Аннотация: Касавир и Катриона. "Все, что останется". Про невзаимную любовь писать не захотел. Решил "о том, что хуже".
Живые.
Солнце освещает Крепость-на-Перекрестке. Блеклое и слабое, несмотря на лето, но и оно кажется настоящим благословением тем, кто неделями видел лишь низко висящую черно-серую дымку, ворующую краски окружающего мира.
Тень. Сегодня она спала впервые. Монета, которой пришлось платить за рассыпавшиеся в прах легионы Гариуса - не медь, не серебро и не золото - она красна, хоть и пахнет металлом. Кровь солдат - опытных и наспех набранных добровольцев из всех, кто мог держать оружие.
Женщина, зашедшая в одну из комнат крепости, моментально подходит к окну - жадно ловит лицом и кожей теплый свет. Ее кольчуга в крови, светлые волосы, отливающие на свету золотом, растрепались. На лице - след от грязи и бурые брызги. Она даже перчаток не сняла.
Боялась опоздать.
Мужчина, оглядывающий свой запас зелий, кивает ей, и она видит, насколько устало он выглядит - движения машинальны и слегка медлительны. Веки обведены багровыми полосками недосыпа. В комнате даже при открытом окне висит запах табака и кофе. На столе рядом со стопкой никому не нужных сейчас документов, на кусочке серой бумаги - отгрызенная с одного края плитка черного шоколада.
Катриона отводит взгляд от двора крепости, где сейчас подбирают убитых и ищут раненых. Ей даже кажется, что онаслышит стоны, плач и вскрики.
- Так вы прямо сейчас отправляетесь?
Касавир качает головой.
- Нет, - его тон обычен. Размеренный и даже слегка суховатый. Будто ничего и не случилось.
- А когда?
Он слегка хмурится.
- Не знаю. Пока Капитан приказала отдыхать, но вряд ли мы будем медлить. Гариусу нанесен серьезный...
Она не дает ему закончить. Подходит к паладину и обнимает его, и он не отстраняется: обнимает в ответ, прижимается щекой к виску, гладит по спине - и ей становится спокойнее, несмотря на то, что запах, который остался на их телах -железо, вездесущая кровь, гарь и пот, а прикосновения почти не чувствуются через слои металла и промасленной кожи.
Его голос звучит тише:
- Не бойся за меня.
- Кас. Что мне делать, если ты не вернешься?
- Не думай об этом. Все будет хорошо.
Ответ почему-то успокаивает, и на прощание она целует его в губы. Даже улыбается:
- Возвращайся. И задай этому Королю Теней хорошую трепку.
Он возвращает ей ее улыбку - вялую, но настоящую. Теплую.
- А как же. Обязательно.
Высеченный из черного камня гранитный воин угрюмо смотрел перед собой. Солнце, даже настоящее, жаркое, яркое - не грело его.
Женщина, пришедшая на могилу, не носила траура. Ни черных платьев, ни даже платка на плечах или голове. Только одежда простой наемницы.
Жены погибших на войне солдат могут плакать, почти выть, когда хоронят их мужчин. Не спать ночами и вспоминать любимые лица и руки раз за разом. И носить черные одеяния, вечное клеймо потери, до самой смерти.
Катриона в тот день не плакала. Она и сейчас не рыдала. Наверное, со стороны ее можно было бы осуждать, но ей было все равно.
Слезы были единожды. В ночь, когда в небо возле Крепости-на-Перекрестке взметнулись клубы едкого черного дыма и горячего красного пламени. Она стояла так близко к огню, что казалось, будто жар глотает влагу с ее щек - так же жадно, как пожирает и обращает в летучий серый пепел тело. Узнать его, обгоревшее, уже было трудно в рыжих и кровавых текучих изгибах.
Она деловито убирала могилу, ради которой раз в год, в тот злополучный день, когда уничтожили проклятого Короля Теней, возвращалась в Невервинтер из какого угодно уголка мира. Даже если это был Калимшан или Амн. И никогда не опаздывала. Счищала грязь, с любовью вытирала памятник, иногда задерживая прикосновения на слишком правильно выточенном лице. Выбрасывала мусор. Если нужно - вырывала умершие цветы и сажала новые.
Ей бы стоило вести себя по-другому, да только ни один траур, ни одна слеза - не смягчит ту проклятую боль, которая не стихает уже несколько лет.
Она не вспоминает ночей и дней, не проговаривает про себя имя до тех пор, пока оно не станет набором букв - знает, что не сдержится и тогда слезы польются рекой. Где угодно, перед кем угодно. Этого ей не нужно.
Она не носит траура - ни к чему напоминать, если люди не желают помнить сами. Она видит это. Каждый год Катриона находила на могиле единственный почерневший букет - ее собственный. И это тоже боль, потому что уважение, о котором было произнесено столько слов когда-то давно - так и осталось словами, а о высказанной давным-давно последней воле никто и не вспомнил.
Она не плачет. Прекрасно знает, что это последнее, что Касавир хотел бы видеть, когда она приходит к нему. Хоть и знает, что живым - он бы ее понял и успокоил.
Она не мечтает. Не думает о том, какая жизнь могла бы быть у них двоих, каким мужем бы он стал, как выглядел бы ребенок. Не ее слова, что история не знает сослагательного наклонения, и ряд бесплотных призраков из будущего, которого не случится, ничего не изменит.
Она никому не говорит, каким он был. Есть вещи, о которых никому не расскажешь и не подберешь слов. Достаточно того, что мало-мальски похожих ей не встречалось. Да нет, конечно, она порой спала с ними, когда того хотело тело, и любой назвал бы ее за это шлюхой и предательницей памяти - но она знала, что он - нет. Он знал. Этого было достаточно.
Все, что ей останется - это память и боль. И - прошлое, которое не отпустить, потому что просто отпускать живых и знать, что они есть, хоть и не твои. Мертвые остаются с тобой, и их печальные, понимающие, прощающие все глаза, смотрят на тебя, если ты отворачиваешься от них. Твои письма не дойдут, твои слова не услышат. Мертвых не в чем обвинить, на них не разозлиться за то, что они не попрощались, не любили, не ответили взаимностью, не поняли.
Она положила на черную плиту шесть тугих, узких, выглядящих по-мужски строго белых роз. Как и всегда, оставила подарок, которого никогда не находила при возвращении. Горсть кофейных зерен, завернутые в тонкую бумагу сигареты, тяжеловато пахнущие вишней - и плитка шоколада.
А потом, тоже, как и всегда, села напротив статуи - и вполголоса начала говорить. Она рассказывала, как проходит жизнь. О том, каков мир за пределами унылой кладбищенской ограды, и порой из-за игры теней и бликов на граните - ей казалось, что Касавир слышит ее. Сухой шелест кустов боярышника - это редкое недовольство. Сброшенные ей на колени неестественно поздние цветы яблони или неожиданно осветившее угрюмое гранитное лицо солнце - одобрение и улыбка. Ветер, обязательно неудобно сбрасывающий волосы на глаза - смех. Звенящая тишина, когда кажется, что оглох весь мир - нетерпеливое, почти живое внимание. Или вопрос.
Ей хотелось верить, что он жив. Где-то не здесь, у нее за спиной - но существует. Мертвые до конца так себя не ведут.
Иногда она могла поклясться, что, когда уходит, слышит едва заметный неразборчивый шепот и чувствует спиной полный печального сожаления взгляд.
Разве объяснишь кому-нибудь это? Нет. Никогда.
Так было и сейчас.
Она еще будет приходить сюда раз за разом. Приносить подарки и едва слышно говорить с черной фигурой, что умеет слушать и утешать лучше многих живых.
Потому что все, что ей останется - это помнить. И знать, что пока жива память и пока ее сердце может слышать и болеть - она еще жива.