Попробовав мыслить абстракциями мы спонтанно перестаем думать о сути. Нет мысли без доли абстракции, но нет абстракции без проевшей плешь сути. Неизменная парадоксальность сознания облагораживает и отличает человека от зоопланктона и остального зверья. Частое присутствие мысли зачастую только мешает прогрессировать заторможенному сознанию homo, и зачастую в состоянии завала мнений сознание отказывается применятся по назначению. Вот собственно и все. 15/сентябрь/1998г.
Попробуй, пройдись по нашим улицам, попробуй! Ни хера там не увидишь. Отвитриненные задницы магазинов раздражают сознание и голодный желудок, пыльца грузовиков испарением зловония и тщедушия буквально душит, высасывает, пожирает и без того покалеченный жизненными дрязгами организм. Анус подъезда немедленно затягивает в изгаженные мелким домашним скотом подобия стен и систему полов и потолков, наклейки дверей не обрызгивают коричневым, но как, ха-ха, плачевно обнаруживать сей прискорбный элементаризм сегментов-домов в которых мы имеем проживать себя. А во дворах смрад и ступить куда не ищешь, а просто на четвереньках ползаешь в поисках окрыленного чистого, как-то наткнулся на железную палку и просветлел мигом - вот оно! - и померк сразу, уж слишком много неосознанного в важно-омерзительном экскременте...
А иногда просыпается любовь. Любовь признака хитрости и злословия, любовь себя не внутренне-снаружного, а себя в не себе, далеко от собственной ауры, за пределами воздействия личностного энергетического чувства; и, находясь в нетипично-прерывном искании, изредка натыкаешься на знакомое до кайфа свое, родное, болезненное, и в этом есть некое нравоученьческое начало вечного счастия...; инфантильные абсцессы души нередки в разобранном до сплавов надушенном слабоумии или может это просто трусость тела? Народно-напевный менталитет просыпается исключительно в моменты взлетов-как-падений взрывов любовной этики души.
Некогда я вспоминал о восприятии собою несложных дисплейных образований, недоумок-гиперстеник с автоматией бреда в периоды пробуждения из действий и деятельности. Думы о бездумном, и как только подобное в тебе умещается?, не дает покоя опресневший кусок серого, нединамичного, обыденного себя... Ах, оставьте, оставьте!...
19/ноябрь/1997г.
В углу, около радиатора, под окном, между пространством и нижней гранью восприятия стоит стул. Обыкновенный четырехмерный стул (ведь неизвестно, как долго он стоит). Простоволосые почти внезапно, но нудно и мучительно думают о его причине, о причине простаивания его именно здесь, о причине своей несчастливой любви к стулу...
Может это просто памятник дани, или это какая-то необычайная подпорка взгляда; скорее всего это - смачный плевок в ваше сознание, обкромсанное образами мира, только и всего-то. 18/февраль/1998г.
Из фужера высовывались заячьи уши. Они светились необычным оранжевым светом и, шевелясь, как-бы голосовали. Вместо ответа они разбивали кувшины с влагой и били палкой по несуществующим спинам в татуировках. Как-то около прошагали сомнамбулические фигуры, размахивающие серебряным столовым прибором. Прощаясь, фигуры вскрикивали греческие двустишия. Шлейф мертвых нарциссов оставался после них.
Реактивный разум, мгновенно разрушая детские пирамидки, вбуравливался в бездушную гладь, оставляя серозные всплески газовых облачков. Они же строились в грозные структуры, не обещающие вечного. Уши исчезли.
18/февраль/1998г.
Проваливался. Проваливался зыбкий голос, беспрецендентно, трагично, безучастно сразу как-то жевано, как рифленый клок туалетной бумаги. Голос жил звучно, широко, будто на скатерти с грузинской свадьбы, там же и питался. Задыхался от зажигательных взглядов очаровательных феминочек, отворялся со скрипом ржавой цепи, когда провалы меж суточными плоскостями безнравственности зарастали древесной пылью. До нехорошего глубокий книксен заставлял голос испускать фонтаны возмущенного лая, словно бы полтора пса разом сфыркнули овода с куска кровавого мяса.
Пуще отогнутой зависти завизжал бы голос от дурно пахнущего сна; пожалеть просился под порог, под широченную полосу света (дверь сколочена в состоянии хмельного куша). Мир, покой и раздражающий свет тебе.
2/март/1998г.
СУАЦУ
В вентиляции жили духи. По ночам они глючили крепким пивом и глухо кончали. Заглюченность образами их удовлетворяла, но не вполне. Конечно, им желалось утаенной частицы мести, мести за..., хотя впрочем не суть.
Ровно в три часа дня, иногда, включали где-то вверху вентилятор, и духи грелись обжигающе сухим пылевым устоем, скопившимся в углах труб-одиночек-слепозавершающихся. Они, сплетением смердящихся зловонных подобий палок полых, заполнили все живое и приспособленное к природному существу пространство. Духи злились на них за бесшабашную исключительность и способность к самоудовлетворению. Но чего-то в корне зевающего и взывающего сделать были не в силах, ибо телесностью их не баловали со смерти.
Иной раз, надев флюоресцентные очки, они играли музыку. Нет, совсем не ту, что мы привыкли наслаждать в себя, а музыку пыли, музыку диаметра, музыку нетела. Духи проваливались вниз по трубовому коридорному свищу, поднимали с напыженных мест пыль и заставляли ее скрипеть, жевать, урчать и тереться. Производимая какофония доводила их до экстаза вне тела. Духи восторженно что-то кричали друг другу, обменивались рунными значками и шептались над ними.
Сие действо называлось у них "Суацу", что значило бы, наверное, "священность-проваливаясь-вон".
Ну да Бог с ними. 17/февраль/1998г.
Кое что о цветах
В старом вонючем лесу, посреди загаженной людьми поляны, где-то между смердящей речушкой и гнилым дубом выросли отнюдь неплохие даже цветочки. Его звали Хузя, и был он одуванчиком. Ее же прозвали Друдь - за глазки. В народе же такие цветки величают "маруськины ногти".
Он рос сволочью, она - умела прощать. Когда он исподтишка осыпал ее вездесующимися парашютиками, она отвечала, по-дзеновски, спокойно и хладнокровно: "Неужели?", и он смущался. А один раз она сказала: "Ты изразвратничаешь...", и он осознал любовь...
Он нуждался в ее словах и часто сам порол чушь. Он погружался в мечты-обрывки где имажинировал себя великим укротителем дыхания, или работягой-сфинктером, или плешивой совой - кем угодно, лишь бы не признать себя обиженным собою самим. Он любил вслушиваться в сплетный ветер, любил, например, издеваться над пророчествами, просто обожал унижать без конца теорию натуризма. Попросту - он был далеко не идеальным представителем своего незамысловатого вида. Хотя, между тем, одуванчиков всегда любили за мягкость и легкость, чего не скажешь про Хузьку. Он сам иногда, дурно посмеиваясь, любил говорить про себя: "То, что я - озлобленный извращенец, вашу мать!, мне жизнь, блин, спасает!", - и был прав.
А Она жила и думала только о своей недолговечной похоти, периодической похоти. В период полового покоя она обо всем (и о нем тоже) забывала напрочь и оставалась наедине с язвенным кайфом одиночества. (Как раз в эти моменты на переменных осколков ее памяти можно было создать берлиозовскую какофонию, отсутствие же ее указывает на несовершенство ваших перцептивных механизмов.) Когда покой завершался, язвенный кайф сменялся утробным желанием, даже не желанием, а ЖЕЛАНИЕМ!, она зверела, раздражалась, показушно сморкалась, требовала выйти или предъявить пропуск и кричала, что ее мать была конченой аристократкой-фетишисткой. В период активации она вспоминала о гаде и тонула в неестественной нежности к нему, она боготворила, поклонялась, умилялась, терялась, злилась, не понимала, ненавидела, отворачивалась, боялась темноты, внушала, влюблялась, возвращалась, и - по новому кругу. От такой лошадиной карусели она изнемогала и встречалсь с ним взглядом.
А был еще период перехода от покоя к актива и наоборот. В такие моменты она не осознавала ни его, ни себя, ни собственной самки, ни его ось-ординат-энергии. Она стояла посреди поля и благоухала. И люди подходили к ней и удивлялись. Люди ее нюхали, не срывая, боясь задеть. Люди понимали, что, сорвав ее, они погубят последние чувства, уцелевшие в бесконечной погоне за... ним. Ведь они были движимыми лишь ветром растениями, и никогда не могли подойти друг к другу.
Вот так и мы - обезображенные двуногие - вслушиваемся лишь в дуновение очередного поветрия и ни за что никогда не послушаем собственного сердца.
30/май/1998г. /
Обсуждая сам с собой несерьезную проблему, я заметил за собой склонность к увиливанию от самокритики. Уж что-что, а эта склочность прежирно разжилась в моем поведении. Видно проблема впрыснута отсутствием оного, без уловок, с явным намерением фальсифицировать оценку. Создание антивируса займет черное время, да и кому это выгодно, когда единственную поблажку, без сопутствующих толчков, уже совсем симбиотически прильнувшую кто-то захочет ликвидировать. Причем если "кто-то" облачится в мои собственные глаза и уши. 15/сентябрь/1998г.