Аннотация: Фантазия, пропитанная болезнью и непониманием жизни.
Утро в Нулевом городе многие начинают с одиночной партии в гольф: взмаха руки; единственного шара, попадавшего в лунку. Со стакана прохладной воды с газом, с немого приветствия соседей через дорогу. Нарочито бодрые, в выглаженных рубашках-поло и белой обуви. Словно по негласному правилу, каждый здесь бодр, приветлив и порядочен с 6:30 утра и до гробовой доски.
Я же просыпаюсь, когда повезет. Вместе со слезящимися глазами, паникой, истеричным звуком ногтей по тумбочке. Почти каждое утро чувствую, как несущее смерть нечто наседает мне на грудь; душит, пальцами давя на артерии. Осознание того, что следующий день может не наступить, стало твердым и очерченным.
Вся моя жизнь - астма. Так уж вышло.
***
Нам с младшей сестрой пришлось переехать из-за обострения болезни - приступы случались почти каждый день, а дышал я в последнее время с исходящим из глубины моего нутра хрипом. Голос до неузнаваемого осип от кашля, а кожа губ потрескалась битыми стеклышками.
Судя по симптомам, вычитанным однажды в медицинском справочнике, жить мне на тот момент оставалось дня три. Пожалуй, осознание данности и стало отправной точкой, подсознательным выключателем: вот пронзительно вспыхивает свет, освещая стенки гроба посреди пустой комнаты. Черного, угловатого и как никогда настоящего - астма душила день за днем, и вместе с тем все сильнее становилось ощущение: воздуха не хватало, потому что ребра уже сдавило могильной плитой.
Однако услышав просьбу о немедленной госпитализации, лечащий врач лишь усмехнулся, оголяя десну под верхней губой. Выписал с десяток лекарств, названия которых длинной с указательный палец, и посоветовал сменить место жительства, чтобы поближе к морю.
Астма ведь случается от плохой жизни, накладывают на себя руки часто по этой же причине.
Теперь я живу к побережью близко, насколько это только возможно. Послушно подхожу к самой кромке воды каждый день, вдыхая запах соли и хрипло вздымающиеся волны. Море своими костлявыми пальцами колупает гальку под ногами, жадно прячет камушки подальше, как только я пытаюсь их подобрать.
Назвать Нулевой город городом, как ни странно, довольно сложно: длинная, словно хребет, улица с несколькими переулками обрывалась уходящим в горизонт морем, темным и почти неподвижным. Вместо названий - три или четыре нумерованных сектора, что лишь усиливало ощущения безликости этого места. Словно коридор больницы, в котором последняя дверь - это уже морг.
Я все еще просыпался, содрогаясь в приступах кашля. Поза ортопноэ, слипшиеся от пота волосы. Когда сквозь накатывающие к глазам слезы смотрел в окно, казалось, птицы задыхаются вместе со мной. Из-за плотности туч даже небу не хватало воздуха.
Местные относились ко мне с некоторым недоверием: здоровались, но первые никогда не кивали. За спиной шептались - я был единственным, кто ходил на набережную, это их смущало. Но соседям нравился мой офисный стиль в одежде, факт того, что работал я на дому и всегда подолгу. Когда я прогуливался, меня неприкрыто разглядывали, в такие минуты белые рубашки и отглаженные брюки выстраивались в ровные линии.
(Шаг, и какая-то девушка кивает, перехватив мой взгляд через ограду. Другой - пожилой мужчина с посеребренными сединой волосами машет, будто салютует)
Все свободное время я проводил за ноутбуком. Точнее сказать, свободное от побережья время было рабочим: поставив на стол стакан теплой кипяченой воды, часами рисовал однотипные логотипы для однодневных компаний; оформления для сайтов, шрифты. От подобных занятий зрение давно испортилось, даже в очках теперь работать подолгу не получается. Лишь изредка я откидывался в кресле, чтобы протереть сухие и безжизненные глаза. Сестра в это время подливала воду мне в кружку и уходила. Потом я снова забывал, что она у меня вообще есть.
Стремясь заниматься любимым делом, отчего-то боялся стать художником, уйти в свободное плаванье. Быть непонятым, неодобренным, остаться без денег. Теперь я стою на мели своей боязни, и прилив, кажется, будет совсем не скоро.
Приступы кашля своими зубами рвут мое горло. Так страшно, когда не можешь остановиться...
Таблетки в какой-то момент стали заканчиваться. Отчетливо помню: зияющие пробоины в упаковках напрягали, вызывали во мне подсознательную, глубоководную тревогу. Пришлось идти в аптеку под вереницу монотонных взглядов.
Уже приближаясь к своему дому с пакетами, переживавшими запястья, почувствовал:
Кажется, снова приступ.
Легкие в целлофан, потом затянули. Он подкосил меня железной палкой под коленями. Дыхание учащенное, баночки покатились по тротуару. Кашель сухой, глубокий. Где ингалятор? Задержать бы дыхание, не могу. Духи? Машины? Кто-то неподалёку закурил? Нужно сесть, наклонить голову... Очень нехорошо...
Я перестал себя контролировать.
Не знаю, сколько это продолжалось, но не долго, наверное. Я лежал на тротуаре и задыхался, словно рыба, которая лежит на тротуаре и задыхается. Сфокусировать взгляд не получалось. Голова звенела, голова-ксилофон.
Отголоском отдалось осознание - кто-то вытряхивает мою сумку. Потом прямо на лицо, стукнув переносицу, упал ингалятор.
Облегчение было внезапным и оттого почти болезненным. Я впивался зубами в пластиковую трубку, хотелось заплакать. Внезапно стало так хорошо, что я было не рехнулся.
И в этот момент раздалось откуда-то сверху:
- Это что, без парилки тебя так разносит?
На меня смотрела невысокая, стриженная под каре девушка. Может, кореянка, может японка. С кучей цепей и пластиковых кулонов, в растянутой черной футболке и совершенно дурацкой вязанной шапочке.
- Меня зовут Кагами. Я уверена, имени вполне достаточно, чтобы дать мне попробовать эту штуку.
С ингалятора, почти отнятого; с глубокой затяжки и облачка пара началось наше знакомство.
***
- Серьезно? Не накидывался ни разу?
При этих словах девушка закинула в рот сразу несколько леденцов из гремящей банки. Жестяные звуки раздражали.
- С моим диагнозом даже нервничать особо нельзя, не говоря уже о том, чтобы курить траву.
- Я вообще-то о таблетках. Да тех же мускатных орехах. Не знаю, я бы при желании приняла даже с дыркой вместо легких. Суть в том, готов ли ты быть вечно смелым после минутной смелости... типа того.
Приехав в Нулевой город, мы с сестрой так и не успели ни с кем познакомиться поближе, не хотели даже. Я по природе своей никогда не стремился к общению; Луиза, сестра, была слишком робка и стеснительна, чтобы сдружиться с кем-то.
А вот уже сейчас Кагами выплевывает содовую прямо на тротуар только потому, что напиток ей не понравился. Делает это с явным удовольствием, смакуя мысленно звук льющейся из губ жидкости. Пальцами смахивает блестящую ниточку слюны, протянувшуюся под губой.
Затем ведет меня, крепко сжимая руку, прямо по липкой пенящейся луже.
- Все, пошли ко мне. Будем кассеты слушать.
В ее случае, кажется, выбор уже был сделан. Не спрашивая нашего с сестрой мнения, приписали этого человека. С яркой биркой-наклейкой: "лучший друг".
Они с Лиззи действия нашли общий язык. Причем до странного быстро, даже поспешно: девушка карликовой породы, японский мини-автомобиль почему-то стал лидером двух наших мнений. Кагами подавляла своим существом, решала за нас, не давая выбора. Но в ее деспотичности было нечто такое, к чему тянуло. И мы подчинялись, давали завязать себе глаза и вести.
В городе к ней относились с презрением, смежным со страхом чувством. Когда мы гуляли втроем по пустующим трассам - японка походила в такие моменты на еще одну мою младшую сестру - зрачки в спину становились едкими. Глазами люди шипели, поджатыми губами - кусали. Заставляли неприятно гудеть позвонки, чувствовать спиной легкий холод.
(Шаг, и мужчина при виде нас задвинул шторы. Другой - стоявшая во дворе женщина прикрыла глаза своим дочерям в белых платьях.)
Попытки улучшить условия жизни сошли на нет: новоиспеченная знакомая научила Луизу курить. И хотя дымили они на балконе во время моего отсутствия, целыми днями потом першило в горле, как если бы туда постоянно сыпали хлорку. Лишь стоя у черной водяной кромки я дышал полной грудью - запах соли, темных подгнивших водорослей. Все комнаты в доме пропахли табаком и фруктовыми отдушками.
И все же, каким было мое отношение к ней? Я до сих пор так и не понял, если честно: при всей скверности ее характера хотелось находиться рядом. При всей болезненности знакомства позволить хоть раз выдохнуть мутноватое облачко дыма себе в лицо и сказать:
"Ты странная. А я хочу тобой задохнуться"
У Кагами дома, в здании с абсурдно черными стенами, мы втроем наматывали кассеты на шариковые ручки. Танцевали под техно, и кулоны на ее почти мальчишеской груди бренчали. Хаотичные звуки, обертки от шоколадок в углах, спертый воздух. Задернутые шторы, неоновые светильники - это были несколько квадратных метров чистой кислоты и концентрированного помешательства. Когда я смотрел на блаженное лицо уже пьяной сестры, она казалась мне, скорее, новоиспеченной знакомой, чем родственницей. Понимал, что, наверное, выгляжу точно так же в этот момент - с помутненным взглядом и взмокшим.
Почему я до последнего цеплялся за нее? Терпел вульгарность, бездумные выходки и всеобщее осуждение?
Она была художником. Занималась этим лишь ради себя и оттого была такой настоящей.
( - Если нас запалят, - Кагами, выглянув за стену, встряхнула балончик с черной краской, - все бросай и беги.
Я не могу бегать, - в то мгновение говорил с ней через платок, чтобы не вдыхать едкий запах, - может случиться очередной приступ.
- Тогда не сдавайся им живым и умри во имя искусства. Не так уж и плохо погибать таким всем, эмм, таким всем не таким.)
Японка искренне верила в инопланетян и рисовала лишь их - маркером, жирными и кривоватыми линиями, словно ребенок. Этими каракулями были покрыты тротуары, дороги, потолки ее дома и стены всех зданий. Сидя вечерами на какой-нибудь крыше, мы слушали рассказы о том, как однажды пришельцы устроят в этом городе вечеринку тысячелетия. Со своего корабля они вынесут лучшие звуковые усилители; наркотики, похожие - Кагами уверяла - на лизергиновую кислоту. Эти существа с глазами, будто обтянутыми латексом, раскроют секрет настоящего космо-техно, а потом заберут девушку с собой, покорять галактику и закидываться блестящими таблетками.
И в моменты нашего общения, всех этих сумбурных вечеров я ловил себя на мысли: именно сейчас я проживаю свою юность. Настоящую, с эпилепсией под музыку, с особенным маргинальным удовольствием от порицания окружающих. С дикой головной болью субботним утром, со своими попытками...ммм...
( - Это Юдоку, - ткнула пальцем в одну из каракулей с пришельцем, - я выбрала это имя, потому что его кожа выделяет яды: стоит Юдоку появиться где-нибудь, как все вокруг начинают задыхаться и умирают в страшных мучениях. Еще он сам страдает от этого запаха.
Тогда я внимательнее посмотрел на картинку: мазня. Зловонные испарения - облачки нарисованного маркером пара. Я рисовал примерно так же, когда мне было лет шесть, и дело даже не в моих способностях. Так, как делала это Кагами, рисовали по детству почти все.
Забавно все это. Может, я тоже являюсь кем-то вроде зловонного пришельца? Собственным ядом я не только отравляю окружающих (Луизу, да и тех же соседей), но и себя умертвляю? Делая это день за днем, размеренно, заливая в горло по капле ядовитого концентрата.
- Так, ты меня слушаешь? - японка с силой стукнула меня в бок. После этого невольно пришлось обратиться к ее рисункам. - Единственный друг Юдоку - призрак маленькой девочка Ши. И чтобы видеть ее, инопланетянин всегда носит тело Ши в небольшом целлофановом пакете.
- Зачем мне все это знать, Кагами? Вот на кой черт, правда?
Она посмотрела на меня глубоко и значительно. Узкие глаза на секунду показались необъятно огромными.
- Когда улечу бороздить космос, кто-то должен будет доделать эти рисунки вместо меня)
Временами мне действительно было тяжело. Плохо, даже хуже, чем раньше - неполноценность ощущалась еще более остро и болезненно. Просто теперь нашлось, с чем сравнивать; у меня появилось то, чего я действительно хочу.
Убегать с баллончиком краски, не сгибаясь вдвое от накатившего удушья. Дымить электронными сигаретами, не ингалятором, вливать в него приторную жижу с резкой и въедливой отдушкой.
И от всех этих тягостных мыслей в какой-то момент действительно захотел прикончить себя. Чтобы быстро, разом, чтобы больше не мучаться. Был в шаге от смерти, и я пытался шагнуть,
Чтобы проснуться и глубоко зевнуть. Выкурить сигарету, лежа в постели; сделать утреннюю пробежку, пока на улице прохладно. Не бояться забыть дома сумку с лекарствами, не прислушиваться к собственному дыханию. И болезненно не ощущать свои легкие инородным отмирающим телом.
Познакомившись с Кагами я рискнул вдохнуть жизнь поглубже. И она мне понравилась...
Падать спиной в воду было нестрашно. Широко распахнув глаза, позволять черной мутноватой воде сливаться с цветом радужки. Одежда отяжелела, потянула меня на дно. Мысли приятно путались: я думал, как легкие сперва наполнятся водой, станут здоровыми и идеально правильными. А потом застынут.
Только вот едва пропитавшись водой, все мои ткани, вся плоть отторгнула ее, словно насос.
И я лежал на берегу, задыхаясь, вместе с привычным кашлем выплевывая солоноватую жижу. Не как рыба - дельфин. Которому ни под водой, ни на суше не дано дышать полной грудью. Он наверняка мечется, как метался я, не имея возможности никуда с головой погрузиться.
Тогда я вернулся домой по коридору взглядов, до пугающего пустых. Не застав дома сестру, завалился спать, оставшись в мокрой одежде.
Мне снилось, как с натуры я маслом рисовал портрет пришельца. Уходя, тот заказал мне оформление сайта по продаже угнанных космических кораблей. От картины был в восторге - в благодарность отсыпал светящихся таблеток.
И приняв их, до самого пробуждения я танцевал на кровати посреди моря. Вода делала глубокие вдохи спящего и была черной, как нефть.
***
Закрывая глаза на произошедшее, я пытался жить как прежде: рисовать логотипы, банальные и простые; носить офисные белые рубашки, чтобы казаться всем ответственным и благоразумным. Со всеми здороваться, но ни с кем не спорить. Во все свободное от Кагами - "не высовываться". Получаться давно перестало.
Только вот в мыслях перестали укладываться привычные истины, для них уже не находилось места. Словно черная морская жижа до сих пор плескалась на дне желудка напоминанием о не наступившей смерти. Кусок черепной коробки снесло лопастями несуществующего катера - в голове все бессвязно, как после лоботомии.
Но и с девочками я уже не был так близок - Кагами стала еще более непонятной, чем раньше; Луиза реже появлялась дома, ее существование начинало меня волновать все меньше. Словно они уже на космическом корабле, а я нет. И точно кто-то из нас троих уже умер, этот кто-то жив по ошибке.
Наверняка смеющийся врач обманул меня осознанно - он лишь дал в тот день отсрочку. Играя в бога, вылил стакан воды на задыхающуюся рыбу; продлил мучения, а не избавил от них.
Его слепящие лошадиные зубы, мясистые темные десны - было ли все минувшее спланированной издёвкой? Я до не уверен и до сих пор не конкретен.
Доктор, соседи, Кагами и даже Луиза - все эти люди заставили меня стыдиться собственного недуга. Словно бы я стою с фотографией собственных легких: "Смотрите, какие уродливые!", "Ох, лучше бы он их никогда не показывал..."
Вся история получилась короткой и сумбурной: месяц, два - сколько длилось все это? Чем чаще я ее вспоминаю, тем она кажется мне длиннее и нереальнее.
В тот день я стоял в аптеке, хорошо это помню: громко работал вентилятор, некоторые люди из очереди нудно кашляли время от времени. Не как я, без отдачи. Через окно было видно, как наши каракули на стенах закрашивают белой краской. Мой сотовый зазвонил, вся очередь обернулась - не выключать звук здесь не принято. Через зрачки они резко втянули в себя весь кислород, душный и спертый воздух ударил мне по вискам. Под раздражающий звук телефона, под десятки взглядов я вышел. Только потом взял трубку и:
"Вода вылилась из стакана: всемирный потоп начался, - в трубку монотонно вещал какой-то бесполый, почти механический голос. - Сотни черных паучьих нитей не хватило, дабы удержать тяжесть вдоха. Змеи шипят вокруг того, что корчится на полу. Ощущение чужого присутствия рождается трупом лакричной конфеты под твоей кроватью. Любимую драм-машину на ее месте ты уже не найдешь, осталась лишь лужа неонового бензина. Даже не пытайся содрать оплавленный латекс со своих пальцев - замерший предмет не начнет больше двигаться. Просто смирись, чтобы потом не пришлось оборачиваться"
А затем сбросили. Словно одним ухом я слышал дрожащие и визгливые гудки, другим - как встряхивают тяжелые белые покрывала, как неторопливо ходят по тротуарам люди. Вся моя черепная коробка стала одной бесконечной полостью. Темной и абсолютно бездонной; от несуществующих стен все сторонние звуки раздавались эхом.
Тогда я еще ничего не знал, еще большего просто не понял. Но где-то внутри (как раз в области больных легких, будто опухоль размером с мяч для гольфа) появилось чувство - за моей спиной стоит нечто странное, и это "нечто" уже произошло. А теперь просто стоит.
Кагами повесилась.
Вздернула себя на дверной ручке в собственной спальне - я так и не понял, как у нее получилось. Это выяснилось спустя почти час, а тело все это время стыло и коченело.
Японка включила в тот день все свои неоновые лампы, в комнате громыхал магнитофон, воняло краской. Абсолютно ничего не изменилось, ни одной детали - словно самоубийство было неотъемлемой частью ее ухода за собой, а мы об этом просто не задумывались. Умыться, почистить зубы. Затем убить себя, и только после этого идти заниматься делами.
Узкие глаза, теперь апатичные и пустые, смотрели на увешанную рисунками стену. При мыслях об этом терпеливом ожидании смерти становилось не по себе. Губы Кагами поджаты, зубы крепко сомкнуты. Я уверен, в последний момент этой девушки не прозвучало ни одного лишнего хрипа, лишь магнитофон звучал с характерным для него легким потрескиванием.
Наверное, этот свежий труп был пропитан каким-то особым ядом. Запахом апатии, вдохнув который я заразился. Вместе с оцепенением сошли и остальные эмоции. Вслед за плескавшимся внутри меня морем утекло ощущение происходящего. Словно мою кожу подобно латексному костюму надели на полый металлический каркас и застегнули на молнию.
События стали казаться обрывочными, подобными пленке старого фотоаппарата: приезд медиков, тело обматывают тонкой прозрачной пленкой. Во время похорон Кагами кладут в квадрат белой коробки. Море штормит, сестра скололась, все рисунки на стенах наконец закрасили, когда хоронили сестру, вообще не помню. Кажется, не пришел. Белый порошок на дорогах, в аптечке закончились таблетки. Слез нет, я заливаю себе в глаза воду из-под крана. И вообще ничего не чувствую.
Я очнулся от этого забытья спустя несколько дней. Все это время валялся у Кагами дома, обложившись ее рисунками, заслушивал старые потрескивающие кассеты. В свете неоново-лиловых ламп глаза совсем отвыкли от дневного света.
Дребезжанием будильника отдался в голове очередной приступ. Задыхался ли я так сильно за это время, хоть однажды?
Благодатная асфиксия. С каждым глотком воздуха, столь алчным, возвращалась и жажда жизни. Глаза заслезились, рот наполнился влагой слюны. Ни разу до этого мне не хотелось сделать так многого, ни разу я так не жалел о потерянном времени. Для счастья в тот момент хватило бы воздуха. Просто воздуха.
Лишь перенеся несколько неудачных попыток встать на ноги, болезненных падений о плитку, я нашел ингалятор. Вместе с первым вдохом вспомнилась и наша с ней первая встреча. И пусть мне все так же больно, но...
- Хотел бы ты задохнуться?
- Извини, теперь очень хочется подышать.
Как только получилось вновь сфокусировать взгляд, я по-другому взглянул на эту комнату: в ней ведь пусто. Несколько лампочек перегорело, едкий и сладостный запах выветрился. Все эти вещи имели смысл, пока была жива их хозяйка. Сейчас это мертвая молодость, похороненный протест; все то, чего уже не прочувствуешь спустя время. Вечное время, куда вечно опаздываешь.
Очень долго я не мог понять простой истины - Кагами никогда не была приспособлена к этому миру, вульгарный и непосредственный ребенок. Подобно эфиру, слишком легкому, своим существом она вступила в химию со мной, с Луизой. В этом мире имеют смысл только ее идеи, все эти безумные рисунки - самой девушке оставаться в живых вовсе необязательно. Она и не осталась.
Стоя посреди главной улицы, представляю, как следуя друг за другом по коридору из осуждающих взглядов, две темноволосые девушки идут к морю. Как, расставив крыльями руки, поочерёдно бросаются в воду. И та радушно принимает их, темное неподвижное море заходится брызгами.
(Шаг - если свернуть ту бледную шею, ее хозяйка мертвее не станет. Другой - мужчина, ваши сероглазые дети внутри абсолютно полые)
Кагами вложила в меня все, что нужно для жизни. Луиза, будучи идеальной младшей сестрой, тактично ходила тенью, потом и вовсе исчезла, дабы не лишить столь нужного воздуха. Каждая наша встреча, каждая кассета и каждый баллон с краской были ступенями длинной лестницы.
Пусть ингалятор так и не исчез из моей сумки - я знаю, что болезнь не помешает мне. Чернеющие легкие - блестящие мысли.
Теперь стоял у самой кромки темной, мерно вздымающейся воды. Вся моя предыдущая жизнь, весь будто бумажный город - оно осталось далеко позади. В руках рисунки, незаконченные работы - все их сюжеты я давно выучил наизусть. За спиной два внимательных женских взгляда.
Я чувствовал, как все происходящее вокруг наполняется отныне особой, сакральной значимостью. Ощущение взбудораженности.