Охромов и вправду не заставил себя долго ждать. Через несколько дней, когда у нас должен был состояться очередной государственный экзамен, он подошёл ко мне и шепнул:
-Готовься на сегодня!
-Когда? - спросил я, от неожиданности не совем хорошо понимая, о чём же идёт речь.
-Вечером, после отбоя.
-После отбоя? По-моему с меня уже вполне достаточно тех залётов, которые уже были, тебе так не кажется? Как ты представляешь себе это? Сегодня вечером мы уходим, а завтра - я снова на ковре у комбата? Да он меня тогда уже точно в порошок сотрёт! Знаешь, Гришка, мне хватит и того, что я уже два раза перед ним стоял. Да я не соневаюсь, что, если попадусь теперь, то он сотворит со мной что-нибудь страшное. Ты не согласен со мной?
-Глупый, то он тебе может сделать?
-Сам ты глупый! Небось на ковре-то у комбата не имел счастья постоять, послушать, что он тебе скажет...
-Да стоял уже, ты не думай, что ты у нас один герой такой нашёлся.
-Хотелось бы мне на тебя посмотреть, какой ты бледный вид имел тогда.
-Ничего, как видишь - выжил. И страшного ниего не случилось. Зато, посуди сам: денег у тебя будет столько, что хватит с лихвой отдать все свои долги, откупиться разом от всех неприятностей, да ещё останется. А уж с бедами твоими я помогу тебе расправиться.
Охромов перевёл дух, и, не два мне сказать ни слова, подолжил:
-Постарайся к вечер подготовить спортивный костюм. Только боолее менее приличный возьми у кого-нибудь. Возьми у Савченко. У него хороший, и он никуда, кажись, сегодня не собирается. Вечером, как только уйдёт ответственный, переодевайся в спортивку и ко мне в комнату. Я там тебя буду уже ждать, понял?
-Понял, - сказал я, а сам подумал испуганно: "Может, отказаться, пока не поздно ещё?"
-Ну, давай! - хлопнул меня по плечу Охромов, и мы расстались.
Тем временем шла подготовка в очередному "госу" - государственноу экзамену, всего которых мы должны были сдать приехавшей из Москвы комиссии целых шесть. Комиссия находилась в училище уже почти неделю. Сдаа государственных экзаменов уже началась, лёд тронулся с места. Однако мало кто из курсантов волновался, разве что те, у кого сомнением был "красный" диплом.
Среди курсантов упорно ходили слухи, то комиссию щедро поят, что само по себе уже предвещало сдачу экзаменов без особых трудностей или вообще без них тем, кто и не стремился иметь выше тройки. Тройку-то уж бедному выпускнику-курсанту не "зажал" бы никто. А тем более, если хоошо поят. Достаточно будет только на экзамен прийти, пото посидеть сиднем, дурака повалять и тройка уже автоматически у тебя в кармане. А что ещё надо такому прощелыге, как я, например, от это самой государственной комиссии?
Конено, слухи слухами. Трудно было бы их подтвердить, но опровергнуть - практиески невозможно. Да разве это было сенсацией какой-то? Такое повторялось из года в год и передавалос от поколения к поколению курсантов тайна сдачи самых ответственных экзаменов.
В классах подготовки к "госсам" курсанты держались с трудом. Взводных не было. Они тоже устроили себе римские каникулы. Всё зависело только от замкомвзвода и командиров отделений, которые могли занять его позицию, но могли также встать и на сторону ряядовых курсантов. На занятиях арила непринуждённая обстановка, даже если у "замка" было плохое настроение, и он никому никуда не разрешал уходить.
На передних столах сидело несколько человек, действительно усиленно готовившихся к предстоящему экзамену. Среди них был отличник. Делающий последние рывки к золотой медали. Надежда всей батареи - так его называли командиры - сидела заткнув уши, обхватив руками голову и уйдя с головой в свои конспекты и книжки. Рядом с ним несколько "хорошистов" тоже занимались и готовили для своих ответов шпаргалки и "бомбы", так назывались обыкновенные тетрадные листы, на которых обыкновенным поерком готовилс, записывался ответ на программный вопрос, а после. На эзамене, такой лиссток-"бомба" подсовывался, как только что написанный. Они тоже занималис, помимо написания шпаргалок, пытались загресстив свои мозги кк можно больше информации. У них ещё было время что-то ухватить. Урвать, запомнить наспех, чтобы завтра, толком не соображая, выплеснуть то, что останется в голове от впопыхах сегодня заглоченного. Такая "учёба", даже не зубрёжка, а невообразимый марафон по всему курсу обучения дисциплине, достойный по скорости того, чтобы быть занесённым в книгу рекордов Гиннеса, наполнял мозги лишь зыбкими, однодневными знаниями предмета, которым суждено было кануть в лету на сследующий же день после сдачи экзамена. Голова снова освобождалассь, опусстошалась, чтобы принять следующую авральную лавину проглоченных залпом, но не выученных и не усвоенных книг, учебников, конспектов и пособий.
В середине класса занимались друг с другом тупые троеники-тугодумы, ребята добросовестные, работяги по натуре, но абсолютно не умеющие как следует запоминать и мыслить, обделённые богом по части интеллекта. Многим из них и невдомёк было, то тройки-то им итак поствят по всем экзаменам, но были среди них и такие, что хотели получить отметку за свои именно знания, и, может быть даже, получить вместо тройки четвёрку. Пожалуй, они готовились усерднее всех, но, правда, толку от этого было очень мало. На всех экзаменах они всё равно "плавали" с неизменным успехом.
Самая сочная, колоритная часть взвода, весь его "цвет" собирался на гелёрке. Здесь сидели люди, которым ничего не хотелось и не надо было учить, потому то они знали , что тройку им всегда на экзаменах поставят, потому что государствона их обучение угробило уйму денег и не собиралось отпусать теперь со службы двоечников и дармоедов, а, напротив, всяески желало заставить их служить. Люди, сидевшие здесь, знали наперёд, что у них будет всё о-кей, и потому даже пальцем не желали пошевелить ради повышения своих знаний, считая искренне это бестолковкой.
Здесь все занятия наполёт шли один за другим споры, разговоры и словесные перепалки, травилиссь анекдоты. Этот вено неспокойный, бубнящий, гогочащий, ржущий, подобно молодым жеребцам, рой, составлял противовес сердитому, насупленному замкомвзводу, одиноко, словно орёл с вершины на ягнят в долине, взирающему на них из-за стола кафедры.
На гелёрке вечно что-то обсуждали, о чём-то спорили и порой чуть ли не дрались, а хмурый замкомвзвод, напряжённо наблюдавший творившееся в его присутствии безобразие время от времени, когда совсем уже было невмоготу наблюдать происходящее и терпеть, окрикивал, одёргивал самых громкоголосых и взбалмошных. Те, хотя и огрызались, но осаживались на некоторое время, успокаивались, но не надолго, а потом всё повторялоссь опять.
Дело шло к выпуску, и с каждым днём гарлапаны становились всё громче и наглее, чаще и чаще намекали сержантам, которые продолжали по-прежнему закручивать гайки, на близкую расправу.
День близился к концу. Прошёл остаток самоподготовки, к концу которой особо нетерпеливые начинали расползаться кто куда под любыми предлогами или просто в наглую заявляя, что уходят туда-то. Мне торопиться было некуда, и в этот раз я досидел на удивление самому себе до кон, выслушав все до последнего анекдоты и от души посмеявшись.
Вечером, после ужина, я попросил у Савченко Максима спортивный костюм, потом, чтобы скоротать время, почитал рукописи до вечерней поверки и, выждав, когда уйдёт ответственный офицер. Переоделся и зашёл в коммнату к Охромову.
Его соседи посмотрели на меня, ка на отпетого идиота, у которого "чакан уже не варит нисколько".
Охромов тоже сидел одетый, накрывшись сверху, на всякий случай, одеялом и закутавшись в него с ногами. Увидев меня, он спросил тревожно и взволновано вскинув бровями:
-Ну, что, ушёл?
-Ушёл.
-Пошли, - он сбросил с плеч одеяло, встал с кровати, и мы вышли из комнаты в коридор, направляясь к выходу из казармы.
В расположении стоял уже обычный ажиотаж. Не мы одни ждали ухода офицера. По одиночке и группами, переодевшиссь в спортивные костюмы, бежали и шли к выходу искатели приклюений, которых не могли остановитьни строгие взыскания, ни угрозы или уговоры, и которые, заруившись извечным "авось", пёрли напролом, не глядя, в наглую, как танки. Всего набиралось человек около двадцати желающих совершить ночную вылазку. Но казалоь, то в самоволку идёт вся батарея, и от этого дружного движения возникало нето подобное ощущению невозможности остановить, привести в обратное движение ночное шествие. Чудилось. Что невозможно остановить уходящих, как воду. Сочащуюся между пальцев, сжатых в пригоршни, не смотря на все попытки сжать их плотнее и удержать её.
-Нас уже ждут, - таинственным шёпотом произнёс Охромов, когда мы направились к двери. -ты сейчас увидишь сам, как солидно поставлено дело.
-Это из-за нескольких-то десятков килограмм макулатуры? - спросил я издевательским тоном. Правда, издевательство в моём голосе напоминалоотаяние обречённого, который не в силах был предотвратить свой рок.
-Ну, это уже не наши проблемы, - осёкся Гриша, почувствовав в моём голосе нотки сарказма. -Нам главное сделат своё дело: загрузить то, что скажут, и деньги за это получить. Всё просто и понятно, а остальное - это уж их заботы.
Мне стало интересно, кто это "они", и чьи должны быть заботы об остальном. Но я задал немного другой вопрос, пытаясь выяснить интересующее меня обиняком, в обход, понимая. Что гриша не скажет ничего, отвертится от ответа, если задать вопрос напрямик.
-Слушай, - спросил я, -ты мне можешь сказать, где мы эту макулатуру будем загружат?
-Точно не скажу. Знаю только, то в каком-т не то заброшенном музее, не то архиве. Они обещали потом сказать.
-Кто это "они", если не секрет?
-Секрет, - сказал Охромов и замолчал, понимая, видимо, что я в любой моментмогу отказаться из-за его скрытности.
Я тоже понимал это и хотел уже сказать, что не буду участвовать в деле, но решил помолчать, подумав, то веду себя, как капризная и взбалмошная бабёнка. В конце конов, всё тайное становится явным, и не всё ли равно, когда это произойдёт, чут раньше или чуть позже.
Мы уже подошли к самому выходу, переговариваясь так в полтона друг с другом, как вдруг на нас сразмаху налетел ворвавшийся в казарму с лестниы Аркашка Сомов под вполне понятной кличкой "Сом". Вид у него был совершенно напуганный.
-Назад! Назад! - закричал он, вытаращив от испуга и напряжения глаза. Рот его жадно хватал воздух после быстрого бега по лестнице, а на шее крупно налилась, вздулась сизая, пульсирующая артерия.
Вид у Сома был слишком серьёзный, чтобы воспинять его поведение, как шутку, а потому мгновенно сработала закалённая курсантская реакция, и, ещё не сообразив даже, в чём дело, что к чему, все, кто направлялся к выходу, разом бросились врассыпную по своим комнатам.
Возник неимоверный шум и топот нескольких десятков пар ног по деревянному гулкому полу, казалось, был слышен и на первом этаже здания, и на лестничной клетке тем более. Кто-то побежал сначала в одну сторону, но потом решил, что надо ежать в другую. Кто-то на кого-то насколчил, натолкнулся, кто-то кого-то сшиб. Картина этой суматохи не меня одного заставила разразиться идиотским смехом, совершенно напрасным, неуместным, но от того ещё более напористым, злым и заразительным.
Так, гогоча и разбежались все по комнатам, и через десять секунд, не смотря на то, что нас застали чуть ли не врасплох, в коридоре не осталось ни душии, и только из дверных проёмов торчало несколько голов самых любопытных, желавших узнать, что же случилось, не потом и от кого-нибудь, а самим и немедленно.
А произошло всего навсего то, что в казарму вернулся ответственный офицер, который. По-видимому специально задержался у подъезда казармы, чтобы посмотреть, что будет твориться в батарее после его ухода. Его ли это была инициатива, или он получил на то распоряжение комбата, но такое периодическиделалось и раньше, только очень редко.
Вот и сейчас ответственный задержался внизу и, как только на него наткнулся первый самовольщик, попытался его поймать, а когда тот вырвался, бросился за ним вдогонку.
Как только ответственный переступил порог казармы, любопытные головы из проёмов сразу же исчезли. В комнатах лихорадочно переодевались, сдёргивали спортивные костюмы и кроссовки, прятали "криминал" под кровати, в шкафы и чемоданы, ныряли в кровати, с головвой закутываясь в одеяло и делали вид, что давно уже спят.
А ответственный, подозвав к себе дежурного по батарее, обходил с ним комнаты, сситая там людей, пытаясь найти улики и доказательства попытки ночного сбега, ноо не находя их, прото тыкал его носом в то, что он не проверил, как заправлено обмундирование, не добился от замкомвзводов правильной ег заправки. Дежурный ходил за ним из кубрика в кубрик, виновато опустив голову и мола выслушивая все претензии, а про себ, наверное, благодаря высшие силы, что всё обошлось вот так, не очень плохо, и можно даже сказать, что вообще удачно и хорошо.
Я не отстал от других. Пришлось улечься в постель, залезть под одеяло и ждать. Вот он заглянул и к нам в комнату. Осмотрев её и убедившись, что все на месте, он снов отчитал дежурного за беспорядок, с каким мы легли спать, а потом всё же вышел и закрыл дверь.
Прошло минут пятнадцать, а я всё лежал в темноте, прислушиваясь к звукам в коридоре и пытаясь по ним определить, ушёл уже офицер или ещё нет. несколько минут оттуда ещё доносилось какое-то бубнение, но потом всё смолкло, и стало непонятно, то ли он удалился из казармы вовсе, то ли оошёл с дежурным в дальний конец коридора.
Прошло ещё несколько минут, прежде, чем, потеряв терпение и, так ничего и не услышав, я вглянул в коридор. К моему удивлению и разочарованию офицер всё ещё бродил там от комнаты к комнате. То и дело приоткрывающиеся одна за другой, как моя сейчас, поскрипывающие двери не давали ему успокоиться и уйти домой.
В конце концов скрипение дверями прекратилось, но зато началоь усиленное шастание по коридору в туалет. И каждый проходивший мимо канцелярии считал своим долгом заглянуть туда своей прищуреннойв притворстве от света, но совершенно против ожиданий не сонной мордой, ем ещё больше убедить ответственного, что в батарее не спят, а только и ждут его ухода. Поэтому он просидел в казарме ещё битый час, пока, наконец, прекратилось и всякое хождение, и большинство самовольщиков, не выдержав такого испытания измором, просто уснуло, а остальные просто поняли, что для ночного похождения не осталоь нивремени, ни сил, ни настроения.
Не выдержав такого испытания и пригевшись в постели, уснул и я, сладко, безмятежно, как праведник. На следующее утро, когда прощвучала команда "Подъём!", я открыл глаза, не в силах понять, почему на мне спортивный костюм, то одно из первого, что я увидел, это стоящего над собой Охромова.
-Что же ты вчера заснул? - спросил он укоризненно.
Только после этого вопроса я сообразил, в чём дело, и почему одет.
-Да вот, так получилось. Ждал, ждал, пока ответственный уйдёт, да так и заснул. Что же я, каменный по твоему, что ли?
Охромов досадливо скривил рот.
-Да-а-а, - протянул он, - теперь будет мне разгон. На полную катушку. Нас ведь вчера ждали. А они ребята простые и очень не любят, когда их подводят.
-А кто это любит, скажи мне? - спросил я, вылазя из-под одеяла. -Ты-то чего вчера, тоже, выходит, закимарил?
-Да, тоже, - сознался Охромов.
Мы договорились с ним отложить задуманное на другой раз, и я молил про себя бога, дьявола и все другие небесные и подземные илы, какие только знал, чтобы тот, другой раз, никогда не наступил.
В тот же день мы сдавали государственный экзамен, тактику, по которой, как и предполагал, мне поставили безоговорочную тройку безо всяких обиняков, хотя познания мои в этой науке и моя подготовка к экзамену оставляли желать лучшего.
На полученные на экзамене вопросы я промямлил что-то невразумительное и бессвязное, неожиданно для самого себя покрывшись пурпурными пятнами сстыда, когда старый, седой подполковник, член государственной экзаменационной комиссии, встал из-за стола и, подойдя ко мне, отитал мен громогласно, как мальчишку, сказав, что, скрепя сердцем, ставит мне тройку, а так бы поставилкол, если бы всё зависело от него, и выгнал бы взашей прочь из класса. И хотя экзамен лишний раз убедил мен в бессилии и бесправии экзаменаторов решать хоть сколь-нибудь пустяковые вопросы отриательно, я решил всё же хоть что-нибудь учить на последующие предметы, чтобы не выглядеть уж совсем круглым дураком и отвечать хоть что-нибудь.
Где-то в глубиине души мне было досадно и больно, что многие мои товрищи, казалось бы, меня ничем не луччше, сдают экзамены успешнее меня, хотя и сидели ещё вчера вместе со ной и болтали о чём ни попадя, но только не готовились к экзамену. Когда они успевали учить и болтать - было для меня большой загадкой. Неожиданно для себя я по результатм сдачи экзамена окаазался в числе последних. Меня опередили даже наши самые тупоголовые из тупоголовых, кого считали людьми недоразвитыми и заторможенными, "тормозами", попросту говоря.
Вечером я увидел Гришу первый раз после сдачи экзамена: сразу после экзамена нас отпускали в увольнение, и Охромов тут же куда-то потерялся. Теперь физиономия у него была здорово побита. Под глазом красовался большой синячина, который Гриша тщетно пытался замаскировать присыпкой или пудрой. Верхняя губа у него была разбита и начала пухнуть.
-На улице пристали какие-то ослоёбы, - пояснял он всем интересовавшимся у него приятелям, а мне сказал на ухо. -Гонорар за работу!
Позже он сообщил мне, что надо будет предпринять повторную вылазку в самое ближайшее время. "Иначе мне хана!" - печально вздохнул Охромов.
Ему, видимо, здорово досталось, потому что по его гримасам можно было догадатьс, что били его не только по лицу, и что ему ужасно больно двигаться и шевелиться. Одной рукой он постоянно держался за спину в том месте, где была почка.
-Они говорили, что ждали нас на машине под забором училища до двух часов ночи. В двенадцать пошёл дождь, и они промокли из-за нас, как собаки. Теперь они на машине больше не приедут, но, не дай бог, я не сделаю обещанное. Мне не сдобровать. Вот так!
Я тоже провёл весь день после экзамена в увольнении. Поти половину его я потратил на то, чтобы попытаться проникнуть в оставленный мне дом загадоного старика. Но все мои попытки были тщетны. Дверь, коме того, что она была тщательно пригнана, не поддавалась никакомуусилию и не сдвинулась ни на йоту даже тогда, когда я попытался поддеть её ломом, валявшимся в высокой траве неподалёку, в гуще заброшенного сада. Безрезультатны оказались и мои попытки найти хитроумное электронное устройство, запирающее двери или какой-нибудь фотоэлемент из его схемы, выведенный наружу. Но, если датчик и был, то хорошо замаскированный.
Я не стал терять больше времени, потому что и так довльно долго провозился, и вдруг решил пойти проведать одну из своих давних знакомых, с какими обыно спят в постели все, кому ни попадя, никак особоо не расситываясь, и которых в народе называют "блядьми, а в литературе - женщинами лёгкого поведения, коими, по моему подозрению, являлись все без исключения женщины, только вот эти, бедолаги, е умели или не хотели это скрыть.
Я не ошибся в своих ожидниях, как и ожидал, проёл весьма неплохо время, и встретили меня там безо всяких укоров и упрёков, не смотря на весьма долгое отсутствие. Она даже не спросила, почему я так долго не прихоил, и я, если бы не знал, кто она така, наверное, даже поверил бы в то, что она меня ждёт и любит, а так просто подумал, что у неё и без меня посетителей хватает, и ей всё равно, с кем быть, лишь бы это было приятно.
Остаток дня прошёл неплохо, и я вернулс в училище утомлённый обильной постелью, счастливый и успокоенный, разрядилс морально и физически.
Днём, уходя от таинственного, по-прежнему загадочного здания, я не преминул обойти кругом то, другое, к которому оно примыкало, и обнаружил его в заброшенном, плачевном состоянии. Только по тёмному пятну на выцветшем фасаде можно было догадаться, то здесь когда-то была вывеска, обознаавшая какое-то заведение. Парадная дверь ббыла наглухо закрыта, стёкла запылились, и через них невозможно было ни пробитьс внутрь солнечному свету, ни разглядеть с улицы, что же там делается внутри. Хотя и без того было ясно, что дом окончателльно покинут, пребывает в полном запустении и неизвестно зачем вообще ещё стоит занимает место. Во всяком случае, было видно, что ремонтом этого трёхтажного гиганта не заннимались, как минимум, лет пять, а то и больше.
Парадная дверь этого здания выходила на довольно оживлённую, просторную улицу, примыкавшую к шумной площади, считавшейся районом центра города, где почти всегда было много народу, бил красивыми струями фонтан, в тенистых аллеях никогда не пустовли многочисленные лавочки. И было удивительно, что в таком месте, являвшем собой лицо города, составлявшем о нём впечатление у приезжих и туристов, могут находится такие дикие, неухоженные, никому не нужные исторические руины, довольно сильно портившие общее впечатление о местной панораме города. Ведь всякому-то видно было, то здание эт старинной постройки, вероятно, ещё прошлого столетия, высокие окна-ниши прорезывали толстенные стены, построенные, как умели строить только раньше - на века; колонны у главного входа сквозь пыл забвения просвечивали ещё мрамором или доррогими породами гранита; тумбы их были украшены какими-то фиграми, застывшими в каком-то действе, теперь полуразбитыми и требующими серьёзной реставрации, наверху, под крышей, также виднелись плохо сохранившиеся барельефы, обозначившиеся лишь жалкии своими остатками, разрушенные дождём и безжалостными ветрами и морозами с попустителльства равнодушных горожан. Ником не было дела до того, что пропадает и гибнет такое добро. А ведь здание это приведи его в божеский вид, могло бы не только не портить общей картины центра города, но и заметно украшать его. Теперь же его останки заслуживали разве что вздоха пеали и уважения к его неухоженной и забытой старости тех, кто видел когда-то его в првозданной красе и великолепии.
Никто и не приближался теперь к его гранитным, поколотым предприимчивыми ноными старателями на сырьё для кустарных поделок стуменям, ведщим к парадному, колонному входу, и лишь вороны, наглые и самоуверенные, чувствовали здесь себя превосходно и шаркали по грниту кусками обвалившейся штукатурки, словно седина, припорошившей некогда полироввнные, блестевшие, как паркет, плиты. Здеь уже давно никто не убирал и никто не ходил, кроме этих птиц, чувствовавших себя на руинах здания полноправными хозяевами.
Унылый вид зданния, заброшенность его и одиночество овергли меня в полнейшую тоску и печаль. Глядя на него, стоя перед ним в немом разговоре, я словно бы видел, как умирает весь этот город, умирает потому, что часть его, уже лучшая част из всего, что есть в нём, что осталось в нём от архитектуры, уже умерлапочти и, видимо, скоро умрёт окончательно. Что говорить тогда об остальном, менее ценном и вообще безвкусном, то ещё осталосьв нём. Может быть, я его-то и не понимал в процессах его жизни, но мне почему-то чудилось, что город этот обречён на скорую гибель, раз не дорожит сам собой. И на душе от этого было очень тоскливо.
Когда у меня случается пакостное вот такое вот настроение, то в горове сами собой рождаются всякие стихотворные фрагменты. И, стоя перед старческим лицом дома, который ещё мог быт молод, если бы этого захотели люди, каждый день походящие мимо, я слышал внутри себя стихи:
Унылый вид имеет твой фасад.
Что было здесь? Святилище науки?
Но обветшал твой каменный наряд,
К тебе давно не прикасались руки.
Творцы твои исчезли все давно,
И в памяти людской не удержались.
А время - беспощадное оно -
Тебя кружит, лишь миражи остались.
Одетое печальною тоской,
Ты молчаливо терпишь униженье,
Не знаешь ты ни век, ни день какой,
Как страшно и томительно забвенье...
Стихотворное моё воодушевление вдруг прервалось, и я чуть не подпрыгнул от неожиданности, потому то внезапно в одной из дверей парадного входа щёлкнул замок, она приотворилась, тускло блеснув своими слепыми, запылёнными окнами, и из неё показался похожий на приведение убогий, седовласый старичок. Он вышел, запер дверь, бросил на мен строгий, сердитый взгляд и пошёл прочь по улице, в сторону площади с тенистыми аллеями и праздными зеваками на лавочках вид у него был такой, словно он сам провалялся в пыли и забытье долгие годы, и вот тепер решил показаться на свет божий.
Появление его неожиданное и внезапное, вызвало у меня не только удивление, но и какой-то мистический, сверхъестественный ужас, такой, что, не смотря н то, что улицы полны были народа, захотелось броситься бежать прочь, сломя голову, и кричать, что есть силы. Пугало ещё и то, что кроме меня старичка никто из гулявших поблизости людей и не заметил, а если и заметил, то никак не пореагировл. Может, другие-то и знали этого старичка, и привыкли к его странному виду, но дл меня, считавшего дом пустым и заброшенным, его появление был подобно тому, как если бы мертве встал из гроба.
Я сдержался, не побежал и даже протёр глаза от изумления. Но стариок всё шёл по улице и никуда не исчезал. Опомнившись, я подумал сначала, что, возможно, это мой знакомый, но потом разглядел его удаляющуюся фигуруполучше, припомнил его лицо и понял, что это не он. Это был совершенно другой человек, которого я раньше и не видел. Его ветхий костюмчик болтался на высушенном годами и старостью теле, словно балахон, а ботинки на ногах, стоптанные ещё, наверное, во времена его молодости на танцульках, увеличились размера на два и вихляли на ногах, как хотели. Да, у этого старика была совсем не та фигура: он был площе и выше моего знакомого, к тому же худосочнее.
-Эй, старик, подожди, - крикнул я ему вдогонку, но старец продолжал идти вперёд так, как будто и не слышал, то его зовут.
Я бросился за ним вдогонку. А когда поравнялся с ним, то он снов не обратил на меня никакого внимания и всё так же шёл вперёд, погруженный в свои мысли.
-Извините, можно вас спрсосить? - ссновва обратился я к нему.
На лице старика не дрогнул ни один мускул. Он продолжал идти, будто бы глухой и незрячий, не замечая меня совершенно. А может быть делая вид, что не замечает.
-Разрешите поинтересоваться?
Я дошёл за ним до самой площади, пытаясь обратить на себя его внимание, и тут старик резко и неожиданно развернулся ко мне, заглянув мне в самую глубину души маленькими, сверлящими, выцветшими от возраста глазками, и тихо, но чётко и внятно произнёс тоном, не терпящим возражений:
-Отстань!
Я остановился, как вкопанный, а он развернулся и пошёл дальше, удаляясь по площади на другую её сторону. Когда он скрылся из виду, то я машинально двинулся за ним следом, уже ниего не желая, а просто бредя вперёд, озадаченный и удручённый увиденным и происшедшим.
Вот тут-то, посреди площади и родилась у мен мысль слегка развеяться от всего и наведаться к подружке.
Как я уже сказал, в училище я вернулся отдохнувший морально и изически. Постельи женщина делают поистине чудеса с мужским организмом. Но весь последующий вечер был оотравлен неясными мыслями о произошедшем, от котороых я так и не смог избавиться.
К подруге я тоже заявился в нелучшем расположении духа. Она сначала потешалась над моим унынием, пытаясь растрясти меня, расшевелить, делая недвусмысленные намёки, но апатия моя не азвеялась, а от её напускного , как мне казалось, веселья, лишь обострилось внутреннее одиночество, которое я временами испытывал с такой болью, как если бы в моём сердцесидел по самую рукоятку длинный финский нож.
Она, в конце концов, отстала от меня и, поджав обиженно губы, почти весь вечер смотрела вместе со мной телевизор, пила кофе и угощала меня самодельными пиржными, которые я поедал, не отказываясь, но с полным безразличием. Кофе тоже у неё был не такой, как япил когда-то, не так уж и давно, в гостях у старика, а суррогатный, правда, "с добавками, максимально приближающими вкус к натуральному, но всё же не натуральное, не такое, каким угощал старик.
Уже поти под коне вечера, когда мне нужно было уже думать об уходе, а моя подруга готова была разреветься от обиды, но ещё имела силы сдерживать слёзы, я словно опомнился от оцепенения, огляделся по сторонам, наиная соображать, где я и зачем, собственно говоря, сюда пришёл. Чувств не было, но во мне проснулась мужская совесть перед обделённой женщиной, и я притворными ласками уложил её в постель, пытаясь загладить обиду ровно настолько, чтобы не доставить удовольствия ни себе, ни ей.
Она была крайне разоарована моим поведением, но всё же попыталась войти в моё положение.
-Зря ты так, не хочешь поделиться со мной своими мыслями. Возможно, я помогла бы тебе в твоей печали, то-нибудь подсказала. А так ты держишь свои мысли в себе, мучаешься и разрушаешь свою душу.
Чтобы не остаться в долгу, я снова бросился к ней в постелль, но на этот раз не на шутку "раскочегарился" и раскрутил её на полную катушку, а потом, возвращаясь в училище, долго шёл и думал, чем же я мог с ней поделиться. Ведь все мои мысли тут же усколльзали от меня, едва я хотел ими с кем-нибудь поделиться, о них рассказать, и мне подмалось, уж не наинается ли у меня одна из разновидностей вялой шизофрении, такого тихого помешательства, но спасительная мысль о том, что, если бы я был шизофреником, то не задавал себе таких вопросов, успокоила меня.
Как я уже сказал, когда я увидел Охромова, то он был изрядно побит. Пришлось согласиться с ним насчёт того, что наша вылазка должна повториться: парню, наверное, действительно грозила серьёзная опасность.
Этой же ночью я проснулся от того, что кто-то сильно толкал меня в бок, под ребро.
Это был Охромов. Я с трудом проснулся и долго не мог понять, что он от меня хочет. Он даже не мог разбудить меня как следует, пока не доддумался протереть мне лицо и тело холодным, мокрым полотенцем, чем и привёл меня в чувства.
-Вставай, вставай, - услышал я, наконец, сквозь полудрёму его голос.
-Ты что, поехал? - возмутился я, глянув на часы. -Куда ты меня тащишь? Уже три аса ночи. В нашем распоряжении от силы пять часов, и, к тому же, я страшно хочу спать.
-Успеем, - возразил Охромов, -надо только шевелиться побыстрее, и всё получится. Эту работу нам надо сделать хотя бы ради меня. И чем быстрее, тем лучше. Давай вставай, хватит спать!
-Ну, смотри! - пригррозил я ему рассерженно, -Я больше не пойду.
Встать было неимоверно трудно, как и не бывало многолетней привычки просыпаться в наряде ссреди ночи. Я ошибся на час времени было всего лиш двааса, и мы вышли из казармы в половине третьего ночи, освещаемые яркой луной, повисшей в безоблачном небе. Воздух был ещё тёплым, даже душноватым, правда сухим и истым, насколько видимо это вообще возможно в городе. Духоту тёплой ночи усиливало отсутствие ветра.
Мы пересекли территорию училища, посматривая из осторрожности по сторонам, и, перепрыгнув забор оказалис за его пределами. Я невольно улыбнулся, вспомнив, как раньше, тем же путём мы ходили с гришкой на любовные вылазки, а потом глубоко вздохнул, потому что это время ушло безвозвратно.
-Ну, и то дальше? - спросил я Охромова, когда мы оказались на улице.
-Дальше? Дальше надо тачку ловить.
-Слушай, ты же говорил, что за нами приедут, - удивился я.
-Да, говорил, - согласился Охромов, -а ты что, забыл? Это в прошлый раз приезжали, а теперь, они сказали - мы должны крутиться сами, потому что они не собираются каждый раз гонять из-за нас машину, как пацаны, понимаешь? Они не собираются каждый раз торать под забором училища и ждат, выйдем мы или нет. поэтому сегодня нам придётся добираться самим.
-Да ты что, обалдел? Где ты найдёшь такси в два часа ночи? Да ещё и на окраине города!
-Ничего не обалдел, - обиделся Охромов, -но делать что-то же надо, как ты думаешь. И если тебе всё равно, то мне, к сожалению, нет. я надеюсь, что у нас сегодня всё получится.
Охромов отвернулся и щакурил сигарету, а мне не оставалось ничего другого, как придаться размышлениям о то, куда может занести нелёгка, ессли вовремя не остановиться.
Когда Охромов закончил курить, я спросил его:
-Послушай, а как они узнают, что мы идём на дело сегодня, именно сегодня, а не завтра?
-Очень просто: я им позвоню.
-Привет! А нельзя им позвонить сейчас и сказать, то мы готовы. Пусть приезжают.
-Они вряд ли приедут. Слишком сильно мы упали в их глазах.
-Ну, знаешь что! Это уже натуральное хамство и пижонтво, я ситаю. Если они люди деловые, то должны за нами заехать. Что, неужели они не понимают, с кем связались? Мы же курсанты и не можем распоряжатся своим временем по собственному желанию. А если они будут так выламываться, то пошли-ка они, да и ты вместе с ними, на три весёлых буквы! Понимаешь?! Я считаю, что это чистейшее издевательство над нами. Ты иди, сделай то, что они тебе скажут, по всей видимости, не очень-то порядочное и хорошее дело - какие же хорошие дела делаются ночью? - да ещё пи это разъезжай за свой счёт на тачке, когда ещё не известно, заплатят нам что-нибудь или пошлют туда же, куда я их сейчас послал. Уж больно они наглые и подозрительные ребята, твои корешки местные. Я уже тебе говорил: не нравятся они мне, да и вся эта затея - тоже. Ты, как знаешь, а я, наверное, вернусь в училище.
После этих слов я развернулся и неожиданно для моего друга, да и для себя самого пошёл вдоль забора, намереваясь попасть обратно в казарму. Лишь когда я прошёл уже метров тридать, Охромов догнал меня и принялся уговаривать, тобы я остался с ним. В конце концов ему в какой уже раз удалоссь это сделать, и я передумал возвращаться.
А тут ещё на счастье с аэропорта по трасссе шло такси. Водитель не испугался остановиться и подобрать среди ночи двух парней в спортивных костюмах, что в наше время было исключительной редкостью, и мы за пять минут добрались до центра города.
Гриша привёл меня на улицу, где я уже был сегодня днём, что ввргло меня в смутную тревогу. Какой-то неясный червячок сомнения зашевелился в глубине моего сознания.
Какое-то неясное и туманное, но тревожное предчувствие охватило мою душу. Тревога усилилась особенно тогда, когда мы подошли к фасаду здания, стоя перед которым прошедшим днём, я сочинял стихи и увидел выходящего из него странного старца. В голове у меня будто просветление случилось. Мне сразу стало ясно, что это за здание, что в нём хранится, и что мы гришей должны будеи сделать. Не знаю уж, как это случилось, или интуиция обостриоась до высшей степени, или прозрение какое-то послали мен высшие силы, но я всё понял. Мысли лихорадоно заработали, обгоняя одна другую.
-Слушай, а ты знаешь, что нам здесь надо будет сделать? - спросил я Гришу, сам уже обо всём догадываясь.
-Знаю, - ответил Гриша, -мне же всё рассказали, а иначе как бы мы с тобой пошли на дело, как ты думаешь?
Я не ответил, а Охромов извлёк из-за пазухи какой-то клочок бумаги и попытался там то-то прочесть а призрачном свете луны.
-Вот здесь схема движения внутри задния, перед которым мы сейчас стоим. Нам надо будет пройти точно по ней. так, куда мы придём, будет какое-то книгохранилище, как объяснили мне, заброшенного архива. С этого хранилища нам надо будет вынести документы, или я не знаю, что там, но номера уазаны, с каких полок брать. А после того, как мы вынесем их на улицу, я пойду, позвоню, чтобы они приезжали забирать товар и расплачиватся. Мои приятели приедут, мы с ними здесь же рассчитаемся, и они в свою стоону, а мы - в свою. Не переживай, всё будет отлино!
-Хорошо, а как мы сейчас проникнем внутрь здания? - спросил я.
-Откроем дверь, - отвтетил Гриша. -Вот ключ.
Он достал из кармана свёрток из носового платка, развернул его и покзал мне не то ключ, не то отмычку. Я хотел взять её в руки и рассмотреть, но Гриша тут же засунул свёрток обратно в карман, будто не доверяя мне и опасаясь каких-то действий с моей стороны по отношению к этому инструменту. Может, он испугался, что я возьму и выкину ключ, швырну его куда-нибудь в темноту, чтобы нельзя было найти потом, и таким образом сорву все замыслы Гришки и его приятелей.
Надо сказать, что к этому времени у меня в голове созрел уже некоторый план. Хотя я и не ситал себя даровитым стратегом и мыслителем, тем не менее, думать никому не запрещается. Вот я кое-что и придумал. И напрасно гришка прятал свой ключ обратно в карман, я бы не стал его выбрасыват, потому что теперь и в моих интересах было поникнуть внутрь здания и узнать, чем же так заинтересовались Гришкины приятели, бандиты и уголовники, прожигающие свою жизнь в карточной игре с самой жизнью.
План этот родился из того, что мне со всей определённостью вдруг стало ясно, что "дельцы" не только не заплатят деньги за то, что мы сделаем, но и попытаются расправиться с нами здесь же или где бы то ни был в другом месте. Сейчас с нашей помощью они пытаются завладеть, по всей видимости, какими-то ценныи бумагами, но после того, как мы добудеи их, то станем сразу же не нужны. Зачем же иначе связываться с курсантами, которых, если и будут искать упорно, то не найдут даже потому, что в городе у них нет ни друзей, ни знакомых, ни людей, которые бы хорошо знали их в лицо, а, если и есть, то очень немного, и найти их дл милиции практически невозможно, потому что обычно ищут по родственным связям, привязываясь к месту жительства. А ккакое у курсантов место жительства? Училище?
Сами-то они боятся почему-то лезть в здание. Неужели они испугались того старичка, которого видел сегодня днём? Навряд ли. Значит, что-то другое. И ведь они-то прекрасно осведомлены о врутреннем устройстве здания, схему вычертили и даже номера указали полок, откуда брать нужно. Чтото здесь не то, но ясно одно, то ввязавшись в эту историю из-за настырного друга, я оказался в таком положении, когда приходится балансировать на краю пропасти, от которой невозможно отойти, но и падать в которую не хочется.
Да, бандюги, а по-другому у меня и не получалось их назвать, потому, наверное, что я их сильно боялся, хорошо придумали. Вздумай они воспользоваться услугами городской шпаны, так ещё неизвестно, как бы всё обернулось. У шпаны полно друзей. Языки длинные, а среда эта настолько аморфная, что неизвестно, где завтра откликнется то, что попало в неё сегодня. А курсанты сами по сее люди другого склада. Им есть, что терять, они научились держать язык за зубами, да и друзей-то среди них раз, два и обчёлся. Далеко не поползёт, если вообще что-то поползёт. Всё это стало мне понтно. И я придумал, как же теперь выйти сухими из воды.
Конечно же, то, что нас ждёт, можно было бы рассказать Грише, но он вряд ли бы мне поверил и подумал, что я опять хочу улизнуть, хотя само это моё желание уже должно было бы насторожить моего друга. Ослеплённый жаждой лёгкой и быстрой наживы, вряд ли бы он стал слушать мои соображения и предположения по этому делу. Действовать надо было самому и не мешка, и пустилс на хитрость, тут же наспех придуманную.
-Слушай, а давай приедем и сделаем всё это завтра, а? - ошарашил я Охромова своим предложением, и увидел, как расширились и округлились от удивления его глаза. -Твои-то корешки всё равно не ущнают, что мы здесь были сегодня ночью, если ты им сам об этом не скажешь.
-А смысл? Какой ссмысл откладывать это назавтра, когда вот, мы уже у цели, осталось всего-то и делов. Мы уже сегодня бы получили большие деньги. Так зачем же откладывать этот приятный момент на неопределённое время. Ведь неизвестно ещё, не получится ли завтра так же, как вчера. Ты же прекрасно понимаешь, что вырваться сейчас из училища - редкая удаа, особенно для тебя. Нет, ты не прав! Ты предлагаешькакую-то чушь. Да и не миллионер я тебе, тобы каждую ночь на тачке мотаться.
-Ну, во-первых, - не каждую ночь, а, во-вторых, я сам завтра заплачу за такси, к тому же это была твоя инициатива. Мы ведь только что из-за этого ссорились, только что ты доказывал обратное, что ездить на такси нам нужно.
-Да, но я имел в виду один раз, чтобы добраться быстро и сделать всё наверняка, а ты предлагаешь почему-то всё отложить, когда мы почти достигли цели. Это абсурд, и я отказываюсь понимать тебя и твои мысли.
-И всё-таки, нам надо сделать это завтра, - настаивал я.
-Но почему? - негодующе спросил Охромов.
-Потому что я подумал об одной вещи, о которой ты, наверное, даже и не задумался, - решил открыть свои карты я ему, видя, что он уже дошёл до такого состояния, когда готов внимательно выслушать, что я ему скажу. Теперь ожно было бы хоть то-то вдолбить в его упрямую кочерыжку, потому то он сам ждал от меня объяснений. -Понимаешь, сегодня можеь получиться просто напросто так, что они приедут, заберут то, что мы и вынесем, а потом шлёпнут нас здессь же или где-нибудь в другом месте, где им понравитс. Шлёпнут, и дело с концом. Зачем им делиться с нами деньгми? Кто иы такие для них, чтобы оставить нас, свидетелей и подельщиков, которые не только всё видели своими глазами, но и делали всё своими руками, в живых? Мы в игре, ели это, вообще, игра, а не блеф, мы даже не пешки, понимаешь? Так, подсобный материал и только, использовли и выбросили. И полуим мы вместо денег, тебе обещанных, несколько грамм свинца, и, поверь мне, с нас этого вполне хватит. Ну, как, улыбается тебе такая перспектива? Мне почему-то не очень!
Охромов надолго задумался. Лицо его сделалось мрачнее тучи, и по нему было видно, что в душе приятеля бродят тяжёлые мысли.
-А то, если сделать-то всё сегодгня, раз уж мы приехали сюда, - наконец заговорил он, и было видно, что он согласен с моими опасениями, -а потом самим отвезти куда-нибудь эти бумаги, спрятать их в надёжном месте, а потом позвонить им и потребовать выкупа в обмен на них, как ты думаешь?
Его идея понравилась мне. В самом деле, как я до неё не додумался: гениально просто, как табурет, и так же геиально надёжно. Молодец, Охромов, значит, варит у тебя ещё котелок-то, соображает!
-Отлично, Гришка! - отозвался я обрадованно. -Только вот не ясно, как мы отвезём бумаги, куда и где будем хранить?
-Отвезём так же, как и они, а хранить будем ы одном хорошем и надёжно местечке ни одна собака не догадается. А, главное, что местечко-то будет у нас под боком. Ест у меня на примете одно такое, очень близко и надёжно, а им вообще не добраться, - сказал он, хитро улыбаясь в кривой ухмылке, и, задумчиво прищурившись, посмотрел куда-то в стоону мимо меня и мне за спину.
Тут он сам ошарашил меня вдруг неожданным повторением моего предложения:
-Да, всё, видимо, надо отложить на завтра. Нам надо подготовиться, всё продумать, - и, хлопнув меня дружески по плечу, добавил, -за такси, милый корешок, платить будем вместе.я с тобой согласен. Только вот что. Нам туда сегодня всё равно проникнуть надо будет, тоб прикинуть что к ему, какой там объём работы. Займёмся сегодня, так сказать, теорией, а завтра практикой, правильно?
-Правильно, - согласился я, испытывая большое облегчение. У меня тут же пропало ощущение, что я иду на казн, когда участвую в этом деле.
-Ну, раз так, то всё чудесно. Тогда вперёд, - Охромов достал из кармана свёрток из носового платка, и мы двинулись к парадному входу старинного здания, у которого ещё сегодня днём я стоял и сочинял стихи.