Тучина Оксана, Архипова Оксана : другие произведения.

Крестовый Поход

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    это начало нашего с ХР нового романа "Крестовый Поход". только что мы торжественно поклялись, что закончим его в этом астрономическом году...

OН НАРИСОВАЛ МЕНЯ В ВЕСНЕ

Here I am...
This is me,
There's nowhere else on earth I'd rather be.
Here I am...
It's just me and You...
Tonight we make our dreams come true.

It's a new world!
It's a new start!
It's alive with the beating of young hearts!
It's a new day!
It's a new plan!
I've been waiting for you...
Here I am.

Brian Adams - "Here I am"


   Жёсткую толстую кисть с крупным ворсом он щедро обмакнул в белое масло с воском и...размазал по лазури облака. Не кучерявыми кучками барашков, не завитками морских волн, не короткими ветреными галочками...а одним волокнистым полотном с рваным краем. Кисть прошлась легко и сильно, самые широкие её ворсинки оставили ровные параллельные борозды различной глубины, словно ревнивые царапины на теле небес. Густо. Вкусно. Щедро. Никогда раньше не видел подобного.
   Кто может ревновать небеса? И главное...к кому?
   Ткань облака оборвалась только у самого горизонта, обнажив что-то жёлто-розовое, нежное, очень стесняющееся... похожее на подтаявшее сливочное мороженое с вишнёвым вареньем. Или на кусочек тела, случайно выглянувший из-под тонких простыней... вот сейчас подует ветерок, и кусочек снова укроется в тёплой постели. От чужих глаз прочь. В тепло и сон. Думаю, здесь он писал пальцами взамен самых удивительных кистей, которые только возможно отыскать. И я понимаю его. Такое...я бы тоже писал пальцами. А ещё лучше - губами... Хотя художнику это не слишком удобно, я бы, пожалуй, приноровился. Всё равно что целоваться... С небом.
   Потом, решительно обмокнув тонкую белку в жжёную кость, он прописал узоры голых просыпающихся деревьев. Прямо по неподсохшей бело-голубой простыни... От этого тонкие извилистые веточки оказались пересечёнными жёлтыми лучами солнца и синевой неба. Они словно расплылись немного... словно смотришь на небо сонными глазами... Или плачешь.
   Чайку он бросил совершенно случайно тёмно-коричневой галочкой и тут же убрал, положив цинка. Улетела, значит.
   Лес вдали наметил лишь едва... могу только догадываться о его существовании по полупрозрачным треугольным теням у горизонта.
   Соткав пространство, разделяющее небо с землёй, он добавил кобальта и хрома извилистыми тонкими мазками пробивающейся травы, прорисовал каждую травинку от горизонта и по всему полю, вспахал твёрдую землю рваными криво стрижеными кистями (подготовил для посева словно...) и... Несколькими лёгкими штрихами нарисовал на ней меня.
   А я и не заметил, как ты до меня добрался.
   Хотел бы писать так, как ты. Но... Я не Бог.
   Весенняя земля слишком холодна, чтобы лежать на ней долго, однако я... не могу остановиться. Не могу прекратить лежать. Не способен двинуться с твоей картины... наверное, это будет преступлением, будто побег. К тому же...вдруг, ты ещё не дорисовал меня? Не закончил. Я - быстрый набросок, идея изобразить в этом мире меня пришла к тебе не более минуты назад. Чуть нахмурив брови и прищурившись, ты взял простой карандаш твёрдости, допустим, "аш-би" и лёгкими штрихами обозначил силуэт человека, лежащего на земле. Мягкой земле распаханного по весне поля.
   Я, словно морская звезда, раскинул в стороны руки и ноги. Я позволяю ветру свободно прикасаться к моему телу, забираться под тонкую рубашку и холщёвые брюки, скользить холодом по коже... ласкать... И кусаться. От ноющих укусов волнами бегут мурашки, а потом также волнами исчезают, возвращая спокойствие. Босыми ногами чувствую влажную землю, лежу тихо и радостно, смотрю в небо и не концентрирую взгляд ни на чём, кроме расползающейся синевы. Расфокусированный взгляд позволяет мыслям течь легко и свободно, ни за что не цепляясь, ни на чём не останавливаясь, и в какой-то момент мне кажется, я готов взлететь или же взорваться от этой...переполняющей и возвышенной... пустоты.
   Пожалуй...я не имею права двинуться с твоей картины. Если я убегу сейчас, то есть вероятность остаться незаконченным навсегда. Вряд ли у тебя будет желание и время искать где-то в стопке листов недорисованного простым карандашом человека. Поэтому я не рискну уйти сейчас. Скрыться. Сейчас я хочу быть в этой весне таким...нарисованным тобой. И протягивая руку к небу, хочу удивляться твоим идеям и чувствовать, что ты не забыл меня, что ты ещё вернёшься к этому месту на бумаге или на холсте.
   Перебирая пальцами воздух, хочу тянуться вверх. Просто потому, что это...приятно.
   Надеюсь, ты не передумаешь и...не закрасишь меня под цвет просыпающейся земли и первых весенних цветов, чистых белых подснежников и ярких синих колокольчиков. Круглых маргариток. Жёлтой мягкой мать-и-мачехи. Я всегда смотрю на пронзительно синие головки колокольчиков у себя под ногами (весь внутренний двор, всё поле от церкви до пекарни, дорожка до колодца... лесные тропы до посёлка и монастыря... канавки у забора... маленькие кусочки земли между досками... - всё усеяно ими). Цветами. Жизнью. Я стараюсь не наступить и не раздавить красоту раньше времени... Подавляю в себе порой дикое желание насобирать сотни маленьких синих букетов и...
   Медленно переворачиваюсь нА бок, обнимаю руками колени, и чувствую, как на щёку падают мелкие тёплые капли дождя. И всё же. Если попытаешься закрасить меня под траву и цветы, я сбегу. Точно тебе говорю. Не поймаешь, даже если будешь очень стараться. Набросав меня однажды простым карандашом, ты меня...отпустил, Бог. Теперь я твой лишь наполовину,
   или даже меньше, а во всём остальном я - свой собственный.
   Свой. Собственный. Бог.
   Который не умеет печь хлеб...
   Закрываю глаза и чувствую на языке солёно-вязкий привкус теста. Вроде бы даже вкусно... Если распробовать... Или это у меня нервное?
   Час назад я стоял посреди пекарни, в муке с головы до пят, с ладонями, опалёнными горячим кирпичом, и пытался быстро придумать, что же со всем этим...хлебом насущным теперь делать?? Он не хочет превращаться в нормальный съедобный продукт: если снаружи булки поджариваются идеально, хоть незамедлительно рисуй с них крестьянские натюрморты, то внутренняя сущность хлеба остаётся сырым тестом. Солёной кашей. Если же кашу пропечь как следует, то корка превращается в горькую чёрную гарь. Что за напасть?
   Сегодня пришлось быстро собрать испорченные буханки в пустой мешок из-под муки и, нырнув за ограду во внутренний дворик, скормить разгуливающим там гусям, курам и собакам. Разъелись они со мной. Привыкли. Теперь бегут всей толпой через двор, едва только у крыльца приметят. Алёшка смеётся - кажется, он догадался, в чём причина такой всеобъемлющей и страстной любви животных ко мне. А я боюсь: вот решит Никифор зарезать на праздник Степана, что тогда?.. Не знаю, за что переживаю больше: за жизнь гуся или за то, какие у старика-звонаря будут глаза при виде, сколько в Степане жиру...
   Вот животные едят мой незаконченный хлеб и - ничего! А отец Сергий морщится. Вот в прошлый раз он затребовал к обеду тёплого хлеба, а Николай, смеясь, так и сказал мне: сам, мол, неси!!.. Я принёс. Даже за стол садиться не стал, сразу понял - Сергий сейчас откусит кусочек от булки и...
   Я захватил оба варианта незавершённого хлеба, но мне это не помогло. Отец Сергий мужественно прожевал откушенное (плевать после обеденной молитвы стыдно было) и наказал мне идти...забор красить. Я как-то сразу Тома Сойера вспомнил и потащил с собой ничего не подозревавшего Алёшку... Впрочем, красили мы всё равно вместе. Тогда Алёша и сказал то, что поразило меня до глубины души, он, улыбаясь и возя толстой кистью по доскам, вдруг заявил:
   - Малевич! - на меня.
   Весь остаток дня мы до болей в руках красили забор и спорили о купаниях красных коней, синих женщин и чёрных квадратов. Поразило меня не то, что Алёшка знает Малевича (всё-таки в церковной школе мальчики получают хорошее, капитальное образование), а то, что он меня Малевичем обругал!
   - Ну, вот нарисуешь ты квадрат на заборе и что? - хмурился деловито Алёша, упираясь кистью в шершавые доски.
   Я был настроен решительно.
   - А ничего, - говорю. - Понимаешь... не в том дело, квадрат он написал или там... параллелепипед. Главное, что это - творчество, уникальная, неповторимая манера писать и выражать себя таким образом...
   Лёша слушал очень внимательно и, пожалуй, даже с каким-то...напряжением. Словно говорил я на другом языке, незнакомом или давно забытом. Мирском. Суетном. Таком же далёком от правды и истинной сути, как и вся современная цивилизация.
   - ...и каждое проявление творчества имеет право на существование, - продолжал я.
   - Угу, - быстро кивнул Лёша. - Тогда я тоже имею право не любить...синих женщин.
   Я на миг задумался: пожалуй, это был первый раз за все шесть месяцев нашего с Алёшей знакомства, когда я действительно не знал, что ответить. Мальчишка же довольно - нет! победоносно! - улыбался и ждал от меня логически завершающей фразы: "Ну, конечно, ты прав. Не люби. Синих женщин...". Я мог бы ответить, что Малевич видит их...такими. Синими. А коней - красными. И купающимися. Но я другое...спросил:
   - А...какими женщин любишь ты? - и невинно завозил кистью по доске.
   Попытался сдержать довольную улыбку: мальчишка сильно покраснел... Пра-авильно! Ему же всего пятнадцать... И ничто, никакие внешние условия, запреты или наоборот разрешения не изменят его сути: он - подросток. Совсем недавно таким был я.
   Алёшка сердито надул щёки, нахмурился, как бычок, и отвернулся в сторону. Минут десять почти в полной тишине я наблюдал его покрасневшие уши и...улыбался от души. А потом сбегал к Николаю за новой краской и... "случайно" захватил баночку с чёрной, ей обычно подкрашивали потрескавшиеся полы в молельной.
   Смотри, Алёш...
   - Ты чего это? - удивился мальчишка, и с его кисти на траву упали крупные белые капли. - Чёрным?? А... зачем ты... Ой, что ты делаешь??
   Уже через несколько минут мы стояли в трёх метрах от забора, чуть наклоняя головы и со знанием дела прищуриваясь, словно находились в Эрмитаже или, как минимум, в хорошей картинной галерее... А напротив, на длинных стройных досках, подсыхала единственная работа чёрно-белыми малярными красками - довольно внушительных размеров квадрат.
   Алёшка начал смеяться первым.
   - Ой... - он прикрыл рот ладонью и поглядел на меня. - Давай закрасим быстро, а то попадёт от отца Сергия!
   Ни-за-что. Это, можно сказать, моя первая работа...такого впечатляющего формата.
   - А где же... - начал, улыбаясь, Алёша...
   Я покосился подозрительно, и он продолжил:
   - ...женщины?
   Пожалуй, в одном я ошибся. Я не был таким, как Алёшка, я и есть такой.
   - Закрасим, - уговаривал меня Лёша...
   - Нет, не надо, - возражал я, - здесь место незаметное, никто не увидит...
   Когда через несколько дней Сергий повёл меня вдоль этого самого забора как на расстрел, я уже знал, что пункт назначения - наше "незаметное" место. Я шёл, перескакивая через синие головки колокольчиков, опустив глаза, но...улыбаясь.
   Мы остановились прямо перед моим заборным творением, отец Сергий спрятал пальцы в широкие рукава рясы, нахмурился и поглядел вопросительно. Я же... Я был бесконечно очарован: у забора расцвела молодая вишня... Её нежно-розовые цветы совсем не терялись на фоне досок ограждения, как у других деревьев. На ярком чёрном фоне они были...великолепны.
   Сергий осторожно кивнул на квадрат. Я тронул чёрную доску...
   - Просто... - начал не очень уверенно, - я хотел показать Алёшке, что это тоже может быть красиво. Что красота...проста.
   Мы стояли с настоятелем и молча смотрели на цветущую вишню. Бело-розовое на чёрном. Тонких извилистых веточек не заметно, а листья на деревце ещё не появились. Было удивительно...
   Сергий разрешил не закрашивать квадрат. Нет, не так, - он решил не закрашивать его.
   А я решил наконец-то купить масляные краски взамен горсти угольных карандашей. И начать...писать. Снова. По-настоящему. Как ты...Бог. Я буду стараться...
   В ответ на мой вопрос: "А как Вы...обнаружили его?..", забор-то длинный, отец Сергий ответил просто: "За грибами вчера пошёл" и...лукаво улыбнулся.
   Сейчас ты закрасил вечернее небо в розовые и насыщенные синие цвета. Разорвал непослушные ватные облака на...лоскутки, перья... золотым ярко прописал уходящее солнце у горизонта. А меня заставил дрожать от наступающего в конце дня весеннего холода.
   Жёлтый кадмий и зелёный кобальт скоро станут новыми цветами на твоей картине, (тюбики с маслом ещё не открыты, они толстые, закручены настолько туго, что добраться до краски можно только, приложив к крышке зубы), но металлические бока призывно блестят, этикетки отзываются чем-то матовым... Когда ты сменишь краски, придёт лето. Но пока рано говорить об этом, самое время - кутаться в тонкую рубашку, застёгивать куртку и клясть себя, что не обулся.
   Знаешь, мне зачастую не хватает терпения или сил открыть присохшую к тюбику крышку, я нахожу иглу или булавку и безжалостно протыкаю округлый стальной бок... давлю на кусок бумаги или пластика, который служит в данный момент палитрой, и тонкая яркая змея послушно укладывается в клубок под мою кисть. Ещё я люблю смешивать краски и писать медленно...доставляя удовольствие себе и времени, которое может теперь выбрать: бежать ему стремглав или остановиться на вечность.
   Конечно, все земные, человеческие художники лишь подражают тебе. Они стараются написать...нет! переписать то, что ты уже создал, причём очень-очень давно, задолго до появления самих художников. И стараются передать (большинство - максимально точно) ту красоту, что однажды уже придумал ты. Да так, чтобы посетители галерей, выставок или гуляющие в парке случайные прохожие улыбнулись и восхищённо ахнули: Ах, прямо как живой! Удивительная красота! Вы...Богу подобны!.. Наверное, поэтому я, не будучи сам экспрессионистом, твёрдо уважаю экспрессионизм и все существующие "отклонения" от реализма в искусстве. Впрочем, не только там... Потому как именно эти люди, будь то Кирико, Танги, Малевич или Дали, возвращают нас к истине, к настоящему предназначению любого художника: не повторять Бога, а...творить. Ведь самым важным (как бы эгоистично это ни звучало даже с моей стороны, находясь здесь, в ста шагах от церкви, на святой земле) является всё-таки сам процесс творчества и возможность передать миру своё (лишь своё, единственное и неповторимое, земное и человеческое) отношение к нему.
   И тем создать новую реальность. Для кого-то?.. Нет, только лишь по причине, что не можешь иначе. Что, умея создавать, не можешь отказаться от этого. Отказаться - всё равно что...солгать себе. Или спрятаться. Или сбежать.
   На мою слегка обожженную ладонь упали тёплые капли дождя. Так...чувствительно было их падение, так...ощутимо и даже...больно. А задрав голову к небесам, я не увидел ничего, лишь пепельные облака... высоко-высоко. Они двигались удивительно быстро, набирающий силу ветер гнал их куда-то...на запад. В сторону туманного Альбиона, которому вчера ночью я писал длинное письмо. Но ответ не придёт. Я боюсь думать: пришёл бы он...если б я отважился указать обратный адрес... Вдруг, нет?
   Англия - страна дождей, волшебников, вишнёвых деревьев и зелёных рукавов. Для меня она будет такой всегда.
   Медный медальон оставил на ладони треугольный языческий отпечаток. Хорошо, что я попросил Никифора пришить к моим брюкам карманы с застёжками. Вернее, я даже не просил: старик долго смотрел, как я мучился с грубой тканью и иголкой, прокалывая себе один палец за другим и морщась от боли... потом он не выдержал, отобрал брюки и сделал всё сам. Как надо. Руки у Никифора - золотые. Интересно, что он делал до того, как стал...звонарём при монастыре Сергия?.. И всё равно, по мнению Никифора карманы - это блажь. Тем более - на застёжках, будто есть, что прятать от братьев. Пожалуй. Но то, что действительно стоило бы скрыть от глаз, я спрятать никогда не смогу. К счастью.
   А небеса снова плачут дождём.
   - Сергий!! - слышу хрипловатый голос вдали. - Отец Сергий!
   Хм. Похоже, Никифор...
   - Подождите же, батюшка!! Не угнаться ж за Вами... Ох, Господь всемилостивый...
   Точно Никифор.
   - ...отец Сергий!!..
   Сдаётся мне... Всё верно - настоятель движется в мою сторону. Я сейчас вижу обоих. Высокий, статный, похожий на сильного хищного ворона в своей длинной чёрной рясе, отец Сергий... быстро, меряя поле широкими шагами, он направляется ко мне... Где-то позади, запыхавшись, бежит старик Никифор, полы его одежды развеваются, он умоляет батюшку остановиться хоть на мгновение. Но это всё без толку, потому как Сергий непреклонен и...безжалостен, я бы даже сказал. Поймав меня глубокими синими глазами, батюшка нахмурился, и я встал ему навстречу. Иногда Сергий напоминает мне...фюрера. Как-то я признался в этом Алёшке, мальчишка испугался ни на шутку и принялся усердно молиться. Думаю, не зря.
   - Батюшка... - не унимался Никифор, - да что ж Вы делаете, Господи...старика бегать заставляете...
   Метрах в ста от меня Сергий резко остановился, и Никифор врезался ему в спину. Я непроизвольно закусил губу и опустил глаза. Уу... Не стоило Бога по пустякам тревожить. Сейчас тебе влетит от его прямого наместника на земле.
   - Не произноси всуе имя Господа, Никифор! - глубокий баритон эхом отозвался в поле. - Да всё леность твоя виной.
   Переводя дыхание и хватаясь за рукав Сергия, словно спасаясь, Никифор страшно возмутился:
   - Леность, батюшка?? - заскрипел он. - Это ста-арость!! - голос его, поверхностный и хриплый, дрогнул то ли от набежавших слёз обиды, то ли от бессильного гнева.
   Сергий поглядел на него и вроде нахмурился.
   - Не говори мне про годы, Никифор, - отрезал он. - Отговорки всё, сам знать должен. А коли к своим шести десяткам не ведаешь ещё, так стыд тебе и срам.
   Звонарь задохнулся свежим весенним воздухом и хотел было снова возразить, но батюшка его перебил:
   - Может, ты уже и смерти просишь? А?? - Сергий, казалось, превратился в огромную до небес непобедимую скалу, преодолеть его было невозможно, взбираться опасно и безрассудно, а обойти чревато тем, что он же обзовёт трусом.
   Но Никифор тоже был далеко не прост и, видимо, решил подточить камешек водичкой...
   - Уж со дня на день, батюшка... - как-то обречённо-радостно пропел звонарь, и вроде бы в его глазах блеснула слеза... Ну, этого я, конечно, видеть не могу, но представляю о-очень живо, так как песня про смерть была старой, даже изрядно надоевшей. Первое время я слушал её с жалостью и состраданием, долго, муторно... Потом мне, как и остальным, надоело это бесполезное занятие, и в глазах Никифора я быстренько перевоплотился в извращённую идею демона. Не скажу, что был этим очень огорчён... Дело не хлопотное, разве что крылья пришлось перекрасить.
   - Решено!! - прогремело над полем.
   Я встрепенулся, вглядываясь в их одинокие неподвижные фигуры. Картина напоминала басню о хитрой, но в общем-то незлобной лисе, выпрашивающей кусочек сыра у вороны.
   - Что... батюшка?.. - прошептал Никифор, всё ещё держась за спасительный рукав.
   - Хороним, - мрачно возвестил отец Сергий, и у меня подкосились ноги.
   - Кого... кого хороним, батюшка?
   Святая простота.
   - Тебя, - коротко пояснил Сергий, и я даже отсюда разглядел, как сильно побледнел Никифор, отпуская рукав настоятеля.
   - Как же...
   - Дату назови, - требовал батюшка.
   - Отец... - голос звонаря совсем стих, задуваемый ветрами.
   Я впрочем, тоже еле сдерживался, чтоб не заорать: "Вы что, с ума посходили??"
   - Ты раз решил, Никифор, мы сделаем, - уверял батюшка глубоким вкрадчивым голосом. - И с почестями... и как надобно... как положено, всё сделаем, ты не волнуйся... Назови дату, сын мой.
   Господи! Что же он такое говорит?? Сергий!!
   Звонарь совсем скрючился рядом с настоятелем, сгорбился, понимая, что Сергий слов на ветер не бросает. У него даже с ветром, наверное, сговор какой... так что раз сказал - сделает, чего бы это ему ни стоило. Хотя стоить, конечно, будет много... Никифор бы предпочёл умереть трагически, но не очень хлопотно, желательно раз двадцать, и чтоб на церемонию народу привалило со всего свету - тьма тьмущая. А после - обязательно канонизировать как мученика.
   - И не плачь мне, Никифор. Ты головой своей седой прежде думай, а потом слово молви. Чтобы не в пустую воздух тревожить...
   - Что ж Вы так старика...
   - А что мне что старик?? Что старый, что молодой, главное, что - живой!
   Во как. Но я вздохнул с облегчением - всё-таки похороны и поминки Никифора откладываются до следующего приступа жалости звонаря к себе.
   - Уразумел?
   Похоже на то... Но это временно.
   - Да, батюшка...
   - Ну, а раз так, то завтра вместе с остальными на речку.
   Я застыл. Чёрт! Речка!! Никифор! Кто тебя за язык тянул?? Я так надеялся, что Сергий это не в серьёз! Или, по крайней мере, что он со временем забудет о своей безумной идее с оздоровительными купаниями. Ну... я, конечно, безосновательно на это надеялся... После первого купания в той речке поздней осенью три недели напрочь выпали из моего сознания - я слёг с жёсткой фолликулярной ангиной. А ведь я тогда только приехал в монастырь...
   - ...ибо весна началась... - Сергий вдруг улыбнулся, раскинул руки в стороны, поднял голову к небу и глубоко вдохнул.
   Никифор! А-а... Теперь нас не спасёт ни мой вялый авитаминоз, ни твой склероз и ревматизм. Ч-чёрт!!
   - Да, батюшка...весна... - старик, видимо, судорожно соображал, как ему избежать этого неприкрытого садизма, - новый год... урожай...
   - Какой такой год, старый ты! - усмехнулся Сергий. - Негоже мужику да весной с таким пузом ходить! - и осторожненько стукнул старика по тому месту, где должна быть талия.
   Действительно, а чего это звонарь так разъелся? Его я хлебом не кормил.
   - Ну, ступай уже с Богом, - Сергий кивнул, и Никифор, встрепенувшись, открыл было рот, вроде вспомнил что-то... может, то, зачем за Сергием через всё поле бежал как оглашенный?.. да раздумал с досады и обиды, махнул рукой и поплёлся к мосту.
   А я остался стоять. У границы поля примятой прошлогодней травы и распаханной на ранний посев земли. Не было зимы в этом году. Не было снега. С небес то и дело падала мокрая неуверенная слякоть, а температура противно колебалась у нуля. Я страшно об этом жалел... Как и Алёшка с Никитой... Нам хотелось видеть белое зимнее великолепие, валяться в пушистом скрипучем снегу, играть в снежки, дышать чистым морозным воздухом, неважно сколько нам лет, большие мы или маленькие, можно нам играть по возрасту или уже полагается важно расхаживать по дорожкам, убрав руки за спину. Я не видел ни одной снежинки этой зимой. Ни одного узора на стекле. Никифор же был страшно рад, так как от холода у него ныли суставы, а настроение становилось безгранично унылым и даже злобным... И Сергий был рад. Причём, несказанно. Объяснял он это возможностью поскорей начать посев и все процедуры его сопровождающие. Удивляюсь, как он не вздумал выгонять нас зимой на пробежки... Может, потому, что три несчастных месяца, в дебрях которых меня угораздило ещё и родиться, всё-таки принято переносить спокойно?
   Сергий шёл ко мне, не торопясь. Мне даже показалось, что до этого он бежал через поле только ради Никифора. А я ждал, потирая пальцами маленький кусочек меди в своей ладони, недовольно покусывая губы и раздумывая, как бы избежать завтрашних испытаний... Потом опомнился и пошёл навстречу батюшке.
   Первое что сделал, приблизившись, это, конечно, смело шмыгнул носом и кашлянул пару раз для порядка. Чтоб он знал - я морально готов к ангине.
   Второй раз в той самой речке мне пришлось искупаться ровно через три недели после такого неудачного первого раза. Излечился я тогда внезапно. От испуга. Ко мне вдруг пришёл врач (за всё время болезни я ни разу не наблюдал его даже в окрестностях), "лекарь" правильнее будет сказать, и ни с того ни с сего решил ставить клизмы. За-чем?! У меня болит...горло! Горло, слышите??.. Да никогда! Да ни за что! Я не дамся! Не-е-ет!!..
   В общем, уже на следующий день я стоял на берегу ненавистной речки, с тонким белым полотенцем через плечо, слушал шум в ушах, чувствовал, как кошки скребутся в горле и на душе, и...надеялся, что вода вскипит от моей злости и превратиться в горячую баню с можжевельником и лавровыми вениками. Всё лучше, чем лекарь.
   Не получилось. Пришлось снова слечь, правда, уже недели на две... Маруся отпаивала меня тёплым молоком с мёдом, Никифор как очумелый увешивал всё вокруг чесноком и боялся почему-то за свой ревматизм, а я... Я рисовал. И Никифора, и Марусю, и всех, кто оказывался в зоне моей досягаемости. А кого в ней не было, я рисовал, полагаясь на воображение. Чёрными угольными карандашами. И тогда они появлялись там, за церковным забором, далеко или близко, сейчас или чуть позже, в этом мире или в параллельном, - не столь важно, ведь я всегда знал, что рано или поздно параллельные прямые пересекутся, пусть даже местом их соприкосновения станет одна единственная точка... К тому же, сделав это один раз, они будут вынуждены встретиться снова. Пусть хоть миллион лет пройдёт, пусть будут это уже совсем другие линии...
   - Чем занимаешь время, отпущенное для молитвы?
   Сергий стоял напротив меня, спрятав руки в складках своей чёрной просторной одежды и чуть прищурившись. Холодная земля и жухлая трава касались моих голых ног, я медленно возвращался из минувшей осени в наступающую весну.
   - Смотрю в небо, - честно признался я, чем занимался последние полчаса.
   Сергий улыбнулся и поглядел вверх.
   - Дельное что увидел али так?
   - В небе же всё дельное...отец.
   Он хмыкнул и снова расплылся в улыбке. Расплылся и расплавился в ней, как жаркое летнее солнце. В такие моменты я забывал, что он - священник, что он - настоятель, батюшка, отец, исповедник и много кто ещё на земле, и просто грелся в тепле его улыбки.
   - Ну, кроме чаек, пожалуй, - согласился батюшка, поймал меня своими тёмными синими глазами и положил руку на плечо. - Пойдём, - сказал.
   Я кивнул, и мы прогулочным шагом направились к мосту. Долгое время я смеялся над собой и клял себя за то, что попал к самому радикальному священнику из всех возможных вариантов. Ума не проложу, как дяденька-распорядитель, с виду человек очень серьёзный, набожный и в чём-то даже испуганный, смог так быстро, едва осознав, зачем я вообще к нему явился, отправить меня на самый конец острова к Сергию. Даже лодку выделил на случай, если дорогу затопило. Я стоял, напряжённо соображая, куда же меня всё-таки занесло и главное...почему??.. а он уже отметил что-то в журнале, быстро достал тетрадный листок откуда-то из дебрей стола и синим переломанным карандашом начал рисовать план моего дальнейшего пути. Главным ориентиром мне должен был служить маяк... "слева", как он выразился. Если я буду держаться за него, то не потеряюсь.
   - А может... - я сомневался, хмурясь на его самодельную карту, - меня кто-нибудь проводит?
   Распорядитель поднял на меня недоверчивые глаза, отрицательно покачал головой и молча протянул тетрадный листок. Не без грусти и досады я смирился, взял нарисованный им план, аккуратно сложил листок и засунул в карман куртки. Что ж... Я сам напросился. Сам решил.
   Уже у дверей я оглянулся на распорядителя.
   - А...лодка? - спросил негромко.
   Помню, он посмотрел на меня, как на умалишённого.
   - Потащишь, что ли?
   - Н-нет... - машинально ответил я и пожал плечами.
   Распорядитель некоторое время смотрел куда-то сквозь меня, молчал, потом всё-таки соизволил пояснить:
   - Если надобно, так переправу там уже устроили, а кто ты такой и куда направляешься, я сообщу.
   - Аа... Ясно... Спасибо! - вдруг, внезапно, я обрадовался, так как понял: мне предстоит настоящее путешествие по одиноким просторам далёкого прекрасного острова.
   Сейчас Сергий идёт рядом со мной, молчит, перебирая подсохшие ягоды боярышника пальцами правой руки. У него удивительные руки. Я всегда хотел и хочу нарисовать их. Здесь будет карандаш... быть может, уголь... я намечу суставы и ногти чёрными акцентами, полосну длинной и жёсткой линией жизни через его широкую ладонь и прорисую каждую трещинку на его пальцах. Но... Сергий не даётся. Он против и специально прячет от меня свои красивые сильные руки, когда замечает, что я тихонько тащу карандаш из кармана... Я мог бы сделать эскиз по памяти, но хочу работу с натуры. Даже не так - я требую этого.
   Мы долго шли молча. Наконец я подал голос:
   - Отец Сергий... Я хотел бы завтра утром съездить на Большую Землю. В город.
   Не останавливаясь, Сергий посмотрел на меня. Он хмурился...
   - Я вернусь... - тихо сказал я. А потом улыбнулся: - Даже не надейтесь, что исчезну.
   - Упрямец, - услышал вздох настоятеля.
   И закусил губу.
   - Отец Сергий... Разве принято выгонять из монастыря за усердие?
   Батюшка остановился, глянул на меня удивлённо... А потом хлопнул себя по бокам и весело рассмеялся.
   - Да кто ж тебя гонит?? - качал головой, не переставая перебирать твёрдые ягоды боярышника. Он смеялся. Громко, искренне, почти радостно, даже принялся вытирать набежавшие от смеха слезы чёрным рукавом рясы. Я терпеливо выжидал, пока он угомонится.
   И вскоре он действительно угомонился, вздохнул как-то...словно готов был опять рассмеяться, и кивнул на мост, чтобы мы продолжили движение.
   - Я дело тебе поручу одно, а после уже отпущу, куда сам хочешь.
   Я удивился. Дело?.. За всё, что ты поручал мне раньше, я брался с искренним энтузиазмом и старался как можно лучше. Но... Боюсь, самым удачным был тот забор. С репродукцией Малевича.
   - А что надобно тебе в городе? - с неприкрытым интересом спросил Сергий.
   В городе...
   - Отец Сергий, мне нужны краски, - признался я. - Масляные. И кисти. Ещё нужна бумага и холст... А деньги у меня есть! - заверил его. Они так и лежат в рюкзаке под кроватью. С самого приезда. Просто...тратить не на что. Это всегда было для меня проблемой: на что потратить те небольшие деньги, что есть в наличии?
   Сергий остановился и как-то странно посмотрел на меня...
   Что такое?
   - Не буду больше квадраты рисовать, обещаю, - улыбнулся я неловко. Всё-таки я не экспрессионист и никогда им не был. Честно!
   - Едь, - задумчиво кивнул Сергий, потирая подбородок. Ветер развивал полы его рясы и слегка трепал волосы... Сейчас как никогда отец Сергий казался большой чёрной птицей... По крайней мере, я отчётливо видел крылья за его спиной. - Холста можешь не брать... Это хороший знак... Значит, я прав... Сон в руку, - он словно сам с собой говорил.
   Отец Сергий... Вы о чём?
   - Почему не брать холста? - насторожился я.
   Настоятель посмотрел мне прямо в глаза, улыбнулся, словно только что решил нечто важное, и по-отечески положил руку мне на плечо. Наверняка, чтоб я не сбежал ненароком.
   - Сын мой, мне сон сегодня приснился... Под самое утро, - сказал он негромко. - Я уже птиц рассветных слышал, а всё был во сне, - он помолчал, наверное, подыскивая слова. - Видел я во сне, что ты рисуешь.
   Я обернулся к нему. Правда?..
   - ...что стоишь на стремянке нашей деревянной, той, что в архиве, у стены новой церкви, - Сергий говорил со мной, а смотрел куда-то в землю, будто там он и видел эту...сцену. На земле. - И расписываешь стену... - в синих глазах настоятеля что-то блеснуло, а у меня по спине пробежал холодок: я всё ещё не мог понять, к чему он клонит, предусмотрительно придерживая меня за плечо. - По камню рисуешь, Никифор что-то там подаёт тебе... краску быть может, не знаю... А я стою сзади, смотрю на стену, а там лица словно живые...
   - Батюшка!! - я выпрыгнул из его вдохновенных объятий, как ошпаренный. До меня наконец-то...дошло!! Дошло, что имеет в виду настоятель старообрядческого православного монастыря! Он хочет, чтобы я...расписал стену новой строящейся церкви!!
   В горле пересохло, я не помню, когда последний раз был так напуган. А Сергий тем временем продолжал:
   - ...и лица живые, и тело Исуса Христа...
   Откуда-то из глубины души у меня вырвался отчаянный крик:
   - Нет!!
   Настоятель не сразу пришёл в себя, некоторое время он просто смотрел на меня невидящим взглядом (наверное, всё ещё рассматривал расписанную в воображении стену), потом нахмурился и поглядел взволнованно.
   - Нет, отец Сергий! - я решительно мотал головой. - Вы что?! Нет.
   Густые брови настоятеля сошлись к переносице. Он озадаченно потёр длинную кучерявую бороду и спросил:
   - Почему?
   Ну...как это... "почему"...
   - Потому что я...не смогу! Мне... мне восемнадцать лет, у меня нет никакого специального образования, всё, что я рисую - это чистое... это... - я никак не мог вспомнить слово, - Это любительские наброски!! Я никогда не делал ничего подобного... Я и забор-то расписать... тьфу! то есть покрасить не могу нормально... А Вы... Церковь. Я...
   - Значит, отказываешься? - Сергий чуть приподнял голову и прищурился.
   Ошарашенный, я молчал и глядел в землю...
   - Да... - едва шевельнул губами.
   Настоятель чуть хмыкнул, сказал "хорошо" и пошёл к мосту. Один. Ветер продолжал развивать полы его длинной чёрной рясы, превращая их в крылья большой сильной птицы. Или ангела. Или...демона.
   - Ну, так значит и в город тебе ехать незачем, - сказал он, быстро удаляясь. - Ведь так... товарищ художник? Товарищ творец...
   Было странно слышать от него..."товарищ"... Я пытался собраться с мыслями. Делать это надо было немедленно, иначе... Иначе я упущу что-то бесконечно важное в своей жизни и сделаю ошибку, которую уже не смогу исправить. Вот здесь, к сожалению, ограничивается власть Бога - даже он не в силах повернуть время вспять и восстановить status quo.
   - Подождите... Подождите!! - бегу вслед за настоятелем к мосту, что раскинулся над той злосчастной речкой для наших оздоровительных купаний. - Отец Сергий...
   Ходит он удивительно быстро... Особенно от тех, с кем не хочет говорить. Поэтому мне пришлось обогнать его и буквально встать на дороге посередине моста, подняв руки в примирительном жесте. Это чисто мирское во мне, более того скажу - это чисто английские замашки, которых терпеть не может настоятель, ибо напрочь игнорирует такой континент как Северная Америка. И без толку ему объяснять, что американцы с англичанами имеют не так уж много общего, даже в английском языке. Так же бесполезно втолковывать о существовании благородной страны Мексика в хвосте далёкой чуждой земли или - некогда русского кусочка Аляски...
   - Подождите, отец Сергий... - уговариваю его. - Послушайте...
   - Нечего мне тебя слушать, - качает головой Сергий, но...останавливается.
   А я так и стою с поднятыми ладонями, глядя на него почти умоляюще. Мама когда-то говорила, мне стоит пойти учиться на дипломата... Вот сейчас и проверим.
   - Отец Сергий. Да, правда, я художник, - кивнул я осторожно. - И у меня даже есть...полгода профессионального образования в столь ненавистной Вам Англии, за них меня научили всему, что искусства не касается. Но набросать карандашом ромашку или расписать церковную стену - это абсолютно разные вещи! Это...ответственность. Вы напугали меня ей, и я боюсь, что не справлюсь...
   Сергий сложил руки на груди и прищурился, как дикий хищник.
   - То, что боишься ты, я и без лишних слов понял, - сказал он сдержанно. - Это плохо. А вот ромашек ты и так никогда не рисовал... - и сделал шаг вперёд, от меня.
   Мне кажется, он остановился там... впереди. По крайней мере, я не слышу удаляющихся шагов, но повернуться почему-то...не в силах. Мы стоим спина к спине, нас разделят кубометр...быть может, два, холодного весеннего воздуха.
   - А если я скажу, что...недостоин? - прикусываю губу.
   Сергий долго молчит. Потом вздыхает...
   - Отчего же?
   Отчего...
   - Потому что вся моя жизнь... - как же это сказать? - Всю мою жизнь церковь, православная или католическая - не важно, должна считать грехом.
   По-моему, отец Сергий чуть повернулся: просторные одежды не позволяют ему оставаться неслышным и незамеченным. В моей жизни есть один человек, который всегда бесшумен, но он...волшебник. А это другое дело.
   - Но сам я её грехом не считаю, - добавил я поспешно.
   - Что является ещё большим грехом... - наставительно прокомментировал батюшка.
   Да... Пожалуй.
   - Я... Мне восемнадцать лет.
   - Ну, а Никифору шестьдесят девять, прикажешь ему писать??
   Ох. Нет, конечно...
   - Ты решай, сын мой, - сказал Сергий уже мягче. - Это твоя жизнь, ты в ней...
   ...свой собственный. Да. Я знаю. Что-то кольнуло меня под ребро... Я повернулся к Сергию. Отец стоял вполоборота и важно поглядывал из-под бровей.
   - Хорошо, - я чуть облизал пересохшие губы.
   Сергий молчал.
   - Я напишу. Я буду писать... В церкви, - почти шёпот.
   Меня захватило странное предчувствие, как только я поднял на настоятеля глаза. Будто я...попался. В ловушку Творца.
   Сергий кивнул немного, уголки его губ, обычно скрытые за усами и бородой, сейчас дрогнули в довольной улыбке. О, Господи... Ты нарисовал меня в весне, чтобы я расписал церковь в православном мужском монастыре. Кто мог придумать такое?..
   Я всё ещё лихорадочно собирал мысли в кучу, когда Сергий положил широкую ладонь мне на плечо.
   - Хорошо, - сказал он. - Тогда начинай сегодня.
   Я опешил.
   - Писать?? - спросил в ужасе.
   - Нет, - широко улыбнулся настоятель. - Готовиться к этому.
   Да. Это было верное странное предчувствие. А как... как нужно готовиться?
   - Я попросил Никифора найти тебе книги соответствующие, нужно будет соблюдать пост и усердно молиться...
   Понятно. Книги по иконописи...
   - ...и нужно будет исповедаться, сын мой. И не раз...
   Этим книгам, наверное, лет сто. И страниц в них - тысяча... Господи... зачем мне книги, мне нужен...Интернет!.. Я стоял посреди поля и всё, о чём просил Господа Бога, это послать мне небесный кабель. Или напрямую подключить к спутнику... Так, что мне необходимо? Во-первых, нужно узнать, какие именно краски используют для росписи церквей и вообще стен. Надо немедленно пойти в церковь с Сергием и определить конкретную стену, посмотреть поверхность... Что там? Камень? Дерево? Я давно там не был и к стыду своему - не помню совершенно. Надо будет также узнать о покрытии, причём наложить его несколькими слоями с интервалами... И проверить освещение... Я хочу, чтобы то, что будет изображено на стене, вписывалось в общую атмосферу...
   Господи! Проведи мне небесный Интернет, ну, что тебе стоит?? Прямо к голове. Потому что ноутбук я уронил в здешнее болото в первый же день приезда.
   На минуту отвлёкся от размышлений... Исповедаться? Мне? Отец Сергий...
   - Вы и так про меня всё знаете... - промямлил неуверенно. Ну...почти всё.
   Сергий хмыкнул.
   - А разве для того исповедуются, чтоб поп всё знал?
   Нет... Чтоб сам всё знал. Но эта исповедь... Она может оказаться моей первой и последней. И когда Вы всё это выслушаете, Вы меня к церкви на пушечный выстрел не подпустите. Я правда в этом уверен...
   - Я специально для тебя задержал повозку.
   А?.. Тут я заметил, что мы уже подошли к монастырю. У ворот стояла старая почтовая повозка Якова, его коротконогая мохнатая лошадка без имени, и он сам, видимо, весьма недовольный задержкой. Я кинулся к нему, на ходу вытаскивая письма из карманов куртки. Спасибо, Сергий, я... совсем забыл об этом...
   - Извините, что ждать пришлось... - улыбнулся Якову и протянул два прямоугольных конверта с одинаковыми марками.
   Старик тоже заулыбался, по щекам, загорелым круглый год, побежали волны морщинок.
   - Да чаво уж там... - отмахнулся, забирая долгожданную почту.
   - Спасибо.
   Сергий кивнул Якову, проходя мимо, ворота чуть скрипнули, запуская настоятеля внутрь, а старик коротко поклонился нам обоим и поспешно залез на повозку. Мохнатая лошадка фыркнула и застучала копытами по твёрдой утоптанной земле...
   А я остался стоять посередине дороги, провожая её глазами, очень надеясь и очень боясь, что письма дойдут и тем, возможно, снова причинят боль близким людям, которым я совершенно не имею права причинять даже малое беспокойство. Одно из писем, длинное, на три листа, беспокоит меня больше всего. Начав писать его вчера ночью, я не мог остановиться и не мог найти оправдания, чтобы продолжить... Второе - короткое. По моим расчетам, оба они дойдут до места назначения максимум через две недели, а это значит, я успею. До середины первого месяца весны.
   Исповедь... Я вздохнул, глядя на окна монастыря, на длинный светлый коридор, что виден через них, где-то там сейчас идёт Сергий. Вот, в чём состоит его дело. Сначала он отправляет...воспитанника убираться, мыть полы чуть ли не во всём приходе, стирать длиннющие простыни, развешивать их, скрипучие и ужасно холодные на морозе, таскать воду через речку, потом - упорядочивать архив и приводить в порядок церковные книги, днями не видя солнца, красить заборы и печь хлеб... А после - расписать стену церкви, новой, строящейся, той, что, возможно, будет стоять ещё до-олго после моей смерти, куда будут приходить люди, верующие и сомневающиеся, счастливые и раскаявшиеся, согрешившие и прощённые.
   И я совсем не удивлюсь, если отец Сергий задумал это всё только ради исповеди. Чтобы узнать, что за человек живёт в его монастыре? Или же просто - "что за человек"...
  

КИСЛЫЙ ХЛЕБ И НАСТОЙКА ИЗ ГРЕЦКИХ ОРЕХОВ

  

The days keep coming without fail,
A new wind is gonna find your sail,
That's where your journey starts

Tim McGraw - "Please, remember me"

  
   - Испокон веку хлеб был кислым... - отец Николай закинул последний мешок с мукой на полку и теперь смотрел на меня, улыбаясь и вытирая руки о полосатое полотенце. - Такой хлеб самый полезный, его всегда готовили по особому рецепту.
   Я улыбнулся в ответ и ещё больше растянулся на печке. Её жар шёл через слой глины и досок прямо в меня, растекался по животу, груди и ногам, расплавлял моё тело, словно маленький кусочек олова. Будто я - старая детская игрушка, расписанный красками оловянный солдатик... Я лежал и чувствовал, как медленно плавится мой мундир и мушкет, как сливаются краски и жирными каплями шипят на огне. Как горят щёки, становится трудно дышать и понимать что-либо... Как глаза закрываются, и тело обволакивает настойчивое тепло вперемешку с красными лучами закатного солнца.
   - Раньше на Руси, когда воины собирались в поход али на войну, - продолжал Николай, щурясь на заходящее солнце, - женщины готовили им такой вот ржаной кислый хлеб... - он взял запечённую булку и обернулся ко мне, - в дорогу... - помолчал немного, заботливо поглаживая хлеб пальцами. - Он настоящую силу даёт... Мужскую! - хитро подмигнул и рассмеялся. - А ещё женщины собирали грецкие орехи, мёд и делали специальную витаминную настойку. Да такую, что воины усталости не чувствовали и от ран не страдали. Настоящие богатыри были...
   Я улыбнулся, медленно, но верно погружаясь в сон. Где-то недалеко, в печке, потрескивали угольки, что-то шипело и скворчало, словно пело колыбельную песенку. Приоткрыв один глаз, я посмотрел на отца Николая. Невысокий, крепкий, с красивыми рабочими руками, густой кучерявой бородой, обрезанной "топориком", и усатый, как кот, он напоминал мне персонажа старой доброй сказки. О тех самых богатырях, царях и принцессах, конях в яблоках и полях, заполненных ромашками и анютиными глазками. Если б я задумал написать с ним картину, то обязательно - среди этих полей и цветов, в холщовой рубашке... Он стоял бы анфас, чуть повернув голову к горизонту, к утру и утреннему солнцу, немного улыбаясь, и дышал чистым воздухом весны. Светлые голубые глаза немного прикрыты, а волосы колышет тёплый ветер...
   И вдруг пошли воины. Прямо по нарисованному мной же полю, аккуратным удобным строем наподобие немецкой "свиньи" прорезая в траве чёткие ямы-дорожки. Высокие, стройные, широкоплечие, бородатые, с мужественными серьёзными лицами, в кольчугах, со всем необходимым снаряжением и лошадьми. Гордые, загорелые... Сколько силы в каждом движении... Я и оглянуться не успел, как отец Николай исчез, смешался с ними, и вот уже вокруг меня - сотни разных лиц, сотни разных глаз, запах вина, кожи и железа. Теперь я сам затерялся...в воинах.
   Но постепенно они начали сбавлять шаг, оглядываться на отставших, друг на друга, улыбаться, устало о чём-то разговаривать...жать руки, хлопать собратьев по плечу... обмениваться впечатлениями о чём-то, видимо, уже пережитом...и расходиться. В разные стороны. Кто куда, как прорезающиеся в небе лучи солнца. Я стоял, наблюдал всё это и не мог понять... что же происходит на моей картине?.. Я видел темноволосого монгола, одного из первых, кто начал свой собственный путь, видел его, взбирающегося на гору и пьющего нечто крепкое и терпкое из фляжки. И светловолосого худого юношу с умными глазами, пробивающего себе путь среди густого кустарника... И...ещё кого-то...высокого, в чёрных одеждах, с острым взглядом львиных глаз, он долго-долго шёл вдаль, бок о бок с большим пегим конём... Навстречу солнцу. Потом вдруг оглянулся на меня. Всего пару-тройку секунд...отвернулся и ушёл. Исчез. А я...
   Я вдруг понял, что остался в поле совсем один.
   - Сынок... Эй, сынок! Заснул?..
   С трудом приоткрыв глаза и подняв голову, я увидел отца Николая.
   - Угу... - жар растёкся по телу и, казалось, впитался весь, до последней капли и крупинки.
   Уснул. Приходя в себя, я сел на печке. Там, на крашеной глине, рядом с подносом, тлели угольки с красными искрами внутри. Обжигаясь и морща нос, я собрал несколько мягких, хорошо прожаренных, и под вопросительным взглядом отца Николая сел за гладкий дубовый стол - рисовать оглянувшегося на меня воина.
   - Кто это? - внимательно посмотрел на набросок отец Николай.
   Я помолчал...
   - Волшебник, - ответил негромко.
   Николай улыбнулся.
   - Чудной ты, сынок... - погладил меня по голове, совсем как маленького ребёнка. - Однако, красиво. Жаль, что сотрётся, уголь-то с доски... На бумаге надо было рисовать, - и кивнул.
   Я слегка провёл пальцами по угольным линиям, наложив полутона...на скулы...на лоб и немного на глаза... Человек стал старше. Как-то...задумчивей и грустней.
   - Уже не сотрётся... - шепнул сам себе и улыбнулся. - Никогда.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"