Евгений, худой нескладный парень семнадцати лет от роду, сидел напротив моего стола на клеенчатой кушетке и ждал смертного приговора. За столом, рядом со мной, устроились на казённых стульях его родители. Я достал из держателя медицинскую карточку Евгения, раскрыл её на последней странице, где были подклеены данные лабораторных анализов.
- Всё в порядке, - сказал я. - Тест отрицательный.
На самом деле, в порядке было отнюдь не всё. Даже наоборот. Семнадцатилетний мужчина с умными тёмными глазами смотрел на меня, точно забитый пёс. У него была плохая кровь и скверный иммунитет. Мышцы висели как тряпки, лицо отекло. То было следствие плохого питания и каких-то регулярных перенапряжений. Это я мог сказать даже без дополнительных анализов. Но родителей моего пациента интересовало сейчас только одно: нет ли у Евгения синдрома приобретённого иммунодефицита.
Его не было.
- Слава богу, - произнёс отец Евгения, седой, старый человек. - Господь помиловал нас на сей раз.
Мать парня вдруг вскочила и заметалась по кабинету, ища что-то взглядом по всем закоулкам.
- Где, где, где? - бормотала она.
- Что? - переспросил я.
- Она ищет распятие, - сурово сказал старик.
- Чего нет, того нет, - ответил я, закрывая карточку.
Ни один мускул не дрогнул на его жёстком лице, и я поразился тому, как он сух и стар. Отец семнадцатилетнего юноши, наверное, не должен выглядеть такой мумией. Он встал, вывернул на край стола содержимое затёртого портмоне. Часть бумажек упала на пол, и я помог ему поднять их. Там были квитанции об уплате профсоюзных взносов за восьмидесятые годы, старенький партийный билет, многократно согнутая керенка... Я мысленно поразился тому, что человек таскает с собой в портмоне весь этот исторический хлам. Он, должно быть, заметил моё изумление.
- На всякий случай, - пояснил он. - Бережёного бог бережёт. Мало ли что в стране ещё изменится...
Из недр портмоне он достал образок, подал жене: та посмотрела в него, как другие смотрятся в зеркальце, пала на колени и истово перекрестилась. Потом сделала знак рукой: муж и сын её тоже рухнули, перекрестились, приложились к образку. Я подал им платяную щётку, чтобы почистить колени.
- Господь помиловал нас, - отряхиваясь, повторил старый мужчина. - Избавил от греха.
Я решил повысить санитарную культуру населения и робко заикнулся о том, что СПИД - нормальная инфекционная болезнь, подцепить которую можно совершенно случайно.
- Не говорите так о наказании божьем, - замотала головой женщина. - Грех это великий. Хватит того, что в вашем кабнете ни одной иконы нет...
Эту породу людей, как мне казалось, я неплохо знал, поэтому не стал спорить.
Женщина, положив на место щётку, вдруг случайно уронила на пол настенный календарь. Остановилась у гвоздика, на котором висел календарь, задумалась.
- Бросьте календарь на шкаф, - сказал я ей, - я потом повешу на место.
Седой мужчина удалился, не прощаясь; за ним шаг в шаг последовала его жена. Сын их задержался в дверях на секунду.
- Спасибо, - сказал он.
Я подошёл к нему и пожал руку.
- Меньше молитв и постов, - шепнул я, - больше мяса и прогулок. Вам, друг мой, надо отожраться как следует...
- Хрена с два, - угрюмо буркнул он и вышел.
Такие встречи всегда производят на меня тягостное впечатление. Сбегав в курилку для персонала и выпив там стакан питьевой воды (я никогда не ем и не пью в рабочем кабинете), я пригласил на осмотр следующего пациента.
Однако история имела своё продолжение. Около четырёх часов вечера ко мне неожиданно заглянула пухленькая краснощёкая красавица с выступающими скулами и милыми ямочками на щеках.
- Доктор, - сказала она, мило улыбнувшись, - я на пять минут. Насчёт Жени.
- Какого Жени? - спросил я, но она тотчас назвала фамилию моего давешнего пациента.
Приём был уже окончен, я собирался домой, поэтому решил задержаться. Жестом я предложил ей располагаться на стуле.
- Я с мужем пришла, - сказала она и пригласила в кабинет лысеющего пухленького мужчину с бакенбардами.
- Он не помешает? - осведомилась она задним числом.
- Нет, нет, - сказал я. - Чем могу помочь?
- Понимаете, - сказала она, - ваш диагноз был для нас полной неожиданностью. Ах, да, кстати... Я сестра Жени, меня зовут Ира, а это Миша, мой муж.
- Очень приятно... А что там с диагнозом? Я же сказал, ваш брат здоров. В том смысле, что у него нет ВИЧ-инфекции.
- Но ведь должна быть! - воскликнула пылко сестра моего пациента.
Я, признаться, вздрогнул, как от ружейного выстрела.
- В каком смысле - должна быть?!
- Ну, ей же заболевают те, кто путался с публичными женщинами, так? Это ведь венерическое заболевание, которое бывает от проституток? Верно?
- Нет, конечно, - сказал я. - Откуда у вас такие дикие представления? Это кровоконтактная болезнь, заболеть ей можно тысячей способов. К счастью, вирус иммунодефицита нестойкий. А то бы он и по воздуху передавался...
- Но от проституток-то она бывает! - сказала женщина со страстной убеждённостью.
- Ну, может и быть, - ответил я, не понимая совершенно, чего она от меня хочет.
- Ну так значит, она и у Жени должна быть! - воскликнула его сестра. - Это же наказание за грех, как вы не понимаете! Воля божья!
Я представил себе Евгения, и мне показалось на миг, что он, быть может, не очень-то хорошо знает, что вообще надо делать с проститутками. На великого грешника и блудодея он как-то не тянул. Хотя суждения такого рода всегда могут оказаться ошибочными...
- А что, - спросил я, - Евгений часто имел дело с проститутками?
- Вообще-то только один раз, - жизнерадостно объяснила красавица с ямочками на щеках. - Но ведь этого может быть достаточно, верно?
- Может, но ведь недостаточно же оказалось, - пожал я плечами. - Может, спасли средства предохранения, может, проститутка была не заразная...
- Но ведь она была заразная, - вмешался муж красавицы, - и никаких средств предохранения у него точно не было.
- А вы-то откуда знаете? - спросил я. - Свечку ему держали?
- Да помолчи, Миша, - раздражённо сказала сестра моего пациента. - Ты только напортишь всё. Понимаете, - вновь затараторила она, обращаясь ко мне, - мой брат Женя - это дитя греха. В семье не без урода. Все грехи, все пороки, которыми дьявол хотел наградить нашу семью, все они пали на его голову. И мама его никогда не любила. Она вообще не хотела его. она аборт хотела, но ей сказали, что это грех.
- Он ваш родной брат? - спросил я.
- Конечно, - ответила Ира тоном неподдельного удивления, как будто ей и в голову не приходило раньше, что братья бывают также сводными, единоутробными, двоюродными, троюродными и назваными. - Но это неважно. В Евангелии сказано, что не будет братьев и сестёр по крови, ибо есть иное родство, духовное. Но бог любит меня, а его проклял...
- М-да? - хмыкнул я. - И что дальше?
- Да ничего. Ему уже семнадцать, пора бы уходить из дому куда глаза глядят. А тут маме священник сделал замечение: мол, у вас сын неухоженный, - это слово она проговорила с особым отвращением, - и вы, говорит, не по-христиански к нему относитесь. И папа тотчас включил Женю в своё завещание. Как равного наследника, понимаете. А папа всю жизнь, понимаете, всю жизнь на мою семью деньги копил!
- И золото, - заелозив на стуле, вставил Миша.
- Ой, да ей-богу, Миша, это всё неважно, - перебила его тараторка Ирочка. - С советских ещё времён копили, понимаете! Во всём себе отказывали! И тут этому... Жене долю тоже давать, понимаете? И ещё мама говорит - в техникум его теперь надо, чтоб профессию получил. В техникум!
- Тоже денежки, - добавил со вздохом Миша, шевеля бакенбардами. - Вот я его и уговорил... Ты, говорю, мол, уже давно мужчина, тебе надо о себе заявить. С тобой надо считаться. Проститутку нашёл по блату... точно заразную, у неё и справка была, только она под чужим паспортом живёт сейчас. Дел такое. Житейское...
- Грех, его грехом выводят, - добавила сияющая Ирочка. - Если Женя заболеет, то умрёт, а сперва родители от него отрекутся. Священник против бога пойти не может, он сам говорил на проповеди - СПИД божье наказание, кара за пороки, вот и всё. - Она перекрестилась. - Папа этого не переживёт, конечно, ну да он уже старенький, пятьдесят три года, сердце больное, пора бы... Вот и все дела.
- А мама? - ошарашенно спросил я.
- А маму в дурку спишем, - заулыбался на сей раз кругленький муж Ирочки.
Я, признаться, слушал их не особенно хорошо, потому что к тому моменту мозг мой решал важную и нужную задачу: мне требовалось найти эффективный способ наказать двух отпетых уголовников, и, что ещё важнее, спасти жизнь Жени. Ведь он был моим пациентом, и на мне явно лежала определённая ответственность за его судьбу. И всё же я не мог не поражаться, слушая их откровения. В их речах явно не было ни капли стыда. Наоборот, в каждом их слове сквозило самоуверенное любование собственной хитростью и проницательностью.
- А вы не боитесь? - спросил я. - Ведь то, что вы делаете - это уголовное преступление. Я уж не говорю о том, что это постыдно...
- А чего тут постыдного? - спросил Миша недоумевающим тоном.
- Помолчи, - одёрнула его сестра Евгения. - Понимаете, в этом нет ничего плохого, в том, что мы делаем, - быстро объяснила мне она. - Видите ли, Женя ведь прирождённый грешник. И гороскоп у него такой. Его обязательно надо наказать. А нас господь бог любит.
- Вы уверены в этом? - сощурился я.
- Конечно! - воскликнула Ира с энтузиазмом.
- Послушайте, - сказал её муж, - это всё неважно, любит или там не любит... Конечно, бог любит Иру, ведь я её тоже люблю. Но не в этом же дело, в конце концов. Не в гороскопах же дело.
Он порылся в кармане и выложил передо мной три мятых купюры по сто рублей.
- Вот, - сказал он. - У меня к вам предложение. Вы привейте СПИД её брату. У вас же есть где достать СПИД?
Я ошалел окончательно.
- Вы мне за триста рублей человека убить предлагаете?
- Ну, - сказал муж Иры, - врачи вообще-то очень мало получают. Для вас и это деньги большие. Хоть хлеба себе купите... Ну ладно, - добавил он через секунду, - ну, пятьсот рублей дам, раз мало...
Тут он сам осёкся, а его жена поперхнулась очередной заряженной в рот оптимистической фразой. Что-то сломало механизм их жизнерадостного самоутверждения перед лицом бога и вселенной: то ли изменившееся выражение моего лица, то ли оказавшийся в моих руках револьвер "магнум-357" - награда, доставшаяся мне в наследие от моего бурного доврачебного прошлого. Миша пискнул, его жена мигом спряталась за него, и в следующее мгновение они, точно адская кавалькада, покинули мой кабинет, прихватив лежавшие на столе купюры. Я хотел броситься за ними в погоню, но раздумал. Я прекрасно понимал, что не имею права стрелять, да и вообще вынутый револьвер представлял собой явное противоречие моим повседневным привычкам. Вынутое оружие следовало применить по назначению.
В минутной растерянности и злобе я обвёл взглядом обшарпанное помещение кабинета, и вдруг увидел гвоздик, на котором висел раньше календарь. Календарь обронила мать Жени, и теперь он лежал на шкафу, но дело было не в этом. На гвоздике, незамеченный мной ранее, болтался теперь тот самый образок, который старик отец Евгения вынул из своего портмоне. Этот самый образок они целовали в порыве своего религиозного чувства, им клялись, его использовали как залог своей веры. Им, наверное, согревалась в трудную минуту душа Ирочки, когда жизнь закономерно ставила ей трудности на избранном ею пути...
Грянул выстрел - запахло едким дымом, разлетелись вдребезги куски штукатурки. Что-то свалилось на пол, курясь ядовито и тленно. Я подошёл, пнул тлеющее кончиком сапога - дешёвая пластмасса оклада, покрытая фальшивой позолотой, свернулась от огня и жара, точно маленькая змееобразная гадина. В кабинет вбежали несколько сотрудников, спрашивая, в чём дело. Я объяснил, что в револьвере проржавел патрон, и я, пытаясь извлечь его из барабана, случайно выстрелил в стенку. Потом я тщательно вымел мусор, перевинтил гвоздик повыше и повесил календарь так, чтобы он закрывал дырку. В ближайшие дни я просто замажу это место штукатуркой. Здание у нас такое старое, что сотрудникам регулярно приходится превращаться в штукатуров и маляров, латая естественную убыль.
Наконец, я смёл на бумажку то змееподобное, что осталось от сгоревшего образка, и гадливо донёс это на вытянутой руке до унитаза. Так люди, боящиеся членистоногих, поступают иногда с пойманными пауками и тараканами.
Револьвер я тщательно вычистил и от греха подальше запер в сейф. Я уважал это оружие. Это была память об Аугусто Монтильясе, кубинском враче-коммунисте, убитом наёмниками в Западной Африке во время ликвидации эпидемии. Коммунист Монтильяс тихо, без показной истерики верил в воскресение и вечную жизнь; человеческую личность он считал священной. Когда в барак с лихорадящими ворвались коммандос и принялись без разбору убивать больных и врачей, они кричали, что делают это во имя божье. Монтильяс в их глазах был святотатцем. И он, вынув "магнум", хладнокровно убил пятерых коммандос, убил впервые в жизни, не раздумывая и не испытывая сожалений, прежде чем его самого разрубила автоматная очередь. Умирая, он сказал мне, что взял в руки оружие во имя своей веры, во имя воскресения и вечной жизни; эта вера требовала от него наказать и поразить зло. Я запомнил это. Кроме пистолета и патронов, в карманах у Монтильяса нашли только медикаменты и запасную марлевую повязку. А наёмники притащили с собою целый склад: дешёвые библии, дешёвые пластмассовые образки и дешёвые алюминиевые распятия соседствовали в их карманах с магическими оберегами, порнооткрытками и презервативами в пакетиках с грозной надписью "Military". С тех пор я точно знал, чем отличается истинная вера от веры дешёвой, пластмассовой. Истинная вера требует борьбы со злом - каждодневной, неустанной, внимательной и тревожной. Символ веры при этом не важен и не нужен; внутренний смысл такой веры всегда один, и ни на дешёвой пластмассе, ни на ливанском кедре, ни даже на скрижалях из чистого золота отобразить его уж никак не получится. Когда умирающий Аугусто Монтильяс передал мне свой револьвер в закутке для дезинфекции простыней, я чувствовал, что он передал мне вместе с оружием и часть своей, настоящей веры: веры в неизбежную и конечную победу добра.
В тот день я расстрелял три барабана из револьвера Монтильяса, и думаю, что сделал это не зря. Кубинские товарищи, вручившие мне его револьвер как наградное оружие, позже говорили много слов о смелости в бою. Но разве в бою так уж нужна смелость? В бою ты делаешь то, что должен, во имя того, во что веришь. А смелость нужна не в бою, смелость нужна постоянно. Вера трусов неизбежно перетекает в суеверие, в пустой символ, который сохранности ради любой халтурщик может перенести на образок в пластмассовом окладе с фальшивой позолотой.
Мне было искренне жаль семью Евгения. Быть может, какие-то неизвестные мне драматические обстоятельства привели одного из них к падению, и он потянул за собой остальных в пропасть невежественной злобы и слепого суеверия? А может быть, они просто слишком доверились символам своей веры, используя их как страховку на все случаи жизни для собственных душ, давно уже изъеденных червоточинами? Как знать, может быть, любой человек становится когда-нибудь перед вопросом, с чем ему правильнее жить дальше - с собственной совестью, обнажённой, как болевой нерв, или с заменяющим её уютным и молчаливым образком в пластмассовом окладе?
Моя совесть сегодня слала в мозг тревожные импульсы боли.
Вечером, вернувшись домой, я обзвонил всех, кто мог бы помочь мне в этой ситуации. Разумеется, по нашим законам сестра Евгения и её муж совершили уголовное преступление, но привлечь их к ответственности было фактически невозможно. Между тем, я был более чем уверен, что они не оставят своих попыток. Ведь их бог любил их, и это оправдывало в их глазах любое злодеяние. Пусть позже они поплатятся за него, но могло ли это спасти жизнь семнадцатилетнему парню, забитому своими сородичами?
Выход был предложен мне неожиданно, и предложил его знакомый врач из центрального военного госпиталя. Задействовав свои связи, он вызвал Евгения к себе на внеочередную медкомиссию и пламенно убедил его пойти служить в армию. Не скрою, я довольно отрицательно отношусь к нашей армейской системе, но здесь налицо был тот случай, когда яд становится лекарством в умелых руках. К тому же, старый доктор из военного госпиталя помог Евгению попасть в войска и часть, где разумные военные традиции преобладали над нелепостями "дедовщины" и рабовладельческими настроениями гарнизонного офицерства. Видимо, военврач обмолвился моему подопечному и о том, какое я принимал участие в его судьбе. Месяцев через восемь я неожиданно получил по почте письмо с фотокарточкой, где Евгений стоял на фоне воинского знамени, при полном параде и с автоматом наперевес. Выглядел он браво. В его лице не было ни тени той мрачной и усталой обречённости, что так насторожила меня при первом знакомстве с ним. На обороте снимка стояла сакраментальная надпись, сделанная полудетским круглым почерком: "Отожрался!".
Я считаю эту форму благодарности вполне достаточной - и за то, что не бросил в беде своего пациента, и за то, что не пожалел пули калибра .357, поразив ею змея, таившегося в дешёвом образке с фальшивым пластмассовым окладом.