет ничего нового под солнцем, кроме людей, желающих верить, что на этот раз будет иначе. Бессрочный митинг на площади в Степанакерте, столице НКАО, продолжался, и никто не хотел уходить. Приезжали руководители различного ранга уговаривать митингующих. Они слушали, изредка соглашались, но свое главное требование не снимали. Их снова просили, умоляли, агитировали, взывали к совести, стыдили, обещали все что угодно, наконец, угрожали - все безрезультатно. Карабахское упрямство всегда было притчей во языцех, поводом для шуток и темой анекдотов, но подобного упорства не ожидал никто.
   Везде и всегда с бастующими находили компромисс, здесь же не желали слышать даже намека на какую-либо уступку. Становилось понятным - это не простое упрямство, доведенных до отчаяния людей, не спонтанный взрыв негодования, но глубоко продуманная, прекрасно подготовленная и организованная акция. Никаких погромов, драк или других действий, способных дать хоть малейший повод для разгона митинга силой. Азербайджанцы, проживавшие в Степанакерте, оставили свои дома и уехали с имуществом из-за понятного в данных обстоятельствах страха, но без какого-либо насилия. Все было настолько четко и выверено, что ставило в тупик руководство республики и страны. Никто толком не знал, как выходить из этого положения. Единственным решением могло быть подавление крамолы силой. Наверное, к такому естественному для советского менталитета решению пришли бы, но над страной уже сияло солнце перестройки. Карабахцы удачно выбрали момент. Для исторического действия главное - место и время.
   Горбачевская перестройка как-то сразу не заладилась. Как всегда в начале реформ в России, стало происходить что-то трагическое. Одни видят в этом знак, предостережение, другие - наследие умирающего прошлого, хватающее за горло нарождающееся будущее. Первой трагедией стал Чернобыль - мировая беда. Потом - массовый протест в Казахстане, сопровождавшийся погромами, против увольнения Кунаева, и назначения русского Колбина. Об этом мало кто помнит и говорит, а, на мой взгляд, то был первый колокольчик, прозвеневший по СССР. Очень скоро волнения прекратились в результате найденного компромисса, но все поняли, что уже можно.
   Когда организованность и согласованность действий карабахцев и поддержка их со стороны созданного в Армении общества "Карабах", стали очевидны даже слепому, в Баку начали говорить о всемирном армянском заговоре. С. Аверинцев писал: "Что не скажи о национальном вопросе - все выходит одна глупость". Действительно все рассуждения - глупость, кроме самого вопроса. Да и сам вопрос - дичь и глупость, миф и химера. Но если эти мифы и химеры сопровождают человечество столько веков, значит, они необходимы людям. Возможно, как стимул либо как ... оправдание. Появилось множество статей известных, малоизвестных и вовсе никому неизвестных ученых, журналистов, литераторов и преподавателей ВУЗов, доказывавших наличие такого заговора. Приводились действительные высказывания деятелей армянской культуры, ученых, представителей зарубежных националистических партий и служителей Эчмиадзина, в которых выражалось желание собрать армянские земли, в том числе, Нахичевань и Арцах. Нахичевань была древней столицей Армении - стала центром автономной республики в Азербайджане. Арцахом называли современный Нагорный Карабах. В переводе с азербайджанского Карабах - это черный сад. По официальной версии эта местность была названа так после того, как персидские войска прошли по ней огнем и мечом, оставив разоренные селения и обугленные сады. По-моему, причиной названия были те же сады, только осенние, когда поспевает хартут, разновидность черной шелковицы величиной с указательный палец. Деревья стоят черные, усыпанные этими ягодами. Возможно, моя версия противоречит историческим данным, но мне она более симпатична.
   Теория заговора являлась самым простым и доходчивым объяснением происходящего. Из разных надерганных откуда угодно цитат составлялись своего рода "Протоколы армянских мудрецов", задачей которых было показать всем, в первую очередь, азербайджанскому народу, подлость, коварство и злонамеренность армян. В стране с мифологизированным сознанием, где столько лет занимались раскрытием всевозможных заговоров и поисками заговорщиков, это был беспроигрышный аргумент. Остальные причины были отброшены как надуманные, не имеющие ничего общего с действительным положением вещей. На протяжении двух лет в сознании азербайджанского народа формировался образ врага, представляющего собой всемирную паутину, с могущественными и влиятельными лоббистами во всех странах мира, и не менее мощными нелегальными подпольными структурами, действовавшими в Азербайджане. Они якобы проникли во все поры азербайджанского общества, паразитируют, добывая легкие деньги, пролезли в госструктуры, сферу образования и культуры - с целью разрушения республики изнутри. Каждый армянин, живущий в Азербайджане, является солдатом этой пятой колонны. Утверждалось, что все армяне платят ежемесячный взнос на общеармянское дело и таким образом участвуют в антиазербайджанской борьбе. Домыслы, провокационные слухи и оголтелая ложь с обеих сторон нагромождались друг на друга, подобно льдинам при ледоходе. Психоз охватывал все больше людей в обеих республиках. Что касается Армении, то я мог пользоваться только слухами, по причине того, что ни там, ни в Грузии, к сожалению, никогда не был. Азербайджан, я объездил практически весь, а во время событий находился в Баку, поэтому пишу о том, что видел, знаю и слышал лично. Даже самая грандиозная ложь содержит правду о фактах и отдельных событиях, имевших место быть. До и после войны много армян по различным причинам переехали в Армению, большинство из них составляли карабахцы. Со временем, добившись положения и авторитета, они стали играть заметную роль в общественной, экономической, культурной, а затем и в политической жизни Армении, в то же время не утеряв связи с малой родиной. Как правило, каждое лето они приезжали в родные пенаты - карабахские села, где отдыхали семьями. Ни для кого не было секретом, что вся карабахская община Армении насквозь пронизана желанием добиться присоединения Карабаха к Армении. С начала шестидесятых годов многие отдыхающие, главным образом, учителя школ преподаватели ВУЗов, работники печати и культуры, проводя отпуска, периодически устраивали беседы и лекции, в которых просвещали местных жителей относительно истории карабахского вопроса. Трудно сказать, выполняли эти отпускники задание какой-то организации или то была их частная инициатива. Я склоняюсь к мысли, что все начиналось с личного порыва, а уже в конце семидесятых - начале восьмидесятых годов эти активисты создали общество "Карабах".
   Тогда же, в начале восьмидесятых, вышла в свет книга "Очаг". Автор, сам выходец из Нагорного Карабаха, к тому времени уже долгие годы проживал в Ереване. Как журналист и публицист он был известен не только в Армении, потому что длительное время работал специальным корреспондентом "Литературной газеты". К сожалению, книгу я не читал и знаю ее содержание по рассказам друзей и знакомых. Не имея права оценивать литературные достоинства и недостатки произведения, могу судить о нем только по реакции, которую оно вызвало в Азербайджане. Многие армяне встретили книгу восторженно. "Очаг" называли криком души карабахского армянина, который с болью и тревогой описывает беды своей родины и сокрушается о ее незавидной судьбе в объятьях чужого народа. Азербайджанская общественность восприняла произведение однозначно как вредное и враждебное. Автор, по мнению азербайджанских читателей, в слегка закамуфлированной форме проводит мысль об исторической ошибке, если не преступлении, совершенном при создании СССР, в результате которого Нагорный Карабах был введен в состав Азербайджана. Книга "Очаг" сыграла определенную, хоть и неглавную, роль в усилении сепаратистских настроений карабахских армян и способствовала ухудшению межнациональных отношений в Азербайджане в целом. Не знаю, была ли в этом цель произведения, но если была, то ее бесспорно достигли.
   Мне думается, сепаратистское движение в Карабахе образовывалось и организовывалось по инициативе снизу, что являлось большой редкостью в советское время. Конечно, руководство Армении знало об этом и, наверняка, негласно одобряло их деятельность, а в Москве видели в обществе "Карабах" не более, чем безобидный историко-просветительский кружок.
   Обычно после очередного межнационального столкновения все средства массовой информации устраивали компанию дружбы народов, во время которой население республики узнавало, какой большой вклад внесли армяне в развитие Азербайджана, как бок о бок, плечом к плечу, воевали солдаты-представители двух народов во время Отечественной войны и сколько их лежат в братских могилах от Кавказа до Берлина. По телевизору показывали счастливые интернациональные семьи, веселые совместные застолья азербайджанских и армянских колхозников на празднике урожая. Песни, танцы, объяснения в любви, клятвы в вечной дружбе, презрение к тем, кто сеет семена вражды и недоверия. Проведение этих компаний санкционировалось и тщательно продумывалось, но так называемые простые люди как тогда, так и теперь, не очень искушены в хитросплетениях кабинетных казуистов, многое принимают на веру, искренно чувствуют и говорят. Помимо этого, существовала неофициальная пропаганда или историко-просветительская деятельность активистов общества "Карабах". Они говорили, что исторические документы утаиваются, действительное положение замалчивается, все компании - лицемерие и ложь, необходимые властям республики, чтобы выиграть время и под интернационалистический гвалт втихаря решить карабахский вопрос, как это проделали с Нахичеванью. К этому времени в нахичеванской автономии азербайджанцы составляли 95%.
   Армяне Карабаха пришли к выводу, что был выбран и претворялся в жизнь вполне определенный план решения карабахской проблемы. Республиканское руководство выбрало демографический путь, подразумевавший резкое увеличение азербайджанского меньшинства в автономии, которое в силу традиционно более высокой рождаемости в короткое время становится большинством, тем самым, раз и навсегда снимается вопрос о каком-либо отделении или присоединении, а в итоге - об автономии вообще. Этот метод - отнюдь не азербайджанское изобретение. К сожалению, по этому пути пошли многие страны. Простой и, казалось бы, сугубо мирный способ, часто оказывался самым недальновидным и кровавым. Разрешение межнациональных проблем таким способом стоило несколько десятков тысяч жизней в республиках СССР и миллионов человеческих трагедий.
  
   Боевые действия, проходившие на территории бывших республик Союза, где в большей, где в меньшей степени были проявлениями гражданской войны. Непонимание и непризнание этого факта сразу же разделило население на наших граждан и чужих, превратив внутренний межнациональный конфликт в войну против народа-сепаратиста, народа-террориста, народа-наемника. Такая трактовка усугубила взаимную жестокость, беспощадность и неразборчивость в средствах. В книге "Былое и думы" А.Герцен рассказывает о встречах в сибирской ссылке с активными участниками национально-освободительных восстаний в Польше. Один из бывших повстанцев, проникшись к нему глубокой симпатией и чувством личной приязни, как-то в сердцах воскликнул: "Ах, Александр! Как жаль, что вы русский". В тот момент, как пишет Герцен, он вдруг понял, что они никогда не смогут победить.
   Прошли десятилетия и предчувствие Герцена - а это было скорее эмоциональное озарение, нежели результат анализа - полностью подтвердилось. Национально-освободительное движение, которое делит людей на хороших поляков и плохих русских или хороших армян и плохих азербайджанцев, в конечном счете, обречено. Если где-либо прозвучало подобное противопоставление, значит, включился механизм распада. Конечно, легко советовать и осуждать. Как гласит азербайджанская пословица, "сироте все сочувствуют, но никто не помогает". Легко сказать: "необходима объективность", "нужно отделить здоровую часть национального меньшинства от агрессивных сепаратистов", "нельзя мести всех под одну гребенку". Ленин говорил: "Как легко быть интернационалистом на словах, и как архитрудно на деле".
   Сепаратизм на протяжении всей истории человечества считался антигосударственной политикой, ведущей к развалу или расчленению страны. С сепаратизмом, на какой бы почве он не возникал, политической, религиозной или национальной, все государства боролись, борются и будут бороться всеми силами и средствами. И, увы, уже не имеет значения, каким образом та или иная территория стала частью данного государства. Большинство стран мира приращивали свои территории далеко не мирными способами. По этому поводу Л.П.Карсавин заметил: "... несомненно, что всякий "здоровый" народ в развитии своем всегда инстинктивно стремится поглотить другие народы". Но невозможно ни осчастливить, ни удержать вопреки желанию. Хочется привести высказывание Хомякова: "... в делах национальности принудительное единство есть ложь, а принудительное послушание есть смерть".
   В рассуждениях правозащитников преступления государства против национального меньшинства заключаются в развертывании военных действий против сепаратистов. В моем представлении преступлением является создание условий для агрессивного, непримиримого сепаратизма, воинствующего национализма и религиозного фанатизма. Но, ежели кровавая черта по какой-либо причине перейдена, тогда срабатывает инстинкт государственного самосохранения, при котором силовые действия становятся, увы, естественными.
   В случае с Нагорным Карабахом некоторые активисты движения, как мне думается, изначально не исключали такое развитие событий. Первая большая кровь пролилась в Сумгаите. Наверняка, пострадавшие были и ранее, но сумгаитский погром принес многочисленные жертвы. Убийства начались где-то через неделю после начала стояния в Степанакерте и продолжались три дня, пока не ввели войска. Число погибших до сих пор в точности не известно. Говорили, около 400 человек. Медсестра-азербайджанка, проживавшая в соседнем доме, работала в морге Республиканской больницы. К ним свозили убитых в Сумгаите. Трупы складывали прямо на полу штабелями. Мертвецы являлись ее ежедневными "пациентами" и напугать медсестру с многолетним стажем никак не могли. Поэтому прыгающие губы и нервно шарящие по одежде руки, когда она говорила, объяснялись ужасом, который она перенесла, увидев, в каком состоянии находились трупы. Особенно ей запомнился мужчина высокого роста и тучного телосложения, буквально изрезанный, исполосованный с головы до ног. Убивали стариков, женщин, детей, даже грудных. Если сомневались относительно национальности мужчин, то прямо на улице заставляли снимать брюки. Людей обливали бензином и поджигали. Женщин насиловали, потом убивали, некоторых только насиловали и поиздевавшись оставляли жить, но это были ходячие мертвецы. Были и другие рассказы очевидцев, в том числе, азербайджанцев. Один из них, мой приятель, видел, как сожгли женщину и выбрасывали стариков с балконов домов. От увиденного он получил инфаркт. Можно привести свидетельства других злодеяний, услышанные мной от разных людей.
   При всем ужасе происшедшего, основная масса армян не восприняла это преступление как некий Рубикон в отношениях двух народов и не посчитала сумгаитскую трагедию сигналом к немедленному бегству. Тому несколько причин.
   Во-первых, хоть и с опозданием, государство показало свою власть и силу. Даже бессовестная ложь, будучи привычной при всех ранее случавшихся в стране трагических событиях, в определенной степени подтверждала неизменную природу и незыблемые традиции Советской власти.
   Во-вторых, что особенно важно, преступление потрясло всю республику. Никто не осмеливался поддерживать убийц. Очень многим азербайджанцам было не по себе от случившегося. Какое-то время после Сумгаита в обществе господствовали настроения осуждения содеянного, отмежевания от погромщиков.
   В-третьих, по уже известной традиции, в средствах масс медиа началась беспримерная по своему накалу компания дружбы и братства. История научила нас, что погромы заканчиваются, а жизнь продолжается. Люди продолжали жить, зализав раны, восстановив порушенное. После Сумгаита большинство бакинских армян решило жить дальше. И никто не хотел уезжать.
   В-четвертых, все арестованные убийцы и погромщики на допросах заявляли, и это просочилось в общество, что они разъярились после того, как из районов Армении, где проживало азербайджанское меньшинство, стали насильственно выселять людей. Некоторые из них оказались у своих друзей и родственников в Сумгаите. Город был переполнен заводами с вредными химическими производствами, на которых работали выходцы из различных районов Азербайджана, азербайджанцы из Армении и Грузии. Разумеется, это не могло служить оправданием страшных преступлений, но повод был объявлен. Тем более, случаи выселения действительно имели место. Позже это признал в своем интервью руководитель Армении Арутюнян.
   Помимо вышеперечисленных причин есть еще одна, наверное, самая главная: вера в лучшее. Без "энергии заблуждения" нет творчества. Без "энергии надежды" немыслима человеческая жизнь. Ни один народ никогда не бывает психологически готов в одночасье уехать, бежать, эвакуироваться, даже если он уверен, что где-то там будет намного лучше.
   После сумгаитских погромов наступила пауза, продолжавшаяся до осени. За это время руководство страны пыталось решить вопрос, используя все возможные мирные методы. Из Москвы постоянно наведывались представители ЦК, Совмина, Академии наук СССР, работники культуры и массовой информации. Каждый из них выполнял свою задачу, но цель была общая: показать всем жителям республики, что конфликт преодолим, недостатки поправимы, любое недовольство возможно устранить, и для этого не обязательно отделяться. В ход шли различные аргументы, как сугубо прагматического характера, показывавшие всю непредсказуемость возможных последствий, так и высокоэмоциональные, в чем-то очень искренние, но примитивно-плакатные по форме. Совещания, обсуждения в Москве, показанные по ТВ ничего не изменили. Карабах стоял на своем.
   Фактически власть в автономии перешла к не имевшему никакого официального статуса комитету "Карабах", в котором одну из главных, если не самую первую роль, играл будущий президент Армении Кочарян. Комитет "Карабах" явился предтечей народных фронтов во всех республиках СССР, во многом позаимствовавших его организацию, практику и методы работы. Руководители народных фронтов не занимали никаких официальных должностей. Все их требования, планы и программы проводили в жизнь официальные руководители республик и депутаты верховных советов. Народофронтовцы, имея реальную власть и опираясь на подготовленные массы, готовые на любые акции, давили на органы государственной власти, заставляя их вести политику по отделению той или иной республики от Союза. При этом руководство фронтов находилось в тени, за спиной партийных и советских функционеров, готовые, когда придет время, одним прыжком захватить власть. И такое время, к сожалению, пришло. Заполучив власть, они выкинули на обочину всех этих депутатов, функционеров, интеллигентов и диссидентов. Так произошло везде - от Прибалтики до Нагорного Карабаха.
  
  

Площадь Ленина

  
   Сразу после известия о первых митингах в Степанакерте на площади Ленина (место для парадов и праздничных массовок в Баку) собралось несколько десятков человек. Это было первое за все годы Советской власти самодеятельное выступление. Собравшиеся были скованы, вели себя с оглядкой, говорили с опаской. Только на третий или четвертый раз, почувствовав новое время и, наверняка, получив негласное добро сверху, на площадь пришли тысячи. Еще более озлобившиеся после Сумгаита карабахцы не желали идти на компромиссы.
   Осенью 1988 года после летней паузы в Баку с новой силой возобновились массовые митинги. С этого времени по ноябрь 1989 года я присутствовал на многих из них. Во время "хрустальной ночи" в Германии, немецкая мать сказала сыну: "Не делай себя очевидцем". Мое присутствие на площади не было осознанным или глубоко продуманным поступком. Скорее - любопытство, любознательность, желание видеть своими глазами. На митингах я не испытывал страха, даже в то время, когда они приняли откровенно агрессивный характер, и психоз подозрительности достиг апогея. Повсюду искали армянских провокаторов, шпиков и отравителей. Помогала моя внешность. С детства все, в том числе армяне, упорно принимали меня за азербайджанца. Помимо внешности, я разговаривал по-азербайджански без акцента. Не могу сказать, что знал язык в совершенстве, но это можно было определить при длительном общении. В Азербайджане большинство армян знало азербайджанский язык. Только очень немногие говорили без малейшего акцента. Акцент - это вклинивание в речь чужих звуков, иной интонации.
   Митинги и демонстрации набирали силу. У истоков Народного фронта стояли представители образованной части общества, которых можно определить как просвещенных национал-патриотов. Но долго так продолжаться не могло. Шлюзы были открыты, и националистическая волна смыла все плотины, все здравомыслящее и умеренное, вместе с основателями, заменив их совсем иного рода людьми - авантюристами, провокаторами, откровенными мерзавцами и зоологическими националистами, которые всегда оказываются в достатке у любого народа. На мой взгляд, виноваты не они. Вина на тех, кто открывает шлюзы, будучи не в состоянии и не зная, когда и каким образом их закрыть.
   Площадь становилась силой. Сюда переместился центр не только общественной, но и политической жизни города. Трансляции по телевидению знакомили население и руководство с последними требованиями и заявлениями митингующих, которые комментировали видные деятели культуры, представители общественности и официальные лица. Бывали дни, когда Площадь собирала до трехсот тысяч человек.
   Во все времена толпа ищет и обязательно находит вожака. Им неожиданно стал рабочий машиностроительного завода. Он прославился тем, что, возглавив комитет Народного фронта завода, потребовал у дирекции уволить всех работников-армян. Получив отказ, он со своими комитетчиками при поддержке большинства рабочих изгнал старую администрацию и назначил новую, выполнившую все его требования. Затем в ореоле славы новый народный вожак появился на Площади. Ему понадобилось немного времени, чтобы начать манипулировать ею подобно гипнотизеру. Стоя на трибуне, он производил пассы руками и более чем стотысячная толпа, как один, словно марионетка, выполняла его приказы. Вождь поднимал руку - все аплодировали, опускал - замолкали. Произносил: "Кто сядет, - тот армянин". Все стояли часами. Поднимал две руки во время выступления не понравившегося ему оратора - и толпа тотчас начинала вопить.
   Первоначально я воспринимал митинги как собрание человеков, у каждого из которых есть свое мнение и желание самовыразиться. Никогда и нигде мне не доводилось видеть такие массовые выступления, огромные скандирующие толпы, самодельные плакаты и самодеятельных ораторов. Это напоминало волнения времен революции, о которых мы читали в учебниках истории. Из тех же учебников нами был усвоен знаменитый постулат Маркса: "революция - повивальная бабка истории". Присутствие такого количества народа на улицах у меня лично вызывало чувство страха и настороженности. Мои друзья-азербайджанцы, напротив, восприняли все это с огромной радостью и удовлетворением. Их восторг был вызван не содержанием речей ораторов и теми лозунгами, под которыми проводили митинги, а неожиданной для них активностью народа. До этих пор они были низкого мнения о политической культуре азербайджанского народа, его способности и желании возвысить голос в защиту собственной свободы. Называли народ аполитичной массой, безропотно послушной власти. В этой, может быть, чрезмерно беспощадной оценке была боль, обида и некоторая доля зависти к народам, выдвинувших узников совести и диссидентов. Поэтому огромная активность народных масс как таковая, неважно по какому поводу, потрясла и изумила их. Они увидели в этом залог возможной реформации общества снизу. Площадь же никогда и нигде не была созидательной силой.
   В Баку она выбрала своего вождя, прозвала его "вятан оглы", что в переводе означает "Сын Родины" и стала внимать каждому его слову. Напрашивалась аналогия с "Сыном народа" времен Французской революции, требовавшим сто тысяч голов аристократов. В отличие от Марата, "вятан оглы" требовал выселить полмиллиона армян, всех до единого. Меня поражала радостная покорность людей, собиравшихся на митингах. Я видел рядом с собой не только экзальтированных студентов с вздувшимися жилами на шеях и красными, набрякшими от криков лицами, но и довольно зрелых людей, и не понимал, что они находят в словах невзрачного малообразованного сельского парня. Примитивная речь, примитивное содержание, примитивные лозунги, но Площадь ревет, ликуя от восторга, и задыхаясь в экстазе. На глазах Площадь превращалась в барометр и в то же время генератор настроений. Словно по радиоволнам, они моментально транслировались в каждый двор, каждый дом и каждую квартиру. Речи ораторов становились все смелее, радикальнее и истеричнее. Психоз набирал обороты. Если не ошибаюсь, с весны 1989 года стояние на Площади стало круглосуточным. Здесь разбили палатки, несли еду, теплые одеяла для тех, кто решил не уходить с центральной арены политической жизни республики. Площадь стала тем самым местом, где в одночасье никому неизвестный националист, благодаря своим радикальным предложениям по армянскому вопросу, мог стать героем народа, звездой новостей в газетах, на радио и телевидение. Ни одно из средств масс-медиа не смело игнорировать желание Площади, под которым подразумевалась воля народа, глас нации. На самом деле то был глас толпы. Почти год вся республика была во власти охлоса. По крайней мере, Баку в значительной степени контролировался непонятно откуда появившимися организациями, которые все вместе называли себя Народным фронтом. Они являлись теневой властью, на которую оглядывалась власть государственная. Штабом этой теневой власти, ее трибуной, была Площадь. На ней не только ковали народных трибунов, но и развенчивали партийных бюрократов, освистывали тех, кто в своих речах пытался взывать к разуму и терпимости, оскорбляли и угрожали любому, кто напоминал о недавних добрососедских отношениях и дружбе между людьми обеих наций. Любое смягчение позиций в сторону мирного разрешения конфликта митингующие сразу же отвергали. Люди требовали и принимали только беспощадную позицию в карабахском вопросе. Толпа требовала крови. Толпа требовала на Площадь тех, кто этой крови противился и в своих выступлениях робко призывал к миру. Тогда трибуна превращалась в плаху, где любой, хоть в малейшей степени усомнившийся в правоте народа, должен был объясняться и каяться. Принуждали являться и тех, кто пытался различными способами воздержаться от высказывания своей позиции по карабахскому вопросу и судьбе армянского населения. И никому не удалось уклониться, даже тех, кто пытался переждать момент, спрятавшись в больничной палате, заставляли на один день выписаться, выказать солидарность с Площадью, а после - снова спокойно лечить свою совесть. Это касалось представителей общественности, деятелей культуры, литературы и искусства. Не все открыто поддерживали оголтелую позицию Площади, но ни один решительно и бескомпромиссно не возвысил свой голос против психоза и вакханалии национализма, царившего в то время в обществе.
   Конечно, всегда есть страх, нежелание рисковать благополучием своим и своей семьи, терять сложившийся круг друзей и близких, зачастую думающих иначе, наконец, можно было потерять родину. Поэтому я не согласен с высказыванием Мартина Лютера Кинга: "Мы будем вспоминать не слова наших врагов, а молчание наших друзей". Любой смелый, считающий себя свободным человек только в такие минуты понимает, каким множеством нитей связан с людьми, обществом, нацией, и восстать против всего этого, открыто обвинить большинство своего народа - тяжко и доступно только единицам. Ведь это очень страшное чувство - возникающее вдруг презрение к своему народу. Можно оскорбиться, признав это презрением к самому себе, или отгородиться от народа, не считать себя его частью, отречься от деяний своей нации. Принять тот или иной взгляд непросто. Поэтому некоторые люди в такие времена выбирают путь пассивного сопротивления, по возможности не участвуя в мерзостях, посильно помогая друзьям, попавшим в беду, но - не заявляя свою позицию гласно. Таких людей в период катаклизмов и трагедий довольно много. Так поступали и мои друзья. Со времени массовых митингов я с ними приходил на Площадь почти ежедневно, поэтому многие события, людей и их речи видел и слышал лично. Говоря об известных стране и не очень известных всем, но уважаемых в республике деятелях, я не называю их фамилий именно потому, что слышал их лично. Мне не хочется верить, что они искренне думали так, и это был не сон разума, как известно, рождающий чудовищ.
   Говоря о тех событиях как о времени всеобщего психоза, я совсем не желаю кого-то конкретно оскорбить или унизить. Просто мне не приходит на ум другое определение, более точно характеризующее атмосферу тех месяцев. Площадь требовала нового митингового мяса. Она вовлекала в этот шабаш все больше людей из различных слоев населения, всех возрастов. Первоначально митингующими были студенты и преподаватели высшей школы, после присоединились рабочие, работники культуры и сферы обслуживания, преподаватели техникумов с учащимися, наконец - учителя общеобразовательных школ с учениками. Сначала в школах собирали только старшеклассников и организованно, как на экскурсию, вели на Площадь. Но прошло немного времени, и уже сотни младших школьников часами стояли на митинге, глотая националистический яд, льющийся с трибуны, не понимая смысла, но отравляясь на всю жизнь. Педагоги, противившиеся подобному воспитанию, подвергались угрозам и остракизму со стороны активистов Народного фронта, которых немало развелось в каждой школе. Площадь ежедневно переваривала тысячи новых людей, объясняя, что нужно делать и как жить. Площадь стала судилищем и чистилищем. Митингующие должны были очиститься от последних, еще сохранившихся у них добрых чувств к людям другой национальности.
   Одним из показателей национального мира в обществе является количество межнациональных браков. Длительная и методичная промывка мозгов и здесь приносила свои результаты. Пары, прожившие многие годы, родившие и растившие детей, расставались под влиянием мракобесия, которое лилось из динамиков на площади имени Ленина. Разводились не только с армянами, но и с представителями других народов. Отец троих детей, женатый на русской, после пяти или шести посещений Площади стал кричать, что если они немедленно не уедут из Баку, то он может уйти из семьи. Бацилла националистического бешенства настигла детей. Ученик третьего класса на уроке природоведения должен был очертить границы Азербайджана на контурной карте, но у него что-то не получилось. Испорченную карту мальчик смял и выбросил в мусорное ведро. Не успел он это сделать, как к нему подошел одноклассник и возмущенно прокричал: "Почему ты рвешь карту моей родины?" В это трудно поверить, но так было.
   Молодой парень, неазербайджанец, идя по улице, плюнул на тротуар и тут же услышал: "Какое право ты имеешь плевать на нашу землю?!" Таково было влияние "чистилища", такая была атмосфера, которую иначе, как массовым националистическим психозом, назвать нельзя. Еще П. Милюков писал, что "...национальная мораль ничем не просветленная и не ограниченная, может легко выродиться в проповедь человеконенавистничества, порабощения и истребления ".
   Сейчас, через два десятка лет после всего сотворенного в республиках нашей, ныне покойной, державы, можно дать оценку той роли, которую сыграла Площадь в разжигании страстей, а в некоторых случаях - и в смене политического руководства. Об этом много говорят и пишут, часто чрезмерно упирая на заграничных кукловодов, забывая, что главными кукольниками были местные элиты. Люди, которые еще вчера на съездах, пленумах, слетах компартии и комсомола говорили о дружбе, интернационализме и братстве народов, вдруг довольно легко повернули на сто восемьдесят градусов и стали национальными лидерами, оседлавшими националистическую фразеологию. Так произошло во всех бывших республиках СССР. Это удивительно только на первый взгляд. Еще в 1930 году эсдеки из, так называемой, ленинской когорты, Х. Раковский, В. Косиор, Н. Муралов и В. Каспарова писали: "Стратегическая линия партруководства в национальном вопросе...- великодержавная, прикрывающаяся левыми фразами. Она характеризуется... воспитанием такого типа бюрократов-националов, которые с коммунистической позиции будут без труда перескакивать на самую махровую националистическую".
   Собственно национальные культурные элиты - это интересное и неоднозначное явление. Главной их проблемой является то, что они, как это ни парадоксально прозвучит, национальны. Отсюда происходит неизбежная, в какой-то степени - естественная, узость мировоззрения и мышления. Национальная культурная элита во всех странах создавалась или появлялась под сильным влиянием более развитых в культурном отношении стран, что означало появление людей, профессионально занимающихся искусством, литературой и наукой. В результате культурно-исторического процесса уже выделилась группа народов, языки которых, по выражению И. Эренбурга, считаются основными культурными языками. Все сотворенное, например, в Англии почти моментально становится достоянием Европы, а, значит, всего мира.
   В то же время существуют "неосновные" языки и периферийные культуры, которые ждут своих переводчиков, культуртрегеров и посредников, дабы заявить миру об имеющемся у них творческом, культурном и интеллектуальном продукте. Для народов Российской Империи эту роль играла Россия. Со временем национальные культурные элиты, окрепнув, захотели играть самостоятельную партию. Они решили, исходя из несколько нереалистичной оценки своего места в мировом культурном процессе, что способны обойтись без посредников.
   В Азербайджане такие настроения появились в начале семидесятых годов. Но когда деятели национальной культуры штампуются, словно на конвейере, трудно создавать что-либо завораживающее. Поэтому нация читала, смотрела спектакли и фильмы на русском языке. То же касается образования. Многие старались получить более качественное образование в школах и вузах на русском языке.
   Поэтому, когда стало разрешено говорить о свободе, независимости, национальном самосознании, возрождении национальной культуры и языка, то вся азербайджанская элита сорвалась с насиженных кресел, готовая ринуться в бой. Несмотря на то, что книги большинства из них пылились на полках, фильмы шли при пустых залах, на спектакли собирались зрители по разнарядке, они рьяно включились в борьбу за обновление и свободу. А если где-нибудь начинают говорить о возрождении национального самосознания, то заканчивается это, как правило, кровавой межнациональной бойней. Обычно возрождение национальной культуры и языка сводится к избавлению от иной культуры и чужого языка.
   Что касается правящей верхушки, то она в большинстве своем разделяла взгляды и устремления культурной элиты. Хорошим тоном стало как можно скорее поменять убеждения и мировоззрение, давая понять, что никогда не соглашался с советской властью и коммунистической партией, всегда был глубоко скрытым диссидентом и национал-патриотом.
   Когда наступает час мечты, и народ добивается или получает национальное государство, то элита всегда, по определению, выбирает узко-национальные ценности. Это происходит со многими, подчас - самыми уважаемыми людьми, которых называют совестью нации. Если встает выбор между попранием прав человека и национального меньшинства или национальным возрождением, то приоритетом становится последнее. В этом неизбежная узость, возможно, в какой-то степени, драма, национальной элиты.
  
  

Власть толпы

   С лета 1989 года митинги все чаще заканчивались маршами устрашения. Наслушавшись ораторов и зарядившись национал-погромными речами, словно допингом, тысячи митингующих в нескольких колонах шествовали в традиционно армянские районы города, чтобы выкрикивать угрожающие лозунги и проклятья. Огромная масса людей, разгоряченных чувством патриотизма, с пунцовыми, мокрыми от пота лицами ревущих мужчин, решивших в едином порыве показать армянам, что им нет места в этом городе. Во время марша толпа периодически выбрасывала вверх руки, скандируя: "Смерть армянам!", "Карабах - наш!". Я тоже шел в этих колоннах выбрасывал вверх руку и орал: "Смерть армянам!".
   Почему я ходил на Площадь? Слушал эти оскорбительные гнусности, а после - проделывал весь путь в толпе. Через много лет я понял, а, может быть, придумал, что желание находиться на Площади было вызвано непонятым тогда интересом к событиям, которые изменят всю нашу жизнь, жизнь республики и огромной страны, может быть, - всего мира, как бы это громко не прозвучало. Меня тянуло туда - хотелось видеть, слышать, знать. Это увлекало, если это слово здесь уместно. Казалось - если поймешь, схватишь суть, вникнешь в причины событий, то можно раскрыть многое из того, что происходило в истории. Наверное, мне хотелось понять не народ, но отдельного человека, понять, что толкает этих человеков в толпу. Вряд ли я так мыслил тогда. Вспоминающие всегда немножко врут, особенно - о своих ощущениях и поступках в прошлом.
   Глядя на эту массу, трудно было поверить, что она состоит из личностей. В разгар событий мой друг, русскоязычный азербайджанец, подпав под пресс национальной гордости и обиды, написал стихотворение "Я - азербайджанец". В начале 1990 года, став свидетелем националистического разгула, он это стихотворение разорвал и написал другое, которое подарил мне:
   Здравствуй, толпа! Опять ты веселишься...
   Тебе не надоел твой мрачный карнавал?
   Тошно смотреть на то, как ты резвишься
   Под последний шлягер базарных зазывал.
   Здравствуй, толпа! Опять ты в новой маске?
   А под маской снова - зависть и оскал?
   Зависть и злость - все остальное сказки.
   Здравствуй, революция, я тебя узнал!
   Здравствуй, толпа! А ты меня не любишь...
   Э! Да что там, любишь - я твой злейший враг.
   Я - вне тебя, а ты за это губишь
   Или заставляешь бросить свой очаг.
   Здравствуй, толпа! Здравствуй, дорогая!
   Ведь ты мне будешь стоить Родины моей.
   Впрочем, всегда есть цена другая:
   Это - честь, но это - для тех, кто послабей!
   Эх, пальнуть бы шампанским по рядам рабоче-крестьянским
   И в веселом вине
   утопить жадный гнев,
   Ну а там - всплывет обман.
   В такие времена самое пугающее - народ. Люди, которых ты знал, встречал каждый день, жил рядом. Только теперь, когда заходит разговор на национальные темы, у них загораются бешеным огнем глаза, бледнеют перекошенные лица и слышен клекот в зобу. Такое впечатление, будто масса людей надела маски, припасенные для этого долгожданного времени, когда можно безнаказанно творить все, что угодно. Приходит время, заканчивается кровавый шабаш, и мы вновь видим прежние лица. Став свидетелем подобного безумия, можно разувериться в человечности людей. Возникают страшные, темные мысли и рождаются проклятые вопросы. Как я поведу себя, если будет позволено все? Смогу ли уйти, отказаться, не очутиться в толпе? До сих пор сомнения не покидают меня. А если так, трудно судить других. Необходимо самому испытать дьявольский соблазн и сатанинское искушение почти абсолютной властью над жизнью и имуществом людей, чтобы сделать выбор. Получившие такую возможность ведут себя по-разному.
   Дочь нашего соседа, того самого фронтовика, который рассказывал о кошмаре пережитых в начале войны бомбежек, во время событий была уже несколько лет как замужем. Семейная жизнь не ладилась, и одной из причин были отношения со свекровью, извечная проблема почти всех молодых семей, проживающих с родителями. Дело доходило до развода, - и женщина решила спасти свой брак, используя момент, добыть новое жилье для семьи. Она явилась к моей матери и ультимативно потребовала освободить квартиру в течение месяца. Это - последний срок, после которого она выкинет мою мать на улицу. Мама жила одна, но вступились соседи, говоря, что русских не выселяют, на что девушка ответила: "Поэтому я и даю ей месяц". Войдя в раж, дочь ветерана войны почувствовала себя прокурором - обвинив мою мать за то, что она связала свою жизнь с армянином и родила от него двух сыновей - и справедливым судьей, смягчившим приговор. Попытки увещевать, взывать к совести и приводить сентиментальные доводы, вроде: "Ты же выросла на моих глазах", "Вы же с детства дружили" или "Куда же я пойду?", вызывали у девушки только кривую усмешку и непреклонный стальной блеск в глазах. Ничто не способно было поколебать праведный гнев патриотки, в подоплеке которого была простая шкурная мысль: "Все равно кому-то достанется, лучше уж я первая перехвачу. Да и родители будут под боком, за ребенком присмотрят. А главное - может быть, мужа удержу". Так что квартирный вопрос испортил не только москвичей.
   Первая репетиция погромов в Баку произошла в декабре 1988 года. Было много избитых и несколько жертв. Помешало землетрясение в Армении, которое оттянуло развязку на год. Как раз в январе или в начале февраля 89 года я был в гостях у близкого друга. Хорошая семья, добрые порядочные люди и верные друзья. Мы ели, пили, не помню, за что, разговаривали, как обычно, обо всем и, как всегда, шутили и спорили. В процессе разговора он рассказал о своем, не знакомом мне приятеле, который давно положил глаз на очень симпатичную соседку-армянку и жаждал с ней переспать. Все предпринятые усилия ни к чему не привели. Парень, было, смирился, как тут случились "декабрьские репетиции". В некоторых районах города ходили группы громил, выискивая армянские квартиры. Девушку-армянку с матерью приютили родители мечтательного молодого человека. Ночью он вошел к девушке, которая спала на кухне одна, и осуществил свою мечту. Она не посмела отказать. О сбывшемся парень с огромным удовольствием поведал моему другу, который в свою очередь рассказал об этом в форме веселой истории присутствующим. Все смеялись.
   Конец восьмидесятых - начало девяностых можно с полным правом назвать временем осуществления мечтаний. Мечты сбывались. Все, даже самые невообразимые, бредовые, гибельные - любые. В конце семидесятых годов по Баку ходил популярный анекдот. К Кио во время представления обращаются городские власти с просьбой избавить Баку от нашествия грызунов. Кио соглашается, после чего выносит на манеж маленького игрушечного мышонка и заводит его. Игрушка начинает вертеться, потом выскакивает в город, кружится по нему, собирает всех крыс и мышей и увлекает за собой в море. На следующий день к фокуснику подходит азербайджанец и тихо на ухо говорит: "Слушай, Кио, а у тебя нет такого маленького заводного армянина? Продай, сколько хочешь, денег дам". Это был анекдот-мечта. Кио не понадобился, его роль исполнили другие факиры.
   В нашей соседке на базаре распознали армянку. Ее тут же окружили несколько женщин и стали избивать. Крик, шум, кровь. Подошел милиционер. Узнав в чем дело, сказал, сам того не подозревая, программную фразу: "Бейте, но не убивайте". Она стала руководством к действию после января 1989 года и оставалась таковой до конца года, когда стало возможным перейти грань.
   Азербайджанский писатель, произведения которого я люблю и высоко ставлю, написал открытое письмо Елене Боннэр, которую он упрямо называл Алиханян, протестуя против, как ему казалось, клеветы на его народ и республику. В частности, в нем говорилось о том, с какой болью и чувством глубочайшего соболезнования азербайджанский народ встретил известие о страшном землетрясении в Армении, а кто говорит о проявлениях какой-то радости в республике, тем более, в Баку, - подлецы, лжецы и провокаторы. Возможно, писатель действительно не видел, не слышал, не знал, но это была чистая правда. Сам я узнал об армянском землетрясении не из теле- или радионовостей. Вечером, в десятом часу, я услышал вдруг раздавшийся крик тысяч людей. Испугавшись, я выскочил на балкон и увидел небо, расцвеченное сотнями петард. На балконах домов и общежитий стояли люди и истошно, радостно вопили. Единственное слово, которое я смог разобрать - "Армения!.. Армения!.." Первое, что пришло в голову, - Армения отказалась от притязания на Карабах или карабахцы дали согласие остаться в составе Азербайджана. Только включив телевизор, я понял причину ликования.
   В том же письме писатель отвергает саму возможность каких-либо погромов и тому подобных эксцессов в Баку, исходя из того, что в городе невозможно набрать даже роту способных на такие действия. Не прошло и полугода, как набрались батальоны способных и желающих. Деятели культуры оказались в плену народолюбия и народообожествления, происходящих от русской культурной традиции, скрещенной с узконациональным чванством. Бить, но не убивать, пугать и принуждать к отъезду - было только половиной дела. Националисты понимали, что для полного очищения республики от нежелательного народа нужна вовлеченность в этот процесс большинства азербайджанской нации, чего в начале 89 года добиться еще не удалось.
   Другой писатель и общественный деятель в начале событий в частых теле- и радиоинтервью исключал саму возможность полного выселения армян из Азербайджана и азербайджанцев из Армении, объясняя это чисто техническими трудностями по перемещению более 600 тысяч человек с обеих сторон. Основную сложность он, как писатель и человек, видел в очень тесных личных, родственных и человеческих связях, сложившихся между двумя народами за последние семьдесят лет совместного проживания. Так думали многие, в том числе - армяне. Но, как известно, нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики, а большевики, ставшие оголтелыми националистами, - тем более. На смену лозунгу "разделяй и властвуй" был придуман новый - "разделяй и выселяй". Пропагандистское оформление и историческое обоснование обеспечивали Академия Наук с филиалами в вузах и Комитет по теле- и радиовещанию. Весной 89 года я присутствовал на похоронах знакомого армянина. Попрощаться с ним приехало несколько родственников из Еревана. До осени 89 года такие поездки были редки, но возможны. Ереванцы были, как принято говорить, простые люди. На мой вопрос, когда, по их мнению, все это кончится и закончится ли вообще, один из них, не задумываясь, ответил: "Когда в Ереване и Баку взорвут Академию Наук". Значит, процессы были настолько похожи, протекали параллельно и часто синхронно, что даже обыватели понимали, откуда их постоянно подогревают и чем это может кончиться. Периодически город наводняло огромное количество листовок, различных подметных брошюр самиздатовского происхождения, напечатанных в типографии Академии. Из этих печатных изданий низвергались водопады национальной ненависти, в виде исторического исследования, литературного эссе или политического памфлета. Поток подобной продукции и различных провокаций странным образом, словно по приказу, резко усиливался в моменты спада напряжения и появления у людей надежд на мирный исход затянувшегося противостояния.
   Ситуация ослабления напряжения, продлись она достаточно долго, могла привести к перелому настроения в пользу мирного исхода, по крайней мере, благоприятствовала бы этому, что было крайне нежелательно для экстремистов, поэтому они моментально впрыскивали в сознание людей очередную дозу националистической отравы.
   Люди читали глубокомысленные рассуждения человека, подписавшегося как доктор наук, о низком моральном и нравственном пороге армянских женщин, у которых практически отсутствует чувство женского достоинства и понятие девичьей чести и гордости. Из-за неумения или нежелания отстаивать свою женскую чистоту они легко становились добычей разного рода завоевателей и насильников. В результате бездумно рожали детей от всех подряд. По этой причине трудно понять, кем являются люди, в настоящее время называющие себя армянами.
   Народу рассказывали, какой огромный ущерб сотворили армяне, проживающие в Азербайджане. Учителя целенаправленно издевались над своими учениками-азербайджанцами, всеми силами прививая презрение к азербайджанской нации. Врачи калечили заболевших азербайджанцев, в том числе, - детей. Начиная с роддомов, вкалывали им препараты, действие которых дает о себе знать через много лет в виде различных болезней и бесплодия.
   Нации объясняли, какой зловещий заговор плели армяне много лет с целью полного изничтожения азербайджанского народа. Для убедительности приводили пример министра химической промышленности СССР армянина Костандова, который еще с начала пятидесятых годов, якобы умышленно строил самые вредные предприятия только на территории Азербайджана. Имелись в виду, Сумгаит, Баку и Кировобад, ныне - Гянджа.
   Показывали по ТВ известных писателей, поэтов и переводчиков, в разное время получавших премии, учрежденные в Армении. Каждый из них гневно заявлял, что если бы он знал, из каких "черных рук" получает премию, то отрубил бы себе руку берущую или "пусть бы отсохла моя рука, если бы я знал тогда..." и все в таком роде.
   Требовали прекратить все реставрационные работы в старом городе и других исторических местах, мотивируя тем, что большинство рабочих-реставраторов - армяне. Они будто бы выбивают на камнях или отреставрированных плитах армянские письмена с расчетом, чтобы через несколько веков при изучении потомками того или иного исконно азербайджанского шедевра доказать его армянское происхождение, как они это часто практиковали.
   Не гнушались и прямыми провокациями. В саду Парапет должны были открыть скульптурную композицию "Семь красавиц", посвященную одноименной поэме великого азербайджанского поэта двенадцатого века Низами Гянджеви. Скульптура представляла собой фонтан, вокруг которого стояли семь девушек и фигура самого поэта. Но в назначенный день открытие фонтана-памятника не состоялось. Вместо этого его окружили оградой из деревянных щитов и приставили милиционера для охраны. К памятнику никого не подпускали, тем самым еще более нагнетая ажиотаж. Дело было в том, что накануне кто-то заметил на скульптуре Низами голову католикоса всех армян Вазгена. Некоторые до сих пор этому не верят, но я лично видел и могу засвидетельствовать: в середине композиции стояло изваяние мужчины в халате с чалмой на голове и лицом католикоса. Как это могло произойти, где и когда смогли это сотворить и, главное, привезти и поставить в центре города, неизвестно до сих пор. В Баку утверждали, что это провокация армян. Композицию отливали из бронзы в Ленинграде, а у армян - длинные руки. Если предположить, что так и было, почему же в Баку этого сразу никто не заметил? На пути к постаменту любой памятник при советской власти проходил несколько комиссий, а здесь - отлили, привезли и сразу же поставили на место, да еще - без обычного покрывала, которое снимается при открытии. Все это наводит на размышления о том, какие могущественные и беспощадные силы действовали во имя разрушения.
   Однажды утром город буквально загудел, как растревоженный улей. Люди что-то возмущенно обсуждали, собираясь небольшими группами на каждом углу. Оказалось, одна из газет спозаранку преподнесла населению историю об отравлении азербайджанцев-беженцев из Армении, расквартированных в пригородном пансионате. У некоторых из них были обнаружены признаки пищевого отравления. Неудивительно, что определенные силы не упустили представившуюся возможность в очередной раз открыть глаза азербайджанскому народу на козни армян. Газета превратила очень неприятный, но в общепите довольно часто встречавшийся случай, в подготовленную диверсию. Естественно, повар-отравительница сбежала, и ее национальность не вызывала никаких сомнений. Таким образом, азербайджанскому народу показывали, с какими нелюдями он живет бок о бок, делит хлеб-соль и место под солнцем. Внушалось, они - гадина-спрут с отвратительными мохнатыми лапами, не имеющая ни чести, ни совести, ни сострадания, ни благодарности. Люди читали многочисленные протоколы "армянских подлецов" на работе, собираясь в группы, на улицах и дома. Удивлялись, вздымали вверх брови, негодуя, делали большие глаза, качали головами и бледнели от гнева. Кругом слышался злой шепот, смолкавший при приближении коллеги или соседа - армянина. Единственной реакцией после прочитанных откровений были призывы: "Смерть армянам!" и "Всех армян вон из Баку!". Азербайджанцам становилось стыдно, что у них есть друзья, соседи, коллеги по работе и родственники армянской национальности. Все больше людей старалось не общаться, избегали застолья с представителями презренного народа. Возникновение чувства стыда и неловкости в общении с армянами у большинства нации было главной целью политики "Разделяй и выселяй!". Идеологи выполнили свою задачу. Процесс стал необратим, но это поняли еще не все.
   Удивительно, что не только простые, малограмотные люди, но и представители образованной части населения верили в чудовищные обвинения и невероятные слухи. Верили, что в Армении случилось не землетрясение, а взорвалась атомная бомба, которую армяне тайно изготавливали в специальном цехе, расположенном глубоко в горах. Против кого они хотели ее применить - понятно, вот только Аллах покарал их. Верили, что Азнавур, прикрываясь гастролями, пригонял в Армению транспортные самолеты с оружием. Верили - и опровергать что-либо было бесполезно. Никто не возмутился тем, что когда так грязно говорят об армянских женщинах, оскорбляют матерей многих азербайджанцев. Не желали знать, что в начале пятидесятых годов Кастандов не был министром химической промышленности СССР, а если он вынашивал такие изуверские планы, то являлся страшным армяноненавистником, потому что в это время в Азербайджане проживало около миллиона армян, а, как известно, химические отравляющие вещества не действуют по национальному признаку. Что касается хитрых армянских медикаментов, то они оказались просто бракованными или обратного действия. За это время рождаемость среди азербайджанцев неуклонно росла вместе с продолжительностью жизни, а детская смертность постоянно снижалась. И сколько бы итальянские строители не выбивали латинские буквы на красных кирпичах при строительстве московского кремля, это архитектурное сооружение было, есть и будет великим памятником русской культуры. Наконец, самое смешное, если бы не было так горько, было бы представить Азнавура в роли шефа контрабандистов оружием. В такие периоды истории разум масс отключен и не способен воспринимать доводы логики и разума. Бал правит охлос. Каждый становится властью.
   Парень, лет семнадцати-восемнадцати, по сути - мальчишка, продающий овощи и фрукты, отказывался отпускать товар пожилой женщине, заподозрив в ней армянку. Об этом он во всеуслышание объявил очереди, в которой стоял я, предупредив, что армянам ничего продавать не будет. Очередь одобрительно зашумела. Густо покрасневшая женщина после судорожных поисков дрожащими руками вытащила из сумки паспорт и протянула мальчишке. Тщательно проверив документ и убедившись в национальной безупречности предъявительницы, он отвесил ей нужное количество овощей. Кровь схлынула с лица испугавшейся женщины. Очередь успокоилась. Отпустив товар, юный патриот позволил себе несколько снисходительным тоном дать строгий наказ женщине, годившейся ему в бабушки: "Паспорт всегда при себе держи, а то слишком на армянку похожа". Подобные случаи становились обычными. Армян и тех, кто не мог доказать свою национальную чистоту, зачастую просто били. Били в метро, в электричках, городском транспорте, на базарах и в магазинах, просто на улицах. Били, но не убивали.
   Межнациональные отношения - одна из тех сфер, где взаимное непонимание и неприятие нередко доводят до прямого насилия. Существуют люди, которые беспричинно, на уровне биологического отторжения и физиологического отвращения, относятся к представителям другой национальности или расы. Они сеют ненависть, презрение и брезгливость. Когда наступает их час, а он рано или поздно наступает в каком-либо месте на земле, то у них находится достаточное количество единомышленников. В конце концов, большинство нации оказывается в плену совершенно диких идей. Подготавливая массу к насилию против инородцев, последних обзывают "гадами", "крысами", "тараканами", "зверями" и "мерзкими, грязными животными", что должно возбуждать не только ненависть, но и отвращение. Таким образом, достигается состояние готовности уничтожать чужих, которое, становится настоятельной необходимостью, такой же, как травля крыс.
   К нашим бакинским соседям-армянам каждый год приезжали родственники из Армении. У них был сын. Я впервые увидел мальчика, когда ему было четыре года. Он был шумным непоседой, то и дело стремившимся убежать от родителей поиграть во двор. Родители не нашли ничего лучшего, чем напугать мальчишку азербайджанцами, или турками, как их называют по-армянски. Ребенку был предложен целый ассортимент угроз - от похищения до отрезания головы - в случае его самовольного ухода на улицу. Страх подействовал безотказно. С тех пор и все последующие годы, приезжая в Баку, он старался не выходить из дома один. Казалась бы безобидная страшилка, сказанная без далеко идущей цели, в шутку, осела в сознании на всю жизнь, порождая недоверие и враждебность.
   А сколько армянских и азербайджанских детей получили порцию таких назиданий для воспитания национального чувства. Доброхотов всегда предостаточно. В моей юности один из них советовал мне: "С азербайджанцами знайся, но всегда держи палку за спиной!". Во время службы на флоте я сдружился с фельдшером-азербайджанцем, призванным из Армении. Как-то в разговоре он рассказал, что с детства близкие напутствовали его в жизнь теми же словами, только, естественно, палку нужно было держать уже против армян. Сеющие национальную ненависть во все времена будто работают под копирку. К счастью, я не внял подобным советам, и, может быть, поэтому моя жизнь сложилась несколько иначе.
  
  
   Друзья
  
   Рузвельт говорил: "Если хочешь иметь друзей, будь другом". Ни один из друзей не отступился ни от меня, ни от моей матери, которая долгое время оставалась одна в Баку после моего отъезда. Основой прочности наших отношений было взаимное доверие, открытость и отсутствие какой-либо материальной корысти, совместного бизнеса или чего-нибудь в этом роде. Что касается такой тонкой и болезненной сферы, как межнациональные отношения, то мы очень часто обсуждали и спорили на эту тему и до событий, и во время них.
   Разные по характеру и жизненным устремлениям, уровню культуры и духовным запросам - они все одобряли идею национальной независимости. Каждый по-своему, с оговорками, без фанатичной ярости, возможно, желая больше независимости, чем отделения, часто до конца не понимая, как это можно соблюсти. Эрнест Ренан писал: "Общая слава в былом, общее согласие в настоящем, совместные великие свершения, совместная воля к новым свершениям - вот главные условия существования народа..." Большинство образованной части общества, а мои друзья принадлежали к ней, гордилось общей славой в былом, видело усиливающиеся разногласия в настоящем, но не желало совместных с другими народами свершений в будущем.
   Нежелание общего будущего - начало распада любой многонациональной страны. Народы устремлялись к собственным целям. Подобные настроения появились не сразу. Нельзя винить за них только националов. В любом разводе виноваты как минимум двое. Все здравомыслящие люди понимали, что разделение - всегда не очень здорово. Принять его мешало воспитание, привычка ощущать себя жителем огромной страны, империи или сверхдержавы. Было болезненное чувство разрыва, разъятия чего-то цельного, во всяком случае, спаянного временем. Каждый по-своему переживал мучительность начавшегося процесса, не всегда представляя последствия столь желанной независимости. К эйфории от долгожданной, так неожиданно свалившейся на голову свободы и ошалелости, обуявшей всех, примешивалось чувство старательно заглушаемой тревоги оттого, что всё идёт не совсем так. Писатель русского зарубежья Милославский заметил, что в библейском рассказе о сотворении мира каждый день творения завершается фразой: "И увидел Бог, что это хорошо". Только после первого дня, когда Всевышний отделил день от ночи, этой фразы нет. Если что-то от чего-то отделяют, то это по ощущению не может быть с радостью одобрено. Даже в том случае, когда разделение необходимо, оно влечет за собой неизбежность потерь.
   "События" стали своего рода лакмусом, проявившим до времени сокрытые или не до конца оформившиеся настроения азербайджанского населения в целом и представителей национальной элиты в особенности. Именно тогда, увидев дотоле незнакомый блеск в глазах друзей и услышав неподдельную радость в их голосах, впервые за многие годы нашей дружбы я испугался. Человек прежде всего думает о ближних, о тех, с кем общается каждый день. Именно на отношениях с ними зиждется его микромир. Передо мной была разъяренная толпа, темная масса, готовая или, по крайней мере, способная на все. Они видели пробудившийся народ, впервые в своей истории осознавший себя нацией и заявлявший об этом в полный голос. И то, и другое было правдой. Настораживала противоречивость ситуации, ее запутанность. Если они вместе с народом, а мне, естественно, нет места в этой толпе, то что случится со всеми нами, как все это отразится на отношении ко мне лично?.. Об этом я думал и этого боялся тогда. К счастью для меня, подобные страхи не оправдались. Все друзья остались друзьями. Мне очень хотелось бы назвать их имена, но и через столько лет не рискую - из нежелания причинить хотя бы малейший вред им и их близким. Каждый из них достоин отдельного упоминания - я расскажу только о двоих.
   Один - потомственный горожанин, бакинец, что редкость, когда мы говорим о столичных городах, и очень значимо, если пытаемся понять настроения "людей асфальта", которые, несмотря на свое подавляющее меньшинство, первыми в начале девятнадцатого века стали распространять на территории Азербайджана светское образование и все то, что мы называем европейской цивилизацией, таким образом, активно участвуя в формировании национальной культурной элиты во времена ее становления. Антики считали, что городской значит "образованный", деревенский - напротив, "дикий", невежественный. В своей знаменитой книге "Закат Европы" Шпенглер писал: "...всемирная история - это история городского человека. Народы, государства, политика и религия, все искусства, все науки покоятся... на городе...Сельский и городской человек - два разных существа. Вначале они эту разницу ощущают, затем - она начинает над ними господствовать..."
   Мой друг был горожанином до мозга костей не только по происхождению, но и по убеждениям. Это выражалось в нескрываемой антипатии к "людям земли" - разного рода выдвиженцам из районов, находящимся во власти. С определенного времени их становилось все больше. Свои взгляды мой друг особо не скрывал, потому и не пользовался симпатией "районских". Он сознавал, что ирония и некоторая доля презрительности по отношению к невежественным выскочкам, пытавшимся поучать и диктовать "правильное" понимание жизни и культуры, никогда не позволит ему получить место, сделать достойную его уровня карьеру. Знал, но не тужил, да и никогда к этому не стремился. Подобным образом думали и поступали все в его большой и дружной семье.
   Семья жила в старом азербайджанском районе Баку, похожем на тот, в котором первые десять лет прожил я. В доме было много комнат, хоть и маленьких, но у каждого - своя. В свободное время все читали разную литературу, многое по-русски, в особенности - толстые журналы. В то же время семья была национальна по духу: все поколения получали образование только на азербайджанском языке, не поддавшись моде и конъюнктуре времени. В их роду не водилось партийных функционеров и комсомольских активистов, но были ученые, художники, деятели культуры и учителя. Часто вечерами всей семьей они садились вокруг большого стола и читали наизусть из азербайджанской поэзии, продолжая средневековую традицию литературных посиделок-"диванов". Русскую литературу тоже любили и хорошо знали.
   Мой друг и все его близкие были глубоко верующими мусульманами. Религиозность, главным образом, является результатом семейного воспитания, что бы не говорили об этом сейчас. Как существует возраст для воспитания и формирования характера, так существует и возраст, когда прививается религиозное чувство. Его дед со стороны матери был мусульманским священнослужителем. Образованный богослов, собравший большую библиотеку на арабском, персидском и азербайджанском языках, состоявшую не только из теологических книг. У него был полный сборник дореволюционных азербайджанских журналов, которые представляли бесспорную букинистическую ценность. Журналы эти издавались прогрессивными, революционно и антиклерикально настроенными представителями азербайджанской литературы, которые в своих статьях резко критиковали служителей мечети за мракобесие и невежество, сопровождая написанное хлесткими карикатурами.
   Дед прожил долгую жизнь и умер почти девяностолетним накануне "событий". Старик с просветленным лицом глубоко и искренно верующего человека, с глазами до конца жизни глядевшими на мир и людей с некоторым удивлением, смирением и сочувствием. До революции и несколько лет после советизации Азербайджана он служил в мечети, где молились, слушали проповеди и собеседовали люди, принадлежавшие к культурной части общества. К нему даже заходили представители новой власти. Но терпимость коммунистов вскоре закончилась, заигрывания с Исламом прекратились, мечеть закрыли, а муллу послали на фабрику для перевоспитания трудом. Перековка реакционного служителя культа, как выражались в то время, заключалась в запрещении молиться и постоянных издевках, вплоть до оскорблений, со стороны "красных косынок", женщин-активисток новой жизни, азербайджанок, растоптавших чадру, отринувших "адаты" - обычаи и религиозные предрассудки. Вновь обращенные - самые опасные. Снося все глумления, бывший мулла каждый день через весь город пешком шел будто бы на обед. На самом деле он успевал лишь дойти до дома, омыть руки для молитвы, совершить намаз и сразу же спешил обратно. Опоздание для него было невозможным. В начале тридцатых пошли аресты священнослужителей всех конфессий. В одну из ночей был арестован шейх-уль-ислам, глава мусульман Закавказья, проживавший по соседству. Чекисты умышленно, не позволив арестованному старику одеться, в одном нижнем белье вывели его на улицу у всех на глазах, желая унизить, опозорить и показать всем сомневающимся, что их власть выше и сильнее божеской, которая не может защитить своего слугу и наказать его казнителей. Став свидетелем этого, дед друга понял замысел и решил ни в коем случае не доставить органам подобного удовольствия. Через несколько месяцев его взяли. Он встал с кровати полностью одетым - в таком виде он спал последние месяцы - обулся и вышел. Его выпустили через несколько лет в начале войны. В это страшное время народы обратились к религии, а власть - к церкви и мечети. Срочно понадобились священнослужители для отправления службы. Отпустили всех, кто остался жив.
   Религиозное воспитание, мораль и нравственность в семье шли от него. Несмотря на бескорыстие и благородство, дед отнюдь не был наивным человеком и прекрасно понимал, что люди имеют способность перестраивать мораль под быстро изменяющуюся жизнь.
   Однажды, когда за столом сидела вся их большая семья, пришла соседка и обратилась с просьбой взять на хранение большую шкатулку с драгоценностями, переданную ей близкими друзьями. Уезжая в Иран, они попросили сохранить ценности до их возвращения. После советизации граница долгое время была открыта, и граждане Ирана могли свободно приезжать и годами жить в Азербайджане, и наоборот. Все закончилось в начале тридцатых. Иранцам дали срок определиться - остаться или уехать навсегда. Многие уехали, надеясь вскоре вернуться. При пересечении границы у них изымалось все ценное. Женщина все это время хранила оставленные ей драгоценности и не позволила себе взять хоть что-нибудь даже в суровые военные годы. Время шло. Почувствовав, что ее дни подходят к концу, она решила прийти к всеми уважаемому человеку и передать ему на хранение ценности. На вопрос, почему она не оставит шкатулку своим детям, женщина горестно ответила, что после ее смерти они все быстренько разделят и продадут, а когда вернуться те люди или их потомки, то они посчитают ее бессовестной воровкой и проклянут память о ней: "Наверное, я не смогла как следует воспитать своих детей. Я понимаю, что Вы - тоже очень пожилой человек, но Ваши дети и внуки, должно быть, совсем другие. У такого благородного человека наверняка и дети такие же. Поэтому я решила отдать драгоценности Вам и Вашей семье". Немного помолчав, дед ответил, что благодарит за доверие, но вынужден ей отказать: "Когда ты рассказывала о своем деле, мой сын под столом толкал меня ногой, давая знак, чтобы я соглашался. Они очень хорошие, но думаю, что после моей смерти поступят также". Ни старуха, ни дед моего друга не усомнились в необходимости сохранить когда-то врученное добро и не подумали о бессмысленности, на дворе был конец семидесятых годов, данного так давно обещания.
   Дед очень любил своих детей и внуков, но моего друга отличал особо. Они были похожи, но не внешне. У внука - такой же негромкий, мягкий голос и деликатная манера речи. Во всем чувствуется внутренняя, какая-то врожденная, интеллигентность. Он даже в самом горячем споре никогда не горлопанил, не заходился в кашле (в отличие от меня), всегда внимательно слушал собеседника и старался высказывать свои доводы спокойным и тихим голосом.
   Баку всегда был многолик, в городе многие десятилетия соседствовали разноязыкие национальные кварталы, в каждом из которых текла своя, во многом отдельная от других жизнь. Были кварталы татов-иудеев, татов-мусульман, лезгин, грузин, казанских татар, немцев и выходцев из Персии. Армянский район города называли "арменикенд", что в переводе с азербайджанского - "армянское село". Естественно, существовали и азербайджанские районы. В мою бытность город стал двуликим. Развитие национальной культуры и влияние русского языка, русской и через нее европейской культуры постепенно привело к разделению по культурным запросам.
   Баку - национальный, азербайджанский, и Баку - интернациональный, русскоязычный. Азербайджанский Баку являл собой мононациональное сообщество. Баку-русскоязычный был творением представителей всех национальностей, среди которых азербайджанцы занимали значительное место. Два города до поры прекрасно уживались в одном - культурные интересы жителей одного редко пересекались с культурными интересами жителей другого.
   Мой друг существовал в обоих культурных пространствах довольно комфортно. Его высокая культура и хорошие манеры к моей радости не помешали нам стать близкими друзьями. Нас сближала любовь к литературе, так называемому элитарному кино, джазу и истории. Мы ходили на художественные выставки в концерты и музеи. К тому же у нас обоих до неприличия слабое тщеславие и почти полное отсутствие честолюбия. Хотелось бы похвалиться, что такое мировоззрение стало плодом мучительных размышлений о смысле бытия и цели человеческого существования, но, увы, оно было результатом, главным образом, банальной лени, к которой даже Маркс относился с большой снисходительностью, что нас особенно стимулировало и подбадривало.
   У нас был свой, мало кому известный Баку. Такой город в городе, по которому не водят экскурсий и не показывают почетным гостям, есть во всех городах мира. Эти места принадлежат тем, у кого они связаны с чем-то очень личным, либо тому, кто их открыл для себя и делится открытием только с близкими людьми, подобно грибнику-ягоднику, который в исхоженном сотни раз лесу вдруг обнаруживает грибное место или земляничную поляну. В нашей жизни случился период - около года - без работы. Прекрасное время, когда мы были особенно беспечны и веселы, часто встречались и просто гуляли по городу. Приморский бульвар, Нагорный парк и центральные улицы были обычными местами гуляния бакинцев. Мы же бродили по старым малоэтажным районам. В двух-трехэтажных домах постройки конца девятнадцатого - начала двадцатого века, принадлежавших азербайджанским торговцам и купцам, на мраморных порогах входящих встречало выложенное мозаикой латинское приветствие "Salve!", а на стенах вдоль парадных лестниц тех же домов мы обнаруживали во многих местах облупившуюся от времени, но чудом не замазанную жэковскими малярами роспись, сделанную золотистыми масляными красками. На них изображались караваны верблюдов в пустыне, ведомые погонщиками в цветных шароварах и белых чалмах, слоны с головами, украшенными пурпурными кистями и балдахинами на спинах, в которых восседали прекрасные девушки в тюрбанах, и тому подобные восточные изобразительные пряности. В домах еще с тех времен сохранившиеся мраморные ванны-бассейны, видимо, скопированные с терм римских патрициев, соседствовали с сидячим азиатским сортиром.
   Огромные многоэтажные здания, построенные на деньги нефтяных магнатов в европейском стиле, часто европейскими же архитекторами, резко контрастировали с небольшими особняками мелких нефтепромышленников в бывших национальных районах города. В Баку имело место такое понятие, как "небогатый нефтепромышленник".
   В крепости, так между собой бакинцы по-русски называют старый город, мы ходили по узеньким, словно горные тропинки, улочкам, забредали во дворики, не тронутые мастерком штукатура и кистью маляра чуть ли не за все восемьсот лет существования. Как и в те стародавние времена, женщины в длинных темных платьях и неизменных головных платках набирали воду на улицах. Изменилось немногое: вместо колодцев появились колонки для воды, а вместо глиняных кувшинов - цинковые. Вся уникальность старого города смогла сохраниться только благодаря почти полному отсутствию реставрационных либо ремонтных работ. Что было скверно для повседневной бытовой жизни людей, ютившихся в отвратительных условиях, то приводило в восторг историков, искусствоведов и, конечно же, киношников.
   Обедать мы любили в невзрачных шашлычных, расположенных в глухих местах, известных не каждому бакинцу. В этих небольших - на четыре-пять столиков - заведениях подавали вкуснейший шашлык из осетрины и жаренный на сливочном масле хашам - каспийская разновидность жереха. Непередаваемый вкус. В чайхане, заброшенной в укромный уголок города, сидя под куполом огромной ветлы, мы пили чай с инжировым, ореховым или айвовым вареньем. Чайхана в Баку - место встреч, своеобразный клуб, в котором бакинцы всех возрастов проводят время, обсуждая все на свете.
   Нам нравилось посещать дома-музеи. Это были квартиры, где в прошлом проживали представители азербайджанской культуры. Прелесть этих музеев-квартир заключалась в том, что их хранителями являлись во многих случаях прямые потомки, иногда даже вдовы этих выдающихся людей. В начале восьмидесятых некоторые из них еще здравствовали, что было счастьем для редких посетителей. Хранители часто выступали в роли экскурсоводов - слово, не подходящее для тех, кого нам выпала удача видеть и удовольствие слушать. Незабываемы были не только рассказы, более похожие на беседы, а говорили они охотно, с радостью встречая каждого нового посетителя, - но и сам облик, манеры и речь этих престарелых потомков основателей и создателей новой азербайджанской культуры.
   Летом, в сорокоградусную жару мы, истекающие потом, в теннисках, расстегнутых на все пуговицы, решили посетить один из таких музеев. Нам навстречу вышел высокий осанистый восьмидесятипятилетний старик в светлом костюме-тройке и темно-вишневом галстуке с тяжелой тростью, инкрустированной серебром в руке. Картину довершали старинные часы с цепочкой, свисающей из жилетного кармана, и перстень с черным камнем на мизинце. Поразившись этому явлению из девятнадцатого века, мы судорожно застегнулись и пересохшими от жары и робости голосами попросили показать музей-квартиру его дяди. Настала очередь удивляться хранителю-племяннику. Оказалось, что последние гости, так он называл экскурсантов, приходили больше, чем за полгода до нас. Рассказ, как обычно происходило в этих случаях и с такими смотрителями, постепенно принимал доверительный характер. Откровенно говоря, нас более интересовали живущие рядом с нами полузабытые потомки, нежели хрестоматийные фигуры их усопших предков. На этих уходящих в страну бесконечного забвения стариках лежал лунно-серебристый отсвет долгого девятнадцатого века, завершившегося с окончанием Гражданской войны в России. Беспощадная власть не смогла до конца вытравить в них российских гимназистов. Удивляла воспитанность, улыбчивость, доброжелательность. Восторгали память, кругозор и, особенно, речь, не испорченная новоязом. Трудно было представить, как эти люди через все пронесли маленькую частичку образа ушедшего времени, сохранили интонацию того языка. Неважно, как - с акцентом или без, но все они разговаривали на прекрасном русском языке. Для нас сама их речь являлась музеем.
   То время видится как отпущенное нам для прощания с прошлой жизнью, уходящими людьми, с городом, который уже никогда не повторится. Только вспоминая прошлое через многие годы, мы склонны искать и находить в нем события, которые становятся или кажутся знаковыми, наполненными не понятым тогда тайным смыслом. Люди, живя в настоящем, творят прошлое и боятся всегда неведомого будущего.
   Перестройка, гласность, Карабах - все это свалилось на всех нас неожиданно и почти одновременно. К удивлению и восторгу, о которых уже упоминалось, у моего друга примешивалось что-то вроде надежды. Подобное чувство во время перемен захватывает многих мыслящих и чувствующих людей, даже если холодный рассудок отчаянно сопротивляется ничем не подкрепленному оптимизму.
   Моего друга отличало от большинства полное отсутствие агрессивности к представителям иного народа и, несмотря на двухлетнюю националистическую вакханалию, не возникшее в нем чувство национальной ненависти. Он, так мне видится сейчас, рассматривал эти события как прелюдию к главному - национальной самостоятельности. Это определение можно толковать по-разному, но мой друг не вкладывал в него ни грана национальной нетерпимости, тем более, какой-либо фобии. Через полтора года наступил апофеоз противостояния. Перестала действовать государственная юстиция, был отброшен элементарный человеческий стыд, и с Площади полились открытые призывы к кровопролитию. Я видел, что другу не по себе, ему глубоко противны квазинационалистические лозунги, еще больше его удручала атмосфера, воцарившаяся в городе. Фактически нигде не было слышно ни одного гуманного слова, не говоря о слове в защиту. Именно тогда, в первый и единственный раз, я задал ему волновавший меня вопрос: "Если бы твой дед был жив, мог бы он молчать, когда призывают убивать?" После очень долгой паузы мой друг ответил: "Он бы не смог". Мне тоже хотелось так думать.
   Второй друг был выходцем из городка, бывшего когда-то столицей средневекового ханства. Таких ханств на территории современного Азербайджана было множество. После установления советской власти 28 апреля 1920 года они стали районами республики. Его родители и предки были родом из этого древнего города. Являясь бакинцем в первом поколении, он полностью подходил под термин "районский", что, несомненно, влияло на его мировоззрение и поведение. Семья принадлежала к национальной элите: отец - профессор истории, мать - работник одной из центральных библиотек. Несмотря на свое азербайджанское образование, родители, особенно отец, желали отдать детей в русское обучение, считая его более перспективным. Помешал этому близкий друг дома и земляк, народный поэт, который во время "событий" стал трибуном и властителем дум Площади. Узнав о намерении друзей, он возмутился, усмотрев в этом уступку всеобщей моде, и пообещал порвать с ними всякие отношения, если подобное произойдет. Родители пошли на попятный, о чем впоследствии то сожалели, то гордились, в зависимости от ситуации. Что касается друга, он только гордился. Его отец сделал все, чтобы дети овладели русским языком, насколько это было возможно при почти полном отсутствии языковой практики в детстве. Язык дети познавали по книгам. Читали они по-русски много: сначала - из-под палки, потом - по желанию, не оторвешь. Я редко встречал людей, не имеющих русского образования, которые могли бы так чувствовать русское слово, русский литературный стиль и настолько глубоко понимать работу писателя над текстом. Разговаривал он с большим акцентом, но мог наизусть выдавать целые абзацы на русском языке из русской и зарубежной классики.
   Целеустремленный, не чуждый желания сделать карьеру, которая, по его мнению, необходима, главным образом, для достижения материальных благ, он любил все то, что обозначалось словами "сервис", "роскошь" и, особенно, "комфорт". Подобные желания не делали его отрицательным персонажем, а только более нас активным и предприимчивым. Эти качества в полной мере проявились, когда начался бум кооперативного движения. Мой друг одним из первых ринулся в эту кампанию. Он буквально фонтанировал идеями, словно одержимый, бросался из одного предприятия в другое, но постоянно терпел фиаско. После череды неудач, связанных с недостатком финансов, быстро менявшейся экономической ситуацией в стране и произволом чиновников, его пыл несколько угас, но мечты не иссякли.
   Жизненную активность он унаследовал от отца, который всю жизнь много работал, стараясь максимально обеспечить будущее детей. Человек сильной воли, фронтовик, вернувшийся с войны инвалидом, смог стать ученым, профессором, пользующимся всеобщим уважением. Он был ветераном восемнадцатой армии, политотделом которой командовал Л.И. Брежнев. До 1964 года его однополчане были просто ветеранами войны. После того, как Брежнев осенью того же года стал генеральным секретарем, их начали окружать почетом как людей, так или иначе приближенных к главе государства. Леонид Ильич уделял большое внимание бывшим фронтовикам вообще, а ветеранам своей армии - особо. При нем ввели всевозможные льготы, открыли магазины для ветеранов, где можно было купить дефицитные продукты и бытовую технику. В Баку их называли "спасибо Гитлеру". Во время неоднократных визитов Брежнева в Азербайджан на встречу с ним обязательно приглашали всех здравствовавших ветеранов его армии. Отец моего друга всегда присутствовал, даже сфотографировался рядом с пятьюжды героем и другими руководителями страны и республики, что открывало ему большие возможности, которыми он в полной мере пользовался. Некоторые слегка иронизировали по поводу его активности в подобных делах, но никто особо не осуждал, и все относились с пониманием, потому что каждый на его месте поступал бы так же.
   В Азербайджане практически отсутствовало диссидентское движение, и неформальное мировоззрение, прежде всего - среди национальной элиты, начиналось и заканчивалось обсуждением национального вопроса. Формирование взглядов моего друга проходило под влиянием друзей и коллег его отца, большинство из которых можно охарактеризовать как национал-патриотов, что в интеллигентских кругах считалось чуть ли не прогрессивным инакомыслием. Исходя из этого, его мечты о независимости и национальном государстве были более чем естественны. Исповедовавшие подобные взгляды не гнушались использовать все возможности, которые предоставляла советская система для получения образования и продвижения по служебной лестнице. В то же время они мечтали о заре национальной свободы, которая, может быть, когда-нибудь загорится. В мировоззрении моего друга, как и многих национально мыслящих азербайджанцев, причудливо уживались советский патриотизм, азербайджанский национализм, пантюркистские настроения, критическое отношение к существующей социалистической системе и желание ее реформации, отрицательно настороженное отношение к некоторым народам - и глубокие, искренние, сердечные дружеские чувства к отдельным представителям этих же народов. Его отличали чрезмерная эмоциональность, резкость суждений, способность поддаваться порыву и, как результат, некоторая человеческая и национальная нетерпимость. В нем одновременно сосуществовали внушаемость, быстрая смена суждений, способность к переоценке собственного мнения под влиянием сильных эмоциональных аргументов и логических доводов, что говорило о его гибком уме, незашоренности и в то же время - о шаткости мировоззрения. При этом он мягкий, добрейшей души человек и преданный друг.
   Наши с ним личные отношения сложились сразу. Поначалу он был удивлен моей незацикленностью на национальном. Это опрокидывало его представление об армянах. Позже нас сблизил мой неподдельный интерес к азербайджанской культуре и литературе. Вскоре мой друг стал тем человеком, с кем я совершенствовал азербайджанский литературный язык, которым старался более глубоко овладеть. Я стал одним из немногих неазербайджанцев, не говоря об армянах, который был вхож в его дом и принят с искренней доброжелательностью, постепенно переросшей в глубокую взаимную симпатию. В его семье я встретил не только традиционное гостеприимство азербайджанцев, но и душевное расположение, которое после моего вынужденного отъезда в полной мере ощутила моя мать.
   Карабахские события всколыхнули многих азербайджанцев, в том числе и моего друга. Первоначально он не видел в них предтечи грядущей национальной независимости, поэтому не сразу включился в национальное движение. Не верил и выжидал, активно реагируя на происходящее. Его оценки и эмоциональные реакции на то или иное событие удивительным образом совпадали с реакцией масс. Он очень точно выражал чувства и мнения большинства. Постоянно убеждаясь в его поразительном чутье относительно того, о чем будут говорить на улицах и на Площади буквально на следующий день, я как-то в шутку заметил, что глас моего друга - глас народа. Как писал Ортега-и-Гассет, "массовое мышление - это мышление тех, у кого на любой вопрос заранее готов ответ". Наверное, во многом из-за ментальности "людей земли", одной из отличительных особенностей которой является отсутствие боязни перед скоплением народа, массой, толпой. Сам того не сознавая, он всегда был в большей степени "массовым человеком", если использовать термин Ортега-и-Гассета, поэтому глубже многих из нас чувствовал массу и в какой-то степени зависел от нее. Как-то в разговоре я убеждал его не поддаваться бушующему вокруг урагану национализма, просил не быть человеком толпы. Говоря о массе как о трясине, в которой тонет любая справедливость, правда и сострадание, я привел фразу Пастернака: "Тем, кто любит и ищет истину, не может быть не тесно в любых марширующих рядах, куда бы они ни маршировали..." В ответ он грустно сказал: "А иначе - как жить?!.." Тогда я понял: что для меня толпа - для него народ, а не быть его частью он не в состоянии. Поэтому он слушал, принимал на веру и в какой-то момент поддавался заклятьям толпы. Его настроение менялось вместе с изменением настроения масс. Его возмущало и вызывало гнев то же, что вызывало ненависть толпы.
   Более всего в наших отношениях я ценил его абсолютную искренность и честность. Мы говорили то, что думали о происходящих событиях, не стесняясь резких оценок и нелицеприятных выражений, но всегда без личных оскорблений. В его доме я впервые услышал мнение о том, что люди, громившие армян в Сумгаите, по-своему защищали родину. Он мог в запале сказать, что армяне - такой народ, которому необходимо делать кровопускание каждые пятьдесят-шестьдесят лет, иначе они не могут спокойно жить. В день, когда весь город гудел от возмущения, вызванного слухами об отравлении поварихой-армянкой десятков азербайджанцев-беженцев, проживавших в пансионате, что впоследствии оказалось умышленным искажением фактов, я заметил его хмурую озлобленность и необычную нервность речи и движений. На мой вопрос, что с ним, он неожиданно отрезал: "Вместо того чтобы с тобой разговаривать, я должен как азербайджанец прекратить наши отношения, а как настоящий патриот - вообще тебя убить". Меня поразила его непосредственность и потрясающая, какая-то первозданная, наивная искренность. Я - не блаженный, просто жизнь научила меня более верить делам, нежели словам, потому что между ними - довольно большая дистанция. К тому же я не имел права не оценить открытость и бесхитростность моего друга. После нескольких минут разговора первоначальный эмоциональный накал ослаб, откровенная беседа и здравые аргументы сделали свое дело. Наша дружба не расстроилась и, возможно, стала еще более осмысленной. В такие моменты о человеке узнаешь больше, чем за долгие годы. Французы говорят, что предателями бывают только свои. Предателю необходимо скрывать от всех не только намерения, но и мысли. В нашем случае никто ничего не скрывал. И тогда, и сейчас я считаю это чертой настоящей дружбы.
   У любой ненависти есть исключение. Неприязнь, нелюбовь либо ненависть к другому народу всегда представляет собой готовую схему, некий набор стереотипов, шаблонных представлений и заклинаний, которые при столкновении с конкретным человеком зачастую разбиваются вдребезги или видоизменяются до неузнаваемости. Человек по природе эгоистичен: если речь идет о жизни или смерти, то быть исключением в такие моменты спасительно. Как бы неожиданно это не прозвучало после всего описанного выше, я могу сказать - мой друг был и остается одним из самых прекрасных друзей за всю мою жизнь.
   Незадолго до исхода армян он стал активистом Народного Фронта, участвовал в организации ячеек новой власти. В этом качестве помог семье моего брата, отправив их последним паромом в Красноводск, и таким образом спас от возможной трагедии, постоянно опекал мою маму и сделал все, чтобы никто не посмел ее выселить из квартиры, несмотря на многочисленные попытки.
   Мне хочется верить, что в наших отношениях мы оказались способны отделить свое личное от общего, поднять нашу дружбу и подняться самим над воцарившейся в обществе межнациональной враждой. Подобных друзей встречает в жизни далеко не каждый человек. В надвигающемся хаосе, среди усиливающейся с каждым днем взаимной озлобленности, болезненной подозрительности и разобщении людей единственной опорой существования оставался круг близких и, главное, верных друзей. Само их присутствие помогало окончательно не разувериться в людях и давало возможность существовать в этом рассыпающемся на наших глазах мире.
   В соседней квартире мучительно умирала первая парашютистка-азербайджанка. Смутно понимая, что творится, она чувствовала неладное и каждый день наказывала сыну передавать соседям-армянам, чтобы они не уезжали. Скоро все будет хорошо. Сын послушно передавал слова матери, стыдясь их бессмысленности и неуместности. Через две недели, когда мы снесли ее на кладбище, я очень ясно, до душевного ожога понял, что хорошо для нас в Баку уже никогда не будет. Уходило прежнее время, и уносило с собой своих детей.
  
  

Крушение надежд

  
   Первое полугодие 1989 года характеризовалось некоторым затишьем в связи со случившимся в Армении землетрясением. Власть и население Азербайджана так же, как руководство страны ожидали, что катастрофа на долгое время заставит армян забыть о Карабахе или вытеснит эту проблему под давлением множества новых. Но на улицах стертого с лица земли Спитака одним из первых вопросов, обращенного к Горбачеву, был о судьбе Нагорного Карабаха. Михаил Сергеевич был откровенно изумлен и подавлен, причем неизвестно, чем больше - увиденными разрушениями или прозвучавшим вопросом. Стало ясно - даже такая трагедия не смогла заслонить межнациональную проблему. Власти в Баку приходили к выводу, что непреклонность карабахцев и их соратников в Армении заводила ситуацию в тупик, из которого есть только радикальный выход. Ожесточение, нетерпимость и непримиримость усиливались с каждым месяцем. Летом 1989 года стало окончательно ясно, что требование о присоединении к Армении снято не будет. Началась третья и последняя волна демонстраций, которые проходили ежедневно вплоть до полного исхода армян из Баку в январе 1990 года.
   Периодизация двухлетнего противостояния, или "событий", может показаться несколько условной, однако имеет определенную логику и привязана к вполне определенным датам, которые могли бы стать поворотными вехами, но не стали. Первый период - с февраля 1988 года (начало стояния в Степанакерте) до июля того же года, когда Карабахское дело рассматривалось на заседании Верховного Совета СССР. Второй - с осени 1988 года по январь 1989, то есть, до страшного армянского землетрясения. И третий - с лета 1989 года по январь 1990, когда произошло окончательное решение армянского вопроса в Баку.
   Последний период отличался от двух предыдущих нарастающим радикализмом настроений. Все реже слышны были заклинания о вековой дружбе, а вскоре и вовсе прекратили разделять преступников-сепарастистов и ни в чем не повинное мирное население. Уже осенью 1989 года с экранов телевизоров, из радиоэфира и со страниц газет практически были изгнаны немногие, пытавшиеся воспрепятствовать эпидемии националистического бешенства. Большинство нации отвергало их усилия, не желая слушать тихий голос миротворцев. Сумгаитские погромщики стали восприниматься общественным мнением не иначе, как герои азербайджанского народа.
   Важной особенностью третьего периода была резко возросшая активность женщин. Они и ранее принимали деятельное участие в митингах и демонстрациях, внося свою лепту в творившееся безумие, но к осени 89 года женщины стали участвовать в голодовках, часто и агрессивно выступать на митингах, доводя всеобщий психоз до истерики, а истерику - до исступления. Кавказцы всегда отличались повышенной возбудимостью и легко впадали в истеричное состояние, особенно - женщины. В такие периоды вспоминаются деятели, предлагающие как можно чаще выдвигать женщин во власть, мотивируя это тем, что женщина-правитель обязательно приведет общество к добру, согласию и процветанию. К сожалению, то, что мы увидели при развале страны, и та роль, которую играли женщины в народных фронтах и разного рода националистических движениях - и как они ее играли! - заставляет нас сделать прямо противоположный вывод. Еще несколько десятилетий назад подобное поведение женщины на Кавказе было немыслимым. Наверное, это один из побочных результатов эмансипации.
   Как-то я присутствовал при одном телефонном разговоре. Моим соседям позвонила родственница из Степанакерта. После обычных расспросов о житье-бытье она поинтересовалась обстановкой в Баку. Соседи стали возмущаться поведением карабахских армян, их упрямством и несговорчивостью, которая может очень плохо кончиться. Из-за неуступчивости карабахцев страдают люди, никаким образом не причастные к их борьбе за отделение. Прозвучал упрек, выражавший общую тревогу подавляющего большинства бакинских армян: "Вы подумали о судьбе армян, которых в Баку двести пятьдесят тысяч - в два раза больше, чем в Нагорном Карабахе? Что они переживают? Как мы себя чувствуем из-за вас, и что с нами будет? Об этом думают ваши руководители?" В ответ раздался такой ор, что телефонная трубка чуть не выпала из рук женщины, посмевшей задать такие, казалось бы, очевидные вопросы. Родственница - активистка карабахского движения на запредельно высоких тонах отвечала, что они делают это не только ради себя, а, прежде всего, - для всех армян, вынужденных жить под властью азербайджанцев. Они думают о свободе Карабаха и, тем самым, - о свободе бакинских армян. Смысл ее гневной речи укладывался в два тезиса - мы боремся за нашу и вашу свободу, вы этого не понимаете и не одобряете, поэтому предаете общее дело и не достойны свободного счастливого будущего. Разговор прояснил многое. Появилось определенное представление о подлинных настроениях, господствующих в Карабахе среди простых обывателей, принимавших активное участие в противостоянии, коих оказывалось большинство. В который раз стало ясно, что всем одержимым идеей, как это было и, наверное, еще не раз будет, ровным счетом наплевать на судьбы сотен тысяч людей вообще и на своих соплеменников в частности. Снова борцы, жаждущие осчастливить народ свободой, требуют бесчисленных жертв от тех, кого они мечтают освободить, не задумываясь о человеке как таковом, его судьбе, страданиях и жертвах, которые безвинно будет претерпевать каждый, расплачиваясь за их возвышенные идеи и прекрасные мечты. Еще один важный аспект этого разговора - самоощущение бакинских армян. Досада на карабахцев сменялась ужасом от сумгаитского погрома, гнев на преступное упрямство сепаратистов перетекал в возмущение азербайджанскими националистами, которые причисляли всех армян к пятой колонне, оскорбляя этим большинство лояльных граждан, искренне любящих свой город и считающих Баку своей единственной родиной.
   Наверное, таким образом можно описать настроение любого национального меньшинства, оказавшегося в подобном положении. Общая ситуация порождает схожие поведенческие черты. Это характерное для представителей национального меньшинства желание понять, которое незаметно приводит к внутренней солидарности, согласию с политикой и действиями национального большинства, и, как результат, к частичному их оправданию. Одной из причин такого сочувствия является "мания лояльности", как писал Фазиль Искандер, стремление представить, что бы ты сделал, если бы от твоей родины попытались отнять большой кусок территории, а твой народ назвали угнетателями и врагами. Трудно поверить, но подобное чувство присутствовало в глубине души многих вплоть до самого исхода.
   Возможно, это был результат советского воспитания, в котором насилие являлось естественным инструментом решения важных проблем, либо - защитная реакция психики представителей национального меньшинства. Они ожидают его и смиренно готовятся к нему. Это происходит вопреки желанию, часто при активном сознательном сопротивлении подобным навязчивым представлениям, но наследственные болезни, к сожалению, трудно излечимы. Непреходящий страх уничтожения из исторического становится генетическим, передающимся из поколения в поколение. Как бы успешны, богаты и внешне респектабельны не были представители таких народов, внутри каждого из них прячется бацилла страха. Они принимают и понимают насилие, преследующее их народы как предопределение. Такова историческая почва для развития национального характера народов, на многие века потерявших свою государственность и получивших статус национального меньшинства в странах рассеяния.
   Со временем начинают развиваться те особенности внутреннего состояния, которые названы "стокгольмским синдромом". Этот синдром может возникнуть как у отдельного человека, так и у целого народа. Потребность в непротиворечивой картине мира заставляет заложников ситуации искать и находить повод для понимания, сочувствия и сотрудничества с теми, кто их в заложниках держит.
   На атмосферу в республике также отрицательно воздействовали инертность, вялость и полное бездействие центральной власти, которая не спешила на помощь и все более неохотно вмешивалась в межнациональный конфликт. На власть уповали все, но она становилась все безразличнее к тому, что происходило на окраинах огромной державы. Для всех, в том числе, кавказцев, государственная власть - это были Москва, Кремль, Россия и русские. Обвиняя русских, обвиняли Кремль. Бездействие власти и опоздание на три дня в Сумгаите привело к многочисленным жертвам. После был генерал-полковник Тягунов, получивший приказ организовать и осуществить эвакуацию армян из районов Азербайджана в Армению. Выступая по телевидению, он демонстрировал карту, где были обозначены дороги-маршруты, по которым в сопровождении и под охраной армии будут эвакуироваться люди со своим имуществом. Генерал называл дороги, нумерацию колонн следования, количество войск и военной техники для сопровождения, вплоть до вертолетов, которые будут барражировать над караванами беженцев, что больше походило на военную операцию в Афганистане, чем на переезд мирных людей к новому месту жительства. Все бурно возмущались - вместо того, чтобы прихлопнуть эту националистическую камарилью на корню, ей оказывают поддержку и помогают достичь цели. Было понятно, что генерал-полковник выполняет приказ. Впоследствии он был переведен на другое место службы и вскоре скончался. Наверное, выполнение подобных приказов не проходит бесследно для здоровья порядочных людей.
   Русские бакинцы тоже в какой-то степени стали заложниками событий. Их заставляли давать оценку происходящему, определяться, на чьей они стороне. Интервью с ними на улицах города постоянно показывало телевидение. На экране появлялись покрасневшая от напряжения женщина или насупившийся мужчина, русские по национальности, за их спинами обычно выстраивалось несколько азербайджанцев. Корреспондент настоятельно просил высказать свое мнение о карабахских сепаратистах и дать оценку действиям армянских террористов. В большинстве русские люди старались высказываться в духе миролюбия и оставаться объективными в оценках. Республиканская пропаганда пыталась сделать другие национальные меньшинства, прежде всего - русских, союзниками в борьбе за целостность республики. Их хвалили, перед ними открыто заискивали, подспудно внушая, что всем будет прекрасно и вольготно, а, главное, спокойно - без армян. Один "простой" русский человек в беседе со мной немного наивно живописал изобильную жизнь в нашей богатейшей, как он выражался, республике, которая скоро наступит. Что означало "скоро" - было понятно. Люди уставали от опасного соседства, у некоторых сдавали нервы. "Уезжайте поскорее, оставьте нас в покое, а то из-за вас житья нет", - говорили они, иногда пряча глаза, и их можно было понять. Неизбежность становилась очевидной.
   Власть было растеряна и некоторым образом дезориентирована, что отчасти было следствием "нового мышления", провозглашенного творцом перестройки и гласности. Москва все более нерешительно влияла на процессы, проходящие в республиках. Кремль искренно не желал развала и всеми силами старался сохранить Союз. Однако в политике, как и в жизни, есть поступки сознательные, разумные и логичные, но существует что-то помимо разума, сознания и логики, называемое интуицией, наитием, бессознательным... В поведении Москвы было бессознательное, никак не оформленное и нигде не провозглашенное начало процесса отказа от Закавказья.
   Все поступки власти как будто говорили об обратном. Поведение России тогда напоминало героя произведения Искандера "Привет от Цурюпы". Он хотел влезть к любимой по трубе, что много раз до этого проделывал, но мышцы отказывались подчиняться, зная, что он уже не любит. Мышцы государственной машины отказывались работать на удержание Закавказья. Дальнейшая безропотность, шатание и непоследовательность, а, главное, бесстрастность политики России на Кавказе, подтверждает эту, на первый взгляд, лирическую версию. Двухвековая эпоха пребывания России в Закавказье подошла к концу, во многом - по желанию Москвы. Вернее, из-за нежелания и неумения в новых условиях бороться за свое доминирование там. Истинная причина такого поведения не была внятно объяснена по сей день. Все произошло довольно быстро и судорожно. Точно так же нелогично и невразумительно Российская империя пришла в этот регион. Все государственные деятели России того времени не смогли осмыслить необходимость происшедшего, поэтому говорили о провидении Божьем, толкнувшем Россию за Кавказские горы. У этого провидения есть имя. Именно Грузия втянула Российскую империю на Кавказ - со всеми вытекающими отсюда войнами, жертвами, гигантскими материальными убытками и постоянной головной болью из-за вечных межнациональных проблем. Сейчас в Закавказье рассказывают историю о том, как бы они прекрасно жили и развивались без коварной кровожадной России, присосавшейся к их несметным богатствам. Никто из них даже представить себе не может и не хочет, насколько они были близки к исчезновению: азербайджанцы - вследствие того, что оставались бы частью иранского этноса, подобно их современным южным соплеменникам, а грузины и армяне рисковали быть полностью уничтоженными своими агрессивными могущественными соседями. Это не означает, что им следует день и ночь молиться на Россию, но хотя бы не фальсифицировать уже не раз переписанную историю своих народов.
   Российская империя и СССР не сумели до конца справиться со своей геополитической задачей - сделать Кавказ органичной частью страны, подобно Татарстану и Башкортостану в России или Калифорнии и Техасу в США. Причиной этому - два поистине тектонических взрыва в истории страны, нарушивших поступательное развитие - революция и распад СССР. Редко какое государство смогло бы выдержать такие потрясения за один век и не потерять сколько-нибудь от своей территории.
   К осени 1989 года армяне оставались только в Баку и Карабахе. Массовые отъезды начались летом. Люди пытались продать свое жилье, но далеко не всем это удавалось. В начале событий цены были приемлемые, но тогда мало кто хотел уезжать. Прошло около двух лет, и отъезд, больше похожий на бегство, стал неотвратим. Это поняли все, в том числе, азербайджанское население, надеявшееся получить жилье соседей бесплатно, сговорившись с управдомом или за очень маленькие деньги, которые платили соседям совестливые люди. На отъезжающих старались заработать все, кто мог. Управдомы за этот период нажили целые состояния. Как всегда и везде, не упускала свое милиция. Водители и грузчики, перевозившие и грузившие скарб, продавцы авиа- и железнодорожных билетов и работники контейнерных стоянок вздували цены. Наконец, соседи часто вместе с жильем овладевали имуществом вынужденных переселенцев. Зарабатывали и многие другие, каким-то боком прикоснувшиеся к исходу. Национальное чувство выше кланового, выше конфессионального, часто выше любви, дружбы и справедливости, но никогда не выше корысти. С определенного момента почти никто не питал иллюзий относительно отъезда, но еще оставались люди, надеявшиеся на советскую власть, на ее силу, как они говорили, и те, кто по различным причинам не могли выехать достаточно быстро.
   Днем мальчишки играли в войну. Раньше делились на "чапаевцев" и "белых". Незадолго до исхода, стали играть в наших и армян. Никто не хотел быть "армянином". После долгих препирательств сговаривались на том, что после каждого кона противники будут меняться. Наконец, начиналась игра. "Наши" устраивали засаду. Вскоре появлялись наступающие. Раздавался крик командира: "Армяне идут! Огонь!" "Наши" открывали интенсивную стрельбу, а затем переходили в наступление. "Армяне" были перебиты, победа достигнута.
   Дети в армянских семьях играли в "обмен". За стол садилось несколько ребят. У каждого - одинаковое количество бумажных карточек размером в четверть листа школьной тетрадки, на которых были написаны названия городов и характеристики предлагаемых для обмена квартир. У "бакинцев", помимо предлагаемых квартир, были написаны города, куда они желали бы переселиться. Остальные играли за Ставрополь, Краснодар, Ростов, Ленинград, Москву и еще несколько городов, бывших у детей на слуху. Кто набирал большее количество баллов, то есть обменивал максимальное число квартир, тот и объявлялся победителем. Дети имитировали междугородние телефонные переговоры, расхваливали свои квартиры, уговаривали, спорили, кричали, радовались в случае удачи и шумно огорчались, если получали отказ.
   На обмен надежды были более чем призрачны. Купить квартиру или дом мог позволить себе далеко не каждый. Поэтому естественно возможным местом переселения стала Армения. Но в Ереване проживало всего лишь около пятнадцати тысяч азербайджанцев, которым был предоставлен широкий ассортимент жилья в Баку. В Ереване на всех бакинцев квартир не хватало, и они оказывались в райцентрах, пригородах и селах, условия жизни в которых были сопряжены с непривычными для горожан трудностями. Но и там они продолжали мечтать о России.
   Не только у моего отца и людей его поколения, но и для нас Россия оставалась землей обетованной, а Москва - священным Иерусалимом. Генерация бакинских армян, рожденных после сорокового года, фактически составлявших 80% армянского населения Баку, была сплошь русскоязычной. Некоторые вообще не знали армянского языка, а если знали, то разговаривали только на карабахском наречии, отличавшемся от ереванского примерно как украинская мова от русского литературного языка. Воспитание в многонациональной среде, привычка и умение сожительствовать с представителями разных народов, своеобразный бакинский уклад жизни и быта, множество других нюансов, трудно поддающихся детальному описанию и более относящихся к искусству проживать жизнь, или определенному витальному настрою, формировали ментальность бакинца - вообще, и бакинца-армянина - в частности. Эта ментальность со всеми ее достоинствами и недостатками во многом отличает бакинских армян от их соплеменников из Армении и обуславливает разницу во взглядах на окружающий мир и на самих себя в этом мире. Точно так же отличаются представители армянского происхождения, проживающие в других республиках бывшего СССР или в странах дальнего зарубежья.
   Бакинские армяне стремились в Россию. У многих было желание жить в Москве, потому что по их представлениям столичный житель достоин жить в столице. Сейчас это выглядит наивно и возмутительно - с точки зрения россиян, особенно, москвичей. Но я говорю о том, что мы думали и чувствовали тогда, а не о том, что мы узнали и поняли сейчас. Любовь к России была не только получена по наследству или являлась результатом воспитания, в котором мифотворчество занимало весомое место, но и подпитывалась вполне реальными рассказами людей, периодически по разным причинам посещавших российские города и, конечно же, Москву.
   Москва нравилась всем категориям граждан с самыми различными запросами и интересами. Одни восхищались качеством сметаны и сливок, колбасы и конфет, другие удивлялись чистоте улиц и цветам в подъездах домов, третьи - взахлеб рассказывали о премьерах Таганки, новых постановках Большого, музеях, выставках и вернисажах. Но все поражались, что сдачу возвращают до последней копейки.
   В начале восьмидесятого года, впервые приехав в Москву, я увидел наглых таксистов и по-хамски ведущих себя швейцаров, но не обнаружил подъездов, благоухающих цветами. Может быть, заходил не в те дома. Все это было досадным недоразумением, отнюдь не портящим общее прекрасное впечатление. Тогда многие не верили Достоевскому, писавшему, что приезжать туристом и жить в стране - это совсем разное. Правда, он писал о Европе, но тогда она была далекой недосягаемой заграницей, а Москва - нашей общей столицей.

Исход

   В конце 88 года Москва пошла навстречу пожеланиям народа и сменила руководителя республики. Настроения в Азербайджане к тому моменту были таковы, что даже национальная элита изъявляла готовность принять нового руководителя, русского по национальности. Настолько все разуверились в местных кадрах, а, кроме того, - из соображения, что русский был бы максимально нейтрален, более объективен, не подвержен влиянию внутриреспубликанских групп и мог бы играть роль третейского судьи в карабахском вопросе. Горбачев прислал азербайджанца Везирова. Я присутствовал на Площади, куда прибыл новый первый секретарь, чтобы обратиться к народу. Выйдя на трибуну, он предварил официальное выступление несколькими фразами на азербайджанском языке. Массы оторопели. То, что они услышали, азербайджанской речью можно было назвать с большой натяжкой. Основной доклад новый руководитель делал по-русски, объясняя это тем, что его речь будут транслировать по центральному телевидению. Через несколько минут оторопь сменилась шоком. Первый секретарь говорил о плохих дорогах, об отсутствии газификации в районах Азербайджана, трудностях водоснабжения тех же сельских местностей, но, в основном, - о банях. Из его речи следовало, если бы во всех селах в каждом доме была баня, то никогда бы не возникли межнациональные проблемы. Народ еле сдерживал смех, смешанный с возмущением. Обстановка напоминала дурдом. Стало ясно, что в Кремле или не понимают происходящего, или живут в придуманной, нереальной стране. Впечатление от доклада и первого секретаря было удручающим. Его так и назвали - "банщик". Народ обычно меток в прозвищах. Бессилие властей было налицо. Они хотели, но не могли противостоять всесилию Народного Фронта, его все более агрессивной пропаганде и таким же действиям. Уже были изгнаны все армяне, занимавшие какие-либо руководящие должности. Учащиеся некоторых школ не пустили на работу директоров и завучей, выгнали взашей учителей. Скорой помощи было дано указание не выезжать на вызовы к армянам. Больницам, вплоть до роддомов, - не принимать больных и рожениц. Конечно, не все выполняли подобные приказы, но ослушники рисковали многим.
   С начала 89 года начались силовые столкновения в Нагорном Карабахе. Их еще нельзя было назвать войной, но взаимная ярость усиливалась. Межнациональные вооруженные стычки происходили во всех районах области впервые почти через год в общем-то ненасильственного противостояния. Примерно тогда же было изгнано азербайджанское население Шуши, райцентра в Нагорном Карабахе. Особенный гнев населения соседних с Карабахом районов вызвало неожиданное организованное сопротивление армян. Большинство населения республики было уверено, что при желании с жителями области можно будет справиться, как говориться, одним щелчком. Шапкозакидательские настроения сослужили дурную службу агрессивно настроенным националистам. Многочисленные митинги, акции устрашения, приведшие к бегству армян из всех районов Азербайджана, погромы в Сумгаите, вселили в них полную уверенность в своих силах и несколько расхолодили. Время, почти год, было упущено. За этот срок карабахцы создали отряды самообороны, которые были хорошо организованы, дисциплинированы и, главное, стойки при выполнении боевой задачи. Столкнувшись с такими отрядами, республиканские власти никак не хотели верить, что подобные изменения могли быть результатом самодеятельности масс под руководством комитета "Карабах". Сразу же потоком пошли обвинения в адрес Армении и России. Армянское руководство обвиняли в полной политической, материальной и военной поддержке сепаратистов в подготовке на территории республики отрядов боевиков, предназначенных для действий в Карабахе, а также в создании специальных групп для террористических акций в Баку и других районах Азербайджана. В то же время Армению обвиняли за то, что она обратилась к мировому армянству, и соплеменники из разных стран мира не только лоббируют интересы Армении во всех международных организациях, но и оказывают безмерную - так говорили в Баку - материальную помощь по отдельным от государства каналам. Вдобавок по всему миру призывают волонтеров-армян сражаться за присоединение Арцаха, то есть Нагорного Карабаха, к Армении. Россию же упрекали в том, что она, зная об этом, никак не реагирует, потакая сепаратистам. Подтекст выдвинутых обвинений заключался в том, что карабахские армяне и Нагорный Карабах как таковой - не активный участник происходящего, а только пешка и средство в большом плане возврата утерянных армянских земель, составленном далеко за пределами Карабаха и даже Армении. Армянская сторона с тем же размахом обвиняла Азербайджан в постоянном ущемлении - вплоть до дискриминации - армянского населения области и приводила столь же весомые факты, доказывающие это. Чашу весов в их сторону склоняли жертвы погромов в Сумгаите, что многократно усиливало аргументы армянских представителей в международных организациях. Обе стороны считали себя правыми. Как писал Иштван Бибо в своей книге "За пределами этноса", изданной в 1946 году: "Совершенно бесперспективен спор о том, что началось раньше - угнетение со стороны большинства или антигосударственная агитация со стороны меньшинства. Ущемленное нацменьшинство неистощимо в описании своих обид и применяемых к ним методов подавления, а нация, составляющая большинство, не менее неистощима в живописании бед, вызываемых зловредной "подрывной" деятельностью агитаторов, обучавшихся в чужеземных университетах и на курсах пропагандистов, вносящих смятение в душу доброго и миролюбивого национального меньшинства". Такими же контрпродуктивными были взаимные апелляции к истории, попытки выявить ущербность происхождения, неисторичность и несостоятельность той или другой нации, не желая понимать, что происхождение народа, как и происхождение языка, проследить невозможно. Споры продолжались, выплескиваясь на страницы газет и экраны телевизоров. Солидные с виду деятели в обеих республиках доказывали, что именно их народ древнее, достойнее и более заслуженный, постоянно обливая грязью противоположную сторону.
   Древние народы подобны старцам - зачастую страдают угасанием жизненного тонуса, маразмом, неадекватным восприятием окружающего мира и хроническим недержанием. Что касается последнего, старцы делают под себя, а народы друг на друга. В случае с Нагорным Карабахом или в любом другом конфликте подобного рода одна сторона желает прирастить свою территорию, приобрести дополнительное "место под солнцем", называя свои действия "восстановлением исторической справедливости" или "возвратом исконных земель". Противная сторона борется изо всех сил против, называет стремящихся отделиться - "подлыми неблагодарными сепаратистами", страну, к которой они хотят присоединиться - "агрессором", а борьбу против тех и других - "священным и неотъемлемым правом защищать территориальную целостность своей родины". О населении анклава одна сторона думает в лучшем случае во вторую очередь, другая - старается не думать вовсе.
   Беженцев-азербайджанцев из Армении расселяли, как это обычно делается, в пансионатах, домах отдыха и пионерских лагерях, которые в большинстве были расположены по периметру вокруг города. С лета 89 года основной упор пропагандистской работы Народного Фронта был перенесен туда. Пользуясь естественной в таких случаях озлобленностью измученных людей, перенесших драму исхода, националисты из Народного Фронта бередили свежие раны, натравливали, подливая все новые порции ненависти. Такими методами они открыто подготавливали обиженных людей к погромам. Беженцы из Армении должны были стать запалом и одновременно костяком, который соберет вокруг себя отряды погромщиков. Для этой цели из всех ЖЭКов города, в одних - под угрозой, в других - добровольно, были получены адреса армян. Город поделили на районы, и каждый из них закрепили за определенной группой погромщиков, имевших на руках полный список домов, квартир и фамилий. Представители Народного Фронта заблаговременно провели переговоры с автобазами и автобусными парками, которые обязались выделить транспорт для переброски групп в места предполагаемых действий. Работа проводилась большая и кропотливая. По замыслу националистов, который не отличался оригинальностью, через несколько дней бесчинств и погромов, возникших будто бы стихийно, на арену выйдут отряды Народного Фронта в тогах спасителей армянского населения от народного гнева. Спасение будет заключаться в максимально быстрой тотальной депортации всех армян из Баку на паромах в туркменский Красноводск, что тоже было предварительно обговорено. И, наконец, всю вину за безобразия, погромы и вероятные жертвы они свалят на беженцев из Армении, гнев которых можно вполне объяснить. Таким образом, виновные будут объявлены, герои - тоже, армяне выселены, а главная цель - власть - достигнута.
   Задолго до январских погромов я говорил знакомому азербайджанцу из Армении, что на них свалят все. Он, кажется, понимал, но не поняли многие другие. Наверняка им пообещали или они надеялись получить какие-то трофеи от погромов, поживиться имуществом, а если повезет, захватить жилье.
   В конце 89 года часть армянского населения все еще оставалась в Баку, так и не сумев решить, куда податься. Метания людей были естественными в сложившихся обстоятельствах. Значимую долю населения, как в Азербайджане, так и в других республиках СССР, составляли люди, к которым с полным правом можно было отнести понятие "советский народ". То есть - русскоязычное, прорусски воспитанное и пророссийски ориентированное меньшинство национальных республик. Не став русскими, они уже не были националами. Эти люди, которых никто не желал принимать в расчет, после распада стали математической погрешностью не решенной Россией задачи по вовлечению в свою культурную и языковую среду населения национальных окраин и побочным продуктом целеполагания русской истории. Каждый спасался, как мог. Некоторые не спаслись.
   В какой-то момент опасность осознали все. Бакинские армяне вдруг поняли, что их могут просто поубивать. Желающих сотворить подобное с каждым месяцем противостояния становилось все больше. Уберечься самим и защитить своих близких не представлялось никакой возможности. Немыслимо оборониться от разъяренной и вооруженной толпы. Бакинские армяне были разобщены. У них не было никакой организации или объединения - политического, культурного либо земляческого характера. Существовало национальное меньшинство - и не более, что было естественным для СССР.
   Каждый оставался один на один со своим страхом, и все вместе обреченно ждали беды, из последних сил надеясь ее избежать. Некоторые армяне вспомнили, что азербайджанцы, особенно выходцы из сельских местностей, - верующие мусульмане. Они сильнее многих горожан были пропитаны религиозными традициями и старались в повседневной жизни следовать не только букве, но и духу ислама. К тому же после объявления перестройки азербайджанцы, как и другие народы Советского Союза, устремились к религиозному возрождению.
   Среди части армянского населения Баку распространилось мнение, что лучшим орудием защиты будет священная книга мусульман Коран. Люди надеялись, что великая книга позволит им избежать насилия. Они представляли, как положат Коран на порог своего дома, и он остановит погромщиков. Разве мусульманин посмеет растоптать священный символ ислама?
   Через несколько лет в воспоминаниях Надежды Яковлевны Мандельштам я прочел о киевском погроме. Ни у евреев не было никакой возможности спастись, ни у тех, кто им сочувствовал, не имелось средств их защитить. Тогда кто-то придумал раздать евреям Евангелие. Накануне погрома молодые люди обходили еврейские районы города и раздавали главную книгу христиан, объясняя, что в сложившейся ситуации это последнее средство спастись от гибели и надругательств. Киев и Баку. Между двумя событиями - более семидесяти лет, а упования - те же.
   Я покинул Баку в ноябре 1989 года и не был очевидцем январского финала. Перед отъездом мне говорили о настроениях, царивших в пригородах среди беженцев и примкнувших к ним добровольцах. Служащий военкомата с тревогой рассказывал о взрывоопасной обстановке, которая усугубляется с каждым днем. Другой близкий товарищ, офицер милиции, предупреждал, что ситуация все более выходит из-под контроля и чревата самыми страшными последствиями.
   На Площади ораторы, уже никем и ничем не сдерживаемые, открыто призывали покончить с ненавистным народом, который из-за своей природной бессовестности еще на что-то рассчитывает. Писатель, говоривший в начале событий о технических и гуманитарных трудностях переселения огромных масс народа, осенью 89 уже открыто, без обиняков, заявлял, что выселение - недостаточное наказание: "Одни заперли свои шикарные квартиры, набитые добром, нажитым обманом несчастного азербайджанского народа и уехали к своим покровителям в Армению и Россию, надеясь дождаться возврата прежних времен. Другие заперлись сами, думая за железными сейфовскими дверями переждать народный гнев. Раньше я ошибочно полагал, что их достаточно переселить, сейчас я уверен - такие неблагодарные люди не имеют права на выезд". То, к чему он призывал, поняли и бурными овациями приветствовали все присутствующие. Каждый оратор считал своим долгом предложить свой способ окончательного решения.
   Чтобы создать видимость консолидации всего населения республики, впечатление полной поддержки со стороны национальных меньшинств, на трибуну иногда приглашали представителей других народов. Русская женщина со слезами на глазах говорила о несчастных бездомных беженцах-азербайджанцах, страдания которых она, по роду своей работы в пансионате, видит каждый день, и о жирующих армянах, занимающих лучшие квартиры в центре города. В том же духе выступали лезгин, горский еврей, грузинка и еще одна русская женщина, заявившая, что у нее муж - азербайджанец и оба сына - тоже, поэтому ради их будущего она всецело поддерживает справедливую борьбу миролюбивого и измученного армянскими провокаторами азербайджанского народа.
   Народный поэт Азербайджана, идеолог и духовное знамя Площади, плакал с экрана телевизора, сокрушаясь о судьбе азербайджанских девушек, которые не могут вовремя выйти замуж, а многие вообще не находят пару, потому что азербайджанские парни в погоне за куском хлеба вынуждены покидать свою родину. А в это время у армян есть и кусок хлеба, и работа, и жилье. С каждым днем народ становился все более пасмурным, а атмосфера - все более зловещей. По всему чувствовалось - вот-вот начнется. Через несколько дней после празднования нового года погромы охватили весь город. По официальным данным, было убито 65 армян, ранены и искалечены многие десятки. Бесчинства продолжались около двух недель. Город оказался в руках толпы. Почти вся власть в республике перешла к представителям Народного Фронта. Руководитель Азербайджана бежал, так и не успев обеспечить народ банями. Остальное руководство попряталось, некоторые примкнули к новой власти. Все, что я узнал о случившемся, мне рассказали друзья, ставшие свидетелями, и знакомые, пережившие эти страшные дни.
   Жестокость была та же, что и в Сумгаите, но меньшая по масштабам. Через неделю на подмостки, чтобы разыграть последнюю сцену трагедии вышел Народный Фронт. Они были хорошо организованы. У каждой группы был транспорт, на котором они разъезжали по городу в сопровождении милиции. У каждого активиста на рукаве была широкая отличительная повязка. Всем своим поведением они создавали видимость представителей законной власти. Народофронтовцы были прекрасно информированы о том, где еще остались недобитые и недовыселенные. Одна из групп пришла в дом, в котором проживала моя тетя Женя. Они потребовали немедленно одеться, взять только документы и что-нибудь в дорогу. Тете было семьдесят пять лет, и к тому времени она уже несколько лет, как ослепла. Собраться ей помогала соседка-азербайджанка. Наспех одетую, с маленькой сумкой в руках, представители народа вывели ее на улицу и посадили в автобус. Может быть, тогда она вновь вспомнила страх, пережитый в трехлетнем возрасте, когда она с матерью и двумя братьями избежала мучительной гибели. В конце жизни этот страх возвратился к ней из восемнадцатого года. Сосед тети по коммуналке и ровесник по возрасту - никак не хотел уезжать. Он был болен, поэтому упирался, отказываясь уходить. Его русская жена умоляла не увозить мужа - ведь он никому не мешает и ничем новой власти навредить не может, а если и помрет, то будет еще одна маленькая радость для Народного Фронта. Новые люди были строги и непреклонны. Четверо активистов за руки - за ноги вынесли старика из дома и силой запихнули в тот же автобус.
   Таких стариков, как моя тетка, не представлявших никакой "ценности", о чем могли засвидетельствовать представители Народного Фронта, на глазах которых они собирали свои пожитки, везли прямо в порт. Остальных свозили в кинотеатр "Шафаг", в переводе - "заря". Там был организован фильтрационный пункт. Привезенных тщательно обыскивали. Мужчин обыскивали несколько молодых азербайджанцев, женскую половину - русская активистка. Отбирали все ценное. Если с мужчинами в редких случаях можно было сговориться и сохранить хоть что-нибудь, то женщина служила не за страх, а за совесть. Никому не удалось поколебать решимости этой русской патриотки Азербайджана до конца выполнить добровольно возложенную на себя миссию. После фильтрации всех грузили на паром для переправы в Красноводск. Последним паромом выехала семья моего брата. Мать с двумя детьми - десятилетним мальчиком и восьмилетней девочкой - вынуждены были стоять большую часть пути. Паром был набит настолько, что трудно было не только сесть, но и двигаться. Спустя год эти дети сидели у окна комнаты московского общежития и разучивали заданный в школе гимн СССР. Пели: "Союз нерушимый... сплотила навеки великая Русь...дружбы народов надежный оплот...!"
   Через две недели после начала погромов руководство страны решило ввести войска в Баку. Официальный предлог - спасение армянского населения. К тому времени в городе все было кончено - армяне выселены, несколько десятков похоронены, помогать было некому. Стало ясно, что Народный Фронт захватил власть, контролирует все госучреждения и силовые структуры, расставив всюду свои кадры. В довершение была демонтирована государственная граница с Ираном и Турцией. Все это, а не спасение национального меньшинства, заставило Кремль дать приказ армии прихлопнуть охлосамодеятельность. Наивные и искренние сторонники Народного Фронта, откликнувшись на призыв своих лидеров, решили воспрепятствовать этому. На въезде в город безответственные вожди выставили несколько тысяч практически безоружных людей. Военные приказали разойтись, угрожая в случае неповиновения применить оружие. Народ отказался, до последней секунды не веря, что армия решится на расстрел. Военные решились. В результате - несколько сот убитых и раненых, усиление антироссийских настроений и утвердившееся у большинства мнение о необходимости отделения от СССР. Коммунисты в массовом порядке публично выбрасывали партийные билеты. Кровь всегда действенный аргумент в борьбе за власть. Крови было много. На следующий день моя мама вышла в город. Транспорт не работал. Пришлось идти пешком по проспекту, по которому в Баку входили войска. Всюду вокруг были лужи крови.
   Дело было сделано. Карабахские армяне де-факто отделили Нагорный Карабах от Азербайджана, Армения де-факто прирастила свою территорию, получив Арцах. Межнациональные столкновения переросли в полномасштабную войну, в которой с обеих сторон погибло более тридцати тысяч человек.
   Четверть миллиона бакинских армян стали изгоями. Армянское население прекратило свое существование на территории Азербайджана. Была перечеркнута и стерта сама память о пребывании ненавистного национального меньшинства, будто их и не было вовсе. Говоря "четверть миллиона", понимаешь, что в двадцатом веке, убившем многие десятки миллионов людей, эта цифра не более, чем статистическая информация. Век в смысле массовых убийств ничем особенно не отличался от всех предыдущих, разве что более изощренными орудиями умерщвления. В такие времена на человека наваливаются растерянность и безысходность. Если возвращается способность осмысливать прошлое, значит, ты не погиб, не сошел с ума, а только изгнан, что, как ни гляди, - большая удача. Через несколько лет приходит понимание, что ты навсегда потерял родину, разлучен с друзьями, никогда уже не будешь дышать воздухом детства и не сможешь поклониться могилам близких. Невольно позавидуешь англичанам, у которых фамильные склепы, кладбища, где покоятся все поколения, невзирая на катаклизмы, революции и идеологические убеждения усопших.
   Событие становится более понятным, если его испытал и прочувствовал лично. Мы столько читали о ностальгии русских людей, оказавшихся в эмиграции не по своей воле, но поняли эту боль, лишь испытав подобное на себе. То же относится и к историческим событиям. Оскар Шпенглер писал: "Об истории не может судить никто, кроме того, кто пережил историю в самом себе". Со временем осознаешь - ты пережил историю, то есть жил во время исторических событий. Это не принесло ни радости, ни гордости - по крайней мере, мне лично. Остались воспоминания, размышления и желание понять. Размышления - это звучит громко, как некая претензия, но когда вдруг до чего-то додумался, что-то понял, то хочется этим поделиться. Желание, характерное для разного рода графоманов, возомнивших, что нашли новое объяснение исторического события или глубже других проникли в суть вещей и явлений. А, может быть, это душевная боль не дает покоя и грозится вырваться на бумагу. Или спор с самим собой требует выхода. Либо банальное одиночество жаждет собеседника.
   Я осознаю, что не совсем свободен в своих мнениях, оценках и обобщениях от некоторой необъективности, характерной для ущербного сознания человека, пережившего изгнание. "Никто не расстается без ущерба со своей страной. Если он чувствует себя вынужденным к этому, то он не теряет, правда, возможность быть самим собой, свое сознание судьбы, но теряет участие в обосновавшем его самого целом, свой действенный мир". Эти слова Карла Ясперса очень точно отражают самоощущение беженца. Потеряв право "на участие ... в целом", довольно тяжело остаться самим собой. Еще более трудно сохранить "свое сознание судьбы". Необходимо совершить большое усилие, чтобы не поддаться чувству озлобленности, злорадства и разъедающего душу зловонного брюзжания. Трудно до конца избавиться от чувства обиды, не на конкретных людей, а на Родину, которая относилась к своим детям как мачеха, вне зависимости от национальной принадлежности. Мы же оказались неродными вдвойне. Я имею в виду Советский Союз вообще и Азербайджан в частности.
   Впервые я столкнулся с действием принципа коллективной ответственности народа. Сам принцип практиковался в истории постоянно, но только в двадцатом веке его применение приняло поистине вселенские масштабы. Во всем мире негодовали и протестовали по каждому подобному деянию, но особенно "начитанные" вспоминали слова гениального Гегеля: "Наказания без вины не бывает". Эти слова во многих случаях послужили причиной смягчения возмездия палачам и источником сомнений в безоговорочном осуждении совершенных преступлений. Личность становится заложником коллективной ответственности. Вопреки собственной воле она вынуждена разделить участь всех, ибо коллективная вина всегда состоит из личных вин, каждая из которых определяется только принадлежностью к общей.
   Я всегда пытался избежать того, что называется общественной деятельностью и существованием в больших коллективах. Но удалось это лишь однажды, когда я отстоял свое право не ходить в детский сад. Школа не стала для меня незабываемой порой. Университет я не назову alma mater. Старался не пойти в армию на два года, зато угодил во флот на три. Избегал и боялся толпы - но больше года находился среди возмущенных народных масс. Первоначальной причиной некоторой нелюдимости были толстота и заикание - недостатки, от которых я так и не избавился. Позже появился комплекс нацмена.
   Впервые я осознал свое национальное происхождение в школе. Конечно, и ранее я слышал разговоры о национальностях, но они скользили мимо, не оседая в сознании. Только поступив в первый класс русской советской, т.е., интернациональной школы, я, как и все остальные первоклашки, должен был заполнить анкету, где, помимо места работы родителей и их социального происхождения, была графа "национальность". Тогда мы все узнали, что, кроме отличия мальчишек от девчонок и внешней непохожести друг на друга, существует еще какая-то разница между нами - национальная. Узнали, но не почувствовали. Возникшее, во многом привнесенное взрослыми, национальное чувство ничуть не омрачало дружеские отношения между нами, однако появлялось понимание, что существует иерархия национальностей, как в Советском Союзе, так и в каждой республике.
   Обозначение "нацмен" - представитель национального меньшинства - пришло из ГУЛАГа после строительства Беломоро-Балтийского канала, возведенного руками заключенных. Определение прочно вошло в жизнь советских людей и на удивление быстро, даже с некоторой готовностью, без обид, было принято самими националами. Я стал ощущать себя нацменом, как только в юности понял свое место в национальном табеле о рангах. С тех пор это стало данностью - как толстота, заикание, короткие кривые пальцы или плоскостопие, полученные мною от рождения. Большинство нацменов относилось к своему положению как к достаточно органичному. Разными людьми сложившиеся обстоятельства переживаются различно. Одни делают из них трагедию всей своей жизни, другие - остро реагируют, но не зацикливаются на них, третьи - с пониманием смиряются, даже в какой-то степени оправдывают их, четвертые - обстоятельства вовсе не замечают. Недовольные уезжали искать новую жизнь за пределами Кавказа. Национально настроенные переезжали в Армению. Большинство же оставалось в Баку, не мысля жизни вне родного города.
   Что касается меня, то я не испытывал какой-либо дискриминации, сверх положенной по статусу, которая, хоть и была обидной, но жизни особо не омрачала. У меня никогда не возникало желания навсегда покинуть Баку. Моей сознательной реакцией на окружавшую национальную действительность явилось желание максимально войти в азербайджанское общество. Это не было стремлением к интеграции, потому что практически все представители многочисленных национальностей давно и прочно интегрировались в жизнь республики. Подобное желание можно определить как стремление к ассимиляции - именно так называется процесс, происходящий в разных странах с представителями национальных меньшинств. Но ассимиляция, как правило, результат принятого однажды решения, личного выбора, подразумевающего осуществление своей жизни определенным, в какой-то степени запланированным образом. Я жил и с детства чувствовал себя бакинцем и никем более. Мне нравилось разговаривать на азербайджанском языке, на котором я начал говорить с детства без всякого замысла. Это произошло само собой, незаметно, просто и естественно, подобно тому, как ребенок научается ездить на велосипеде. Я испытывал чувство досады, когда, узнав мою фамилию, азербайджанцы удивленно запинались, полагая, что при общении со мной необходим определенный такт, называемый сейчас политкорректностью. Меня это внутренне напрягало и усиливало стремление устранить нежелательную грань. Со временем грань становилась все тоньше, а между мной и моими друзьями она совсем исчезла. Мой интерес к азербайджанскому языку, литературе и истории был абсолютно искренним. Университет и друзья, большинство из которых получили азербайджанское образование, что тоже по-своему знаменательно, этот интерес еще более углубили. Оставалось сделать один вполне естественный шаг - жениться на азербайджанке, породниться, стать членом семьи и тогда, если не второе, то третье поколение уже без нужды не вспомнит о какой-то чужой примеси в их национальном происхождении. Еще можно было сразу взять фамилию жены и решить многие проблемы уже в первом поколении. Подобным образом поступали, поступают и будут поступать многие нацмены во многих странах. И никто не имеет право их за это осуждать - человек желает жить здесь и сейчас.
   Я был homo soveticus. Родился в интернациональной семье. Родной язык - русский, армянского не знаю совсем. Армянского воспитания, если о таковом можно говорить, не получил. Влияния армянской церкви не испытал. В Азербайджане я был чужим из-за фамилии, в Армении - неполноценным, "перевернутым", так там называли бакинцев по причине незнания языка и азербайджанской прописки. В России - кавказец, хоть и с родным русским языком, все равно - "чурка", "хачик" и тому подобное. Кстати, "хач" - в переводе христианский крест. Такие, как я, - везде не свои. Многих это удручает, тяготит и накладывает драматический отпечаток на всю их жизнь.
   Когда во мне постепенно и естественно начался неосознанный процесс ассимиляции, это не стало моей внутренней драмой, мою душу не разрывали нравственные муки. Я не испытывал угрызений совести по поводу возможной смены национальности моей или моих потомков. Я не воспринимал изменение фамилии как отречение от своего отца. Главное - остаться самим собой. Если способен на это, то память о предках, в моем случае, об отце, останется, пока ты жив. С такими или похожими мыслями я довольно благополучно дожил до "событий". Казалось, новая обстановка в республике благоприятствует, даже требует совершить все то, к чему, возможно, привела бы меня жизнь через несколько лет. Мои друзья-азербайджанцы и их родители, одобряя главную цель происходивших событий, но, отвергая методы, которыми они осуществлялись, понимали, что противостояние неизбежно ведет к изгнанию армян. Искренне не желая моего отъезда, тревожась и от души переживая, они настойчиво советовали для начала взять русскую фамилию мамы. Я воспринимал их беспокойство с благодарностью. Такое искреннее предложение делалось далеко не всем проживающим в Баку армянам. Сразу откуда-то появлялась своеобразная гордость лучшего из обреченных, чувство хамское, холопское. Печально, а, может быть, спасительно, что многое осознаешь позже.
   Крайний национализм есть форма бешенства, к тому же - очень заразная. Появилось множество людей, отвернувшихся от элементарных нравственных норм во имя неистового патриотизма. "Первый шаг к религиозному экстремизму, когда человек начинает считать, что любит Бога больше, чем все остальные". Слова Беназир Бхутто можно в полной мере отнести к проявлениям национального экстремизма, только заменить слово "Бог" на слово "нация". Это высказывание точно характеризует настроения, возобладавшие у значительного сегмента азербайджанского общества. Фанатичных патриотов и истовых националистов, где бы они ни проживали, отличает полное отсутствие сомнений. Во время событий, подобных тем, которые разворачивались в Азербайджане и Армении, такие люди размножаются с быстротой эпидемии. Обычно во время страшного мора здоровых людей гораздо меньше, чем зараженных, да и они, боясь заболеть, закрывают рты санитарными повязками.
   Не сразу, со временем, у меня появилось понимание неотвратимости отъезда из Баку. Даже после почти двухлетнего противостояния, очевидцем которого я был, не произошло коренного пересмотра моих взглядов. Я не стал оголтелым патриотом Армении, ратующим за победу карабахского дела. Не воспылал огнем армянского национализма. Не преклонился перед культом фамилии и национального происхождения. Оставаясь бакинцем, считал себя гражданином и патриотом Азербайджана. Мне были понятны азербайджанские обиды и озабоченности. Я сочувствовал многим из них, особенно в начале конфликта. В самых ожесточенных спорах я защищал Азербайджан и азербайджанцев, мне было больно, если мои азербайджанские друзья отрицали очевидные факты и опускались до национальных оскорблений. Но и тогда я в душе оправдывал их яростную позицию как стороны, оскорбленной всеобщим непониманием, подвергающейся несправедливым нападкам. Я отметал обвинения азербайджанского народа в его патологическом национализме и исконном армяноненавистничестве. В такие моменты я был большим патриотом Азербайджана, чем сами азербайджанцы. Так же считали и армяне, с которыми мне приходилось схватываться в полемике.
   Однако обстановка, а с ней - и настроения, менялись с реактивной скоростью. Первой реакцией на карабахский ультиматум, словно молотом оглушивший азербайджанцев, были негодование и гнев, вполне понятные в подобной ситуации и разделяемые в тот момент многими бакинскими армянами. Позже произошло сползание в трясину национальной нетерпимости и кровавый погром. Наконец, апогей противостояния - неугасимая ненависть многих азербайджанцев, требовавших уничтожения или депортации всего армянского населения Азербайджана без исключений, исходя лишь из национального признака.
   Сама мысль о неизбежности отъезда вызывала во мне почти физическую боль. Я впервые испытал чувство безысходности, жуткое, выхолаживающее душу ощущение. Мне предстояло навсегда расстаться со всем, что меня окружало всю жизнь, со своим "действенным миром", как писал К.Ясперс. Мое внутреннее состояние было настолько тяжелым, а нежелание терять - столь сильным, что если бы возникла реальная возможность остаться с условием изменить фамилию и национальность, то, вероятно, я бы согласился.
   Меня не пугало, что о моем происхождении будут знать не только друзья. Не трогало, что в разговорах придется слышать оскорбления в адрес армян и, вероятно, в мой личный - тоже. Не очень беспокоило, что могут возникнуть проблемы не только с продвижением по работе, но и с трудоустройством, как таковым. Уже тогда я предполагал, что так будет всюду, куда бы я не уехал. Да, это коробит, заставляет втягивать голову в плечи, отводить в сторону взгляд, но таков комплекс нацмена, который, подобно коже, никто не в силах с себя содрать.
   Не останавливало, что не смог бы посещать могилу отца и должен был бы с холодным безразличием узнавать о поругании и разорении армянских могил. Ведь я уже скоро двадцать лет ни только не был, но и понятия не имею, что сотворено на кладбище, где похоронен отец, бабушка и прабабка. Я мог бы довольно легко пережить, что мои дети станут азербайджанцами, и я должен буду укреплять их в этом убеждении для их же благополучия. Это - менее печально, чем не иметь их вовсе. Не стало бы для меня непоправимой драмой расставание с родственниками - вся жизнь состоит из потерь. Я был готов принять и это. Но не предоставлялось даже теоретической возможности остаться. Говорят, в любых обстоятельствах у человека есть выбор. Здесь этого выбора просто не было.
   В обычных условиях жизнь представителей национальных меньшинств, если и меняется в сторону ассимиляции, то постепенно и не очень заметно. Они будто бы растворяются в окружающей их среде подобно льду в теплой воде. В экстремальных условиях обстоятельства заставляют принять предлагаемое решение. Такое давление неожиданно рождает в человеке инстинктивное, изнутри идущее сопротивление. Возможно, это присущий человеческому естеству дух противоречия, а, может быть, человек, являясь частью материального мира, подчиняется физическому закону - чем сильнее давление, тем плотнее становится любое, даже самое мягкое, податливое тело.
   Я вдруг почувствовал себя лично оскорбленным за то, что меня, такого, как я, патриота Азербайджана и бакинца, причислили к сепаратистам, террористам, вредителям и ненавистникам азербайджанского народа. Поэт Наум Коржавин как-то сказал, что правильно его арестовали после войны. Не надо было так славословить Сталина. Вот и получил. Через много лет я, подобно Коржавину, пришел к печальному уразумению, что поделом нам. "Не усердствуй!" - гласит восточная мудрость. Она перекликается с изречением Зенона - "Живи незаметно". Не надо усердствовать в душе своей. Не быть патриотом больше аборигенов. Не радеть более чем это потребно. Усердствовали, радели и служили. С пеной у рта потом и кровью доказывали свою любовь к Азербайджану, за что и поплатились. Еще один из уроков истории, так и не усвоенных людьми.
   Во мне никогда не возникало желания переехать в Армению. Я так и не смог внутренне согласиться на участие - то есть стать частью творившегося. Нежелание принимать участие в каком бы то ни было противостоянии на той или другой стороне явилось основной причиной моего бегства с Кавказа. Находясь там, нельзя не быть втянутым в вакханалию взаимной вражды и национализма.
   С тех пор во мне навсегда поселился почти животный страх толпы. Страх перед митингами, собраниями, шествиями и демонстрациями. Я зарекся участвовать в каких-либо общественных, политических или национальных движениях. Я боюсь революций, реформаций и перестроек, потому что все это приносит лишения, кровь и смерть.
   Однажды, когда на меня навалилось беспросветное отчаяние, и в панической растерянности я бормотал "что делать, что делать? ", неожиданно услышал тихое мамино: "Жить...". И вдруг как-то сразу пришли спокойствие и ясность.
   Остается жить и быть очевидцем, хоть это и не профессия... Пока... Жить частной, доселе неизвестной нам жизнью, по возможности - в согласии с самим собой.
  
  

2003-2007гг.

Москва

12 ноября 2007 г.

  
  
  
  

Оглавление

  
  
  
  
   Детство 5
  
   Семья 11
  
   Карабахский вызов 26
  
   История вопроса 28
  
   Противостояние 40
  
   Площадь Ленина 48
  
   Власть толпы 54
  
   Друзья 63
  
   Крушение надежд 75
  
   Исход 82
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"