Вопрос застал меня за поиском в словаре выражения "брючный костюм". Слово "фисташковый" я уже нашла - оказалось "оф писташио". "Сьюткейз оф писташио" - это не то, чем можно похвастаться на занятии по английскому языку, если все остальные студентки, как на подбор, появлялись на своем выпускном вечере, одетые в "лонг уайт дресс", "дансед" там с одноклассниками, дранк э литтл шампань, и киссед с особо симпатичными бойз в темных уголках, оф корс.
Подозреваю, им просто лень было вспоминать какие-то другие английские слова.
- Ноу, - поколебавшись, ответила я. Не люблю врать, даже в таких пустяках. - Ай хэднт уайт дресс. Май сьюткейз уоз лайт грин.
Наш класс оканчивал школу в 2000 году. Все - и директор школы, и журналисты, и ди-джей, - как один, называли нас "первыми выпускниками нового милленниума". Но на самом деле мы были последним выпуском тысячелетия, которое стремительно подходило к концу. Дни подготовки к экзаменам пролетали, как пули, экзаменационные дни - как снаряды. Потом наступило затишье. Ждали выпускного бала, который должен был по эффекту сравниться с разорвавшейся бомбой.
Я ожидала этого праздника с нервной тоской. Я плохо умею танцевать, это раз. Меня никто никогда не приглашал танцевать, это два. Мне до слез хотелось танцевать на выпускном балу, это три.
Почему "никто и никогда", это надо спросить у "никого". Если девять ребят на танцах приходится на десять девчонок, то я всегда оказываюсь десятой. Особых надежд на то, что выпускной бал окажется чем-то особенным в этом смысле, у меня не было. Тем не менее, я готовилась к нему, как все, и как все, испытывала что-то вроде душевного подъема.
Мама доказывала мне, что выпускное платье должно быть по традиции сшито в домашних условиях. То, что она сшила, состояло из сплошных белых и розовых воланов и оголяло мои отнюдь не худенькие ручки и ножки до такой степени, что я напоминала не то кукольного младенца в кружевах, не то поросенка в уорнер-бразеровской постановке "Лебединого озера". Показываться людям на глаза в таком виде было нельзя, поэтому я съездила в гости к двоюродной сестре и выпросила у нее шелковый костюм - свободную блузу с воротником-шлейфом и брюки клеш. Очки было решено по случаю бала не снимать.
Можно долго рассказывать о том, как выпускники грузились в автобус, чтобы ехать в мэрию на вручение медалей; как хлынул холодный дождь и в мгновение ока превратил платья и пиджаки в невыжатые тряпки, как сушили прически и одежду в классе единственным феном и бранили хваленую "несмываемую" помаду, как выдавали аттестаты и как откупоривали шампанское...
...а потом праздник, который бывает раз в жизни, окончательно утратил всякие отличия от обычного школьного мероприятия. Уже через час все были пьяны, хотя на столе стояло только шампанское из расчета бутылка на пять человек; ди-джей выдохся, звучала та же надоевшая музыка, которую ежедневно слышишь по радио; танцевали всего три-четыре пары, из которых только одна этой весной еще училась в школе; и было так скучно, что даже еда - разнообразная, недешевая и по большей части фантастически вкусная еда, от которой ломились столы, - совершенно не лезла в глотку.
Меня никто не приглашал танцевать, и никто со мной не разговаривал, так что оставалось только забиться в темный уголок и задуматься над происходящим. Сегодня заканчивалось то, что называется школьными годами. Вуз можно пройти дважды и трижды, но школу - только один раз. Каковы итоги?
У меня была одна школьная подруга, и четыре школьных приятельницы.
Я никогда не влюблялась в одноклассника или старшеклассника. В каком-то смысле можно считать, что вместо этого я влюбилась во втором классе в Меркьюри, но это не то же самое. Я и услышала-то о нем впервые в связи с тем, что он умер... Было в школе несколько человек, с которыми мне до слез хотелось познакомиться поближе, но они не обращали на меня внимания.
Для меня не нашлось подходящей школьной клички. Первое мое прозвище "Крыска-Раиска" не прижилось; кличка "Сова" по аналогии с Совой из книги про Винни-Пуха, употреблявшаяся также с приставкой "Большая Ушастая", не прижилась тоже.
У меня была прекрасная учительница младших классов, Нелли Николаевна, отличавшаяся разумной строгостью и особого рода педантизмом. Обычно педантизм бывает сухой, - так вот, у нее он был сочный, со вкусом и юмором. Я хорошо видела ее сейчас за столом, где сидели учителя. Сегодня она впервые на моей памяти позволила себе немного расслабиться - узел шарфа распущен, пиджак с неизменной серебряной брошью кое-как накинут на плечи. Теперь мы с вами можем общаться на равных, сказала она, поднимая первый тост. Сейчас уже поздно подавать или не подавать вам дурной пример.
Ольга Алексеевна, страстная преподавательница литературы, моя настоящая школьная любовь, не пришла на наш выпускной вечер. Я буду плакать и испорчу вам все удовольствие, оправдывалась она. А такой вечер, как вечер выпускного бала, бывает только раз в жизни. Лучше я поплачу дома, а вы повеселитесь.
Вот и еще один итог школьных лет. На мой выпускной не пришел человек, которого мне больше всего хотелось бы здесь видеть, зато пришли всякие загадочные личности, которым на нашем выпускном было совершенно нечего делать, - взрослые дети учителей, старшие братья и сестры учеников, представительница РУНО (по совместительству тоже чья-то родственница), незнакомый мужчина в сером костю...
Вот черт! Незнакомый мужчина поднял голову и оказался Валентином Сергеевичем Поляковым, одевшимся более-менее прилично по случаю праздника.
При виде этого лица у меня привычно заболели все внутренности, а сердце провалилось куда-то в область, где колет в боку при быстром беге.
Одни боятся пауков, другие - стоматологов. Я боялась школьной физкультуры. Волейбольный мяч был опаснее ракеты, которая наводится на источник тепла, - он ориентировался по источнику страха. Еще у меня ломались лыжи, лыжные палки, лыжные крепления и даже лыжный ботинок мне как-то удалось не порвать, а сломать пополам. Гимнастический козел подо мной опрокидывался, канат трещал, прыжковая перекладина рушилась вместе со стойками, беговая дорожка специально для меня удлинялась так, будто ее только что доставили со стадиона "Уэмбли". А Валентин Сергеевич, внешне до странности напоминающий злодея Леонсио из сериала "Рабыня Изаура", к тем, кто не справлялся с нормативами, был безжалостен, словно к рабам... Беги! Не можешь? А ты не моги и беги. И улыбался, поблескивая зубами из-под правильной, по-злодейски тонкой и черной полоски усов. Вам хорошо, Валентин Сергеевич, вы-то не бегаете, только стоите и командуете, ныла классная активистка Машенька. Спокойно, девочки, я свое отбегал...
Сначала я его боялась. Потом, с возрастанием сложности зачетов, начала тихо ненавидеть. Есть вещи, которые выше моих сил. Например, пробежать два километра, не останавливаясь.
Я его терпеть не могу, призналась я как-то Ольге Алексеевне, которая однажды после уроков заметила меня в совершенно расстроенных чувствах. Ему нравится стоять и смотреть, как мы надрываемся. Да нет, возразила мне учительница, ни одному нормальному человеку это не может нравиться. Значит, он ненормальный! - предположила я. Вообще, я не понимаю, чего ему от нас надо. Чтобы была "успеваемость"? Тогда он бы ставил всем хорошие оценки, как Валерия Вадимовна, или ругал нас и требовал заниматься больше, - как вы, Ольга Алексеевна. Но он никогда не ругается, и все время очень противно улыбается... Ольга Алексеевна почему-то покраснела и замяла разговор.
Мне все-таки пришлось пробежать эти два километра. Через неделю после общего зачета, одной на пропеченном солнцем стадионе. Я старалась не смотреть в центр площадки, где по обыкновению стоял и улыбался Валентин Сергеевич. Большую часть норматива я бежала с закрытыми глазами, воображая, что гонюсь за учителем физкультуры, размахивая топором. Нестерпимее всего было то, что после пробежек он запрещал пить и отлеживаться в течение первых пятнадцати минут, то есть тогда, когда этого хочется больше всего.
Конечно, самое остроумное, что он мог сделать после всех этих лет - это испортить своим присутствием еще и мой выпускной вечер! Я хотела мысленно добавить что-то обидное насчет его издевательской улыбки, но в этот момент заметила, что он оставил ее где-то вместе со своим спортивным костюмом из синего трикотажа. Без улыбки это было уже совсем другое лицо, совсем не так похожее на лицо злобного плантатора... и самое странное, что я уже видела его таким.
... На лыжном зачете, проходившем при -15?С, Машенька исхитрилась выставить из-под шапочки на всеобщее обозрение уши с золотыми сережками. Валентин Сергеевич лично растирал ей уши ладонями. И тогда он не улыбался.
... Той же зимой к концу урока четверо моих одноклассников задержались где-то на лесной трассе. Он прошел ее всю меньше чем за десять минут, только для того, чтобы убедиться, что они никуда не делись и просто отошли в кусты покурить. Больше ни один человек из тех, кто это видел, не ворчал "сами-то вы, небось, не бегаете".
... И он на глазах перестал улыбаться, когда увидел, что я, вечная троечница, сдавая зачет по упражнению "пресс", выполнила уже тридцать этих подъем-наклонов - и не останавливаюсь! Он поставил мне "пятерку" со страшно недовольным, как мне показалось, видом.
... Сейчас он тоже не улыбался. И еще одна деталь заставила меня насторожиться:
Преподаватели на выпускном балу чувствовали себя гораздо свободнее самих выпускников. За учительским столом царило буйное веселье. Только Валентин Сергеевич сидел немного в стороне от всех, и с ним, как и со мной, никто не разговаривал.
Наверно, на человека и в самом деле сильно воздействует сознание того, что он больше не школьник. Как-то одномоментно, как будто кто-то сделал за меня уборку, все расставилось по своим местам. Разумеется, наш учитель физкультуры не был ни садистом, ни извращенцем. Вообще, он был единственным учителем в школе, который никогда не позволил себе повысить голос на учеников. Улыбался он, по большей части, от безысходности, - потому что никто, начиная от самого сопливого первоклассника и заканчивая министерством образования, не любил физкультуру и не понимал, для чего она вообще нужна. А нужна она не для мучений и не для рекордов, а просто для здоровья, хотя школьная физкультура приспособлена к этому в последнюю очередь.
И совсем уж странно было сознавать, что человек, казавшийся по детской привычке гигантом, теперь почти одного со мной роста. И залысины у него на лбу больше не выглядели злодейскими, это были просто залысины.
Если бы я только поняла все это раньше...
И что бы ты сделала? - прорезался внутренний голос. Не знаю. Не думаю, что стала бы лучше бегать и играть в баскетбол. Но, по крайней мере, я не думала бы плохо о человеке, который этого совершенно не заслужил, и не портила бы нервы себе и ему. И в эту секунду мне стало наконец по-настоящему ясно, что десять лет моей жизни прошли без возврата, и того, как они были прожиты, уже не изменить. И мне стало непоправимо стыдно перед учителем, который не видел от своих учеников ничего хорошего - только слезы и претензии из-за проваленных зачетов, справки из поликлиник, записки от родителей, тихую ненависть и испорченный инвентарь, - и который даже на празднике в кругу коллег находился где-то в стороне от общего веселья.
И так же ясно, как то, что школа кончилась, я вдруг поняла, что жизнь продолжается.
У меня в сумке лежала на всякий случай кассета с записями французской эстрады семидесятых годов того самого века, который преждевременно был объявлен ушедшим. Я выудила эту кассету из-под шерстяной кофты, также на всякий случай уложенной в сумку, и отправилась будить ди-джея. Я знала, что сегодня никто не пригласит меня танцевать, и мне это казалось донельзя обидным... Кто возьмется утверждать, что другой человек не может чувствовать сейчас то же самое?