Четыре года назад я собрала большую сумку, перекинула её через плечо и шагнула за порог родного дома с твердым намерением больше никогда туда не возвращаться. Вечером того же дня я сидела на кухне и жевала бутерброд под грустным взглядом маминых глаз. Месяц назад я долго прощалась с мамой, потом медленно, постоянно оборачиваясь, шла к автобусной остановке, втайне надеясь, что автобус никогда не придет. Но я благополучно доехала до города, а потом и до дома, где меня ждала уже новая жизнь. На четвертый день моей самостоятельной жизни я потеряла ключ от подвала, который дала мне хозяйка съемной квартиры, где теперь поселились мои чашки, книги, платья и мысли. Вместе с ключом потерялись покой, сон и аппетит. Едва я успевала прийти с работы, как, словно железо магнитом, притягивало меня к окну, и я рассматривала людей, входивших в подъезд. С кем-то из них я должна была, в конце концов, поговорить, чтобы сделать копию ключа. Признаваться в потере хозяйке было стыдно, заговорить с соседями я не решалась, и оставалось только смотреть в окно на хмурую позднюю осень. Это превратилось в привычку так скоро, что через две недели я знала почти всех соседей в лицо, кроме одного темного силуэта, который появился внезапно поздним вечером и застыл под фонарём. Он не двигался секунд десять, ссутулившись, просто стоял и смотрел, как мне казалось, куда-то себе под ноги. В этот момент что-то проникло мне в грудную клетку, сжало ребра и выжало легкие, как губку. Воздуха вокруг не стало, словно кто-то невидимый и могущественный откачал его из пространства. И в этом вакууме существовали лишь желтый уличный фонарь, темный силуэт и моя бледная рука, которой я удерживала сердце, отчаянно колотившееся в клетке из ребер. Потом к его тихим, ровным шагам прибавилось моё лихорадочное дыхание, но, когда я догнала его на перелете второго этажа, я не посмела поднять глаз.
* * *
За окном медленно опускались снежинки на еще горячий асфальт. В стекле отражалась я, растворенная в неспешном шуме улицы, и улица, проникающая сквозь тонкую прозрачную преграду в мои глаза. Я смотрела на неё так долго, что становилось неприятно отделять себя и её, и, в конце концов, я окончательно привыкла к такому своего отражению и своё лицо в зеркале уже не помнила. Наконец прямо под фонарем возник силуэт, сутулый и неказистый, и я почувствовала, как моё сердце подкатило к горлу и душило меня частыми яростными толчками. Я бесшумно соскользнула с подоконника и бросилась к двери, в буквальном смысле бросилась - через комнату, одним прыжком. Я прислонилась к прохладной стали, прислушиваясь к шагам уставшего человека, который заставил мое сердце так колотиться. Я стояла бы так бесконечно долго, просто слушая его шаги, но этажей всего пять. На третьем его шаги замерли, он чем-то зашуршал. С визгом отворилась его дверь, с глухим стоном захлопнулась, с почти таким же стоном опустилась я на пол, сжимая в руках ключ от подвала, который он, ничего не подозревая, отдал мне месяц назад.
Вернувшись к окну, я положила ключ на подоконник и смогла, наконец, глубоко вздохнуть. Уже почти четыре недели я не осмеливалась открыть свою дверь, как только он войдет в подъезд, и с улыбкой протянуть ключ. Что-то вроде...
Тяжело захлопывается подъездная дверь, бесшумно открывается моя. Я выглядываю, совсем немного меня выглядывает. Взгляд у меня любопытный и легкомысленный, волосы и лицо в полном порядке, а на губах - игривая улыбка, и вся я, точнее, совсем немного меня очень очаровательно мнется в ожидании, когда уставшие шаги застынут на первом этаже, возле моей двери. И тут я протягиваю им его ключ, зажатый в моих прехорошеньких пальчиках. И говорю:
- Спасибо, что выручили. Могу ли я...? - и тут я многозначительно улыбаюсь, чуть приоткрывая дверь. Шаги смущаются, но никуда не спешат.
- Я бы хотела отблагодарить вас. Заходите на чай в эти выходные.
И шаги, коротко кивнув, удаляются на свой обетованный третий этаж. А дня три спустя он приглашает меня в кафе пообедать, а потом в ресторан "Звезда", куда я надену своё лучшее платье, студенческое еще, цвета морской волны.
Вот так бы и случилось, верни я ему ключ недели две назад. А теперь мне приходили в голову мысли, что он сделал себе еще одну копию, а этот отдал мне, чтобы лишний раз не встречаться. Я стала противна этому усталому силуэту, должно быть.
На работе я уже месяц была самым интересным собеседником в учительской. Я была так нежно-романтична в своем сплине, что никто даже не думал смеяться над этой дикой историей. На моей стороне были не только лирики, но и физики, и даже секретарша Верочка.
- Прямо подъездная романтика, верно? - сказала она одухотворенным голосом, когда я впервые две недели назад решилась рассказать о своём фантоме.
Я пожала плечами, не переставая улыбаться. Мне хотелось быть внимательной ко всем вокруг, нежность переполняла меня, и этой нежностью просто необходимо было поделиться. Я рассказала, как в первый раз увидела его силуэт из окна, как что-то сдавило мне горло и слёзы скопились комком, а потом я чуть не потеряла сознание, но каким-то невероятным образом сумела выскочить в коридор и попросить у него ключ.
- А каков он из себя? - спрашивала Ольга Александровна, учитель физики, полненькая женщина средних лет, спокойная, но любопытная. Она больше всех интересовалась фактами, а не моими расплывчатыми рассуждениями о неопределенных чувствах. С Ольгой Александровной мы никогда не были дружны, но она очень доброжелательно отнеслась к моему постоянному нерабочему состоянию.
Каков он из себя... я и не знала этого. Когда я просила ключ, запинаясь и краснея, я смотрела в оплеванный подъездный пол, устланный окурками. Он был высокий, но хрупкий. И я ни разу не взглянула ему в глаза. И даже украдкой ни разу не посмотрела на него, не изучила его лицо. Я слышала лишь шаги, и это делало его таким особенным, таким невероятно особенным. Его нечеловеческий облик - шаги, сутулая фигура, всегда одинаково звучащие шаги, всегда одинаково сутулая фигура. Его бесчеловечная решительность, когда он проходит мимо моей двери на свой этаж, в то время как я всем существом пытаюсь дотянуться до него, прикоснуться к его хрупкой усталости.
Я долго и красиво говорила о нем, очень долго и очень красиво, но рабочий день незаметно приближался к концу, и даже незамужние коллеги разошлись по своим домам, на свои этажи. Школьные коридоры опустели, в углах скопились сумерки, навевающие на меня грустно-радостные воспоминания о том, что сейчас казалось жизнью прошлой. Наш светлый дом, окна с кружевными занавесками и лицо матери остались где-то далеко, дальше, чем за километры и тысячи километров, дальше, чем через годы и столетия. Бутерброды, посиделки по вечерам, её тихий, спокойный голос, наполненный любовью, - всё это тонуло в болотной рутине, таяло, таяло, таяло... Пять минут от школы до подъезда я думала о том, чтобы позвонить матери, просто поговорить с ней о чем-нибудь, посоветовать книгу и пообещать приехать, обязательно приехать на зимних каникулах. Просто снять трубку и набрать номер. И сказать что-то вроде...
- Здравствуй, мама, - говорю я тихо, потому что действительно очень соскучилась по нашему дому, по её теплу и заботливым рукам.
Она смеется немного нервно, наверняка заправляет за уши русые пряди непослушных волос. Она отвечает быстро, торопливо, желая рассказать всё обо всём и обо всех, чтобы как можно дольше ощущать иллюзию близости со мной. Спросит о моей работе, спросит, трудно ли мне, какие ученики, как принял меня коллектив. И я, как обычно, скажу, что всё хорошо, всё замечательно, и пообещаю приехать, как только смогу, а она поверит, что я приеду, и будет счастлива еще долгое, долгое время, пока я снова не решусь набрать её номер, чтобы рассказать, почему у меня не получилось на зимних каникулах, и скажу, что точно, абсолютно точно приеду весной.
Когда она меня провожала месяц назад, в её глазах не было слёз. Она так радовалась, что я начну строить свою собственную жизнь, но не понимала или не хотела понять, что в этой жизни для неё почти не останется места. Она обнимала меня и всё спрашивала, не голодна ли я, не принести ли мне чего-нибудь перекусить, а я отмахивалась от неё, испуганная всеми этими переменами, удивленная её такой искренней радостью, погруженная в собственные страхи. Так мы и простились: она улыбалась и предлагала бутерброды, а я нервно кусала губы и молчала.
Я застыла с ключом у подъездной двери. Есть ли на свете вещи сложнее, чем позвонить матери или посмотреть в глаза человеку, в которого ты влюблена безоглядно и бесповоротно?
Пока я открывала дверь своей квартиры, я слышала, как разрывался домашний телефон, и медлила. Я разулась, прошла в кухню, поставила чайник на огонь, выложила тетрадки на стол, а телефон всё звонил. Я подошла к старенькому аппарату, дрожащего от нетерпения, словно требующего избавить его от мучений и снять трубку. Звон оборвался внезапно, но тишина длилась недолго. Телефон снова вздрогнул и затрещал. Я быстро сдернула трубку и поднесла её к уху, надеясь, что звонок сорвался.
- Танечка? Это Вера, секретарь. Меня Павел Николаевич попросил дозвониться вам, он уже минут десять пытается и всё не может. Танечка, вы не возьмете завтра седьмой Б? Юлия Федоровна уезжает на похороны матери, а у класса окно получается в середине дня. Вы же знаете, какие они, уйдут погулять на полчаса и не вернутся на математику. Третий урок у них пропадает. Подмените? У вас выходной ведь... на один урок, пожалуйста, Танечка.
- Хорошо, - ответила я. Невинная болтовня Верочки успокаивала меня.
- А потом заходите в секретарскую, попьем чайку, расскажите, как у вас там с вашим соседом дела продвигаются. Зайдете?
- Хорошо, - ответила я.
- Тогда до завтра, Танечка, загляните в учительскую и посмотрите, в каком они кабинете будут, а то я потеряла где-то бумажку...
Она положила трубку, а я еще немного стояла, слушая гудки.
На следующее утро я вошла в класс, где должен был сидеть седьмой Б, но комната была пустой. Я присела на учительский стул и окинула взглядом одинокие парты, стоявшие в три стройных ряда. Чистая доска и пустые парты. Спустя минут десять я решила зайти в учительскую и сообщить о том, что урок пропал.
Я неспешно шла по коридору, заглядывая в классы, полные учеников, слушая, как на улице кричат что-то друг другу школьники. Когда я уже подходила к учительской, меня окликнул Павел Николаевич, директор нашей школы. Я кратко изложила, в чем дело. Он только покачал головой, тяжело вздыхая всем телом.
- Ну и дети пошли... Ни стыда, ни совести. Седьмой класс, а уже обнаглели. Родителей надо вызывать, а что толку?
Я пожала плечами.
- Толку мало, хоть под конвоем их води, всё равно улизнут на улицу, да еще и всем классом. Напишите докладную, Татьяна Владимировна. Без родителей опять не обойдется.
Я кивнула. Моя голова раскалывалась, но я всё же остановилась возле секретарской. Там Верочка пила чай, мило беседуя с Ольгой Александровной. Когда я открыла дверь, они обе улыбнулись мне.
- Здравствуйте, Танечка. Что, урок уже закончился? Как время быстро летит... - Ольга Александровна отхлебнула чай.
- Еще нет. Класс не пришел.
- Ну и ну, - покачала головой Верочка. - Что же творится в школах в последнее время... не описать просто. Беспредел.
Ольга Александровна только вздохнула. Её предмет, физика, давался многим нелегко, и на учителя постоянно поступали жалобы от родителей, но она стойко переносила все эти истерические нападки. Верочка продолжала жаловаться на беспредел в школах, Ольга Александровна пила чай, временами поглядывая то на меня, то на стопку тетрадей на столе, а я думала о шагах, которые так четко слышны каждый вечер за моей дверью, я думала, что больше всего на свете хотела бы понять одиночество этих шагов, понять и суметь развеять одной своей улыбкой.
Ольга Александровна задерживалась, не справляясь с кипой лабораторных, я уже написала докладную, но до заветных девяти вечера оставалось еще немало времени, которое я все равно проведу в мучительном ожидании появления его фигуры, и поэтому я не спешила домой. Мы разговорились, и она напросилась на чай в надежде увидеть моего фантома и познакомиться с ним. Я, непонятно почему, согласилась.
Мы сидели на моей скромной кухоньке, Ольга Александровна посматривала на часы и тянула черный чай со смородиной, а я смотрела в окно, наблюдая за снежинками. Сегодня они кружились уже уверенней, стройней и падали, не исчезая на темном асфальте, а слой за слоем укрывая его своими хрупкими телами.
- И как вы так долго не смеете заговорить с ним? - Ольга Александровна смотрела в кружку, не отрывая взгляда от чаинок. Она сидела, закинув ногу на ногу, спокойно, но в то же время чрезвычайно любопытно. Она бы сразу с таким познакомилась. Она бы не смотрела на окурки, прося ключ, не краснела бы, как школьница на первом свидании, не сидела бы на подоконнике по три часа кряду ради того единственного мига, когда появится сутулая фигура в свете фонаря. И она хотела взглянуть на него, рассмотреть его лицо, посмотреть в его паспорт, на его правую руку, на его одежду, плащ, пиджак, брюки, носки, торчащие из ботинок, рубашку, пуговицы, воротник... Я задыхалась. Я смотрела, как она пьет мой чай из моей кружки и думает о моем мужчине, и задыхалась.
- Что это с вами? - глаза Ольги Александровны округлились, она приподнялась.
Как неприлично всё-таки... я сделала вид, что закашлялась.
- Простудились... что ж вы так. Беречь надо здоровье смолоду, вон вы еще какая! А я!.. - она театрально махнула рукой.
Меня трясло. Я отлично себе всё представляла.
Вот она открывает дверь вместо меня, и на губах её - пошлая игривая улыбка. Шаги застывают, и Ольга Александровна протягивает ключ. Она говорит:
- Здравствуйте, очень приятно познакомиться, - она говорит это таким сладким, глубоким голосом, каким обычно разговаривает с Павлом Николаевичем, школьным директором. И у шагов нечего ей противопоставить, они бессильны, они слишком устали и слишком одиноки. И Ольга Александровна говорит:
- Меня Ольгой зовут, просто Оленькой, - и вот тут мерзко так хихикает, - а вы заходите ко мне на чай, в соседний район. У нас там так скучно...
И шаги удаляются, а Ольга Александровна следует за ними. И через неделю шаги сидят у неё на кухне и пьют её чай из её кружки, а через дня три вынуждены пригласить её в кафе пообедать, а потом и в ресторан "Звезда", куда она наденет своё лучшее платье, студенческое еще, цвета красной пустыни.
Меня трясло. Я отчаянно пыталась раствориться в улице, как бывало раньше, но не могла. Я была чужеродным элементом, и улица отторгала меня, не смотрела в меня и не хотела, чтобы я проникала в неё. Я чувствовала, что сегодня произойдет нечто такое, нечто большее, чем даже смерть, нечто... нечто такое, чего я бы не хотела, а виновник - вот она, сидит, пьет мой чай из моей кружки и смотрит на уродливые чаинки. Я ничего не понимала, совсем ничего, кроме одного: любой ценой выставить её из моей квартиры, выставить навсегда и не пускать больше. Из-за этой мысли, не дававшей мне покоя, я едва не упустила момент, когда фонарь выхватил его фигуру из тьмы. Я бросилась к двери.
Ольга Александровна поднялась и прошла в коридор. Она встала рядом со мной и внимательно слушала. Шаги были одинокие, уставшие, мерные. Уставшие шаги моей нечеловеческой любви.
- А под каким номером его квартира? - спросила Ольга Александровна очень невинно и очень тихо.
- Сороковая, - ответила я одними губами, сухо, скованно, давая ей понять, что она враг мой, мой и моих шагов.
- Как тихо, - шепотом сказала Ольга Александровна. Я её уже не слышала, я слышала лишь стон его двери, такой родной стон старой деревянной двери, каких уже нет ни у кого. А у него есть.
- Давайте вместе сходим. Где тот самый ключ? Давайте вместе, - не унималась Ольга Александровна.
- Он у меня, - сказала я безапелляционно.
- Ну хорошо, - вздохнула она, поправляю юбку, - я за вашим соседом сама схожу. Ждите нас через парочку минут.
Она выпорхнула из квартиры, едва я успела открыть рот, чтобы возразить ей. Я ушла на кухню, размышляя о самом худшем. Мысль о том, что они оба сидят в ресторане "Звезда" и хохочут, подняв бокалы с красным вином, не давала мне вздохнуть, и я снова начала задыхаться. Однако через пару минут она вернулась в совершенном одиночестве и почему-то очень испуганная.
- Покажите мне ваш ключ, милочка, - произнесла она каким-то непонятным голосом, строгим, нервным. Таким она разговаривала с родителями нерадивых учеников, доказывая первым, что их чада ведут себя, как последние сволочи. - Покажите мне ваш ключ, милочка, - повторила она, протягивая руку.
Я протянула ей ключ, зажатый в моих прехорошеньких пальчиках, а она отшатнулась с таким ужасом на лице, будто я ей протягиваю лягушачий труп. Глядя на её лицо, я поняла кое-что. Я, наконец, поняла, что всё кончено, что она что-то сделала, и теперь шаги исчезнут, навсегда исчезнут, и я вместе с ними. Я поняла, что случилось ужасное, и заплакала.
- Дай мне руку, - смягчилась Ольга Александровна, и я дала ей руку. И она вывела меня из моей квартиры, из моего подъезда, ставшего теперь местом чудовищного, никому не понятного преступления. Я продолжала плакать и вскоре перестала себя контролировать и уснула.
Все сидели молча, опустив головы.
- Давно это с ней? - спросила Верочка, секретарша.
Ольга Александровна покачала головой.
- Ой не знаю... Представляете, - в который раз пересказывала она тот вечер, - рванула она к двери и слушает. А я вслушиваюсь, вслушиваюсь - и ни-че-го. Тишина. А она вздохнула и руку к груди прижимает. Ну, дай, думаю, схожу, гляну - что там за сосед. Поднимаюсь по лестнице, звоню... Звоню-звоню, не открывает никто. Спустилась, она на кухне сидит, угрюмая, словно чувствует, что что-то не так. Я ей говорю - дай-ка ключ. И она протягивает мне ладонь пустую, а в глазах - ужас нечеловеческий просто и слезы. И всё... вот и всё.
- Работа у нас нервная, Оленька, - тихо сказал директор Павел Николаевич, печально вздыхая и покачивая головой.
Все снова умолкли и погрузились каждый в свои размышления.
А я смотрела сквозь прозрачную преграду на снежный буран, бьющийся в стекла, жалобно воющий, плачущий о том, чего уже никогда не будет. Я смотрела на улицу и искала фонарь рядом с домом, который бы облек сутулую фигуру в золотое одеяние уличного света. Но не было видно ни фонаря, ни усталой фигуры. И там, за дверью, я не слышала больше шагов, которые еще недавно заставляли моё сердце вырываться из горла. Вообще ничего не было видно. И моё сердце билось мерно и почти неслышно.