Минуты с три я просидел ещё в полнейшей тишине, не нарушаемой даже комариным писком и трелями цикад, иногда, как этим летом, объявляющихся в здешних краях. Потом где-то очень далеко раздался звук, похожий на глубокий, шипящий, с присвистом, как у больного воспалением лёгких вздох. Он был протяжен и долог и напоминал сопение великана, спавшего где-то на другом краю города мирным сном.
Звук этот был настолько неправдоподобен, что я не обратил на него совершенно никакого внимния и подумал, что это мне только почудилось. Мысли мои были заняты совершенно другим. Я думал, куда же мог запропаститься Охромов, где его черти носят.
Не знаю, что бы я делал на его месте.
С одной стороны, оставшись в такой ситуации один, любой бы мог стрсить и побежать прочь, примчаться в училище, залечьв кровать, а завтра утром как бы ненароком заглянут ко мне в комнату и поинтересоваться так, невзначай, куда это запропастился у моих сожителей по комнате. Но такой вариант мог бы устроить разве что какого-нибудь нытика и потому автоматически отпадал, потому что Охромов мог быть кем угодно, но не до такой степени трусом.
Второй вариант был более близким к истине, потому что я бы, наверное, поступил именно так, если бы моего товарищ увели под ружьём: Охромов, скорее всего попытался меня выручить и пошёл искать лазейку в здание. А, если так, то мне придётся отправиться на его поиски вокруг здания.
Вероятнее всего, и это почти точно, что Охромов так и поступил: отправился искать вокруг здания распахнутую форточку, которую забыли закрыть. Правда, насколько мне было известно, с той стороны, где находилась пристройка, стена была глухая, и там Гриша мог обнаружить только дверь, ведущую в тайное хранилище, которая сейчас, ночью, была открыта. Влекомый желанием выручить меня, он угубился бы внутрь здания, и боже упаси попасть его, куда я едва не провалился во время своих похождений.
Я встал, оборвал несколько листочков с росшей поблизости чахленькой берёзки, но тут же убедился, насколько это неумно, потому что листья её маленькие и скользкие, и это не самая лучшая подтирка, можно сказать, что вообще, далеко не лучшая. Тогда, переступая в спущенных штанах, насколько они это позволяли, я прошёл кругами неколько метров по палисаднику, пока, наконец, к счастью, не обнаружил кусок газеты, большой, однако изрядно испачканный в грязи, в прилипших комьях. Пришлось прежде, чем употребить, обтрушивать её пожелтевшую, огрубевшую от времени и погодных перепадов.
Кое-как управившись с туалетом, я натянул штаны и совсем было отправился на поиски Охромова, как вдруг он ам вышел мне навстречу там же, где мы расстались, не заставив себя долго искать.
Я обрадовался такому быстроиу его появлению, однако успел заметить, что лицо его было не испугано, но бледно, а взгляд светился огоньками непотухшего ещё в них страха, но и примешанной к нему доли любопытства. Он молча, словно полоумный, подошёл почти вплотную и рассмативл меня немо и долго с головы до пят, как будто видел впервые и ожидал найти в моём облике что-то, что свидетельствовало бы о том, что со мной произошло.
Я уже порядочно смутился его долгим молчанием и хотел уже встряхнуть его как следует, когда он вдруг сам заговорил и спросил, наконец, как ни в чём ни бывало:
-Ты чего так долго?! Я уже и ждать тебя замучался! Где ты пропадаешь?!
-Как где?! Ты что, спятил? Не видел что ли, что старик меня под мушкой повёл в дом?
-А как же он тебя отпустил, почему милицию не вызвал?
-Не знаю, так вот и отпутил.
-И что, ничего не сказал даже?
-Да нет, почему же, мы с ним довольно мило побеседовали.
Я вкратце рассказал Грише, что произошло в здании, а он в совю очередь признался мне, что когда старикашка неожиданно выскочил, то здорово струхнул его ружья и вместе со мной спрятался за колонну, но потом решил напасть на старика, отобрать у него ружьё и связать, и долго выбирал момент для прыжка, но так и не решился это сделать. А потом Гриша долго сидел на ступеньках лестницы и размышлял о превратностях судьбы, о женщинах, совсем не кстати, и о прочей ерунде.
-Что же ты думал о женщинах? - поинтересовлся я.
-Да так, разную ерунду... А вообще... вообще-то, я бы хотел оазаться в постели у своей подруги, собирался даже пойти позвонить ей, рассказать, как по ней скучаю. И сделал бы это, если бы не ты. Знаешь, мне чертовски захотелось пойти к этой подружке домой, ну прямо жуть, как. У неё такая хорошеньая квартирка, всё так мило, уютно, да и сама она тоже ничего, не из последних. Звезда средней величины, так сказать, а, может быть, даже и покрупнее, может быть, я её не дооцениваю.
-Это что за подруга такая? Уж не Анжелка ли? - поинтереовался я.
Разговоры о женщинах всегда отвлекают внимание и раслабляют психику, а нам это сейчас было просто необходимо, как воздух, потому что оба пережили чут ли не стресс.
-Да нет, ты эту не знаешь. Я с ней недавно познакомился, уже после того, как мы с тобой разошлись. Что Анжелка? Так себе, кукла. Она, может быть, баба и ничего, смазливая, да в ней чего-то не хватает. Недоделанная она какая-то. Кугуткой от неё попахивает, в общем, от Анжелки. А это - вся дама, понимаешь? Да-ма-а. Сам не понимаю, как это получилось у меня с ней познакомиться, как чёрт помог. Она такая неприступная свиду, что и не подходи даже. И, главное, не словом отпугивает, нет, от неё что-то такое исходит, что оторопь берёт. Оторопь и уважение какое-то. Представляешь, Яшка, уважение, у-ва-же-ни-е. Ты же знаешь, как я отношусь в женщинам. А тут на тебе - слова сказать не могу. А ей смешно. Хохочет, я бы про другую сказал "дура", а про неё не могу. Может это и есть то, то любовью называется. Понимаешь, умом то я дохожу, что все бабы одинаковы, что она такая же, как все они, потаскухи, умом-то это понимаю, а сердце верить хочет, да так хочет, что все звуки разума в его желании тонут. Я от неё до сих пор отойти не могу. Она меня прямо заворожила, с первого взгляда. И, главное-то, я первый её заприметил, а она меня уже тогда словно бы глазом взяла.
-Ну вот, первый раз с бабой без меня познакомился, и она тебя тут же приворожила, - пошутил я, хотя что-то внутри меня прямо заело.
-Да уж, не сочиняй, пожалуйста. И не первый раз вовсе. У меня много подруг и здесь есть, и на родине, про которых ты и слыхом не слыхивал. Но такую я в первый раз встречаю.
-Что же в ней такого особенного? - спросил я машинально, уже подумывая, что же нам делать дальше, может быть, даже специально, чтобы посорее закончить этот неприятный для меня разговор, потому что рассказ Гриши о девушке заинтересовал и взволновал меня, и мне это было неприятно. Захотелось увидеть её самому и оценить, что же она из себя представляет.
-Не знаю, - мечтательно улыбнулся Охромов, и эта улыбка задела меня за живое, -но я прямо тащусь и млею при виде её. Когда она рядом, то я и слова не могу нужного найти, боюсь что-нибудь не то сказать. Я с бабами ведь просто общаюсь, а перед ней как мальчик теряюсь. Кстати, не называй её бабой, хорошо?
-Хорошо. Но что, она тебя в постель пускает?
-Да в том-то и дело, что нет. Я не обижаюсь на неё за это, но самое главное и странное, что и не хочу этого. Я её как-то по-другому, по-особенному люблю. Даже намекнуть ей об этом не смею. Знаю, что мог бы, запросто мог бы, а не хочу, чувствую , что после этого сразу что-то пропадёт, что-то исчезнет. Я ей, как цветком, любуюсь, зачем же я этот цветок топтать буду? После этого она для меня, наверное, как другие станет. И если это называется любовь, то она сразу пропадёт. Я же ничего подобного раньше не испытывал.
Ей это всё нравится, наверное, как я перед ней мнусь и чуть ли не краснею. Жутко нравится. Ну и пусть. Смотрит на меня своими большими глазами, смеётся. И, знаешь, вроде бы ничего в ней особенного нет, не очень-то и красива, если разобраться, но обаяние королевское. На десятерых хватит. Я тебе не могу даже описать то, что происходит в моём сердце, в моей душе, когда она рядом. Делается так хорошо, будто я ккой-то неземной силой наливаюсь, которая отрывает меня от неё, грешной, и я парю, парю, парю, и кажется, что вот-вот вознесусь к облакам и улечу туда, где обычно люди сами по себе не летают...
-Да-а, очень интересно, а что же ты етаешь, как бы оказатся у неё в постели, а?
-А я её раздетой представляю и представить не могу. Я её так никогда раздетую и не видел. Даже дома у неё был, когда из предков никого не было, а тронуть не посмел, представлешь?
-Представляю-ю.
-Хотя она порхала возле меня, как бабочка, словно мотылёк, смеялась, хохотала. Только руку протяни, и она твоя. А нет, как будто за стеклянной стеной... а вот сейчас сидел и мечтал, как бы всё вышло, если бы я тогда не сдержался. Скверно бы, наверное, вышло. Я бы свою руку к ней протянул, взял бы её, она бы вдруг смеяться перестала... А дальше... Нет, скверно бы, наверное, получилось всё это... Ах, не знаю, но у меня из мыслей не выходит, как бы я ласкал её, покрыл поцелуями всё её тело, как удивил бы её своей нежностью, своими ласками, тем, что она почувствовала бы и испытала... А может быть, её кто-нибудь, когда-нибудь уже удивил?.. Эх, ладно, устал я от этих мыслей. Но ты только подумай, как это здорово: лежать в постели с женщиной, которая тебе нравиться...
-Ладно, перестань болтать глупости, а то бредишь, как полоумный. Чёрти-что несёшь! Пошли отсюда, скоро уже рассветать начнёт. Нам здесь делать больше нечего, пойдём, пойдём отсюда. Ты просто чокнулся столько об этом думать, - говорил я Охромову и дёргал его за рукав.
-То есть куда пошли? - будто онулся и уже трезво спросил он. -Как пошли? Мы же ничего не сделали.
-А что ты здесь хочешь ещё сделать? Ты же своими глазами видел, что здание охраняется, что тут сторож есть. Или ты предлагаешь грабить прямо у него на глазах? Да он тебе ещё и не даст это сделать. А может кокнем его? А что, запросто, правда? Особенно, если уесть, что у него двустволка, а у нас с тобой ровным счётом ничего нет, даже монтировки какой-нибудь задрипанной, чтобы его по голове тюкнуть...
Охромов задумался, и, чтобы окончательно развеять его сомнения, я добавил:
-Да и к тому же что-то в этом здании ничего нет, уж не знаю, что твои друзья хотели, чтобы мы взяли. Всё здание прошёл: брать-то абсолютно нечего. Пусто и прозрачно.
-Как так? - удивился Охромов. -Как это там ничего нет?! быть такого не может! Они же мне схему дали! Ты что думаешь, что эти ребята ради шутки всё затеяли? Вот смотри!
Он протянул мне клочок бумаги, на котором была подробно изображена внутренняя планировка здания. Я узнал там и большой зал, по которому я только что проходил, и замысловатые переплетения коридоров.
Красной жирной чертой ерез всю схему был выведен маршрут движения через здание. Он замысловато петлял по коридорам до двери, помеченной особым знаком: латинской буквой R, нарисованой пунктиром. Далее жирный след карандаша пересекал эту дверь и вёл в какой-то боковой рукав здания, уходящий влево.
С минуту я раздумывал, что это за слепая кишка, но потом меня вдруг осенило, что это, вероятно, и есть пристройка, где мне уже доводилось бывать, и которая теперь, как уверял старик, принадлежит мне, а длинный путь через главное здание проложен лишь потому, что те ребята, что послали сюда Охромова, не знали о существовании более короткого пути туда, по которому можно было бы попасть к цели гораздо быстрее и безопаснее.
Я попросил у Гриши, чтобы он дал мне номера стелажей и полок, с которых мы должны были взять документы, "макулатуру", как он их называл. Они оказалис записаны на обратной стороне той же бумажки.
-Ты хоть сам можешь разобраться в этом? - спросил я у него, разглядывая сплошные столбики цифр.
-Сейчас нет, но мне сказали, что будет всё понятно на месте. Вообще-то, они собиралиь тоже сюда с нами сначала подойти, однако, видишь, как всё получилось. Может быть, окажись они здесь, нам стало бы сразу всё ясно?
-Да мне и так всё ясно, - возразил я, -не ясно только, почему, если твои друзья имеют стольподробный план здания, они не пошли сами, а решили воспользоваться нашей неквалифицированной, скажем прямо, помощью в столь тонком и деликатном деле? И более странно то, что они-то наверняка должны были знать, что здесь ночует сторож. Старик-то, хоть и хлипкий с виду, но ружьишком однако вооружён. Знаешь, если так вот трезво подумать, то всё это скорее похоже на издевательство с их стороны над нами, тебе не кажется?
-Не знаю, не знаю. Мне про старика ничего не говорили. Я сам напуган не меньше твоего. Особенно испугался, когда лампу вдруг за стеклом увидел. Сердце в пятки ушло.
-Да уж, я видел, - не удержался я от подколки, - тебя словно током стукнуло, стоишь, как вкопанный, с места не сойдёшь. Если бы я тебя за колонну не оттащил за руку, старик бы нас обоих застукал. Впрочем, знаешь, он догадался, что я был не один, и на улице кто-то остался.
-Да ну?
-Вот тебе и ну.
-Чего ж, если он знал, то обоих нас не почакал? Сдал бы в ментуру.
-Как видишь, он милицию вообще не собирался вызывать.
-Слушай, а если он не вызвал ментов, то, значит, сам их почему-то боиться. Может, давай того... ещё раз попытаемся залезть. Пригрозим старикану, мол не суйся не в своё дело, старый хрыч, и возьмём то, что нам надо.
-Слушай, Охромов, - я вспылил, - не лезь на рожон. Тебя один раз по добру, по хорошему отпустили. Не надейся, что во второй раз всё тебетак гладко сойдёт. Я всегда говорил, что ты псих. Давай, лезь! Я с тобой не полезу. С меня и одного посещения хватит. Может, старик с милицией не ладит, но, я думаю, что он найдёт, как избавитьс от твоего трупа. Даже не выходя из этого здания. Поверь мне.
И что ты туда полезешь? Старик знает этот дом, как сови пять пальцев. Он тебя будет за нос водить столько, сколько ему захочется, как кошка с мышкой игратть с тобой будет...
-Ладно, никуда я не пойду, - прервал мои убеждения в свой адрес Охромов и отвернулся вроде бы как обиженно.
Мы ещё стояли у входа в здание некоторое время, и каждый думал о своём. Мне, с одной стороны, конечно же хотелось получить деньги, но с другой я понимал, что даже если нам действительно за это что-то заплатят, то это будут сущие гроши по сравнению с ценностью хранящихся в тайнике бумаг, которые бандиты собираются похитить, а потом, наверное, продадут за бешенные деньги кда-нибудь за кордон.
С одной стороны я мог, конечно, сказать Охромову: "Да ладно, не грусти, пошли, я покажу тебе другой вход в здание, где нас никто уже не остановит!" но с другой стороны получалось, что я сам позволю разграбить доставшуюся мне в наследство волею счастливого случая великолепную библиотеку, редчайшее собрание книг, цену которым невозможно даже определить, ибо по той уже малой асти, что оказалась у меня, можно было сказать, что цена всего, что там хранится, огромна. Старик, когда передавал её мне, говорил о ней, как о великой святыне и большом богатстве.
О чём думал Охромов я не знал.
Вдруг я заметил что-то страное вокруг. От размышлений моих меня отвлёк странный запах, появившийся в воздухе. Охромов тоже стал принюхиваться, водя носом из стороны в сторону, и морщиться от неприятного, можно сказать, просто зловонного духа.
Действительно воздух в несколько мгновений ока пропитался каким-то отвратитеьным зловонием, которое всё усиливалось и усиливалос с каждой секундой.
-Слушай, ничего не пойму, - произнёс, зажима нос, Охромов. -Что за пахер?
Резкий неприятный запах ызвал раздражение, и через несколько минут мы оба чувствовали тошноту. К нашему удивлению он и не собирался пропадат. Но кроме него было и ещё нечто более удивительное и зловещее.
Тихие ночные улицы города в предательском молчании наполнялись, обволакивались каким-то непонятным странным жёлты туманом, в котором невозможно было даже дышать. Непонятно было, откуда он берётся, то ли сверху, то ли наползает откуда-то со стороны, но ясно было одно, что нужно срочно удирать, пока мы оба не задохнулись в этой жёлтой мгле.
Мы рванули в сторону училища что было силы. Пятнадцать минут, пока мы бежали по улицам города, расположенным в низине, показались настоящим адом. Уже везде вокруг был этот странный жёлтый туман. Он не давал дыхнуть полной грудью, у меня разламывалась голова, несколько раз нас с Охромовым стошнило. В желудке уже было пусто, но он всё равно продолжал дёргатся в спазмах.
Наконец, дорога пошла вверх, в гору, и дышат сразу стало леге. С каждым метром подъёма мы чувствовали, как облегчается дыхание. Вскоре мы поднялись по улице довольно высоко вверх и выбежали на пустырь, с которого открывался вид на лежащий внизу город.
Здесь, наверху, не было той ядовитой, удушливой взвеси, и мы остановились, чтобы отдышаться и прийти в чувства. Когда мы, наконец, пришли в себя, то замерли, заворожённые фантастической и страшной картиной, развернувшейся перед нами.
Города не было видно. Он погружался в какую-то пучину. Там, где улицы были повыше, и их ещё было видно, она колыхалась по им, словно волны настоящего моря, только гораздо медленнее, и цветм они были жёлтые. И видно было, что море это заметно пребывает. Уже остались видны лишь врхние этажи зданий. Те, что пониже, уже вотвот должны были скрыться с поверхности, а самые высокие торчали из этой колыхающейся мглы, как фантастические рифы, как надводные скалы в море, как сюрреалистические образы на картине полоумного художника, решившего на своём полотне изобразить скопище прямоугольных, угловатых, слишком правильных по форме горных образований, густо, словно шипы усеявших жёлтую поверхность неземного жёлтого моря.
На море этом, насколько было понятно, разыгралась непогода. Прилив его мутных смертоносных, удушливых волнпродолжался со стремительной быстротой. И нам было понятно, почему так происходит.
В центре, где-то поередине, посреди этого безбрежного океана жёлтой пучины, поглотившей город, мощной струёй бил в небо титанический гейзер, выбрасывающийвысоко в небо огромные клубы оранжево-фиолетового дыма. Там, далеко в небе, на головокружительной высоте, доступной лишь самолётам и редким, сильным птицам, висела пурпурным грибом сизая, переливающаяся пурпурными всполохами, страшная туча, затмившая собой половину горизонта, на котором уже густо розовела предрассветная полоска зари. Близился день, и уже довольно хорошо посветлело, так, что нам было видно всё в мельчайших подробностях.
Огромные клубы газа, фонтаном бьющие ввысь, врывались в тучу и исчезали в ней, зато вниз, обратно к земле, спускалась жёлто-бурая изморось, которая чем ниже, тем светлее становилась, и, оседая жёлтой уже и густой взвесью, преващалась в плотную пелену, колышущуюся над городом, по его улицам, между домами.
Пучина поднималась всё выше и выше, гейзер бил во всю мощь и не думал ослбевать, а наоборот, кажется, сделался её сильнее, уровень жёлтой мглы делался всё выше, пока, наконец, последние, самые высокие крыши домов, стоявших в низине, не окунулись в неё и не исчезли в ней окончательно.
Мы стояли заворожённые невиданны зрелищем. Не могу даже сказать, сколько времени мы наблюдали эту страшную картину, но, видимо, долго, потому что, когда опомнились, волны жёлтой мглы уже достигликраешка пустыря, поглотив и ту улицу, по которой мы сюда поднялись, а на востоке уже совсем начало рассветать, и первая предутренняя заря превратилась в широкую полосу рассвета, на светлом фоне которого густая сизая туча сделалась ещё темнее и страшнее.
Всё это время мы не произнесли друг другу ни слова, и даже когда спохватились, что удушлива пелена догоняет нас и уже настпает нам на пятки, то мола, не сговориваясь, заспешили к училищу. Благо, что дорога к нему шла дальше в гору, и была надежда, что туда эта беда не дойдёт.
Пустырь, когда мы его покидали уже напоминал собой отлогий пляж на берегу неземного, жёлтого, медленно, лениво колыхающегося моря, разлившегося направо и налево, насколько было видно, без конца и края. На дне этой арующей величием смерти пучины стоял утопленный город, так и не дождавшийся рассвета. И лишь самые последние, верхние дома улицы, уходящей от пустыря вниз, торчали из неё своими верхними этажами, как остовы погибших кораблей, наткнувшихся на прибрежные скалы.
Потрясённые увиденным, мы не разговаривали до самого училища. Здесь привыча быть настороже, ждать в любую минуту нечаянного подвоха и сразу принимать решение, чтобы не попасться, готовность вмиг сорваться и бежать что сть силы, удирая от погони, сделали своё дело и вывели нас из оцепенения.
Мы перебросилис несколькими общими фразами, не имеющими никакого смысла и ни к чему вообще не относящимися, но снов умолкли и не говорили уже до самой казармы.
О том, что мы только что видели, только что пережили, ни я, ни Гриша говорить были не состоянии. Оно осело сразу где-то на дне души, и совсем не хотелось ворошить свои чувства и докапыватьс до весьма неприятных переживаний.
До своих кроватей мы добрались безо всяких пиключений, и, едва коснувшись подшки, я тут же забылся мёртвым сном, хотя спать не имело уже никакого смысла, потому что до команды "Подъём" осталось каких-то полчаса.
Поутру оказалось, что училище тоже окутано те же желтоватым зловонным туманом, но уже не таким тошнотворным, как ночью, с запахом сладковато-приторным, неуловимым, не резким, но временаим щекочущим ноздри. Он был похож на смог, время от времени спускающийся на город, и поэтому никто не обратил на него внимания, кроме нас двоих с Охромовым.
Всё прошло, как обычно: подъём, зарядка, завтрак, развод на занятия.
Часам к десяти жёлтый туман рассеялся, не оставив и следа, и только ближе к обеду по училищу поползли слухи о какой-то большой аварии на заводе химичесого объединения "Химпром", о том, что в городе среди населения многочисленные отравления, и что есть смертельные случаи.
Подъём утром мне дался тяжело. Я едва встал с постли и потом весь день жутко хотелось спать.
Утренняя самоподготовка прошла для меня в борьбе со сном, который, в конце концов, меня одолел, и, расстянувшись бесстыдно на задней парте, я проспал так до самого обеда. Разбудили меня лишь, когда настало время выходить на построение на обед.
Обед прошёл вяло, без аппетита. Впрочем, училищную бурду мог уплетать с аппетитом только такой фрукт, как я.
Всю вечернюю самодоготовку я тоже провёл во сне.
Как раз за обедом стали распространяться слухи об аварии. Кто-то звонил с утра домой, на многие занятия не пришли преподаватели, которые в большинстве своём имели квартиры не в военном городке, что был пи училище, а в самом городе, не вернулись из ночного похождеия многие самовольщики. Постепенно, к вечеру, о том, что случилось знало уже всё училище.
Охромов подошёл ко мне перед жином. К тому времени я хорошо выспался и потихоньку уже наал интересоватся волновавшей всех темой.
-Ты слышал про аварию? - спросил он меня так, будто сам не видел ничего пошедшей ночью.
-Я это не только слышал, но и видел собственными глазами... Да и ты тоже.
С ним было что-то не в порядке, и если он не боялся предстать в качестве свидетеля перед судом, то тогда наверняка поехал крышей.
-Да-а-а-а, - произнёс он растерянно и протяжно. Видно было, что какие-то раздумья мучают его. По лицу его блуждала тень беспокойства и удруённости. -Я слышал, что есть даже смертельные случаи.
-Да нет, - возразил я, чтобы успокоить его, хотя сам сильно сомневался, потму что чуть не задохнулся в том зловонном тумане, пробыв в его атмосфере всего какихто пятнадцать минут, - я думаю, что не должно бы такого быть. Мы ведь с тобой тоже вкусили этой гадости, а, как видишь, живы. Не думаю, чттобы от этого можно было окончательно копыта отбросить. Чепуха!
-Ну, я тогда пойду, позвоню домой подруге, узнаю, на всякий случай, что с ней и её родоками, - угюмо произнёс Гриша.
-Хоешь, я пойду с тобой? - набился я в провожатые. -После ужина и сходим!
-Хорошо. Только тебе-то зачем?
-Да я тоже подругам позвоню, нашим бывшим. Я ведь не такой, как некоторые, не забываю старых связей.
-Ну, если ты не такой, то хорошо. И от еня им заодно привет передашь. А, вообщет, мне сейчас не до шуток, и вообще, я болт хотел на всех класть, и на тебя в том числе, - Гриша явно был не в себе.
-Ну, ладно, ладно, извини, - сказал я примирительно.
После ужина я снова почувствовал ненормальную, непривычную для меня тягу ко сну и понял, что никуда не хочу идти, но, переборов себя, куда поплёлся вслед за Охромовым, хотя он и дал мне понять, что это совсем не обязательно. Зачем пошёл - сам не знаю, тем более, что я соврал и вовсе не хотел звонить никаким подругам, которые, как и Грише, мне были "до лампочки".
У телефонных будок, что располагались у "парадного", главного КПП училища стояло столпотворение, которое мы никак не ожидали здесь встретить. Эти три телефонных аппарата итак подвергались ежедневным "ласкам" сотен рук. Их диски крутили определённым замысловатым образом, потому что по-другому номер не хотел набираться, в их монетоприёмники совали, тыкали, шпыряли хитроумные приспособления, заменявшие монеты, по ним стучали огромными кулаками, потому что временами, в самый неподходящий момент пропадала связь. И такое творилос здесь ежедневно. Что же можно было говорить сейчас, когда здесь происходило настоящее столпотворение.
Огромная, человек в двести, толпа запрудила небольшой пятачок перед телефонными будкаи, и к ним невозможно было не то что пройти, но даже пробиться с боем. Она стояла, разговаривала, курила и создавала неимоверный шум. Вверх столбом шёл сигаретный дым, гедение стояло, как в пчелином рое. На наших глазах, только мы успели подойти, кто-то попытался прорваться без очереди к телефону, пробираяс через этот гудящий рой с помощью активной работы кулаками, и уже добрался до цели, но у самой телефонной будки его настигло возмущение окружавших столь наглым и беспардонным поведением, и через несколько секунд у будки завязалась потасовка, которая через некоторое время сама собой переросла в драку, захватившую сначала нескольких человек, а потом чуть ли не половину стоявших.
Толпа с гулом одобрения отхлынула от дерущихся, образовав вокруг них плотное кольцо, внутри которого десятка два человек били друг другу морду, и с восторгом подбадривала и подзадоривала дерущихся. Через некоторое время к дерущимся присоединилось ещё несколько человек из числа болельщиков и сочувствующих, потом ещё и ещё. И мордобой стал угрожать уже тем, что вскоре все стоявшие вокруг станут его участниками, поэтому потихоньку те трезвые головы, что ещё остались стали разнимать, растаскивать дерущихся, по одному извлекая их из круга. Кольцо стало само по себе сужаться и снова сомкнулось. Драка закончилась, и толпа снова загудела, закурила, как ни в чём не бывало.
-Идём отсюда. Здесь не достоишься и до завтрашнего утра, - сказал Охромов.
-Что же мы будем делать? Позвонить-то надо.
-Пойдём, посмотрим, что творится в "аппендиците", - предложил он, и мы, выйдя через КПП, направились вдоль забора на тихую улочку, которая огибала училище и уходила далеко в глубь квартала, заканчиваясь высоким обрывистым склоном в сторону Псла, круто уходившим вниз к пойме реки. "Аппендицитом" её прозвали за то, что заканчивалась она тупиком, небольшим парком или садиком перед забором крохотной биофабрики, отличающейся тем, что хотя бы раз в неделю её цеха и лаборатории выпускали в атмосферу смесь сероводорода и ещё каких-то непонятных запахов, на несколько часов делавших дыхание в окружающем воздухе не самым приятным занятием.
До телефонной будки надо было пройти метров триста вдоль забора, а потом мимо одинокой пятиэтажки вокруг частных домов к е дальнему торцу, но мы повернули обратно, потому что заметили патруль, идущий нам навстречу. Не то чтобы мы его боялис, просто не захотели лишний раз, чтобы из мухи раздули слона и приписали нам самоволку, когда мы были в десяти метрах от забора училища.
Пришлось добираться до неё по территории училища.мы обогнули несколько зданий казаррм, нашу столовую и подошли к тому же забору с внутренней стороны.
Едва перепрыгнув его и оказавшись во дворике пятиэтажного дома, уютно затерявшегося в море дикой зелени окружающих садов, разбитых вокруг двухэтажных домиков старой постройки, в каждом из которых было не больше десятка квартир (такие дома составляли большинство на этьой улице) мы увидели человек двадцать курсантов, стоявших в ожидании своей очереди позвонить из единственной здесь телефонной будки. Очередного, того, кто звонил, подгоняли всяческими способами, выкриками и надоеданием, угрозами и обращениями совести, нытьём под ухо и как только можно было ещё. Если звонил кто понаглее, тот отвечал, что он своей очереди ждал тоже очень долго и будет звонить столько, сколько считает нужным. Те же, кто был поскромнее в будке долго не задерживался. В общем, обстановка здесь была напряжённая, готовая вот-вот взорваться. Все были взвинчены, и здесь тоже попахивало дракой.
Возвращаться назад не было смысла, но и здесь нам не грозило, что мы быстро позвоним. С трудом найдя в этой толчее последнего, мы заняли за ним очередь и отошли к невысокому палисаднику, где стояло большинство присутствующих, чтобы послушать, о чём там говорят и поболтать со знакомыми, кто здесь был.
Разговоры вертелись вокруг одного и того же: всех волновала случаившаяся авария. Здесь мы услышали самые различные версии причин и последствий, и вообще того, что там случилось. Одна была невероятнее и неправдоподобнее другой, и только мы вдвоём, видевшие всё своими глазами, скромно молчали и слушали других, лишь изредка многозначительно переглядываясь.
Правда, о последствиях случившегося мы тоже ничего знали и потому слушали об этом с любопытсвом. Кто-то говорил, что всё это прошло хорошо и нет ничего страшного, что всё случившееся не опаснее обычного городского смога, другие пугали огромными цифрами жертв, говорили, что все больницы города переполнены отравленными и умирающими, и что уже есть случаи летального исхода.
На другой стороне улицы стоял патруль, который ничего не делал и лишь наблюдал со стороны за происходящим видно было, что прапорщик, начальник патруля, пытался заставить патрульных что-то делать, но они отказывались выполнять его пиказы, отворачивались, делали вид, что не слышат, а он кричал на них и угрожал им как только мог. Видимо, он требовал, чтобы они каким-то образом разогнали толпу курсантов у телефонной будки, хотя сам знал, как это сделать. Это был тот самый патруль, из-за которого нам пришлось вернуться назад десятью минутами раньше.
Прапорщик долго разбитрался со своими патрульными, отобрал у них военные билеты, запугивал комендатурой и гауптвахтой, но это всё не помогло. И тогда, поняв, что все угрозы его напрасны, он сам перешёл улицу и направился к толпившимся у телефонной будки курсантам. Обращаясь к крайним из них, он начал тебовать, чтобы курсанты вернулись на территорию училища. Но никто не обращал на него внимания, все лишь отходили подальше к центру толпы или на противоположный её край. Таким образом толпа начала перемещаться в нашу сторону, ближе к забору училища, теснимая надоедливым начальником патруля. Не знаю, как было бы дальше, но на свою беду прапорщик связался с огромной детиной и почему-то крепко к нему прицепился. Тот просто-напросто повернулся к нему синой, но начальник патруля, оскорблённый таким к себе отношением, схватил его за локоть, засунутой в карман руки и, с трудом развернув к себе, потребовал у него военный билет.
-Не дам я вам военный билет! - ответил верзила, возмущённо глядя сверху вниз на тщедушного прапорщика и сознавая своё превосходство и моральное, и физическое. У начальника патрула не было никакой реальной поддержки, а за его спиной стояла целая толпа дружков-курсантов. -Кто вы такой, вообще, чтобы я вам давал военный билет?! Отпустите руку!
-Я начальник патруля, товарищ курсант, и требую от вас, чтобы вы мне подчинились и дали свой военный билет, - упрямо и настойчиво повторил ему прапорщик, но речь его звучала совсем неубедительно, и, вообще, ситуация была совсем не в его пользу. Верзила явно издевался над ним. Но он то ли не понимал, то ли не хотел признать этого и упрямо держал руку курсанта за локоть, вцепившись в его "хэбэ" мёртвой хваткой бульдога.
Чувствовалось, что сейчас произойдёт что-то такое, что не допускается уставом, но весьма нередко происходит в жизни: курсант набьёт морду начальнику патруля.
Верзила распалялся всё больше и больше. Он уже не просто говорил, а кричал прямо в лицо прапорщику. Сначала это звучало вполне корректно и вежливо:
-Уберитеруку, пожалуйста, товарищ прапорщик, не надо мнея трогать руками, - говорил верзила и пытался лёгким движением выдернуть свой локоть. Видно было, что он всячески пытается избежать каких-либо коллизий.
-Не уберу! - отвечал ему прапорщик, сразу, едв почуяв признак уважения, намного осмелевший. -Давай сюда военный билет!
-Может мне ещё с вами в комендатуру пройти? - заискивающе-издевательским тоном спросил верзила, когда ему, наконец, надоело бесконечное повторение диалога из двух фраз.
-Пойдёмте в комендатуру, - туповато и просто согласился начальник патруля, явно не чувствуя всей курьёзности и подвоха вопроса.
-Убери руки, прапорюга! - вдруг, выпустив вс скопившуюся ярост, закричал верзила прямо в лицо началльнику патруля. Лицо его побагровело, потом сделалось густо сизым будто от удушья. -Ты слышишь, прапорщик, я к тебе обращаюсь!
В голосе здоровяка одновременно слышались отчаяние и угроза, слившиеся в жутком унисоне.
-Не уберу! - всё так же упрямо ответил прапорщик и выставил вперёд лицо, будто специально подставляя его для удара, которого не пришлось долго ждать.
Верзила размахнулся и треснул прапорщика коротко и безжалостно сильно по лицу так, что у того аж голова назад отлетела. Потом мы только и увидели, как взлетели, оторвались от земли ноги прапорщика, и он закружился, влекомый необузданной силой распоясавшегося детины. Тот крутанул его вокруг себя, схватил за отворот кителя, легко, точно пушинку оторвав от земли. Со стороны это было похоже на то, как если бы мы присутствовали на соревнованиях молотобойцев, и очередной из них собирался метнуть свой молот с такой яростью, словно бы хотел побить все мировые рекорды.
Тело прапорщика, словно лишённое жизни, вялое и безвольное, как колбаса, сбило при вращении несколько оказавшихся поблизости курсантов, и они разлетелись в разные стороны.
Прапорщик описал в воздухе несколько кругов, и то ли случайно, то ли по задумке крутившего его улетел прямо в толпу курсантов, повалив на землю ещё несколько человек. Толпа отхлынула от места его падения с шумом и свистами. Ещё не долетев до земли прапорщик забарахтал в воздухе руками и ногами, потом стремглав и удивительно резво поднялся с земли и бросился вновь в сторону обидчика. Но тот, едва начальник патруля подлетел к нему, резко и круто взмахнул кулачищем и осадил нападавшего ударом снизу в подбородок. Прапорщик, будто разъярённый бык, нёсшийся на пролом, пропустил этот удар и снова отлетел на несколько метров.
Поднявшись и на этот раз, правда, не так уже быстро, как в первый, постоял, качаясь и тряся головой, словно после тяжёлого дурмана, и только потом пошёл вперёд, на противника.
Со стороны это напоминало бой петуха с быком: уж слишком неравными были силы. И это мордобитие продолжалось бы ещё неизвестно сколько, если бы после третьего или четвёртого раунда прапорщик не рухнул навзничь, прямо. Как стоял, словно столб без подпорки. Тут к нему сразу подошли патрульные, нагнулись над ним, похлопали по щекам, потом подняли своего слегка пришедшего в себя начальника на его неверные, подкшивющиеся ноги и поволокли прочь, наверное, в комендатуру, перебросившись с кем-то из стоявших парою другою фраз. Так они и удалились, взвалив на плечи его руки и поддерживая его за талию.
Надо сказать, что в то время, когда происходила драка, и все присутствовавшие увлечённо наблюдали за ней - и чего у нас так любят смотреть на драки? - Охромов не терял времени даром, а, шепнув мне на ухо: "Я сейчас!" - ринулся к телефонной будке через откатывающуюся толпу, и когда у таксофона остались только двое дерущихся, вовсю уже тараторил в трубку, то улыбаясь, то поджимая губы и хмуря брови и наблюдая одним глазом за всем происходящим.
Когда драка закончилась, он ещё минуты три говорил довольно спокойно, потому что после эксцесса не сразу опомнились, и очередного долго не могли найти. Когда же тот, кто должен был сейчас звонить по очереди нашёлся, курсанты сначала тихо, потом всё громче и сильнее стали выражать своё недовольство, возмущаясь Гришкиным хамством.
Сначала закрила очередной, потом те, кто что-то понял, затемэти отдельны евыкрикиразрослись вдруг в сплошной гвалт, подобный шуму птиц на птичьих базарах. И тогда я понял, что ещё инута, другая, и толпа растерзает Охромова на куски , возбуждённая только чтослучившимся приендентом. В сущности, она имела на это законное право, потому что Гриша действительно нагло влез без очереди. А в нашей стране очередей таких шуток не любят нигде, тем более, когда каждому надо срочно позвонить.
Охромов сперва никак не реагировал на возмущения толпы и, улыбаясь до ушей и тут же хмурясь, увлечённо болтал по телефону, приняв в будке вальяжную позу, но потом стал беспокойно погладывать на окруживших телефонную будку недовольных курсантов. Улыбка и вовсе исчезла с его лица. Он попытался было огрызаться, взять верх наглостью, но это у него не вышло. Ещё чуть-чуть и в будку полезли руки, стремящиеся покрепче уцепить Охромыча за одежду и вышвырнуть вон, при это что-нибудь порвав на нахале.
Гриша торопливо простился и хотел уже добровольно покинуть будку, уступив несправедливо занятое место народу, но было уже поздно провлять добрую волю. В этот самый момент курсант-детина, тот самый, что "завалил" прапорщика, растолкав толпившихся, пробрался к Грише, широко открыл задребезжавшую стёклами дверь, а потом, взяв моего приятеля за грудки, поднял и выставил его из будки. Осознавая теперь своё исключительное право занять его место, он окинул взглядом стоявшую вокруг будки толпу курсантов и, не встретив ни с чьей стороны возмущений и возражений по поводу такой экспроприации, сам влез внутрь, едва поместившись в будочке.
Курсанты притихли сами собой: вопрос "Кто следующий?" был решён и желающих оспаривать решение не нашлось. Несколько десятков ноздрей сопели теперь в уиротворении и тишине. Токль его, это сопение, да ещё то, как детина набирает ноер, шаркая погнутым диском по корпусу автомата, и было теперь слышно.
-Пошли отсюда, - сказал Охромов, подойдя ближе.
-Пошли, - согласился я. -Ну что, позвонил?
-Позвонил.
-Ну и как?
-Плохо. Мать её уже в больнице лежит. "Скорая помощь" увезла. Удивляюсь, вообще, как это нашёлся кто-то, кто ещё на "Скорой помощи" работать может и других людей в больницу возить. Да и ей самой тоже плохо: чувствует себя неважно, постоянно болит голова, живот крутит. Может, и её скоро в больницу положат.
-Ну, а остальные? Остальные как? Родственники у неё ещё в городе есть?
-Все болеют. Кому лучше, кому хуже, - Охромов думал о чём-то совершенно отвлечённом, постороннем. Взгляд его блуждал вне времени и пространства вокруг. -Лягу с ней в больницу, - сказал он вдруг после некоторого раздумия.
-У тебя ничего не получится: скоро выпуск.
-Ну и что?
-А то, что в больницу тебя сейчас никто не положит, как ты не понимаешь? Да если тебя сейчас положить в больницу, то ты, значит, не сдашь госсы, а это значит, что тебя нужно будет или оставлят на второй год на четвёртом курсе, или создавать специально для твоей экзаминации новую государственную, не простую, а государственную - понимаешь? - комиссию. Да кому это нужно: с тобой одним возиться? Да тебя скорее сгноят здесь, в училище, чем дадут сейчас, во время госсов, лечь в больницу. Тебе лучше дадут умереть, чем не сдать госсы, неужели ты не понимаешь? Может специально для тебя одного и выпуск ещё устроить прикажешь? Персонально с тобой провести все выпускные церемонии, оркестр там, родиители, родственники и близкие, цветы, поздравления, руку тебе пожимают: как же - Григорий Охромов выпускается. Раздайся грязь - говно плывёт! Да?
-Ну, ты! Полегче! - осадил меня Гриша. -Не, так, конечно, не хочу. Можно и гораздо проще, безо всяких церемоний, без оркестров и родственников вручить мне диплом об окончании училища в кабинете у "гены", а насчёт госкомиссии - так это сами они что-нибудь попроще придумают, уж найдут какой-нибудь выход из положения.
-Всё равно, это много мороки, а кому она нужна, скажи? - не согласился я. -В таком таком уж случае тебя скорее всего на второй год оставят. Ты этого хочешь?
-Хочу, хочу! Что ты заладил одно и тоже?! Пластинка, что ли, заела?! Так смени, давно уже пора. Я, может, и сам не знаю, чего хочу. Я одно только знаю твёрдо, что курсантом мне быть нравится. Офицером намного хуже.
-Откуда ты знаешь?
-Чувствую. У меня интуиция хорошая.
-Что-то я не замечал.
-А это и мне не всегда заметно. Она в некоторых случаях только проявляется.
-Хорошо, - собрался я уже сдаться в этом бессмысленно споре на тему эфимерную и далёкую от сегодняшнего дня, -А как же наше дело? Мы же с тобой так ничего и не сделали! А что имеем? Одни долги! Надо что-то сделать, на нужны денги, деньги, понимаешь?
-Ну, и что ты предлагаешь? Дело-то мы, по сути, просрали, сам знаеш, - скептически ухмыльнулся Охромов.
-Ничего ещё не просрали, - возразил я. -У меня ещё есть отличный план. Я его совсем недавно, буквально сегодня днём придумал. А потому брось дурить, давай доделаем до конца то, что начали.
-Ну, и какой же это план? - спросил Гриша.
Я уже собрался было посвятить Охромова в свои соображения по поводу нашей компании, но не успел.
-Шухер!!! - раздался громкий крик за нашими спинами.