Аннотация: Мужчина, женщина, их бог - назойливый старик. Они не знают, что им делать.
Тац-тац - что-то бьет по крыше, катится по задубевшей и твердой шкуре пестрянки. Тац-тац... вш-ш-ш - скатилось. В душном тепле Ииту не пошевелился, прикрыл глаза - так можно представить, что это первые капли дождя бьют в крышу дома, что пришел долгожданный шторм, окончился затянувшийся год и морские звери с горестными криками гибнут, выброшенные на мель. Прислушаться, и в токе собственной крови будет слышны содрогающие удары прибоя. Только нет никакого дождя, это глупый старик, их сосед, бросает галькой в крышу, чтобы снова донимать, просить еды. Жена пошевелилась, просыпаясь, выскользнула из-под тяжелого мехового одеяла. Ее темная фигура в красноватом полумраке.
Охотник поднырнул под складкой шкуры над входом, вышел из дома, выпрямился, щурясь на яркий свет. У него плоское лицо и смуглая кожа, черные косы перетянуты тонкими ремешками с искрящимися глазными чешуями лобача, подол рубахи украшен узором из шипов иглушки - Ииту хороший охотник, весь мир его знает. Это несложно, потому что всего их мира - пять на десять домов, где ютятся охотники с семьями, да бродят их собаки. За крайним домом, шкура на котором вся рябая от старости, начинается каменная осыпь, за ней гряда, подпирающая облака, а за грядой - безжизненная равнина, где до моря далеко и жить нельзя и негде.
Ииту встал под пригорком, задрав голову, рассмотрел покачивающийся верх растрепанной шапки старика - сидит себе на пороге, старый бездельник.
- Что тебе, Дацу?
- Попросить тебя хотел, сосед... - донесся голос Дацу, трескучий, как и его кашель. - Принеси мне лапчатки с обрыва. Я бы сам сходил, да сапог у меня дырявый.
- Сидишь все, на солнце греешься, а взял бы да зашил. А как зашил бы - так и сходил за своей дурной травой сам, - сварливо буркнул охотник, доставая из ларя связки ремешков с крюками - ловушки для проворных морских жителей.
- Ну так дырявый он оттого, что я ногу проткнул костью, - голос старика сделался жалобным.
- Я занят, детей кормить нечем.
- Пошли сына, вон он какой ловкий.
Ииту недовольно глянул на кивающий ему верх дурацкой шапки, потрепал ловушки, распутывая, принялся высматривать, не прохудились ли где ремешки.
- Закончу, вместе с ним пойдем. Крюки с собой возьму, иглушек поудим с обрыва.
- Нет там никаких иглушек, и ты это знаешь, охотник, - качнулась шапка.
Ииту ничего не сказал, собрался, кликнул сына и пошел.
Сверху селение кажется совсем крохотным. Шляпки грибов, сгрудившиеся в наклонной ложбине, у моря на виду - ладонью можно накрыть, и сердце колотится быстрее - а вдруг найдется такая ладонь. Тогда в мире вообще не останется людей, и даром станут приходить на берег морские гады, кричать и стенать каждый шторм, зазывая на мясной пир.
Тропинка поднялась наверх и рухнула вниз, побежала к заливу. На плоской глыбе, кренящейся к самой воде, уже кто-то сидел, горбился над снастями, но места всем хватит. В голод без нужды мало кто выходил из дома.
Море значит смерть. Море убивает все, что угодит в густую маслянистую жижу, ленивую, едва колышущуюся, даже крохотная капля обжигает голую кожу. Черная вода качается и блестит разводами. Только шкуры морских тварей не растворяются в ней, только шипы их и рога, чешуи и гребни.
В море человеку смерть, без моря - голодная смерть. Шторма приносили в жертву морских жителей, их телами люди питались с самого начала мира. В том году об скалы убило лобача и в селении был настоящий праздник, охотники рыли второй ледник в склоне, но прошло уже много дней, больше, чем пятен на шкуре пестрянки. Люди голодают, воют собаки, дети плачут. Съели даже мягкую белую шкуру морского исполина, поели даже закосневший жир для жирников, а шторм все не спешил.
Ииту закинул ловушки, сидел, ждал, думал о жире, остром и вонючем, думал об огромном толстом хвосте лобача, что дугой изгибался и сходил на нет в шипящем прибое. Вспоминал с обидой о морских богах - Гусин и Карсин получили свою долю добычи, а расстараться и пригнать под обрыв хотя бы пару завалящих иглушек поленились, совсем как бездельник Дацу.
Были и другие мысли, черные как морская вода, тяжелые и горькие. Охотник думал о том, что что бросит в море свою дочь, если им придется голодать еще. Так делали их отцы, и деды, и все их предки, десятки поколений, схороненные в черной воде - море отзовется. Твари моря и люди должны меняться своими, первые приходят на берег, вторые - сходят в черную воду и только потому, что людей совсем мало на свете, обычай вспоминают нечасто.
Ииту следил за тонкими ремешками, протянувшимися с обрыва, до боли в глазах всматривался в неподвижную гладь яда. Его Иге на беду родилась последней, ее и велит обычай обменять. Под пестрыми пологами люди, верно, уже говорят об этом. Уже ожидают - кто первый подойдет к охотнику, кто скажет... но нет, не нужно. Он лучше сам сделает обряд. Не нужно толпы, криков и плача, он сам заберет малышку, уведет на обрыв ранним утром, без лишних глаз. Иначе - нельзя. Есть закон надо всеми, и только в груди щемит, кулаки сжимаются против воли. Ладошка маленькой Иге, протянутая к солнцу, просвечивающая на ярком свету, что косточки видно - неужели ей вниз, во мрак и смерть?
- Сынок, собери травы этому старому попрошайке. Знаешь лапчатку? Найди сухие стебли.
Возвращались на закате, ни с чем. Охотник старался думать, что он засиделся на берегу, оттого водило из стороны в сторону, но правда была недалеко. Голод заглядывал в глаза как пес-подлиза и даже его сын медленно, словно сам сделался стариком, поднимался на пригорок, сжимая в руке пучок дурной травы. Лучше принести лапчатки, чем слушать, как старик просит поделиться последними кусками застывшего прогорклого жира. Накурится, да забудется во сне. Ииту вздохнул, старательно собирая снасти, чтобы в следующий раз не перепутались, и глупого зажившегося на свете Дацу ему было жаль, как будто одинокий дед был частью его собственной семьи, будто беда роднила их всех, собирала в одну большую семью.
- Эй, Ииту, как море?
Он вздрогнул, таким резким и громким оказался голос. Старик, описаясь на гарпун, перебрался пониже и уселся на камни рядом с домом охотника.
- Никак, - буркнул тот в ответ, зло покосился, захлопнув ларь. И куда только делась вся жалость.
- Есть ли волна?
- Нет никакой волны.
- Наверное, не будет шторма, а, Ииту?
- Заткнись, старый дурак, и не кликай беду.
- Видать твои морские боги обленились, позабыли дорогу из своего селения.
- Не богохульствуй, ты.
В слепой ярости Ииту сделал шаг, надвинулся на старика, хотел ударить, но не стал, увидел, что от порога глядит жена, вышла встречать, хотя и знала, что добычи нет. Охотник повернулся и пошел к ней, а Дацу пусть и дальше несет свои глупости, он всегда был злобным дурнем. Тем горше воспоминания, как помогали они в том году таскать мясо и жир для этого бездельника. Сейчас бы хоть кусочек...
- Я собак заведу, да назову Гусином и Карсином, вам в назидание.
Конна, не выдержав, выплеснула весь костяной ковшик старику под ноги, еще бы и запустила им, да охотник не дал, плюнула:
- Кто тебе собак даст, дармоед. Тебя бы самого в море кинуть, чтобы не шипел.
- Не кинете, - рассмеялся Дацу. - Что вы без меня делать станете.
- Вот уж точно. Проваливай, пока цел, - пригрозил Ииту, забрал ковшик и собрался уходить, но трескучий голос снова зашуршал как галька под ногами:
- Иге не трогай, глупый человек.
Словно кипятком обжег. Ииту замер на пороге.
Ненавидящие глаза. Яростные глаза. Как смеет этот старик смеяться над ними, над их верой, их надеждой, их страхом?! Он сам знал морские предания, сам жил с их обычаями и всегда - словно в стороне. Подло это и бесчестно. Будто Дацу сам не видел краешка каменного гребня, на котором им всем довелось жить, пустоты кругом, за которой ни жизни, ни людей.
Но, догадываясь, что перегнул палку, старик торопливо заковылял к своему пустому дому, едва ступал на пораненую ногу, кряхтел и кашлял. Насилу добравшись, он уселся на самом пороге, вытащил из-за пазухи мешочек с заветной травой, дурной, как он сам, набил свою резную трубку и закурил. Неуместное, непристойное блаженство разгладило его лицо; Дацу закрыл глаза и дотянулся до котлов под черной водой, под горизонтами, где обитали причудливые водяные звери, на самом дне, где кипел яд и никакие глаза не могли пронзить густую жижу. Что-то ожило там, забурлило и зарокотало, отозвалось низким гулом. Вверх ринулись пузыри и капли, черная пена, чтобы сделаться лобачами, пестрянками, иглушками и сотнями других морских тварей, для которых у людей не было имен. Задрожало морское дно, потемнело небо и ветер завыл как больной пес. Издалека, точно жадные руки, протянулись гряды туч - с грохотом и блеском с моря наступал шторм.