Зачарованный ночным небосводом, усеянным мерцающими, почти осязаемыми, ночными светилами, я и не заметил, что к нам по грунтовой дороге приближается машина. Лишь когда свет её фар полоснул по нам несколько раз, вырвав из темноты наши фигуры из окружающие нас деревья низких, приземистых, одичавших вконец яблонек, я обратил на неё внимание.
-Едут! - Охромов слюнул и засунул руки в карманы брюк, содрогнувшись все телом точно от озноба и съёжившись от быстро наползающей прохлады, которая, несмотря на самую середину лета уже властвовала ночами в здешних краях.
-Они? - спросил я.
-Скорее всего. Кто ещё поедет по этой заброшенной и небезопасной дороге? Лучше уж дать крюк по городу, чем встретиться здесь с такими вот рожами, как эти! Тем более, после дождей землю размыло в грязь. Дорога стала скользкая... кроме них быть больше некому.
Внезапно, не доезжая метров двести-триста до того места, где стояли мы с Гришей, автомобиль, ехавший прямо к нам, вдруг повернул направо и скрылся в зарослях сада.
-Гм-м! странно! Они это или не они? Теперь я ничего не пойму! Там ведь совхозные теплицы... бывшие - теперь одни развалины. Может, это кто-то приехал набрать кирпича или ещё каких-нибудь стройматериалов? А может быть, это и они, совершают какой-нибудь хитрый обходной манёвр, - размышлял вслух Охромов.
Мы простояли ещё минут пять в темноте, неведении и неизвестности, напряжённо ожидая каждую минуту, что сейчас кто-нибудь вынырнет из темноты. Но ничего не случилось: машина как сквозь землю провалилась. Не было не слышно, не видно ни её, ни её пассажиров.
Вдруг мы увидели, что с трассы на просёлок поворачивает ещё одна машина. На этот раз нам даже удалось разглядеть, что она легковая. Через пару минут она затормозила совсем рядом.
Это была серая "Волга" одной из самых последних модификаций. Цвет её угадывался в отблесках подфарников. Машина была совсем новая, наверное, не успевшая ни разу ещё побывать на мойке, потому что в зеркальном, лакированном корпусе отражались крупные звёзды, горевшие на небосводе. Двигатель машины заглох, и когда открылись дверки, в салоне в свете посадочных огней я смог различить шестерых мужчин, один из которых был за рулём, а четверо жались на заднем сиденье.
Охромов подошёл к машине, поздоровался со всеми, когда сидевшие в ней вылезли наружу, пожимая всем по очереди руки и о чём-то заговорил с одним из них, который, по-видимому, и был среди всех главным. Разговор продолжался минуты три. Остальные стояли и внимательно слушали. Потом приблизились ко мне. Кто-то включил фонарик и направил луч света прямо мне в лицо. Я инстинктивно поморщился и загородился ладонью руки, ослеплённый ярким светом.
-А это кто? - услышал я грубый мужской голос.
-Это со мной, - ответил Охромов, -мой друг. Он помогал мне. Я один ни за что бы не справился.
-А не продаст? - опять спросил властный голос.
-Нет, что вы! - заручился за меня Гриша. -Я его четыре года знаю. Надёжный парень.
-Смотри, дело твоё. Только учти, гонорар я на двое увеличивать не собираюсь. Хочешь - делись с ним пополам, а хочешь... Может, твой друг за просто так тебе помогал?.. Да ты лицо-то открой, иль боишься? - я понял, что это обратились уже ко мне.
На меня посветили ещё минуту-две, посмотрели, потом тот ж голос снова разрезал, разогнал ночную тишину:
-Ладно, давай показывай, что вы привезли.
От этого предложения у меня всё внутри похолодело и оборвалось. Я ощутил натуральный животный ужас бычка, приведённого на бойню.
Говоривший подошёл к стопкам бумаги, лежавшим на дороге, затем направил луч фонарика на ворохи тетрадей и журналов, наклонился к ним и стал рассматривать. Остальные столпились возле него. Я видел, как Охромов стоял рядом с ними, дрожа от страха. Я без туда угадал его тень среди остальных, возникших в лучах фонарика. Он трясся как осиновый лист, и только то, что никто в эту минуту не обращал на него внимания, не выдало нас.
-Так, так! По количеству - много, а по качеству...
Мужчина запустил в тетради свою руку, что-то ощупывая там, в середине стопки, потом сказал Охромову, показывая на стяжки, которыми всё это хозяйство было перевязано:
-Ну-ка, развязывай!
Я представил себе, как сейчас он возьмёт первую попавшуюся ему тетрадь, всё равнокакую, потому что среди них нет ни одной из тех, которые нужны, откроет ее и увидит, что это конспект какого-нибудь курсанта, пусть и секретный когда-то, но тем не менее, совершенно не нужный ему, откроет другую, а там тоже самое, третью, четвёртую, и там всё то же. Обман наш откроется со всей откровенностью и наглостью. И тогда... Чтто будет тогда? Я не смог себе предствить, но почувствовал, что будет что-то страшное.
Бывают в жизни такие моменты, что вспоминая их потом, невозможно самому понять, что же тогда всё-таки произошло, и как тебе удалось спастись, когда уже казалось бы нет никакой надежды на спасение, как миновла, как прошла мимо страшная опасность, так ужасавшая некогда своей безысходностью и стремительностью.
Про людей, вышедших из таких переделок, говорят: "В рубашке родился!" "Коу сгореть суждено, тот не утопнет," - гласит мудрость фатализма. Не буду спорить, насколко она верна и правомочна, но именно в те роковые минуты, когда смерть вдруг задышала мне прямо в лицо своим леденящим душу дыханием, чей-то голос, неизвестно откуда, может быть, из глубины меня самого, сказал мне: "Будь спокоен, с тобой ничего не случиться, чтобы ни произошло!" И я неожиданно для самого себя успокоился и наблюдал далнейшее с видом и чувством беспристрастного, непричастного и спокойного зрителя. Я знал, я был теперь уверен, что сегодня эти люди не согут мне ничего сделат, что бы я теперь ни говоил и как бы не поступал.
Что это было? Наитие, предчувствие, рождённое в глубинах подсознания в движении тайного процесса жизни мозга, решающего задачи с десятками неизвестных величин, соединяющего в себе и прошлое, и настоящее, и будущее, той жизни, что протекает в потаённых глубинах, граничащих с небытиём и сверхъестеством сущего, где воля и сознание человека не во власти творить и что-нибудь решать. Лишь иногда, в минуты самой большой опасности, всплески оттуда, подобно извержениям из кратера вулкана, достигают поверхности нашего сознания и приносят хорошие или плохие вести, которые доносят до трепещущей жизни то, что ей давно уже предопределено где-то там, в глубинах неведомого. Видимо, в каждом звучит этот слабый голос, именуемый обычно интуицией, но для одних он слышнее, а другие неиоверно глухи к его звукам и, возможно, не слышат его никогда.
Быть может, это и была та самая интуиция, которая до селе ни разу не вещала мне, а, может быть, то внушение какой-то внешней могучей воли стоящей надо мной, за моей спиной и охраняющей судьбу, доколе не надоест или не запретит от трагических тупиков, пока не достигнет человек того предельного порога существования, того удела рокового, что предначертано ему не пресечь в своей жизни расположением покровительствующих ему светил.
Не знаю, что это было со мной, но я был совершенно спокоен и уверен, что ничего сегодня не пойдёт мне во вред. Это обострёное чувство уверенности усилилось теперь, момент самой высшей, смертельной опасности, когда дух смерти уже витал рядом. Я действовал словно по чьей-то указке, как марионетка над ширмой кукольного театра, как артист, играющий роль и знающий, что после спектакля он будет сам собой, другим человеком, которого совершенно не касаются опасности и беды его сценического образа.
-Ну, что стоишь? Развязывай,говорю! - повторил мужчина, сидящий на корточках перед нашими бумагами, обращаясь к Охромову.
Бедный Гриша застыл в оцепенении. Он был не в силах двинуться от страха, и уже, наверное, считал себя мертвецом.
-Гриша, не тяни резину! - обратился я к нему из темноты. -Развяжи стопку. Только связывать они сами будут!
Гриша посмотрел на меня отрешённо, словно видя в первый раз, потом поднял в удивлении брови и, присев, начал развязыват верёвку. Она не поддавалась, и тогда он принялся неистово рвать узел зубами, цепляясь за него руками, словно от того, как быстро он развяжет его, зависела его дальнейшая судьба.
Мужчина обернулся ко мне, изучающе рассматривая меня в течение нескольких секунд, подсвечивая фонарём. Я стоял в это время спокойно, с достоинством глядя в темноту, туда, где, по моему мнению, были его глаза. Он произнёс, угрожающе растягивая слова:
-Я бы на твоём месте помалкивал, парень!
-Это почему же? - с вызовом в голосе, будто бы не я находился в положении кролика предо львом, спросил я у него. -Мы сделали своё дело и теперь требуем, чтобы нам заплатили обещанное, а вы устраиваете здесь обыск.
-Заплатить-то мы заплатим! - ответил мужчина из темноты - я уже догадался, что среди прочих он здесь страший. -Но и себя дурить н позволим. Мы не собираемся брать у вас кота в мешке! Сначала проверим, что вы нам привезли, а потом, если подойдёт товар, то мы вам заплатим, как и обещали, а если нет...
-Как это "нет"? Что, вы нам не доверяете?
-Нет, почему же! Но доверяй и проверяй!.. знаешь, наверное, такую поговорку? То-то же!
В это время Охромов как раз закончил мучаться с узлом. Несмотря на его остервенение, с каким он на него набросился, работа у него двигалась довольно медленно. Освобождённые от своих оков тетради расползлись во все стороны, образовав кучу.
-Ну, вот! - сказал всё тот е голос, он всё времяодин достигал моих ушей, словно все остальные были немыми. -Сейчас мы проверим, что вы там привезли!
Гриша с едва скрытым ужасом отшатнулся назад. Мне покащалсь, что ещё минута, другая и он сорвётся в сумасшедшее бегство, которое невозожно будет уже остановить.
Главарь взял в руки первую попавшую тетрадь, открыл её и уставился в текст, пытаясь прочесть биссер шариковой ручки. В прыгающем и мигающем свете фонаря сделать это было довольно сложно: светил на тетрадь один из приехавших с ним из-за его спины.
Охромов съёжился, как будто в ожиданиии удара.
И тут я увидел то, что не открылось больше никому из пристствующих. Почудилось ли мне, или на самом деле случилось, но две мохнатые чёрные лапы, нечто, одновременно похожее на человеческие руки и лапы огромной кошки, словно рождённые мраком ночи, возникли из тмы и легли на глаза читавшего. Я видел это так же отчётливо, как и всё происходящее вокруг. Никто не обратил на свершившееся никакого внимания, а они лежали на глазах бандита так реально и зримо, что я только удивился, как это кроме меня никто их не видит. Это бло похоже на явление ночного привидения, решившего пошутить с людьми. И странно было мне, почему даже тот, к кому касались эти руки, не чувствует их прикоснвения.
Всего в нескольких шагах от меня, так близко и в то же время так недоступно далеко вершилось что-то мистическое и потустороннее. Чёрная , мохнатая шерсть, лоснящаяся фосфорисцирующими переливами была так противоестественна, что мне сделалось жутко и дурно от одного её вида. Там, где её не было, грубая морщинистая кожа была черна как смоль, черна настолько, что даже мрак ночи, бездонная темнота космоса и бездна ушедшего времени казались светлее этой кожи. Перед её чернотой бледнел любой мрак. Я попытался разглядеть хозяина этих рук, но он растворился в ночной мгле, он был сама темнота, сам мрак. Мне были видны даже те, кто стоял в глубокой тени, и на них не падало ни одного луча отсветов от фонарика, но вот тот, кого я пытался разглядеть, оставался неразличимым, как я ни напрягал своё зрение.
Мне было дивно и интересно, почему ни удивился я, ни испугался при появлении этих конечностей. Словно бы ожидал этого. Будто бы такое появление было обыкновенно и даже ожидаемо мною. Никто другой, ни Охромов, ни тот, к кому прикасались эти загадочные щумальца из иоткуда, ни остальные, стоявшие вокруг, не видели этого и даже не подозревали, казалось мне, что подобное вообще сейчас происходит. Главарь продолжал читать текст так, будто бы ему ничто не мешало, кроме фонаря, прыгающего в руе его помощника. Все остальные стояли вокруг и ждали, что он скажет. Охромов всё так же ёжился в ожидании неминуемой расплаты. И только один я видел эти чёрные мохнатые руки, играющие в страшные жмурки с человеком. Мне уже было ясно, что произойдёт дальше. Теперь я знал, что дальше всё будет хорошо.
В эту минуту я поймал себя на мысли, то кто-то большой, могучий и страшный решил помочь мне, окзать маленькую услугу, которая ему, вероятно, ничего не стоила, а для меня и друга моего означала счастливое спасение. Сердце моё наполнилось благодарностью, которая перемешалась в нём с жутью от видимого. Я готов был в эту минуту отдать этой сверхъестественной силе всё, что у меня было за то, что она снизошла помочь простому смертному в минуту смертельной опасности. Я почувствовал, что готов любить её за то, что она приняла участие в судьбе такого маленького, незаметного, крошечного существа, как я, чья жизнь по сравнению с ней - мимолётное порхание мотылька-однодневки. Я не знал, чем заслужил такое благоволение, и даже не знал, кому воздать хвалу за чудесное спасение, но готов был теперь выполнит любую волю этого сверхъестества, явившегося на землю, чтобы спасти меня от убийства. Наверное, так же должен был какой-нибудь рыжи й муравьишка-несмышлёныш благодарить меня, когда я поддел его палочкой и вытащил из воды на сухое место, а не прошёл мимо лужи, в которой он тонул.
У меня успела промелькнуть мысль, что расплачиваться за эту маленькую услугу мне, по-видимому ещё предстоит, причём именно мне, потому что это видел я один, и, значит, это было сделано для меня...
-Отлично, великолепно! - воскликнул вдруг главарь, продолжавший сидеть на коленях и разглядывать тетрадь. Он захлопнул её, и в это же самое мгновение чёрные мохнатые ручищи нырнули куда-то в темноту и исчезли бесследно.
Мужчина встал с корточек, бросил тетрадь в кучу остальных и бросил Охромову:
-Завязывай и бросай в багажник.
Охромов так ничего и не понявший, не успевший опомниться и даже не знающий, что же ему теперь делать, и что сделают с ним и со мной, машинально шагнул к куче.
-Стой! Куда? - крикнул я ему.
Охромов остановился и посмотрел на меня, а я продолжил не своим от наглости голосом:
-Нет, завязывать это будете вы! Мы вам привезли то, что от нас требовалось, всё аккуратно связанное. Мы своё дело сделали, а то, что вы нам не доверяете, так это уже ваше личное. Вам надо было проверить - вы и завязывайте всё обратно. Уговора, что мы вм ещё и прислуживать должны, не было.
Главарь посмотрел на меня зло, но растерянно, взгляд его светился злобными огоньками, но мне было совсем не страшно. Я знал, я чувствовал, что кто-то не даст ему ничего со мной сделать, защитит меня в любую минуту сегодняшнего вечера и ночи.
-Не надо злиться, я говорю истину. Она проста и понятна. Злятся тогда, когда не понимают. Вы меня поняли. Давайте нам наши деньги, мы их честно заработали. А вы делайте с этими бумагами всё, что хотите. Это уже не наша беда. Хотите - вяжите их, хотите - жгите, а мы вернёмся туда, где нам сейчас положено быть.
Мужчина продолжал смотреть на меня, но злоба в его глазах всё больше уступала место растерянности. Видимо, от моего неожиданного хамства, каким он явно считал моё поведение, у него пропал дар речи.
Наконец, у него хватило силы произнести, выдавить из себя пару слов. Обращаясь к кому-то позади себя, он сказал:
-Вася, пойди завяжи...
"Что-то везёт нам сегодня на Васю!" - подумалось мне.
Какой-то парень в шляпевынырнул из темноты и нехотя начал складывать тетради, собирая их в стопку, которая рассыпалась.
-Итак, мы ждём заработанное! Прошу оплатить нашу работу... Да, я чуть не забыл. Давайте играт честно! Мне Гриша сказал, что вы за несвоевременную доставку и выполнение договора собираетесь снять часть первоначально причитавшейся суммы. Я советую этого не делать, хотя бы из уважения к себе. Выплатите нам, пожалуйста, столько, сколько вы обещали вначале!
Главарь шайки, приехавшей за товаром, ничего нне ответил мне, хотя слова мои были несомненной дерзостью. Качать права в нашем с гришей положении было неслыханной наглостью, от которой все присутствовавшие прямо остолбенели. Он отошёл к машине и сел на переднее сиденье. В темноте вспыхнула спичка и засветился красный светлячёк сигареты, которую он закурил. Обычно в таких ситуациях бандиты не терялись никогда - а что это преступники со стажем, да ещё и не с одной отсидкой, я не ссомневался - тем более, что преимущество в количестве и силе было не на нашей с Охромовым стороне, и прикончить нас, расправиться с нами им бы не составило никакого труда. Пожалеть же они нас не могли по той простой причине, что в их обиходе такого слова и нет вовсе. Но я был уверен, что мне ничего не будет, иначе не позволил бы себе так откровенно хамить им прямо в лицо, да ещё где: в лесопарке, на пустыре за городом, где, если пристукнут, то найдут в следующем столетии.
Охромов смотрел на еня квадратными глазами. Его удивлению не было предела. Он вообще не мог понть, что же всё-таки происходит, и ошарашено, ошеломлённо озирался по сторонам. Я подошёл к нему вплотную и шепнул на ухо, чтобы никто не слышал:
-Гриша, не переживай! Всё будет хорошо!
Гриша глянул на меня так, словно бы я был не я, а какое-то приведение и отшатнулся в ужасе:
-Слушай, у тебя глаза горят!
-Как горят?! - не понял я его.
-Как у кота: зелёные огоньки в темноте светятся. Такие пронзительные, как луч лазера бьют. Аж сердце в пятки уходит и останавливается, как вижу. И кровь в жилах останавливается. Что это такое?
Да ну тебя, - отмахнулся я от Охромова, притворившись обиженным его словами, как идиотской шуткой, и отошёл в сторону. На самом деле его сообщениебыло мне очень интересно, и я хотел даже поскорее отыскать зеркало, чтобы посмотреть, так ли это на самом деле то, что говорит мне Гриша. "Очень даже может быть, что он прав!" - подумал я про себя. И самым интересным для меня стало то, что ни замечание Гриши, ни мои предположения не затронули ни одной струны моих чувств, не поколебали безмятежной пустоты, которую я продолжал ощущать внутри себя с самого появления загадочных волосатых лап, напоминающих человечьи руки, рождённые из тьмы. Душа пребывала в странном забвении. Словно бы ей сделали анастезию, занасившую, заморозившую чувства. Словно бы она вообще покинула моё тело, раздвоилась, и та часть, которая умеет пугаться, страдать и вообще чувствовать то-либо, отлетела куда-то в неизвестном направлении.
Ко мне подошёл мужина, что был главарём приехавших, взял меня за локоть и отвёл шагов на десять в сторону от того места, где возились с книгами его люди. Я глянул ему в глаза, в лицо, вернее, в то место, где, по моему предположению, они должны были быть, потому что в темноте ничего не видел. Теперь я знал, что из моих глаз идёт какое-то свечение, зелёный, бьющий в самую душу и пугающий всякого, кто это видит, свет, и использовал это, как так и надо было, без торжества и без радости, без удивления и без чего то ни было ещё, просто с расчётом вызвать в нём страх, словно бы был давным давно знаком с ремеслом пугать людей. Я увидел, как в глазах главаря сверкнули зелёненькие огоньки, отразившиеся от их радужных оболочек как языки мерцающего пламени из газовой горелки, и дал ему плюс хотя бы за то, что он не дрогнул перед этим необъяснимым и сверхъестественным феноменом хотя бы внешне.
-Мы заплатим вам столько, сколько обещали вначале.. но есть одно обстоятельство, которое мне с вами необходимо обсудить.
-Какое именно?
-Пустяк. Вам придётся проехать с нами.
-Далеко?
-Да нет, не очень. В пределах города.
-А зачем?
-Ну-у-у-у, - мучительно потянул мужчина, в то же время смеясь голосом, -дело в том, что у нас с собой нет таких денег.
-Вот как?! Очень интересно! - зелёный огонёк в глазах моего собеседника заплясал ярче и сильнее. -Значит, вы и не собирались нам платить? А как же вы думали рассчитываться с нами? Уж не пулей ли в лоб? И это за то, что мы рисковали и, причём, неоднократно, выполняя ваше задание?!
-Нет, нет... Видите ли, просто не думали, честно говоря, что вы на этот раз привезёте нам то, что обещали. А возить по городу такие суммы... знаете ли, в последнее время стало крацне опасно...
-Вы боитесь, что вас ограбят?
-Нет, этого мы как раз и не боимся, - он усмехнулся, -мы сами можем ограбить кого угодно! Просто последнее время "мусора" сильно шманают, метут, хватают за всякую ерунду, бывает, что и просто беспонтов каких-нибудь. Заем нам лишний раз рисковат? Мы спешили на встречу с вами, и любые неприятности, пусть даже мелкие, нам были совершенно не нужны. Ведь нетрудно понять, что любая остановка и задержка в пути, если бы нами заинтересовалась милиция, могла затянуться неизвестно насколько. А тогда бы уже мы не сдержали своего слова и могли бы опоздать или попросту не приехать, не доехать, так сказать к месту встречи. А, извините, конечно, но я как человек дела позволить себе такое не могу. Да я просто не прощу себе, если опоздаю больше, чем на четверть часа!
Я задумался. Рассудок мой был как никогда чист, и решение принято было почти моментально. Я чувствовал, что собеседник врёт мне, мягко говоря, обманывает, как последний жулик, и даже знал, почему он это делает. Согласиться с моей стороны на такое было бы глупостью, ибо последствия такой поездки могли оказаться самыми печальными, в таком случае, дело шло к совершенно ненужному и непомерному риску и, возможно, ещё большему надувательству. Отказаться же сейчас значило, что я испугался ехать с ними, а значит за моей спиной ничего нет, и со мной можно смело расправиться, не опасаясь мести, ни земной, ни сверхъестественной. К тому же я продолжал ощущать, что любое дело пойдёт мне на благо, если я буду действовать смело и не буду трусить. Голос предчувствия ещё не умолк внутри меня и продолжал явственно звучать во мне. Я чувствовал, что не имею права отказаться сейчас от предложения моего собеседника, потому что нарушу порядок какой-то мне не понятной игры, и тогда мне не сдобровать. Я взял, сам того не желая слишком непомерный вес, но теперь должен был нести его до конца, не имея возможности бросить его где-то посередине пути. Я должен был до конца теперь играть свою роль самоуверенного и безоглядного хама, не без основания на то, надо сказать.
-Хорошо, едем, но предупреждаю, что поступили и продолжаете поступать нечестно по отношению к нам. Это вам зачтётся! - сказал я главарю бандитов. Про себя же подумал: "Будь что будет. Авось нелёгкая вынесет... Раз уж помогла один раз, то, наверное, не даст погибнуть и во второй!"
Мы подошли к машине. Здеь уже всё было кончено: книги и тетради забросали в багажник, приехвашие сидели в машине, ожидая своего шефа. Охромов стоял рядом, не зная, что делать, одинокий и потерянный.
-Садись в машину, поедем с ними! - сказал я ему.
-Куда? - испуганно спросил Гриша.
-За деньгами. Они деньги, видите ли, не взяли... Твои корешки! Забыли, что едут на сделку, а не на посиделки. Предсставь, если бы мы тоже пришли и сказали бы им: "А вы знаете, мы "макулатуру" всю оставили в одном укромном месте!" Интересно, что бы они сделали.?
-Никуда я не поеду! - закричал в истерике Охромов. -Пусть отдают деньги сейчас или уматывают сами куда хотят!
Он был и без того не в себе, а тут и вовсе испугался от такого поворота событий.
-Тише, угомонись ты! - прикрикнул я на него. -Пойми ты, что денег у них тут с собой нет! как они тебе их заплатят? Съездим, заберём...
-А я знаю, что есть у них деньги! - не успокаивался Гриша.
-Ну, что я, карманы пойду у них шарить?! - вспылил я ещё сильнее, злясь на истерикующего приятеля. -Ты сейчас довыступаешься, что мы на бобах останемся.
Охромов смотрел на меня испуганно, словно полоумный или идиот. Но я прекрасно понимал его состояние. Я видел, что он изо всех сил что-то хочет мне сказать, но не может этого сделать, и словно пытался теперь передать свою мысль взглядом. Откуда у меня взялась такая прозорливост и умение угадывать чужие мысли, но я сказал ему, пытаяь предвосхитить то, что он сам хотел мне передать:
-Я бы мог сам съездить и забрать деньги. Сам, один! Но, понимаешь ли, Гриша, они, - я кивнул в сторону сидящих в машине, -могут не дать мне твою дол... Да и поедем мы, скорее всего из-за тебя, а не из-за меня. Если мы сейас откажемся, то в лучшем случае нам просто не видать денег, как своих ушей. Да ты, наверное, сам всё понимаешь.
Видимо, я всё-таки убедил его.
-Ладно, поехали, - согласился Охромов.
Мы уже собрались сесть в машину, но обнаружили, то в ней уже нет мест.
-Шеф, извини, - сказал я, наклонившись к переднему сиденью, -но тебе придётся найти нам места, если хочешь, чтобы мы с тобой ехали.
Через минуту из задних дверей вылезли двое парней и остались на обочине дороги.
-Садитесь! - сказал главарь, и мы, заняв места этих двоих, поехали, как сказал тот, за нашим "гонораром".
Мы выползли с грунтовки на шосе, свернули налево, в город и, промчавшись по его засыпающим улицам, на которых уже не было ни души, даже тех, кто, заправившись спиртом, вином или водкой, а лучше, потому что дешевле, самогоном, любит побролить на ночь глядя по тёмным углам, пошарахаться по паркам и скверам и поискатьна свою голову приклюений. Вскоре мы оказались уже на противоположном конце города, в районе новостроек.
"Волга" промчала нас удивительно легко и быстро по путынным улицам, набирая, не смотря на свою предельную загруженность кое где полторы сотни килоиметров в час. В салоне на заднем сиденье было жутко тесно, и я каждую минуту ожидал, что кто-нибудь попытается сунуть мне или Охромову нож под рёбра. Такого "сюрприза" вполне можно было ожидать от этих лихих людей, но всё прошло довольно мирно.
Мы свернули с проспекта в кварталы, немного поныряли между шестнадцатиэтажками и остановились у подъезда одной из них. Водитель заглушил двигатель.
-Всё, приехали! - скомандовал сидевший на переднем сиденье главарь шайки, повернувшис назад, и все полезли наружу.
В коробках окружающих домов одиноко горело ещё несколько окон. Стук каблуков и дверей машины гулко разнёсся по колодцу ночного двора, нарушив гулкую ночную тишину, и заглох где-то в лабиинтах ксарталов.
Я посмотрел на часы. Было уже около трёх ночи. Я удивился, как быстро прошло время.
-Твой приятель пойдёт с нами, - сказал, обратившись ко мне, предводитель команды бандитов. -Мы отдадим ему деньги. А ты оставайся и жди его здесь. Машина отвезёт вас обратно.
Бледный как смерть, ничего не понимающий и растерянный, каким оставался весь вечер, Охромов скрылся с бандитами в подъезде дома. Впервые за этот вечер спокойствие изменило мне, и я заволновался. Всё происшедшее там, на пустыре у опушки заброшенного фруктового сада, было похоже на сон, а теперь я словно бы проснулся от него. Наверное, такое же смятение чувствует, испытывает сомнамбула, разбуженный ото сна во время своего ночного шествия по карнизу крыши дома. Уверенность в безопасности предприятия, царившая во мне до сих пор в теение всего вечера и охранявшая меня подобно гипнозу от всех подстерегавших опасностей общения с преступным миром, вдруг начала улетучиваться, ослабевать. И я с ужасом вдруг осознал, что совершил большую ошибку, согласившись приехать сюда сам и уговорив на это Охромова. Видимо, чары сил, охранявших меня по какой-то причине до этого вреени, стали иссякать. В том, что какие-то силы охраняли меня, я не сомневался ни минуты с тех пор, как услышал внутренний голос, внушавший мне спокойствие. В моей памяти явственно и несомненно, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь отпечатались эти две чёрные, можнатые, с лоснящейся глянцевой шерстью, какую я не видел ни у одного человека или животного, появившиеся из тьмы и спасшие нас от расправы руки. Они были руками самой ночи, решившей вступиться за нас перед ликом смерти, играющей в жмурки с бандитами.
В машине остался один водитель, так что у меня была какая-то надежда на то, что нас не обманут. Но Охромова не было уже около пяти минут. Из подъезда нессколько раз выходили, и я думал, что, наконец-то, это идёт Гриша, но всякий раз приходили за бумагами, подходили к багажнику "Волги", брали оттуда связанные кипы тетрадей и уносили обратно, исчезая в подъезде. Вскоре багажник машины опустел.
Шофёр, сидевший за баранкой автомобиля, постукивавший по рулю пальцами растопыренных рук, вылез, хлопнул дверцей и тоже скрылся в подъезде.
Прошло ещё с десяток томительных минут ожидания, а Гриши всё не было и не было. Я уже наал прикидывать различные варианты того, что там могло произойти, но один другого получался ужаснее, и мне оставалось только гадать, пребывая в неведении, и надеяться, что всё обойдётся.
Вот хлопнула, скрипнув пружиной, входная дверь подъезда и под тусклой лампочкой появились двое. Один сразу направились к машине и сел на водительское место, а другой подошёл ко мне, пыхнув в лицо сигаретным дымом. Человек сунул мне в руки пачку денег, шуршащих жёстких бумажек, сказав при этом:
-Вот, здесь за двоих. Твой приятель просил поберечь покедова его долю. Он решил остаться с нами, отпраздновать сделку. За него не беспокойся, езжай! Спокойной ночи!
Говоривший засмеялся, хихикая пропитым тенором, потом взял меня под руку и, приложив усилие, проводил до машины, посадил на заднее сиденье и захлопнул дверцу. Едва он сделал это, как водитель тут же включил зажигание, завёл двигатель и рванул с места задним ходом, ловко вырулив с подъездной дороги, круто развернулся и помчал во весь опор, лихо крутя баранку и закладывая по крутым и узким улочкам квартала головокружительные виражи. Не прошло и пары минут, как машина уже неслась по широкому проспекту Харьковской улицы.
Я не успел ничего ни спросить, ни сказать в ответ отдавшему мне пачку денег. И лишь потом, когда автомобиль на всех парах уже мчался по предутреннему городу, освещённому блёклым светом светильников над проспектом, достаточным только для того, чтобы наблюдать за полотном дороги, вырываемым из темноты их оранжевым маревом, я подумал, что нельзябыло уезжать оттуда. Нет, не надо было соглашаться ехать ни за какие коврижки, а нужно было остаться вместе с Гришей, не бросать гем его одного. Потом я понял, что мысли эти возникли в моей голове намного раньше, но я малодушно медлил до такого момента, когда они станут безопасны для меня и не позволят совешить того рискованного, о чём они мне нашёптывали. Я ждал, пока судьба унесёт меня подальше от опасности, и лишь теперь, когда было уже далеко от того места, где ещё можно было совершить поступок, я позволил разыграться своим страданиям и мукам совести со всей страстьюю. Я сознавал теперь вю подлость своего поступка. Я оставил в неизвестности друга, покинув его в тот момент, когда он был один на один с несомненной опасностью. Как не подкосились мои ноги, и не дрогнули мои руки, когда я садился в машину?! Я боялся самому себе признаться в том, что в смалодушничал.
Машина неслась по ночному городу, увозя меня в училище, всё дальше от того дома, где отался мой приятель. Стрелка на спидометре зашкаливала за сто шестьдесят километров, и я ощущал, как с каждой минутой всё, что происходит со мной, принимает необратимый характер.
Во мне ещё продолжалась борьба между страхом и совестью, требовавшей вернуться назад и помочь другу. Я чувствовал, что Охромов попал в большую и страшную беду, но страх успокаивал меня, заговаривал зубы, что с Гришей всё будет хорошо, что он вернётся: ведь он и раньше общался с этими людьми, а потому они ему ничего плохого не сделают. Я противился его натиску, убеждая себя, что бандиты обнаружат сейчас подлог или уже его обнаружили, и расправятся с Охромовым, потому что это ему они поручали сделать дело. Но страх отвечал , что, если было бы так, то они не отпустили бы и меня , и, уж во всяком случае, не дали бы денег за сделку.
Я машинально развернул пачку денег и взглянул на них, надеясь увидеть вместо них порезанные листы газеты. Это бы придало мне сил принять решение вернуться. Но деньги были настоящие. Их было много: разномастных бумажек крупными купюрами. Я не мог даже казать, сколько же тысяч я держал сейчас в своих руках, но такого количества денег у меня не было никогда.
Что сотворилось тут со мной! Каких только подлых и низких мыслей не возникло в эту минуту в моей голове, голове раба, никогда не державшего в своих руках большого количества денег, а теперь решившего, что весь мир у его ног, и он уже не раб. Откуда только взялась во мне та необузданная жадность, та алчность и нечистоплотность? Они словно верёвками связали меня по рукам и ногам, и я знал уже, что не вернусь, хотя и не признавался в этом своей совести. В душе моей воцарился мрак стяжания. "Хорошо, - подумал я, -что они хоть деньги отдали. Могли бы, вообще, ничего не дать и обмануть так же, как и мы их обманули. А Гриша вернётся... вернётся... А если не вернётся, то все деньги достанутся мне..." Мне самому сделалось страшно от тех чёрных, нехорошоих, дурных мыслишек, которые назойливыми червячками дырявили мои мозги, но я не знал, как спастись от них. Мне самому было стыдно, что я, пусть и в мыслях, но всё-таки похоронил уже друга ради нескольких тысяч, зажатых в моей руке. Я понял, что не хочу, чтобы Охромов вернулся. Мне сделалось не по себеот такого открытия, но соблазн убаюкивал мою совесть, давя, уничтожая всякие порывы её донести до моего сознания всплески света добра. Все движения души, пытавшейся прорваться через этот заслон смрада и растления, вязли в болоте алчности, разгоревшейся при виде шальных денег, доставшихся мне одному. Соблазни не делиться ими ни с кем, какого я раньше не знал и никогда не испытывал, крутил вертел мною теперь, как хотел. Он сделался повелителеммоих мыслей и обуревал меня непомерной жадностью и припадком веселья, безумного, животного смеха, звучавшего внутри меня с такой силой, что от этого звона онемели все чувства, которые ещё способны были вернуть меня к сознанию той бездны, в которую я вверг свою душу. Этот дикий хохот глушил всё внутри меня, ошеломил мою волю, и в то время, как он звучал во мне, душа моя трепетала в жутком страхе. Этот ужас прорывался наружу холодным потом, но я старался не замечать его. Я не хотел открывать свои глаза, какой страшной ценой оплачены те деньги, чтоо я держу в своей руке, сколько грязи и мрака принял я вместе с ними на свою душу. Я не хотел думать о том, как мучительно будет мне видеть потом эти деньги, которые из блага уже превратились во зло, которые будут мне вечным проклтием и напоминанием о моём предательстве. Я убеждал себя, что Охромов вернётся, но не хотел искренне этого возвращения. Я не хотел, не желал делиться с ним этими деньгами, я считал, что будет справедливо, если они достанутьсч только мне, потому что Охромов пальцем о палец не ударил, чтобы как-то продвинуть дело, потому что это я придумал, как обмануть бандитов и получить деньги, не дав ничего им взамен, потому что это я знаю, где находится та потайная библиотека, из которой нужно было добыть рукописи, потому что это я, а не охромов ходил в дом и рисковал, когда меня поймал старик, сторож здания, потому что Охромов обманывал меня и часто не выполнял свои обещания... я взывал к справедливости, которую сам попрал и предал. Я чувствовал, что схожу с ума, что внутри еня происходит какая-то агония, что-то корчится, что-то каючится, что-то уирает во мне.
Я чувствовал, что я подлец, но убеждал себя снова и снова, что с Охромовым ничего не случится. Я говорил себе, что, если бы с ним что-нибудь поизошло, то я бы почувствовал это и потебовал вернуться, потому что такое уже было в моей жизни, ещё очень давно, на заре отрочества и закате моего детствва...
Воспоминания поплыли в моём возбужденном, больном ознании, и я забылся не то, не то просо отключился от окружающего меня реального мира, утонув в их зыбком море...
... Мы шли через кладбище с товарищами. Мне было ещё лет пятнадцать или четырнадцать, а то и меньше. Ему не больше. Страхов мы натерпелись с ним ужас сколько, ведь оба несомненно верили во все кладбищенсике ужасы, о которых очень часто приходилось нам слышать и от сверстников, хваставшихся друг перед другом, кто знает больше страшилок, и от взрослых, особенно бабок, чьи разговоры, которые они вели ежду собой, нам частенько удавалось подслушать, спрятавшись сзади за лавочкой у подъезда, где они едва ли не каждый вечер сплетничали друг с другом, коротая своё нерадостное стариковское время: мы сидели, спрятавшись в зарослях вьюна и виноградника, и во все уши слушали об этом и не только, - много разных разностей можно было услышать от наших дворовых сплетниц. Не знаю уж от кого набирались подобных историй про "мертвецов и кресты" мои ровесники, но они многократно раздували услышанное, пересказывали то, то уже слышали от других, всё прибавляя и прибавляя подробностей до тех пор, пока дальше уже казалось некуда было раздувать страсти, потому что истории эти и без того принимали яркую окраску кровавых и мрачных фантасмагорий больного умом человека. Послушав их, нужно было либо сразу решить для себя, что это всё бред сивой кобылы и выбросить этот тут же из головы, напрочь забыв, либо безоглядно поверить в эти неподдающиеся проверке истории, потому что тот, кто желал это провериить, рисковал поплатитьс за это либо рассудком, либо самой своей жизнью, а среди нас желающихи смелых на такое на находилось. Никто из наших пацанов не желал испытывать судьбу, проверяя, действительно ли, сказанное - правда или чьи-то досужие домыслы, считая, что можно найти для себя занятие и побезопаснее, и поинтереснее. В потусторонний мир заглядывать никому не хотелось, хотя, как считают взрослые, дети - такие отчаянные сорвиголовы, что способны на всё. На самом же деле таких среди детей, во всяком случае, среди моих сверстников было очень и очень мало, и тех из них, которые были столь отчаянны и неугомонны Бог слишком рано призывал к себе на небо.
Мы миновали с товарищем кладбище, натерпевшис немало страху, однако не встретив на своём пути ничего из того, чем было напугано и чего ждало наше воображение. И я сказал себе тогда: "Ты трус, парень!" - и начал уговаривать своих спутниковповторно пройти через ужасное место. Никто из них не поддержал моей идеи, и, больше того, все испугались. Меня обозвали психом и ненормальным, что только ещё больше подзадорило меня, задев моё самолюбие, и придало решимости снова пройти через кладбище. Что-то стукнуло мне в голову, шальная какая-то мысль, и теперь я хотел доказать себе и им, что со мной ничего не случится: глупое и пустое занятие, потому что ни у меня, ни у них после этого страха перед кладбищем не убавилось.
И всё же я вернулся, пошёл один. Никто не согласился тогда пойти со мной вместе, никто не захотел засвидетельствовать моего отчаянного мужества. Все ушли, оставив меняна едине со своей гордыней. Конечно, я бы мог, подождав немного, пойти вслед за ними и сказать потом, что я повторно одолел свои страхи, а если бы кто и засомневался, то в моём распоряжении было бы средство заткнуть ему от, упрекнув в том, что нужно было идти со мной, а не трусить. Но я не мог так поступить. Уже признав самого себя трусом, я решил доказать себе, что это не так. Я не мог уже сделать шаг назад, потому что трусость во мне выросла бы ещё больше. Я не понимал этого, но чувствовал, что мне нужно идти, раз уж я взялся за это дело. Тогда я ещё не умел отступать и очень редко вступал в сделку со своей совестью. Я лишь немного покривил душой, пройдя не всё кладбище, а наметив себе памятное место, решил дойти до нео и повернуть обратно. Эти приметным местом была могила с памятником, - проржавевшей насквозь высокой железной пирамидой со сбитой набок металлической звездой наверху, потерявшей всякий цвет от того, что её долго не красили, - кладбище было старое, заброшенное, с неухоженными, кое-где даже провалившимися могилами, с тех пор, как здесь последний раз хоронили, прошло лет пятнадцать-двадцать, - мне в ту пору ещё столько не было. Могила эта стояла в самом центре кладбища.
До неё я дошёл довльно быстро, подгоняемый страхом и напряжённым ожиданием тех штучек, о которых трепались, вспоминая такие места и такое время. Было очень темно: хотя небо было безоблачным, на нём не было луны, которая могла бы осветить дорогу своим призрачным, бледным светом. Я то и дело натыкался на провалившиеся могилы с поваленныи оградами и вынежден был обходить их. Ямы и овражки, поросшие кустами, из которых, как мне казалось, за моим движением наблюдает кто-то невидимый и страшный, готовый наброситься на меня, как только ему предоставится такая возможность, часто попадались мне на пути. Слух мой ловил каждый шорох. Треск сухой травы и веток под моими ногами, скрежетание старых пустых банок, шелест мусора и звяканье стекла казались мне тогда предательски громкими, выдающими в темноте моё местонахождение, глаза мои шарили по тёмным силуэтам памятников, оградок, покосившихся от времени, зарослям кустарника, едва выделяющимся в тусклых огнях далёкой деревеньки, в поисках пары зелёных глаз, горящих в темноте двумя зловещими угольками. Временами мне мерещилось даже, что я вижу эти огоньки, и тогда сердце уходило в пятки, душа замирала, и, лишь вглядевшись пристальнее, я убеждался, что это только обман зрения.
Едва передо мной в темноте выросла высокая ржавая ограда, за которой угадывалис контуры пирамиды памятника со звездой, как я сказал себе: "Хватит!" - и пустился в обратный путь, снова пробираясь мимо могил, ям и овражков, стараясь не оглядыватся и едва сдерживаясь, чтобы не задать стрекача.
В одном месте пришлось пролезать между двумя близко расположенными и наклонившимися друг к другу под тяжестью лет металлическими оградами. И вдруг, уже выпрямившись, я почувствовал, что кто-то держит и тянет меня назад за ворот рубашки, будто бы отрым когтем, как крючком зацепил. Тело моё моментально покрылось испариной, и я весь обмер от молниеносного испуга. Наверное, там бы и кончил я свою бедовую жизнь, если бы не был наслышан историями на кладбищах с подвыпившими мужиками, да незадачливыми любителями лёгкой наживы, отрывавшими и габившими трупы, которых, случалось, находили по утру умершими от испуга и зацепившимися за какой-нибудь сук, корягу или пруток. Лишь до моего сознания дошло, что меня что-то держит, а не тянет, я смело обернулся, поборов страх, и увидел, что зацепился воротом рубашки за острый крюк, торчавший из одной ограды, который лишь случайно не вонзился мне в горло. Я снял рубашку, расстегнув пуговицы, и снова заспешил к окраине клабдища, припоминая на ходу историю о том, как один мужик, вот так, идя ночью через кладбище, так же зацепился за что-то и умер от разрыва серда, решив, что его схватил сам чёрт. Я думал о том, что теперь сделает мне мать, если обнаружит здоровую дыру в рубашке под самым воротом, и страха больше как не бывало.
Однако, что-то сломалось во мне с тех пор, я стал отчаянным трусом, и трусость моя теперь проявлялась в самые ответственные и решительные моменты, когда нельзя было малодушничать. Вот и теперь я ехал в машине, малодушно медл принять то единственное решение, которое бы спасло мою есть от позора и друга от расправы. Я уговаривал свою совесть, пел ей какие-то пустые илживые басни и деферамбы, во мне не унимался восторг лихой победы, такой незначительной и мало значащей по сравнению с той бедой, которую я спешил накликать на себя своим трусливым поведением. Наверное, всё началось тогда, потому что всё-таки я не осмелился пройти через всё кладбище, а дошёл лишь до половины его, и еизвестно, что бы со мной произошло, если бы я дерзнул миновать его полностью. Именно та, первая сделка со своей совестью и дала трещину, ту маленькую трещину в моей душе, которая с тех пор росла и росла, приимая в себя семена порока, ширилась и превращалась теперь в неимоверную, бездонную пропасть, которую я с ужасом теперь обнаружил. Семена греха, некогда попавшие в эту расселину, дали теперь богатые всходы, и я и не заметил, как их побеги, разрастаясь всё сильнее и больше и превратившись в настоящие заросли, крошили и ломали своими корнями мою душу, кололи её на куски, как ломают гранит и базальт скал корни деревьев, чьи семена угнездились в их трещинах. Теперь, если бы мне пришлось снова вернуться и пройти через кладбище, то тот поворотный пункт, приметное место, до которого я поставил бы целью себе дойти, было бы намного ближе, а возможно, оказалось бы и на самом краю захоронений. Я тогда соврал своим друзьям, что пошёл ладбище полностью. Но себе-то я соврать не мог: был у себя на виду.
Страх перед кладбищем, перед его ночными кошмарами не только не прошёл с тех пор, не только не уменьшился, но и напротив, вопреки всяческим ожиданиям, усилился, увеличиваясь год от года. Так что от той давней проверкисамого себя не смелость получился один вред, потому что в ней заведомо я заложил обман, а, значит, и страх. Похоже, что именно она стала токой отсчёта, началом расхождения моего поступка и слова, разрыв между которыми с каждым годом всё увеличивался и вот теперь, когда я предал своего друга, увенчался бесславным результатом. Где-то в глубине себя я всё ещё намеревался вернуться, потребовать у водителя повернуть машину назад. Но выше этих побуждений, на самой поверхности плавала жалость к себе, откровенное желание сделать себе поблажку, увильнуть, улизнуть, от этого испытания. Что-то внутри меня говорило, что на мою долю сегодня достаточно выпало уже опасностей и приключений, достаточно переживаний и тревог, и главное, что деньги при мне, а Гриша вернётся - куда он денется?
Временами голос совести становился сильнее и отчётливее, и тогда я говорил себе, что вот сейчас, на этом перекрёстке попрошу водителя повернуть обратно, скажу, чт я хочу вернуться, что я хочу быть с другом, празднует ли он действително победу или воспринимает муки и смерть.
Но всякий раз, когда мы подлетали к намеченному мною месту, я уже успевал "прокрутить" в голове весь наш предшевствующий и предстоящий разговор с шофёром, малодушно обосновать, что возвращение будет пустым и напрасным. Вдруг я приеду, а там действительно веселяться. Гриша спросит меня недоуменно, чего я вернулся, а остальные, не дай бог, заподозрят то-то неладное. Нет. лучше уж ехать в училище, и будь, что будет! И машина проносила меня мимо всех подряд намеенных мною один за другим рубежей, где я должен был решительно потребовать вернуться и не раз уже сделал это в мыслях. Но чем ближе были мы к училищу, чем дальше уносили меня быстрые колёс "Волги" от той стороны города, куда мне следовало вернуться по велению совести, чем больше проезжали мы мимо точек "решительного возврата", тем глубже внутрь меня уходили последние остатки решительности, которые вначале ещё способны были достичь моего языка.
Мимо проносились кварталы города, с бешенной скоростью пролетали пустынные перекрёстки, жёлтые мигаюие светофоры, а в моей голове с такой же быстротой боролись мысли, пожирая друг друга и парализуя волю. Сам дьявол на своих чёрных крыльях уносил меня прочь от места расправы.
Через полтора десятка минут я был уже у КПП училища. Ещё не поздно было и здесь сказать водителю: "Вези обратно!" - но я лишь подумал с горечью и грустью, захлопывая дверцу автомобиля и оглядываясь по сторонам: "Эх, сволочь ты, сволочь!.. Кого ты выбрал себе в друзья, Гриша?!. Ублюдок! Предал друга! Продал! За пару кусков продал, собака!"
Я казнил и клял себя, а машина, едва я вылез, тронулась, рванула с места и быстро исчезла за поворотом дороги, оборвав последнюю ниточку, которая ещё связывала меня с другом и которая ещё несколько минут назад ещё могла крепитьс и вернуть меня на путь чести и доблети, пусть бы мне даже и пришлось за это поплатиться. Но теперь я остался один на один со всеми своими переживаниями и угрызениями совести.
Добравшись до своей кровати, я рухнул на неё как подкошенный и забылся. В голове моей была какая-то каша. Не было никаких мыслей, и толко боль, тупая и безотчётная, месила там всё подряд, превращая и плохое, и хорошее в одну пёструю кашу. Я устал, я был изнемождён и разбит, но не сомкнул глаз до утра. Ждал ли я сам чего-то или просто лежал в пеленах душевной ноющей боли. Но так и лежал я до самого подъёма: разбитый, терзаемый угрызениями совести, жалкий.