Твои лёгкие, беленькие босоножки на смугловатых ногах пронеслись мимо, удаляясь всё дальше и дальше, а я смотрел и смотрел тебе вслед, не в силах двинуться с места.
Люди подходили к остановке, садились в троллейбус. Те, что стояли рядом несколько минут назад, давно уже уехали, те, что подходили, удивлённо разглядывали странного курсанта, болваном торчащего на остановке, роняющего из руки на асфальт монету за монетой и будто в забытьи смотрящего куда-то в одну точку где-то вдалеке.
А я смотрел и смотрел и не мог насмотреться на тебя. Ты уходила прочь, а я знал, что никуда ты теперь от меня не уйдёшь, и мне было радостно на душе, и благодарил я судьбу за такой подарок, за то чудо, которое она совершила для меня. И я уже признавался тебе в любви, и в голове одна за другой проносились сцены нашего свидания и наших объяснений. Мне казалось, что ты питаешь ко мне то же самое обожание, какого был полон я в эту минуту. Я видел раздетым, нагим твоё тело стройное, гибкое, худенькое, юное тело, тебя, нагую и обнажённую, ещё слегка по-детски угловатую, но уже женственную и восхитительную, и удивлялся именно этому сочетанию казалось бы двух несовместимых вещей, слившихся в тебе воедино: ещё не ушедшего детства и ещё не наступившей зрелости, которыми дышало каждое твоё изящное движение, каждый мимолётный и неуловимый миг твоего бытия, твоего образа, каждый поворот головы, каждый взгляд пытливых и осторожных, настороженных и внимательных глаз, в которых огоньки девичьего лукавства, невинного и игривого, ещё целомудренного и бескорыстного, сменялись дымкой робости и какого-то непонятного мне внутреннего смирения не то со своей судьбой, не то ещё с чем-то, что было внутри тебя, в тебе и никому кроме тебя единственной не ведомо. Тысячи неразгаданных тайн и секретов, движений чувств можно было увидеть где-то в глубине, на самом дне этих глаз. Я видел это ещё тогда, в первую нашу встречу, но понял это только сейчас.
Я стоял на остановке, не обращая внимания ни на кого из окружающих, и виделось мне, что ты пушинка на моей ладони, казалось, что теперь уж, раз ты появилась, как чудо в моей жизни, раз сама судьба послала тебя мне, раз я пленён тобой, то и тебе никуда не деться от меня, потому что, может быть, и сама того не зная, но где-то в глубине себя, в подсознательных ощущениях ты уже давно хочешь, чтобы я был рядом с тобою, ты зовёшь меня из глубин, из недр своей души и желаешь меня. Твоё существо, не сообщая твоему разуму, трепещет при виде меня, и лишь сознание твоё ещё не знает, чего хочет твоё тело. Но оно узнает, обязательно узнает это, дай только срок. Может быть, оно уже нашептало тебе это, и только я об этом не догадываюсь.
В голове моей кружился пьянящий хоровод мыслей. Вихри желаний буйствовали в моей душе, и восторг тут же сменялся безотчётной грустью и смятением. Какие-то стихи, словно снег, шли и шли в моём сознании, и мне казалось, что сейчас посреди невыносимой летней жары вокруг меня скользит и падает, струиться в воздухе, не спеша ни падать, ни таять, прохладный белый снег. Он крутился вокруг, подобный тополиному пуху, но не достигал земли, не ложился на неё, а куда-то исчезал, и от этого фантастического ощущения, от этого невероятного и чудного видения и голова у меня шла кругом.
Мне виделась пушинка на ладони,
Я знал, что это ты в моей руке,
Разлуки, встречи, снов моих погони -
Всё нас несёт к одной реке.
Река томленья и блаженства,
Земного рая берега,
Простого чуда совершенство,
Любви зелёные луга
Раскинулись по всем чертогам
Блестя зелёным серебром.
По скалам, дальних гор отрогам
Любви грохочет вешний гром.
Мы пленники в судьбе друг друга,
Но сладок вместе этот плен.
Сжигает нс в объятьях круга
Из наших рук ковёр нетлен.
Зовёт меня твой образ нежный,
Хранимый сном в моей душе,
В пучины космоса безбрежный
Поток. Мы вместе в неглеже.
Общаться там, в холодном мраке
Подобно звёздам. В вечный путь
Вступив в небесном зодиаке
В союз сердец, познать ту суть.
Творца, спасителя и праха
Хранителя, судьбы гонца.
Христа распятого рубаха
Нам будет хлебом для венца...
Моё полубредовое состояние вдруг само собой прервалось, словно непрочная нить. Та, которую я любил и обожал все эти бесконечные мгновения, что длились так долго, удалялась всё той же воздухопарящей походкой, будто летела в невесомости над землёй. Лишь теперь, когда между нами было несколько сотен метров, я очнулся и нашёл в себе силы последовать за ней, даже не заметив, что растерял на остановке все разменянные монеты. Даже теперь, когда я вроде бы пришёл в себя, но шёл вперёд будто заворожённый, не в силах оторвать взгляда от её мелькающих впереди босоножек, из которых светилась то одна, то другая пятка.
Девушка направлялась к КПП училища, и мне не составило труда догнать её своим быстрым шагом. Несколько секунд я шёл позади неё метрах в пяти-десяти, любуясь её походкой, в которой были очарование и неуловимая прелесть движений стройной антилопы, её красивыми, фантастическими, длинными ногами, бёдра которых лишь наполовину были закрыты полами юбки, её волосами, переливающимися на солнце всеми оттенками русого.
У входа в здание КПП она замедлила шаг, будто раздумывая и сомневаясь, а потом решительно шагнула на ступеньки бетонного крыльца и прошла мимо стоявших у входа курсантов, дневальных по КПП, окинувших её с ног до головы многозначительными взглядами сверху донизу, в которых откровенно блеснули пошлый голод и бесстыдство. Они переглянулись и зашушукались между собой по её адресу. Но она прошла независимо и гордо мимо них, не обратив никакого внимания ни на их злые шуточки и подколки, которые, вероятно, достигли её ушей, ни на их жадные глаза, буквально пожравшие её почти оголённые, невероятной длины и стройности ноги.
Большинство знакомств около училища у курсантов начиналось именно вот с таких недобрых шуточек, способных повергнуть в смущение любую девицу, и таких же беззастенчивых взглядов. Девушки, отвечавшие на подобный вызов, с самого начала оказывались на положении униженных, поэтому лучшим средством защиты было, пожалуй, не обращать и вовсе никакого внимания на подобное, но не у каждой хватало духу поступить таким образом: для этого нужно быть достаточно уверенной в себе и тому же относиться к курсантам, если и не с презрением, то с небрежением, как к людям, потерянным для цивилизованного общества.
Та, которую я обожал, нашла в себе, видимо, такую смелость презреть их злобные подколки и с достоинством прошла мимо.
Я тоже вошёл на КПП, терзаемый сомнениями и внезапной робостью. В фойе, в центре которого была вертушка, блестевшая своими вытертыми до матового никелированными дугами, и перегородка, отделанная под полированное покрытие, высотой с метр, разделявшая его на две половины, в стене было сделано окно с маленькой, открывающейся для разговоров форточкой. Там, за окном, выглядывая из-за розовых занавесок, сидел в вальяжной позе сержант, дежурный по КПП, который разговаривал сейчас с моей знакомой, неловко наклонившейся к низко расположенной форточке. Чувствовалось, что ей не по себе стоять в такой позе. Сержант, разговаривая с ней, явно издевался и ни в какую не хотел ей что-то сообщить. Здесь она попала в затруднительное положение.
Я подошёл к ней ближе. Она не обратила на меня внимания. Сзади раздавался смех курсантов. Мне казалось, что смеются они по её адресу, но у меня не хватило ни духу, ни уверенности повернуться к ним и попросить, чтобы они заткнулись. Не надо было иметь особого ума, чтобы догадаться, впрочем, что они сейчас обсуждают её позу, смакуя наиполнейшие варианты её применения, какие только могут прийти в голову. "Скоты! - со злостью подумал я про себя. Подумаешь, человек встал так! Ну, и что?! Ублюдки!" Если бы они дали хоть малейший повод, как-нибудь выразились, то я бы, наверное, не выдержал и накостылял им. Но они только смеялись за моей спиной, а смеяться они могли и над кем угодно другим: мало ли причин для смеха.
Я вспомнил, как не очень давно часто сам развлекался подобным образом, заступая в наряд по контрольно-пропускному пункту, особенно, когда было воскресенье или суббота. Тогда у нас, даже если и отпускали в город и не было никаких других причин для задержки, то всё равно увольнения терялись безвозвратно из-за наряда, и в этом никто вроде бы не был виноват, но всё равно нам было от того не менее обидно, и мы срывали свою злобу на ни в чём неповинных девчонках, приходивших на свиданье к кому-то, кого не отпустили в увольнение. Вот тогда-то у нас словно прорезался талант к злобному, грязному юмору, которым мы потчевали всякую, которая не могла огрызнуться в ответ и тоже спошлить по нашему адресу. Так мы пытались развлечься и хоть как-то разогнать грусть и досаду на весь белый свет, которая не хотела никак отлипнуть. Да, какими только гадкими и пошлыми словами не обкладывали мы посетительниц КПП, сколько они от нас выслушали пошлятины в свой адрес. Мне стало сейчас же стыдно за ту свою дурную и зелёную юность, в которой некому было развить и поддержать в нас хорошее и подавить растущее как бурьян дурное.
Да, и я не раз позволял себе подобные шуточки в присутствии своих товарищей по службе. Они были зачастую весьма оригинальны и даже иногда чересчур жестоки по отношению к предмету нашего внимания, потому что тогда мой голодный язык, необузданное воображение, не утолённое ещё ни разу видом воочию обнажённой женщины и даже поцелуями и прикосновениями к женскому телу, заносилось в своих фантасмагориях в такую грязь, что подчас не по себе становилось даже присутствовавшим при этом моим сослуживцам, которые и сами не прочь были спошлить что-нибудь эдакое. В таких ситуациях смех вдруг резко обрывался, и они смотрели на меня так странно, будто укоряя или говоря, что это уж слишком. Я всегда чувствовал себя неловко, когда отмачивал подобные колкости в адрес совсем незнакомой мне девчонки, которую не имел никакого права обливать грязью. Во мне и тогда говорил внутренний стыд, но я всячески заглушал его голос, стараясь найти удовлетворение соей гордыне в одобрении моих колких и едких высказываний со стороны товарищей по службе. Эта была своего рода трусость, только довольно тонкая и деликатная, незаметная трусость человека, который пытался создать себе авторитет весьма не лучшим образом.
Я был тогда тем, кто, не имея своей девушки, старался думать обо всех женщинах очень плохо. Такое отношение пропадает у многих тогда, когда они обзаводятся подругами. Но тогда я был свободен, - а, может быть, одинок, - от подобных связей, а потому волен в своих пошлых суждениях.
Сейчас, по прошествии стольких лет, мне было стыдно вспоминать своё прошлое, глядя на таких же, как и я стервецов, что хихикали у меня за спиной. Я подумал, как же неловко должны были чувствовать себя здесь те из девушек, - а ведь далеко не каждая в таком юно возрасте распущена и гуляща, которые испытывали не поддельные, а настоящие, искренние чувства. Для них наше училищное КПП было, наверное, хуже геенны огненной, и они готовы были встречаться со своими парнями где угодно, только не здесь.
И вот теперь в таком отвратительном и некрасивом положении оказался я и моя знакомая, очаровательная незнакомка - я ведь ещё даже не знал её имени. И самым смешным и до горечи обидным было то, что я ничего не мог поделать: я тоже был когда-то таким же насмешником, как и они, и не чувствовал никакого морального права сказать им что-нибудь против. В таком случае, я был похож на дурачка, потому что никто из курсантов не может поверить, что рядом есть кто-то лучше него, да я и не был лучше.
Девушка продолжала разговаривать с сержантом через окно всё в той же неловкой позе, и я вспомнил, что здесь бывали и такие, кто, наоборот, в таких случаях распущенно и вульгарно выставляли на обозрение свои круглые задницы, которые казались огромнее и непропорционально больше ещё и от того, что те облокачивались на подоконник, прогибали спину, предлагая беззастенчиво рассматривать себя в подобной позиции. Может, с таких девиц и начинается отношение курсантов к женскому полу, как к предмету потребления и удовольствий, как к поголовным шлюхам, может потому и считается, что порядочная девушка в наше училище ни за что не придёт, и существует с незапамятных времён поговорка, родившаяся в его стенах: "Не была блядью, так станет!"
Я приблизился к девушке, встав рядом с ней, испытывая неловкость за неё и в то же время жуткое и радостное, почти светлое волнение. Она по-прежнему разговаривала с дежурным по КПП, но тот упорно не хотел дать ей положительного ответа. Вот она выпрямилась и в отчаянии возвела глаза вверх.
Волнующие меня мысли захватили дух мой, прервали дыхание. Я не мог произнести ни звука и только смотрел на неё, смотрел долго и пристально, боясь, что сейчас она посмотрит в мою сторону и заметит мой заворожённый взгляд. От мысли этой я смущался ещё больше.
Но вот и случилось: поворачивая голову, девушка вдруг мельком глянула в мою сторону. Наши глаза встретились, и взгляды наши на некоторое мгновение слились и впитали друг друга. В эти краткие доли секунды я выпил из её зрачков, её больших изумительных глаз столько эмоций и немых слов, что даже не поверил себе, что подобное возможно: столько сразу чувств передалось мне от неё, что на выражение их словами потребовался бы не один десяток минут. Глаза эти выразили сначала удивление, потом в них промелькнула стремительная искорка радости, затем они подёрнулись дымкой смущения, а через неё уже проступило какое-то отчаяние и горе, о котором, видимо, их хозяйка уже давно печалилась. В самый последний миг я услышал, увидел, ощутил в их немо, странном невероятном языке мольбу о помощи в чём-то важном и трудном и просьбу поскорее помочь ей покинуть это неприятное место.
За несколько мгновений они рассказали мне столько, сколько бы невозможно было рассказать словами за целый день. Жаль только, что я не до конца и очень плохо понял, что они хотят выразить в своём трепетном свете.
Девушка шагнула мне навстречу, но тут же остановилась, видимо, желая, чтобы я подошёл к ней. Я приблизился к ней почти вплотную. Некоторое время между нами длилась недолгая, но мучительная пауза. Наконец, она заговорила, решив первой вступить в разговор:
-Здравствуйте, мы, кажется, знакомы с вами?
-Да, вроде бы так, - ответил я, смущаясь и краснея.
-Вы ведь друг Гриши, да? Гриши Охромова? Помните, я приезжала к вам от него с запиской... Я привозила вам от него...
-Да, я вспомнил, - сказал я, сделав нарочно вид, что только-только припомнил то, о чём она говорит. При этом я жутко покраснел, даже щёки загорелись жаром. -Теперь я очень хорошо вспомнил.
Она обрадовалась и засияла, улыбаясь своими белыми, ровными зубами:
-Ой, я так рада! Вы, наверное, очень мне теперь пригодитесь и поможете его найти.
Сердце моё бешено стучало в груди. Казалось, что от волнения оно вот-вот выпрыгнет оттуда...
Очнулся я от того пьянящего, но и загадочного и страшного вместе с тем сна, в котором пребывал весь последующий после встречи день только лишь вечером, когда оказался один в своей комнате в училище. Лёжа на скрипучей железной кровати, на голом, не первой свежести курсантском матраце, изляпанном пятнами всевозможных цветов и оттенков, размеров и происхождения, - пронырливый батарейный каптенариус уже успел посдирать с постелей и сдать на склад бельё, да, впрочем, и правильно сделал, - я вспомнил, с каким-то странным, особым упоением минувшие часы этого великолепного и удивительного дня, события которого запомнятся мне, если не на всю жизнь, то надолго, очень надолго...
Наш разговор на КПП продолжался недолго. Чувствуя себя неловко, я понимал неприятное положение девушки, обстреливаемой меткими раздевающими взглядами голодных глаз молодых людей, я предложил ей выйти и поговорить где-нибудь в другом месте. Девушка возразила мне, сказав, что, в общем-то, она хотела увидеть Охромова, а поэтому не сможет последовать моему предложению.
-Как, разве ты ничего не знаешь? - удивился я, снова вдруг перейдя в разговоре с ней на "ты", а про себя подумал: "Откуда же ей знать-то?"
-А что случилось? Он опять лежит в больнице? - спросила она недоумённо с каким-то нехорошим намёком в интонации.
-Да нет, не совсем, - ответил я, не находя ничего лучшего и не зная, собственно, что же ей сказать. Мне стало стыдно смотреть в её открытое лицо, в её глаза, в которых можно было прочесть нечто такое, что сродни простоте и наивности. Где-то в глубине меня зашевелилась моя спавшая, свернувшись клубочком, как грязная побитая собака, беспризорная дворняжка, зачуханная и вшивая, совесть. Она зашевелилась, а мне стало больно, будто чем-то, как пламенем, обожгло сердце, словно ударили по нему кувалдой или булавой, и осыпалась с него чёрная, шершавая, заскорузлая окалина, обнажив трепещущую, раскалённую пунцово-красную сердцевину. Ухнуло что-то во мне и оборвалось, звонко отдавшись гулом, и в глазах потемнело.
-Пойдём отсюда, - снова предложил я и жестом показал на выход с КПП.
Мы вышли за пределы училища, на полуденный зной и побрели рядом по асфальтовой дорожке вдоль забора училища. Теперь она шла рядом со мной, лёгкая, стройная, ослепительная, слегка повернув ко мне голову и показывая тем самым, что готова меня внимательно слушать и желает начать разговор немедленно, хочет сейчас же знать, что произошло. Вид у неё стал невесёлый. Видно, почувствовав в моём поведении что-то неладное, тревожно и настороженно, боясь пропустить мимо ушей хотя бы слово, она не отрывала взгляда от моих губ.
Чего я только не передумал за эти минуты, что мы молча шли с ней рядом. Одна абсурднее другой мысли проносились в моей голове: "Вот идёт любовница моего приятеля, в исчезновении которого я, несомненно, виновен, виноват так сильно, что, наверное, нет и цены моему предательству, кроме как искупление кровью.... А она идёт рядом со мной, предателем своего пацана, и ничего не знает.... Впрочем, может быть, она что-то почувствует, если я начну ей рассказывать. Какая-то она особенная, не такая, как остальные девчонки, которых мне приходилось знать. В ней есть что-то, что и пугает, отталкивает, но одновременно и манит к себе. У неё, видимо, есть какая-то тайна. Впрочем, с чего ты решил, что у неё есть: ничего у неё нет, обыкновенная девчонка, каких в этом городе тысячи, только разве что на мордочку смазливая больно, можно сказать даже, что красивая.... Нет, в ней определённо что-то есть: я ведь испытываю к ней какое-то необыкновенное влечение и чувства, каких к другим, почему-то я не испытываю. Что-то есть.... Но что? Ха-ха, какая она там любовница, просто глупая девчоночка, отдавшая свою невинность какому-то наглому ухарю Охромову, а если до него, то не менее сволочному типу. Кто же таких обижает? Она же ведь ещё почти девочка. Любовницами бывают откормленные тётеньки, которые с жиру бесятся и не знают, чего бы ещё такого учудить, чтобы веселее им жилось, а эта... эта любовницей быть не может, разве что по своей дурости только с кем живёт, да родителям не говорит...
Да, но всё-таки, что же мне рассказать про Охромова, чтобы она поверила и не подумала обо мне плохо, ведь мне совсем не хочется выглядеть в её глазах плохо. Нет, про то, как пропал Гриша, а, значит, и про саму сделку рассказывать ей не стоит, а значит, и рассказывать нечего..."
Среди абсурда и хаоса всех моих несвязанных мыслей, а логически я мыслил всегда с трудом, особенно, когда волновался, и дело касалось чего-то важного, копошившихся в моей голове, не раз промелькнули мысли о будущих свиданиях с этой девчонкой, которых я очень хотел дождаться. Мне казалось, что мы будем с ней вместе, что у нас всё получится. Я очень хотел, чтобы у нас с ней всё получилось замечательно. В конце, концов, забудет она Охромова, он ведь сам её бросил, - как такую можно бросить! - как я понял из его объяснений. Я знал, что если я предложу ей сейчас встречаться, то она откажется, я чувствовал это. Однако я знал и то, хотя, быть может, это и было чересчур смело загадывать, что она будет моей женой. Мысли об этом были подобны миражу оазиса, возникающего вдруг среди мёртвой, раскалённой пустыни перед несчастным путешественником, тогда как до самого уголка жизни ещё десятки километров безжизненного пространства, и ещё не известно, будет ли оно пройдено путником, выбившимся из сил, или он погибнет посреди песков, так и не достигнув манящей его земли, заблудившись или просто упав от истощения. Неясные образы в голове шептали мне о неминуемости этого союза, и я хотел верить в это из последних сил, какие только были в моей совсем обмелевшей душонке. Я чувствовал все те радости и беды, которые мне придётся испытать вместе с ней почти физически прямо сейчас, все вместе, и от их сложения, от одновременно испытуемого плохого и хорошего, что будет горько и радостно потом, в разное время, я грезил почти бредовым блаженством.
"А может быть, ты специально убрал Охромова со своей дороги, чтобы расчистить путь к её сердцу и жениться на его подружке?" - спросил кто-то внутри меня. "Да нет же, это выдумка и чушь, - оправдывался я сам перед собой, - это чушь, самая настоящая чушь, потому что я и не думал тогда о ней вовсе.... И вообще, с чего я взял, что она будет моей женой? С чего, с какой радости? Почему это я должен быть так уверен? Это чушь и бред настоящий, и вообще, бабка, как говорится, ещё надвое сказала. Я вообще не хочу жениться!" так отвечал я своему внутреннему противнику, однако старательно копаясь в своём прошлом и пытаясь вспомнить, а не было ли у меня и вправду хоть разок в тот вечер подсознательных мыслей о подобном или ревности? Но нет, кажется, такого не было, потому что Охромов сам мне говорил, что с ней распрощался навсегда, да и она об этом, в принципе, говорила. А жаль, что не было, потому что лучше бы я совершил своё предательство из-за чувств к женщине, чем из-за своей трусости: это тоже было свинство и подлость, но у них была бы хоть какая-то оправдательная причина. У моего же предательства приятеля такой причины в действительности не было, я просто испугался!
"Ты знал, что она ещё придёт и станет твоей! - не унимался всё тот же странный голос внутри меня. -Почему иначе, как не из-за этого ты оставил Охромова в беде?! Ты подсознательно действовал, руководствуясь своим животным инстинктом самца. А, впрочем, почему ты так уверен, что Охромов мёртв? Может быть, он ещё вернётся, и поверь, что он может и простил бы тебе то, что ты забрал себе его деньги и не остался тогда с ним, в этом вы можете найти общий язык. Но если он увидит, что его бывшая подружка теперь с тобой, то, даже не смотря на все заверения, что к ней он больше никогда не вернётся, он тебе не простит подобного и будет мстить по гроб своей жизни, пока не доконает тебя или не умрёт от твоей руки!" Голос явно злорадствовал надо мной, он видел, что я напуган его предположением, которое, возможно, не далеко было от истины. "Ничего я тогда не думал! - отвечал я ему в полнейшей панике, недоумевая, кто изнутри моего сознания позволил устроить со мной подобную дискуссию. Мне казалось, что у меня опять проявляются признаки какого-то сумасшествия, какого-то помешательства. -Я не мог ничего знать. Я вообще не знал, что тогда с нами будет, и чем та история вообще кончится!" "А, в самом деле, если Охромов действительно объявится, то ему может прийти в голову такая мысль, - подумал я с испугом, будто уже женился на той, что шла со мной рядом, а не просто прогуливался с ней как знакомый. -Что я ему тогда скажу?!" "Ты не хочешь, чтобы Охромов возвращался! - торжествовал голос. -Ты подлец! Ты бросил друга ради его женщины! Ты подлец! Ты подлец!!! Ты не только не достоин дружбы, но и заслуживаешь всяческого презрения!" "Чушь какая-то, получается, - подумал я, примирительно, внутренне соглашаясь с моим противным оппонентом, лишь бы он отстал от меня и не возникал больше. При этом я не переставал рассматривать свою спутницу пристальным и неравнодушным взглядом, не замечая совершенно, что уже вогнал её в краску. -Чушь собачья из всех этих размышлений получается, но я не помню, честно говоря..." "Предатель! - ликовал голос. -Предатель! Предатель! Предатель!!! Твоя плоть и твоё прогнившее подсознание запрограммировали твою измену. Ты нечистый человек, у тебя грязные руки и такая же грязная и паскудная душонка!" "Но ведь я даже не знал, что встречусь с ней, что она вообще ещё раз придёт сюда, - продолжал отпираться я, хотя чувствовал с невыносимой горечью, что спор проигран мною бесповоротно. Если бы я видел спорившего со мной перед своими очами, то, наверное, набил бы ему с досады морду, но так как причина этого была во мне самом, то я злился сам на себя и готов был расквасить свою физиономию о шершавый бетонный забор так, чтобы свести свою кожу на своей отвратительной роже и раздолбать её в кровь. Это было какое-то безумие. Я не понимал, кто со мной говорит, но чувствовал, что чем дольше продолжается этот спор, тем ближе к краю незримой пропасти вины я скатываюсь, и что будет, когда я пущусь в неё кубарем, не знал. Меня засасывало что-то во мне самом словно в трясину или в зыбкие пески, и, чем активнее я искал оправдания, тем быстрее это происходило, тем меньше пространства от края обрыва оставалось позади меня, чтобы найти место для сопротивления этому внутреннему голосу. Однако я не мог своей волей прервать этот внутренний диалог. Это было выше, сильнее моей тощей воли. Я как человек, застрявший в болоте, не мог по собственному желанию из него выбраться, поэтому вскоре вид у меня стал, видимо, как у побитой собаки.
Девушка заметила перемену в моём лице и участливо поинтересовалась, наконец-то прервав тягостное для меня молчание:
-Что с вами?
-Ничего, - ответил я, смущённо пряча виноватые глаза, но чувствуя внутреннее облегчение: наконец-то можно было прервать губительный бредовый внутренний диалог и отвлечься на приятную по сравнению с ним беседу.
За всё то время, что мы с ней не спеша шли вдоль забора военного городка, расположенного впритык к училищу, она так и не спросила меня ни о чём, хотя, наверное, ей был жутко любопытно, что же всё-таки произошло с её знакомым. Любопытство, насколько я мог это видеть, так и распирало её, так и подталкивало задать мне вопрос, но она смущалась сделать это. Она так и шла рядом, ни о чём не спрашивая и не произнося ни слова, пока я, в задумчивости разглядывая её, мучился и страдал в душе. Для меня все её внутренние волнения и переживания, каждое движение её души казались как у меня на ладони, хотя, возможно, я ошибался. Но мне казалось так, потому что я сам был взвинчен и взволнован до предела. Мне казалось, что каждое движение её чувств я, без труда угадывая в то беспокойном, то болезненно стеклянном взгляде, в игре слегка пухловатых губок, окаймлённых лёгким белёсым пушком над верхней губой, там, где у мужчин обычно растут усы, которые то вздрагивали в мимолётной, словно нечаянной улыбке, которая, казалось бы, была здесь совсем не к месту, то досадливо поджимались, то вдруг растерянно распускались, делая её лицо слегка глуповатым и неприятным, но она этого не замечала.
Я должен был ей что-то говорить, потому что пауза молчания между нами уж больно затянулась. М прошли уже добрых две сотни метров, а так и не сказали за это время ничего друг другу.
-Это не совсем так! - словно очнувшись ото сна, продолжил вдруг я с оборванной ещё на КПП фразы. -Гриши несколько дней уже нет в училище.
На лице моей спутницы выразилось недоумение, вытянулся немой вопрос, глаза тревожно заблестели и в панике забегали, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Брови нахмурились и сдвинулись к переносице.
-Как так, нет в училище? Так он всё-таки снова лежит в больнице, да?
-Да нет! - продолжил я. -Его нет, и его не могут найти. Никто не знает, где он.
Тут я запнулся, густо покраснев: ведь это был наглый обман. Я обманул всех, потому что судьбе моей и жизни угрожала опасность, но вот её почему-то обманывать мне было тяжело.
-И вы не знаете, где он и что с ним сейчас? - сердито спросила девушка, наклонив в ожидании ответа голову слегка набок.
-Не знаю, - едва смог выдавить из себя я. Мне казалось, что ей всё известно.
-Но вы же его друг! Как же так?! Что это за дружба у вас такая странная, получается?! - язвительно спросила она, в презрении поджав губы и прищуриваясь. -Вы же всегда были с ним вместе. Он мне рассказывал, что вы с ним настолько дружны, что даже по подружкам вместе ходили.
-Он вам и это рассказывал? - с облегчением спросил я, радуясь, что Гриша не выдал ей самого главного. А ведь он запросто мог похвастаться, что у него скоро будет много денег, и рассказать, откуда они должны будут появиться. Я надеялся, что сейчас удастся повернуть разговор от столь щекотливой для меня темы в какое-нибудь другое русло.
-Да, и об этом тоже, и о многом другом.... Но не пытайтесь заговорить мне зубы, у вас это не получится. Я чувствую, что вы знаете, что произошло с Гришей. Вы понимаете? Я чувствую, чувст-ву-ю. А вы пытаетесь меня обмануть. Если вам не трудно, то скажите, что с ним произошло. Не подумайте только, что я хочу найти его потому, что он переспал со мной, и заставить на мне жениться, или, что я не верю вам и думаю, что вы скрываете его от меня по его же просьбе. У меня есть кое-какие основания вам верить. Я не испытываю к Охромову особого чувства привязанности, как и к любому другому мужчине.... Впрочем, это мои личные чувства, в которые вам не обязательно надо быть посвящённым, но я считаю его своим другом, и поэтому, если вам не трудно, если это возможно, ответьте, пожалуйста, где он.
Её рассуждения, высказанные с такой откровенностью, повергли меня в изумление и жесточайшее, мучительное смущение. Я не мог поверить, что так ошибся в женщине, в девушке. "Да эта девица, если ей понадобится, тебя ещё с потрохами скушает! - подумал я про себя, всё больше изумляясь своей непрозорливости. -То же мне, невинное создание! Да у неё практичности не занимать. Она рассуждает, как повидавшая виды бабёнка, а не молоденькая девочка, которой, правда не знаю, сколько лет, но не больше семнадцати. Ужас!"
Однако, мне следовало признать, что по твёрдости духа и по мужетву, а также по житейскому опыту, она, эта девчонка стоит на голову меня выше и может ещё дать мне фору. Её ангельский облик сильно разнился, как теперь стало ясно, с тем, что у неё было внутри. Теперь я мог спокойно предположить, что даже не Охромов, а скорее, наоборот, она Охромова "зацепила". Понравился смазливенький курсантик. Да и, наверное, он у неё, наверняка не первый. "Боже! - воскликнул я про себя. -Как мы жестоко ошибаемся в девицах!" Действительно, оплошал я со своими целомудренными чувствами! Я готов был провалиться в эту минуту сквозь землю.
-Если Охромову требуется сейчас какая-то помощь, - сказала девушка, - у меня достаточно знакомых, чтобы справиться с его горем. Но если я всё-таки ошибаюсь, и он просто прячется от меня, то передайте ему, что он кошак паршивый. У вас, у курсантов, у всех, наверное, какая-то душевная гадливость и трусость есть: нашкодить, как паршивому коту, и в кусты. Я поражаюсь! Сколько знаю случаев, везде курсанты ведут себя, как последние Ублюдки! Наши городские ребята так не поступают, во всяком случае, держаться с достоинством. И если он из-за этого исчез с моих глаз, то передайте ему, что он круглый дурак!
-Но вы же сказали, что расстались с ним сами, - попытался я защитить достоинство друга.
-Мало ли что я вам сказала! Впрочем, какое это имеет отношение к делу? Люди не всегда искренни друг с другом, а почему я вам должна что-то рассказывать, когда видела вас в первый раз?! Эдак, каждому начнёшь изливаться, так и тебя не хватит на всех! Мало ли у меня вообще в городе знакомых, но про мою жизнь, какая она есть на самом деле, догадываются лишь единицы, а точно - не знает никто! Если будешь много болтать, то станешь марионеткой в руках более сильных. Недаром же молчание - золото!
"Вот странное создание! - подумал я про себя. -Она хочет помочь Охромову! И даже знакомства какие-то вспоминает! Нет, она всё-таки, далеко не такая уж плоха, как я о ней только что подумал! Да она просто святая рядом со мной! я, бывший рядом с другом в минуту опасности ничего не сделал для его спасения, а она, случайная знакомая, которая знает его меньше месяца - ну, может, чуть больше того, она готова помочь ему!" может быть от того она и желает ему помочь, что знает совсем немного? Думает, что он хороший! Эх, знала бы она, какой он бабник! Ни за что бы не стала помогать! Однако, она всё-таки лучше меня! Однако, истинность надо проверять делом!"
Мне захотелось сказать ей всё о том, как пропал Гриша, но снова поймав себя на мысли, что придётся выворачивать наружу слишком много грязи, с которой мы имели дело, и из-за которой он и пропал, выдавать тайны, которые кроме меня теперь не знает ни один человек из ближайшего нашего окружения (как это ни подло было, но я уже смирился и даже надеялся, что Охромов больше не вернётся, и даже думал об этом с облегчением, как самая последняя малодушная мразь и паскуда), осёкся на полуслове и замолчал.
-Ну, скажите, что с ним, умоляю! - вдруг страстно, со страданием в голосе, которое нечаянно прорвалось наружу сквозь броню её внешнего спокойствия и рассудительности, прозвучало почти театрально сочно, как в какой-нибудь драме по Шекспиру, и удивило меня снова, снова заставило усомниться в оценке, данной мною ей в последний раз. Да и только ли дружеские чувства испытывает эта не простая совсем девица к Охромову?! Пожалуй, такая хорошенькая, молодая женщина не станет ограничиваться такой степенью привязанности к озорному, весёлому парню.
Она бросилась ко мне со страстностью дикой кошки. Я был просто поражён такой перемене в её обличие. Она уже протянула ко мне руки, то ли для того, чтобы обнять, то ли для того, чтобы тормошить, побуждая говорить меня, но тут же остановилась, испугавшись столь буйного проявления своих чувств, яркой палитрой блеснувших через напускную серость и беспристрастность её образа, стоявшего передо мной ещё несколько мгновений назад.
Я невольно отшатнулся, изумлённый таким проявлением темперамента, поражённый той ловкости и лёгкости, с которыми она подавляла в себе глубокую чувственность, довольно-таки странную, если не сказать, что ненормальную, для её возраста. Подобная пылкость достойна разве что женщины лет тридцати-тридцати пяти, когда её цветок распускается с необузданной и умопомрачающей силой и источает вокруг себя сводящие с ума ароматы, полные неги и желаний. "Что будет с ней дальше, - с тревогой и обеспокоенностью спросил я сам себя, - если уже сейчас она способна на такое проявление страсти?! Да она же сгорит в её огне!"
"Она будет твоею женой! - снова послышался ужасный голос внутри меня. -Это будет тебе сущим наказанием! Ха-ха-ха!!!" "За что наказанием?! - спросил я у него испуганно и снова подумал, что сумасшествие началось опять. -Неужели я так провинился перед кем-то?!" Но голос внутри меня ничего больше не говорил и только смеялся противным и странным смехом. Я не знал, как избавиться от его влияния. На душе у меня стало тревожно и неспокойно, и я уже не знал, где бы найти такое место, чтобы меня оставили в покое сердечные печали.
Я снова волновался, и, заметив это, девушка потупила взгляд, а я спустя некоторое время, когда поборол своё волнение и чувства, смущавшие меня, ответил ей:
-Я не знаю, что сейчас с Гришей, не знаю даже, где он сейчас, а если и знал, то теперь это, поверьте мне, не имеет уже никакого значения. Впрочем, если вы действительно так любите его, то должны знать, где он сейчас, чувствовать должны, что с ним. По целому ряду причин вы не услышите от меня в ближайшее время ни слов об его судьбе. Я даже не смогу сказать вам, жив ли он или мёртв. Но вы должны чувствовать это сами. И не притворяйтесь, пожалуйста, я только что заглянул в колодец вашей страсти: он очень глубок! Поэтому не стоит прикрывать его теперь стыдливо напускной прохладой дружеского участия: для меня теперь очевидно, как глубоко вы привязаны к Грише, как вы его любите! Хотя, надо признаться, что вы ловко умеете притворяться, можно сказать, с артистическим талантом!
Вообще, как вы правильно заметили, молчание - золото. Я тоже не хочу быть марионеткой в чьих бы то ни было руках, будь они сильнее меня или слабее. Давайте оставим эту тему! Для меня она подобна пытке! Я не в состоянии видеть, как вы страдаете, да, к тому же, разговоры о пропавшем друге весьма тревожат и моё сердце! Я думаю, что и вам она не доставляет какой-то радости. Тем более, поверьте мне, что если даже вам и удастся каким-то образом заставить меня раскрыть вам всю правду, то она не удовлетворит вас, вашего желания знать, что произошло, и повергнет вас в ещё более жестокое отчаяние и напрасные волнения, большие, чем те, в которых сейчас пребывает ваша душа...
При моих словах о том, что меня можно всё-таки заставить говорить, девушка снова подалась ко мне, норовя по-горячему задать новый вопрос и упросить меня рассказать ей всё. Но, угадав её намерения, я хладнокровно, с видом, не допускающим возражений, остановил её порыв, выставив руку перед собою и давая, таким образом, окончательно понять ей, что о продолжении разговора не может быть и речи. Теперь мы как бы поменялись с ней ролями, и я сам удивлялся себе, как это так получилось у меня, и откуда взялась такая твёрдость в характере, какой у меня никогда не было, особенно, что касалось таких вот прелестных девушек. Раньше я не сдержался бы и сам, рассказал ей всё, да ещё и посмотрел, понравится ли ей мой рассказ или нет: мои приключения были всегда той козырной картой в общении с девицами, которая била все другие и разила наповал. Но теперь же что-то случилось со мной, я стал не таким, каким был ещё недавно: видимо, та опасность, которая теперь висела нешуточно над моей головой, готовая сорваться на неё, как дамоклов меч, едва я только заикнусь о своих недавних похождения, прикусила мне язык и даже отбила всяческое желание говорить на подобные темы с кем бы то ни было. Ещё несколько минут назад я едва ли не разболтал ей всё, но теперь я был нем, как рыба, и горд этой каменной немотой.
Девушка, видимо, поняла, что мои уста закрылись, если не навсегда, то надолго, похоронив тайну. Она сделала шаг назад, отступила и, совсем, как маленькая девочка, закусив во рту указательный палец, зашаркала слегка ножкой по асфальту и принялась там, у себя под ногами, что-то рассматривать.
Я снова поразился её перемене и тому артистическому дару, которым она, несомненно, обладала и весьма искусно пользовалась в жизни. Она меняла своё настроение, словно театральные маски, и я уже не знал, где она показывает искренние чувства, а где просто играет. Мне казалось, что она вообще представляет свою жизнь, как какую-то непрекращающуюся пьесу, где всё возможно, где можно сразу, одновременно исполнять сразу несколько ролей. Эта поразительная смена холодного напускного равнодушия и бурного проявления чувств казалась мне то отвратительной и мерзкой, то прекрасной и неподражаемой игрой одарённой от природы, талантливой артистки, каких в жизни встречается гораздо больше, чем попадает на театральные подмостки и в кино, и никогда неизвестно, что действительно у неё на уме.
"Она будет твоей женой!" - снова, словно заклинание пронеслось в моей голове, и мысль эта испугала меня больше, чем в первый раз, при буйном порыве её эмоций. Иметь расчётливую, хитрую, холодную душой как лёд жену гораздо опаснее, чем открыто сгорающую, как свеча, безо всякого притворства от своей страсти.
Разговор наш вроде бы закончился, и мы могли расстаться теперь безо всяких претензий друг к другу, но в таком случае впереди меня ждал целый день одиночества, отчаяния и страха от самого себя, от того безумного состояния, в котором я пребывал наедине с самим собой не только ночью, опасаясь, что меня опять будут терзать мои ночные "знакомые", но и среди бела дня, потому что бред преследовал меня теперь и днём, и я чувствовал, как схожу с ума.
Пощупав рукой толстый карман, туго набитый деньгами, толстая пачка которых так и осталась у меня после выплаты всех долгов, я решил предложить девушке провести этот день вместе.
-Давайте, поедем в город, погуляем вместе. И у вас, и у меня на сердце тоска и скука. Нам надо как-нибудь развеяться, вместе повеселиться. У меня сейчас такое положение, что я остался совсем один...
Девушка неожиданно для меня обрадовалась, хотя я думал, что она пошлёт меня ко всем чертям.
-Что ж, давайте! - согласилась она. -Только вот что. Город ещё не оправился до конца от потрясений, сильно не разгуляешься. Половина кафе и дискотек не работает, да и денег у меня нет, если честно признаться.
Она достала из сумочки кошелёк из хрустящей тонкой искусственной кожи, сверкавший смолистой, лакированной, теснённой поверхностью в лучах подзенитного солнца, щёлкнув аккуратненьким замочком из маленьких никелированных или серебряных шариков, показала мне замызганную, замусоленную и помятую трёшку, одиноко и тоскливо лежащую внутри него.
Я хотел тут же ради смеха вынуть в ответ ей свою пачку крупных купюр или хотя бы несколько пятидесятирублёвок, но, подумав, не стал этого делать, хотя искушение похвастаться было несказанно велико. Что это было: осторожность или жадность? - я не знал, но оно побороло искушение похвастаться, желание блеснуть своими наличными, которые, впрочем, и составляли весь мой капитал. Девушка тем временем, пока я колебался, закрыла кошелёк и спрятала его обратно в сумочку.
-Ну, в этом нет ничего страшного. Приглашаю я, значит, и платить за все удовольствия буду тоже я! - успокоил я её.
-У вас что, много денег? - спросила она.
-Да, много.
-Откуда, если не секрет?
Я промолчал, потупив взгляд.
-Насколько я знаю, у курсантов вечная проблема с деньгами, даже на карманные расходы, - продолжала моя знакомая.
-У меня есть деньги, - сказал я. -И не забывайте, что я уже не курсант.
-Ну, ладно! Идёмте!
Уже на остановке я вспомнил, что у меня остались без присмотра мои вещи в комнате. Я просил ребят, чтобы они посмотрели, но обещал скоро вернуться, и они уже, наверное, давно ушли. Если меня ещё не обобрали, то я, во всяком случае, рисковал быть обобранным. Я сообщил об этом моей спутнице и попросил у неё разрешения перевезти вещи на хранение к ней домой, если это будет ей незатруднительно. Она немного подумала, потом посмотрела на меня так, словно бы видела в первый раз, окинув с ног до головы удивлённым взглядом, измерила оценивающе, но всё-таки согласилась.
Я поймал такси, с трудом уговорил таксиста заехать в училище, пообещав хорошо заплатить, потом ещё минут двадцать ругался с дежурным по КПП, не желавшим пропускать машину на территорию, сказав, что набью ему, как только освобожусь, морду, но всё же заставил его открыть ворота, в конце концов, сунув пятьдесят рублей ему в руку.
Примерно через час мы въехали на такси в пустынный полуденный двор, окружённый со всех сторон серыми пятиэтажками, безжизненно замершими под пеклом, и выгрузились у подъезда, вынув из багажника огромный тюк с моими вещами, из которых, к счастью, ничего не пропало. Я незаметно от своей спутницы сунул шофёру пятидестирублёвку, потому что меньше купюр у меня просто не было, и тот, не торгуясь, отрулил обратно.
По дороге ещё в машине мы с девушкой как-то разговорились, перейдя по обоюдному согласию окончательно на "ты". Разговоры наши были самые пустяковые, и я удивлялся своей словоохотливости, потому что в любой кампании слыл молчуном, и, даже если желал, не мог сам найти темы для разговора.
-Какой у тебя этаж? - поинтересовался я, и, услышав в ответ "Третий", принялся таскать вещи на площадке третьего этажа лестничной клетки. Она поднялась следом и, перешагнув тюк с обмундированием и пожитки, подошла к одной из дверей, вставила ключ в замочную скважину, потом кокетливо и очаровательно улыбнулась и открыла дверь.
На фоне полумрака прихожей квартиры она показалась мне ещё стройнее, и снова, словно молния меня прошибла её простая, но ослепительная красота, что поразила меня в первый раз в тот день, когда я только её увидел.
-Ты одна дома? - вырвался невольный вопрос из моих уст.
-Нет, дома бабушка. Папа и мама ещё в деревне, у второй моей бабушки. Я тоже была там несколько дней, но захотела в город: там тоска такая, что хуже смерти. Они скоро приедут тоже. А знаешь, бабушка моя, как ни странно, легче всех перенесла отравление газами, она говорит, что ей вера в Бога помогла, он её спас, и что все те беды, что обрушились на город этим летом - это козни дьявола. Она рассказывала нам всем, что ещё на Крещение ей снились дурные сны, и бабушка говорила, что в этом году, ближе ко второй половине, на город и на нашу семью обрушаться большие несчастья, и надо к ним готовиться. Но ей никто не верил, все смеялись над ней.... Только я не смеялась, потому что с некоторых пор стала суеверной.... С некоторых пор.... А ведь вот вышло, как бабушка говорила.
Когда авария случилась на химзаводе, то бабушка меньше всех в больнице лежала. Она говорит, что духом готовилась к предстоящим бедам и молилась, и Бог услышал её молитвы. Мы всей семьёй угодили в больницу после того случая, и я ещё неделю валялась на больничной койке, а бабушка уже на второй день поехала домой. Правда, она что-то нездорово поправилась.... Ну, заходи, чего стоишь?!
"Действительно! - подумал я. -Чего это мы с ней стоим и болтаем на лестничной клетке?"
Я зашёл, оглядел прихожую, отделанную со вкусом, но скромно и не богато, а потом затащил в коридор свой тюк с вещами.