Болезненный юноша с маньячным блеском в глазах и нездоровым румянцем на бледных впалых щеках, энергично царапал бумагу синим химическим карандашом, время от времени не забывая слюнить его. Он творил свой последний шедевр. Временами его начинал мучить кашель, и он задыхался, сплевывая в замурзанный платок, давно утративший свой первоначальный цвет. Сейчас платок был грязный, слипшийся и превратившийся в дикую палитру от серо-желто-бурого до ало-синего цветов. Очередной раз сплюнув после мучительного приступа и отдышавшись, молодой человек задумчиво разглядел платок. Красно-синее... Цвет крови и химического карандаша... "Инь-ян" - проплыла в воспаленном мозгу философская мысль с оттенком иронии и горчинки. Молодой человек любил Восток.
До рассвета оставалось еще несколько часов. "Жаль, свечи может не хватить" - грустно подумал юноша, смотря на оплывающий огарок. В лунном свете писать он не любил. Строчки выходили неровные и наезжали одна на другую. В темноте он видел плохо. Тут в животе тоскливо забурчало. Черт, он не ел уже почти 3 дня. В углу попискивали проклятые мыши, которые, за неимением лучшего пропитания, вечно норовили погрызть его бессмертные шедевры и такие ценные свечи - по полпенни за штуку. Роскоши в виде хлебных крошек, плесневелых сырных корок и редких шкурок шпика, они не видели никогда. Он съедал все сам - все до последней крошки. Ни крупинки вредным мышам, ни зернышка гадкой моли - он должен быть первым, первым успеть съесть то скудное пропитание, которое ему иногда, с таким трудом удавалось добыть. Урвать еще крохи жизненной энергии и, наконец, согреться. Холод мучил его все время. Холод и жар. Жар в груди, проклятая ломота, накатывающая слабость и постоянный мерзкий холод в конечностях. Его руки и ноги были холодными, как лед, а еще временами пальцы плохо слушались его. Все хуже и хуже. Он слышал, что такое бывает при чахотке, и это приводило его в отчаянье. Он должен закончить, должен во что бы то ни стало. Возможно, после его смерти все это пустят на растопку его добрые кредиторы, если раньше них до его творений не доберутся мыши. Ведь это все, что он может им оставить - и мышам, и кредиторам. Однако он должен дописать, должен закончить во что бы то ни стало. Ведь в этом был смысл его жизни. И он, борясь с подступающими приступами дурноты и отчаяния, продолжал выводить свои бессмертные строки, которые прославят его в веках:
У бедного викария был собака,
Он ее любил,
Она съела последний кусок мяса,
Он ее убил,
В землю закопал
И на камне написал, что:
У бедного викария была собака...
Да, это было оно: воплощение мудрости и бесконечности, прекрасный принцип дао, плавное перетекание линий инь-ян. А еще эта, острая до пронзительности, борьба любви, греха и стремления выжить, стремления к существованию, воплотившегося в прекрасном, злополучном, и таком вожделенном куске мяса. Молодой человек мучительно сглотнул подступившую слюну и поперхнулся. Сердце его переполняла острая смесь восторга, отчаяния, сожаления и надвигающегося удовлетворения. Последний шедевр был дописан. На давно сломанных часах застыла полночь. Последний огарок медленно догорал, и мир погружался во тьму.