Из окна семидесятого этажа небоскрёба замерзающий Нью-Йорк выглядел странно и жутко.
Пейзаж напоминал зловещие острые пики чёрных скал, откуда-то снизу, из мглистой сизой бездны, взметнувшихся вверх, к низкому хмурому небу, словно частокол ножей, и своими остриями вспоровших низкие, быстро несущиеся над ними, мимо огромного на всю стеклянную стену окна, клубящиеся мрачные тучи.
Да уж, прямо скажем, вид из окна не радовал! Кантемиров давно мечтал увидеть этот город снова. Но теперь вид за окном просто удручал!
Когда-то, теперь уже казалось, очень давно, Влад провёл здесь, в Нью-Йорке несколько чудесных, счастливых дней в компании финансиста Битлера, ещё в эпоху коммунизма эмигрировавшего из давным-давно канувшего в лету СССР, и его сногсшибательной и экстравагантной украинской подружки Вероники....
Когда-то тогда, теперь уже с полвека назад, "Сэр Битлер" сумел благополучно осесть в Лондоне, благо его образование и связи позволили ему это сделать, и даже весьма недурно там устроиться, женившись на дочке финансового магната. Немногим из эмигрантов удавался такой фееричный кандибобер, наверное, единицам. Во всяком случае, Влад не знал больше ни одного такого же удачливого. Впрочем, у Битлера там тоже было не всё гладко, далеко не всё.... Но даже при этом иначе, как счастливчиком и баловнем судьбы его назвать было нельзя.
В памяти ярко всплыл её образ. Вероника!..
Ах, Вероника, она действительно была обворожительна, экстравагантна, притягательна и обладала той неповторимой внутренней силой и энергией, которой он больше не встречал ни у одной из женщин.
Быть может, она была не столько умна, сколько смела, сметлива и умела. Но и это никак не умаляло её прелести. Влад до сих пор не мог забыть её.
И всякий раз при воспоминании о ней у Влада почему-то как-то странно сжималось сердце. Почему? Он часто задавал себе вопрос: что же такого было в этой провинциальной украинской девчонке, что до сих пор заставляло трепетать его, хотя прошло уже так много лет с тех пор, как они расстались.
Впрочем, насколько он знал, Вероника свела с ума не только его! Тот же Битлер пал к ногам её обаяния и красоты, пожертвовав своим положением, карьерой, обеспеченной, сытой жизнью, семьёй, наконец....
"Кстати, - подумал Влад, - было бы интересно узнать, чем у него вся эта интрижка закончилась!"
Битлера он не видел так же давно, как и Веронику, и надеялся, что дошедшие до него слухи были изрядно преувеличены.
Влад снова подумал о ней. Одна только история, как Вероника оказалась в Лондоне, заслуживала восхищения, если была правдой!..
Кантемиров вскользь слышал о том, как Вероника при помощи самолёта, чемодана и Битлера попала в Англию. Это было похоже на банальный вымысел. Поверить в эту историю было трудно, но, учитывая экстравагантность Вероники и безумную влюблённость в неё сэра Битлера.... Влад всякий раз, вспоминая её, заставлял себя в неё поверить. Хотя.... Пролететь в багажном отделении самолёта упакованной в чемодан больше полутора тысяч километров на границе тропосферы.... Наверное, это было явным преувеличением. Да и зачем нужны были такие сложности? Неужели Битлер не мог придумать что-нибудь лучше и комфортнее для своей возлюбленной, чем везти её несколько часов в чемодане надо всей Европой?
Нет, эта история была явно выдумана. Только вот для чего? Чтобы произвести впечатление, в том числе и на него?..
Яркие воспоминания вдруг мощным вихрем увлекли его куда-то в дальние дали минувшего, смешав былое с грёзами о прошедшем. Было ли это на самом деле или ему те чудесные денёчки только приснились?! В любом случае, было здорово и.... весело....
Влад усмехнулся.
Именно воспоминания привели его в Нью-Йорке снова. Он давно мечтал побывать здесь, будто бы то счастливое время и те люди, что тогда были рядом, всё ещё ждали его тут....
Но никто из них здесь не было. Да и сам Нью-Йорк изменился до неузнаваемости.
Как только его экраноплан спустился вниз с платформы стратодрома, стало очевидно, что Нью-Йорк больше походит теперь на Аляску.
Немигающим взглядом смотрел Кантемиров вниз сквозь толстые стекла прозрачной стены небоскрёба, всё ещё пребывая в тёплых, солнечных воспоминаниях внутри себя, и не верил своим глазам.
Картина за стеклянными стенами огромного зала так контрастировала с тем, что осталось в его памяти, что просто пугала своей безысходностью. Но это был не сон, а страшная реальность наступившего климатического коллапса.
При возможности он всегда старался донести до человечества и свои мысли о грозящей опасности, и свой план спасения. Но это воспринималось не больше, чем пиар-ход его бредового, так считало большинство, проекта. И каждый раз шансов встретить климатические перемены во всеоружии у человечества оставалось всё меньше. Его слушали, но не слышали. Всё шло по-прежнему, к неминуемой катастрофе.... И теперь она наступила....
Впрочем, шанс ещё был. И то, что он был, скорее всего, последним, придавало Владу решимости действовать. Отступать было некуда....
В огромный зал с двумя стеклянными стенами-окнами, с аудиторией из мягких кресел и рядами узких столиков с настольными лампами стали входить люди. Сделалось шумно и суетно.
Грёзы воспоминаний сами собой улетучились, уступив место хмурой реальности.
Ему предстояло выступление. Он надеялся, что сможет убедить собравшихся здесь людей, а они тех, кто послал их сюда, в реальности того, что его проект поможет и не только Америке.
В нескольких местах в рядах между аудиториями на штативах стояли небольшие телекамеры. Рядом возились, налаживая аппаратуру, операторы. Конференция должна была транслироваться в интернет.
Глобальные климатические и технологические перемены давно уже уничтожили телевидение, и такие события, как эта конференция, освещались теперь в глобальной компьютерной сети.
Впрочем, это было удобно....
Конференцию можно было посмотреть не только в прямом эфире, но и потом, когда только будет желание и возможность. Правда, за просмотр надо было платить. И только те, кто был по-настоящему заинтересован, могли позволить себе найти средства на просмотр этого события: пароль был не дёшев.
Кантемиров подумал, что деньги всегда были квинтэссенцией и двигателем Америки в отличие, например, от России, где всем и всегда правило единоличное сумасбродство верховной власти: кто был ей мил, тот жировал, впадшие же в немилость вряд ли могли бы откупиться хоть какими деньгами.
Деньги в Америке делали всегда, все и на всём, на горе и на радости, на печали и на веселье, на восторге и на грусти. Нигде и никогда не умели делать деньги на человеческих эмоциях, на человеческой жизни так, как здесь.
Влад в своё время немало поездил по свету. Но только в Соединённых Штатах у него возникало ощущение, что каждая прожитая минута, какой бы она ни была, хорошей или плохой, кристаллизуется в доллар, который падает в чей-то карман, при этом из чьего-то кармана выпадая.
Америка всегда была страной, где каждый сам за себя и не прочь сделать на тебе деньги, если ты ему это позволишь. Здесь нельзя было стоять не месте, потому что, остановившись, ты рисковал быть сбитым или обглоданным до костей.
Когда-то в детстве, на море, Влад случайно поймал краба. Тот ухватил его за большой палец, когда Влад в маске с трубкой нырял за ракушками и не заметил притаившегося членистоногого среди поросших колышущимися водорослями валунов на морском дне. Краб ухватил его своей клешнёй так сильно, что в глазах у Влада потемнело от пронзительной боли. Казалось, что вот-вот ножницы клешни отхватят фалангу пальца. Тогда он, превозмогая боль и желание отключиться, а значит, утонуть, едва добрался до берега, но и там не мог заставить краба отцепиться: тот впился в палец мёртвой хваткой.
Влад хорошо помнил, как брызгали от невыносимой, тягучей боли слёзы из его глаз. Казалось, что ему без наркоза решили отпилить фалангу и планомерно это делали.
Местные мальчишки давали ему всякие советы, как поступить, чтобы краб отпустил его. Он делал и то, и другое, но ничто не помогало. Одни советовали опустить руку в воду. Тогда, мол, краб увидит, что он в безопасности, и отпустит жертву. Влад полоскал руку и просто держал её в морской воде, но это не помогало. Другие, напротив, советовали держать его на воздухе, и тогда краб отпустит. Но палец уже посинел, из-под клешней шла кровь, а краб и не думал ослаблять хватку. Напротив, от дикой боли казалось, что он сжимает клешню ещё сильнее. И только когда кто-то схватил его руку, без объяснений положил её на большой булыжник, а вторым голышом ударил сверху краба так, что у того затрещал панцирь, клешня разжалась.
Вот так огромное членистоногое и стало добычей маленького ныряльщика за рапанами Влада Кантемирова.
Тогда, едва не лишившись пальца, он в первый и в последний раз в жизни поймал настоящего краба.
Трофей надо было сохранить. Влад много раз видел среди сувениров, продаваемых местными умельцами, чучела крабов на подставках из дерева. И теперь из своего трофея он хотел изготовить такого же. Тем более, что был повод увековечить противника, поверженного в схватке.
Местные ребята подсказали положить краба в муравейник.
Так Вад и поступил. А наутро обнаружил, что от членистоногого остался один пустой панцирь. Тогда, помнится, он был сильно удивлён их прожорливости. Муравьи съели краба живьём, откусывая своими челюстями каждый раз по мизерному кусочку его мяса и унося его в муравейник. Они аккуратно обглодали всё, что только можно было, оставив Владу пустой и лёгкий корпус членистоногого, выглядевший со стороны точь-в-точь как живой краб. Точно также выглядели крабы и у продавцов морских сувенирных поделок. Только те были ещё покрыты лаком ....
Остановиться в Америке, тем более в Нью-Йорке, посреди этой муравьиной кучи людей, заражённых, заряженных с детства "американской мечтой" означало стать тем крабом.
И хотя Нью-Йорк сильно изменился за прошедшие годы, где-то там, внизу, в снежном буране на лютом морозе всё ещё бегали те самые люди-муравьи, которые запросто обглодали бы любого остановившегося и зазевавшегося....
Свободных мест в зале уж почти не было, но Влад не спешил отойти от окна и сесть за стол президиума конференции. Он всё продолжал смотреть в окно, пытаясь вновь извлечь из глубин памяти те светлые дни воспоминаний. Но это уже не получалось. Обстановка мешала сосредоточиться.
Хмурые, тяжёлые, косматые тучи, клубясь и выпуская вниз длинные, рассеивающиеся метастазы тёмно-серых лохмотьев, быстро проносились мимо окна, засыпая глубокие мрачные расщелины улиц, потерявшиеся где-то внизу, в мглистой завесе сплошного снежного заряда, бесконечным потоком осадков. Они проносились лишь чуть выше этажа, с которого Влад смотрел на неприветливую сюрреалистичную, непривычную для глаз картину за окном. Казалось, что это серая клубящаяся махровым ковром пелена - потолок неба, за которым ничего нет.
В его воспоминаниях прежний Нью-Йорк был другим: ярким, суетным, пышущим жизнью, шумным и весёлым, с огромными экранами многочисленных табло на всевозможной высоте улиц, залитых сплошь светом неона освещения заведений и рекламы.
Теперь же за окном, внизу, в мглистой бездне, напоминавший мёртвые расселины узкого ущелья глубокого каньона, куда бесконечно сыпался снег, не было видно ни огонька. Жутко было представить, что там сейчас происходит. Казалось, что там вообще нет жизни.
В зале зажгли верхний свет, и это означало, что конференция вот-вот начнётся. Электричество стало так дорого, что его экономили даже на таких респектабельных мероприятиях.
Впрочем, с тех пор, как Америка стала замерзать, подорожало не только электричество. Наверное, именно это убило наружную рекламу, прежде залившую Нью-Йорк ночи напролёт разноцветными огнями неоновых вывесок, галогеновых подсветок, экранами табло.
Впрочем, не только это.
Продукты питания, сигареты, соль и даже спички вдруг, с приходом повторяющихся из года в год арктических холодов, оказались таким востребованным товаром, - до того в Северной Америке и слыхом не слыхивали, что существует такое явление, понятие и слово, как тотальный товарный дефицит, - что реклама стала попросту разорительна, напрасна и не нужна.
Теперь продукты сметались с полок, стоило им лишь появиться, в любом ассортименте и по любым ценам. Повсюду возникали мелкие спекулянты, быстро вычищавшие любые "выбросы" сколь-нибудь дешёвых товаров, и толкающие затем их из-под полы втридорога.
Вслед за рекламой приказали долго жить и огромные гипермаркеты и мегамоллы, поскольку их огромные площади в условиях тотального дефицита стали просто разорительны и совершенно не нужны. Теперь бизнес на продуктах был незатейлив. Его можно было вести без огромного торгового зала, прямо со склада. Всё равно продукты и товары первой необходимости теперь исчезали из продажи, едва появившись.
Это было неслыханно! Если сегодняшнего американца можно было бы машиной времени забросить на полстолетия назад в страну, которая называлась Советский Союз, он бы с удивлением обнаружил, что это не что иное, как зараза коммунизма вместе с лютой стужей, сковавшей своими ледяными клещами всё, от мыслей до желания жить, пробралась теперь и в его страну и заразила его жизнь, его реальность, его экономику тем, чем "русские", коими для американцев были все выходцы из канувшего в лету СССР, переболели, как детской болезнью давным-давно.
Американский капитализм с наступлением арктических холодов визгливо буксовал и разваливался на части. Замороженный внезапно лютой стужей, он не успел выработать к ней противоядия.
Впрочем, поначалу в Америке и вовсе считали, что изменения климата носят временный характер, и всё вернётся на круги своя.
Когда же стала очевидна необратимость изменений климата, было уже поздно.
В новой реальности многие вещи и целые отрасли промышленности, прежде пышно расцветавшие под щедрым американским солнцем, вдруг вымерли как динозавры.
Скончалась реклама.
Рекламировать продовольствие, ставшее дефицитом, было бессмысленно. Рекламировать же фетишизм индустрии "лакшери", драгоценности и безделушки вроде украшенных бриллиантами, в золотых корпусах мобильных телефонов, дорогих часов, отделанных стразами Сваровски, стульев или кресел из красного дерева и слоновой кости, яхт, на которых теперь попросту негде было даже не то, что плавать, но и причаливать, небольших самолётов для личных полётов, вертолётов и машин с бесшабашно мощными двигателями, рассчитанных на головокружительные по своей стремительности поездки по сверхровным, как поверхность зеркала, хайвэям, стало бессмысленно.
Все силы, какие только могли собрать в себе люди, были направлены теперь лишь на выживание.
Хайвэи и аэродромы были засыпаны непролазными сугробами нескончаемого снега на протяжении полугода. В остальные же шесть месяцев аэропорты и автомагистрали представляли из себя жалкое зрелище. Американский асфальт от постоянных непривычных для его состава суточных и сезонных перепадов температуры, доходивших порой до пятидесяти градусов, свойственных пришедшему в Америку резко континентальному, а немного севернее и арктическому климату, трескался, выкрашивался, образуя огромные, как воронки после бомбёжки или артобстрела, ямы прямо на проезжей части, что делало невозможным использование авиации и опасным езду по дорогам на скорости свыше пятидесяти километров в час. Хотя, "русские", Влад-то это знал не понаслышке, по таким дорогам ещё полвека назад приноровились ездить под две сотни километров в час. Наверное, их опыт мог бы пригодиться американцам, оказавшимся теперь в связи с нагрянувшими суровыми климатическими изменениями в трудной дорожной ситуации, поскольку ремонтировать асфальт сплошной лентой, как раньше, стало теперь разорительно дорого по причине необходимости делать это очень часто, резко упавшего дорожного трафика, который не позволял окупать эксплуатацию дорог в столь суровых условиях, катастрофически снизившегося числа желающих кататься на бензине, стоящем теперь как хорошее шампанское, а позаимствованный у тех же "русских" "ямочный" ремонт дорожного полотна был мерой временной, порочной и вульгарной, от которой дороги разбивало ещё сильнее.
Впрочем, "русские" делиться своим опытом скоростной езды по разбитым напрочь шоссе вовсе не спешили. У них были теперь другие заботы. Климатические изменения затронули и Россию, которой всё же к напастям было не привыкать. Правда, теперь там в Сибири выращивали апельсины, а города крайнего севера, построенные на вечной мерзлоте, стремительно погружались в болото. И в последнее время лучшим средством передвижения в Америке стал считаться либо велосипед летом, либо снегоход зимой.
Умер туризм, потому что добираться из Европы в Америку, из Америки в Азию стало значительно труднее и намного дороже. Климатические изменения выкосили привычные транспортные потоки. Многие места в мире, и это коснулось не только Америки, изменились до неузнаваемости. Там, где вчера были пляжи, влажный мягкий климат и светило ласковое солнце, сегодня стояли лютые морозы или, напротив, испепеляющая шестидесятиградусная жара, плавящая всё, начиная от людских мозгов, отказывающихся думать в таких условиях.
Никто теперь не считал, но судя по всему, по тому, что происходило везде и всюду, население планеты стремительно нищало и вымирало. Во всём мире главным негласным лозунгом стало стремление выжить в изменившихся условиях любой ценой. И жизнь стремительно взвинчивала цену на право жить. Потребление излишних удовольствий, к коим можно было отнести и туризм, съёжилось до неузнаваемости. Основная масса человечества вдруг оказалась на грани выживания, и теперь судорожно цеплялась за жизнь. Никто не мог сказать, как долго ещё терпеть эту напасть. Большинству хотелось бы верить, что это скоро прекратиться. И первое время власти всех стран мира с большим старанием культивировали надежду на возвращение прежних времён. Это продолжалось до тех пор, пока деструктивные изменения в экономике, как кости сквозь истлевшую кожу сдохшего животного, не вылезли наружу, обозначив собой наступление всемирного климатического апокалипсиса, а вместе с ним и экономического коллапса человеческой цивилизации.
Реклама и туризм умерли не одни. Вся мировая торговля стала буксовать. Привычные пути судоходства в одних местах заторосили бесчисленные скопления айсбергов, в других же, напротив, разогретый до сорока градусов Цельсия океан рождал такие свирепые ураганы и тайфуны, по сравнению с которыми прежние можно было теперь смело записывать в разряд лёгкого бриза. Обнищавшее население, лишённое работы, сократило свои траты, направив все оставшиеся ещё в его распоряжении финансовые ресурсы на стремительно дорожающее продовольствие. Впрочем, его даже не смотря на гиперинфляцию всё равно не хватало, одни пахотные земли превратились в вечную мерзлоту, другие же стали раскалённой безжизненной и безводной пустыней.
Нужно ли было удивляться тому, что производство всего, что прежде производилось в изобилии, теперь сворачивалось? Дорогие машины теперь не пользовались спросом, а "дешёвые" стали так дороги из-за взлетевших до небес цен на руду, кокс, газ, нефть, что производить их стало невыгодно.
Всё мировое товарное производство охватил коллапс....