Аннотация: Кабóкина была мудрой. С вечной думой в круглых, глубоко посаженных глазах. У нее был высокий лоб, нос картошечкой. Вся небольшая справная, с натруженными руками...
КАБОКИНА
Кабóкина была мудрой. С вечной думой в круглых, глубоко посаженных глазах. У нее был высокий лоб, нос картошечкой. Вся небольшая справная, с натруженными руками. Мысли роились невпопад, неожиданно вдруг спросит: "Лешка, а вправду говорят - в Китае народу так много, что уже на крышах сидят?". Или: "Австрийцы помягче немцев будут. Они у нас пленные в Германскую войну стояли. Сено косили. Мы косы вниз через плечо носим, они - вверх, чтобы не поранить кого. Предусматривали".
В селе церковь давно закрыли и частично порушили - в ней мерзость запустения. Когда-то построили на деньги селян в честь Косьмы и Дамиана. Семью батюшки куда-то сослали. Что можно, верующие разобрали по домам. Храмовые иконы, под ругань комсомольцев, выносили на себе - кто в сарай до лучших времен, кто в красный угол избы. Потом лучшие времена наступили, но не осталось ни старух, ни икон. По деревням прошлись лихие люди, посдирали иконы уже на продажу.
Но я еще застал жителей - это подруги Ольги Кабокиной: Зоя, Наталья, Анна. Зоя круглолицая с маленьким носиком. Войдет в избу - первым делом поищет иконы, долго креститься, кланяется. Наталья - худая, с внимательными глазами. Вдова со взрослым сыном - он ее обижал, так как был постоянно выпивши. Пенсия деревенская была 15 рублей, вот и корми оболтуса. У Анны тоже сын взрослый - крупный дядя, симпатичный, не женат.
- А чего семьей не обзавелся? - спрашиваю Ольгу.
- Да у него запятая!
- Какая?
- Ссытся по ночам!
Сын Ольги живет в небольшом подмосковном городе, работает на заводе. Когда-то потерял глаз, стал нервным, особенно когда выпьет: ругается, наскакивает, но злобы настоящей нет - обида. У него худая усталая жена с умным интеллигентным лицом. Тоже работает на заводе, в горячем цеху. Двое детей, все заботы на ней. Кабокина в ней души не чает: "Ангела дураку Бог послал - золото, а не невестка!". Когда сын, выпив, начинал материть жену, Ольга с яростью заступалась за нее - сжав кулачки, шла в наступление и сын пасовал.
Был он в душе справедливый и добрый, но жизнь с детства не удалась, прошла в нищете, без отца. Их было два брата-малолетки. Родители каторжно трудились в колхозе за палочки-трудодни. Отец был из соседней деревни. Началась война, отца забрали, отправили на передовую. Многие были из их деревни - земляки. Солдатам раздали грозное оружие товарища Сталина - палки:
- Как фрицы пойдут - бейте их палками!
- Дайте нам хоть лопаты, сподручнее будет!
- Нет лопат, бейте палками.
Палок много - лес вокруг. Кабокин был вспыльчив и невоздержан на язык, громко возмущался:
- Как это - фриц с винтовкой, а мы - с палками! У него орудия, пулеметы, а у нас - палки! Чем воевать?
Стукнули, куда надо, приехали особисты, дали Ивану десять лет. Так он остался жив, другие деревенские, что с палками, все там же и полегли. Кабокину еще повезло, потом пришли другие герои тыла - СМЕРШ, они бы расстреляли, у них это просто делалось, для острастки. Вождь не доверял армии, а они были "глаза и ухо государевы", трудились, не покладая "Дел" - часто дутых, пустяшных. Тот требовал разоблачений, "Дела" множились, росли. Главный выдумщик сам потом был разоблачен и расстрелян.
Так дети остались без отца, а Кабокина без мужа, хоть и живого. Одна поднимала сыновей. Те рано начали работать в колхозе, помогать по хозяйству. Питались со своего огорода - скудно, о разносолах и вкусностях знали по отрывному календарю: там иногда почему-то были странички с вафлями, печеньем, колбасой, окороком, аппетитными булками. Ребята спрашивали: "Мать, когда же мы это попробуем? Хоть узнать бы, каково на вкус, на запах!". Но проходил год - менялся только численник с еще более аппетитными картинками.
Вождь любил кормить население вприглядку. В кинофильмах прилавки ломились от еды и мануфактуры, колхозники все время пели и смеялись, в перерывах кого-нибудь разоблачали, тот каялся, брал обязательства. Селяне прозревали: в красном углу уже не иконы, а фотографии Ленина-Сталина. Вот вам и долгожданный "Черный квадрат!".
У Кабокиной была мать, она тоже работала в колхозе. Я знал ее в возрасте 100 лет, совершенно слепой. Кабокина говорила, что мать свои глаза выплакала - такая у нее была жизнь. Муж ушел из деревни в город - швейцаром. Был хорош собой, при господах - от баб отбою не было. Иногда приезжал в деревню. Дарил пряник, брюхатил мать и опять исчезал на год-два. Мать, чтобы прокормить детей, уходила в город и побиралась - просила на кусок хлеба. Почти всю молодую жизнь была нищенкой. Когда муж заболел - стал не нужен в городе, приехал умирать в деревню. Дети ругались: зачем приехал, зачем мать обижал? Мы тебя знать не знали, а теперь - корми тебя! Мать за ним ухаживала, потом схоронила.
Это было совершенно ангельское существо: кроткая высохшая старушка - ее буквально ветром сдувало. Выходила за порог и трогала, гладила молодую травку. Вся была чистенькая, аккуратная, лицо древней христианской мученицы. Когда матери не было дома, пьяный внук спрашивал: "Бабка, когда сдохнешь?". Но старушка хотела жить.
Когда Кабокина уезжала, просила меня накормить мать, а если будет отказываться - кормить силой. В указанное время я подступал к старушке с едой: пора обедать! Она отказывалась. Тогда я, придерживая голову, начинал ее кормить. Старушка для вида сопротивлялась, потом радостно: "Ой, силом, силом кормят!". Ольга говорила, что за все сто лет мать ни одного "черного" слова не сказала, а папаша - напротив, был матершинник и похабник.
Кабокин отсидел свои десять лет, но легче не стало. На несколько дней он приехал к семье. Дети его не узнали - выросли без него. Какой-то худой, обросший мужик. Мать его ругала: зачем ты вылез с этими палками, больше всех тебе надо было. От мужа ждать помощи было нечего: он имел право селиться только за 300 км от столицы, как говорится, "на химии"! Там он стал подрабатывать по плотницкому делу, так как был рукастый и смекалистый. Но озлобленный и навек запуганный. Ольга говорила: "Ой, и серун же он был!" - как увидит кого в форме, сразу прячется. Чтобы увидеть семью, детей иногда пробирался ночью, так же в ночь и уходил.
Опорой Ольги был ее старший сын. Красивый, ладный характером и добротой весь в бабушку - всегда помощник матери безотказный. Хотел выучиться на инженера, поступил в городе в техникум, каждый день ездил туда и обратно. После смерти "отца народов" родной отец, наконец, смог вернуться в семью, поступить в колхоз. Стало полегче. Вспомнились численники - попробовали и вафли, и печенье, и белый хлеб. Но нет покоя деревне от властителей. Отобрали корову, запретили сено косить, объявили войну курам. В общем, хлебнула деревня по новой.
Потом все как-то улеглось, но стал ее муж горьким пьяницей - ни дня без "вина", как говорила Ольга. Как какие деньги заработает - все пропьет, семье никакой от него помощи. Старший помогать стал, на завод поступил. Чтобы дорогу облегчить, мотоцикл купил с коляской - долго с отцом на него копили. Разъезжали с ветерком. Этот-то мотоцикл и сделал свое черное дело. Как-то отец выпил и пристал к сыну: поедем в город, там мне деньги должны отдать, вроде как за халтуру. К тому же - будет на похмелку. Сыну не хочется, мать ругается: чего надумали на ночь глядя - уже смеркалось. Отец - ни в какую! Пристал: отвези да отвези. Обернемся быстро.
Наконец, завели железного коня, дорога пустая, дали скорость. Папаша в коляске, в ней - полбутылки на дорожку. Но ведь смекалист русский человек на выдумку - кто мог бы знать! Протянул местный умелец трос через дорогу - от одного дерева до другого, затянул потуже: в сумраке его и не разглядишь! Сын гнал на мотоцикле и троса не заметил: попал ему на шею - голову как бритвой срезало! Мотоцикл перевернулся, отец цел и невредим, сын без головы... Отец вытащил бутылку, залпом допил и стал ждать людей.
Так Кабокина потеряла самого любимого человека, свою надежду и опору - старшего сына. Как начинала рассказывать о нем - плакала. И смотреть на его фотографии не могла, сняла - душа разрывалась. Фотографии на стене все висели, а сын в сердце был запечатан.
После того и отец недолго прожил. Себя винил, из-за него все. Не находил себе места. Как-то сидит за столом и жене говорит: "Дай-ка мне белую чистую рубаху!". Ольга: "Что, в баню что ли собрался? Куда тебе на ночь глядя рубаха?". Он: "Дай рубаху". Наконец, получил, надел. Посидел за столом, огляделся и вышел в сени. Вдруг выстрел. Ольга с сыном выбежали, а тот на мостках за домом лежит, рядом ружье - еще дымится. И что чудно, говорила Ольга: рубаха, как была - белая, на ней только крови капля. А как раздели - весь чистый: стрельнул себе прямо в сердце. Наверно, зарядом всю кровь и остановил.
Почему так вышло, что Кабокина родилась дочерью побирушки, женой зэка, вдовой при живом муже, матерью, потерявшей любимого сына? Никому худо в жизни не сделала, с малых лет работала на земле - сначала по дому, потом в колхозе. Была малограмотна, но умна, по-деревенски интеллигентна - интеллигентность не дипломом измеряется. Как-то сказала: "А знаешь, я на Бога в обиде - за что он мне такую жизнь послал?".
Все же праздники помнила. В избе - иконы, в красном углу, как положено: Спаситель, Казанская, Николай чудотворец. На Казанскую говорила: "Сегодня гроза будет. Казанская строга!". И правда: солнце яркое, небо чистое - вдруг откуда ни возьмись находит: молнии, гром, а потом опять солнце, пар от дождя, на траве мелкий бисер хрусталиками играет на солнышке.
В комнате, где я жил, небольшая икона в киоте - Серафим Саровский, образ в хорошей сохранности. Все думал - вот мне бы такого. Как-то приехал - нет образа: кто-то выпросил. Стало в комнате пусто, посетовал, а Ольга: "Чего не сказал, я бы тебе отдала!". Для нее были главные иконы, что в красном углу, их бы ни за какие деньги не отдала. Иконы были обыкновенные, таких много по деревням.
Как-то решила поехать в город, чтобы пойти в церковь - не помнила, когда последний раз была, разве что в детстве, пока церковь не закрыли, не осквернили. "Вошла, - рассказывает, - Все нарядно, кругом золото, свечи горят, слушаю, как поют... Вдруг один поп или дьяк, уж и не знаю, кто, но толстый такой, огромный, встал около меня и давай орать - орёт и орёт, орёт и орёт. Стою и думаю: и чего ты орешь, как бык Черкасской. Ушла и больше уж в церковь не ездила. А скажи, чего он орал?". "Служба, - говорю, - так положено".
Я подружился с Кабокиной в относительно спокойные для нее годы. Она была на пенсии, огород кормил, навещал сын с невесткой, та всегда гостинец привозила. Дом был ладный: стены - свежеструганные бревна, отливали золотом. Хозяин - золотые руки, успел перед смертью дом переложить, отремонтировать. Стоял дом на краю деревни, в огороде ручеек протекал чистенький. Рядом через поле - лес. Ночью выйдешь - филин ухает, небо звездами усыпано. Чего бы не жить в такой красоте!
Даже свой лужок был у Кабокиной, не то, чтобы большой, но и немаленький, аккурат, чтобы корову прокормить. Но коровы у нее не было - для кого держать: семья сына в городе, сама предпочитала чай. В деревне покупателей нет, да и не по силам было пенсионерке держать скотину, хотя травы вокруг немеряно.
Однако я знал случай, когда пенсионерки держали корову по более весомой причине: из-за кошек. Одна такая, маленькая, как подросток, справная, всегда веселая, по имени Петривна, жила на Украине, в местечке под названием Трепилье. Село прославилось тем, что местные мужики когда-то побросали комиссаров с высоченного обрыва в Днепр. Выплыл один.
Комиссары приехали разорять село. Начали глумиться в церкви. Потом пошли по дворам, отбирать скот, запасы. Орали, грозились револьверами, дразнили красными штанами. Словом, достойные посланники новой власти. Мужики сами только что с войны пришли, на чердаках - ружья, пулеметы, а тут бандиты из города. Не долго думая, похватали их, да на обрыв. Оттуда вся даль Днепровская в синеве теряется - смотри да любуйся! Но лихие времена пришли, не до красот. Стали именоваться те комиссары "героями Трепилья". Помню, остановка трамвая так и называлась. Сейчас вряд ли.
Петривна вставала в пять утра, надевала комбинезон и начиналась ее нескончаемая работа-забота. Крутилась, как белка в колесе. Каждый день меняла на свежую траву на полу в глинобитной хате, пекла пироги и пампушки, делала творог и сыр, пасла корову, кормила кур, стирала, мыла-шила и всегда спешила. Работа спорилась, а получалось - все ради пяти кошек. Те до отвала кормлены и поены, спят целыми днями в теньке, перекатываются с бока на бок. Воробьи рядом куриный корм склевывают, а им даже взглянуть лень.
По выходным к Петривне сын приезжал в гости из города. Она борщ варила, закуску готовила, гнала горилку. Пампушки на противень выкладывала, чесночным соком политы. Как-то перебрал я с пампушками и салом, в печи топленым, а в нем всякие травки, чеснок - словом, объеденье! Никто лучше украинцев его делать не умеет. Стало мне совсем невмоготу. А тут сын ее из города приехал, мужик ладный, как говорится "гарный хлопец". Смотрю и думаю: загадка природы, как у такой крохи богатырь уродился? Стал меня лечить. Налил стакан горилки, бухнул туда ложку соли с верхом, велел выпить и заесть борщом с... пампушками! Как рукой сняло.
Полюбил я украинское село - везде чистота, цветы, подсолнухи в палисаднике. Хаты в пушниках хозяйство у всех на совесть.по вечерам после работы то там, то здесь хором поют. Здороваются: "Слава Иисусу Христу!", в ответ: "Вовеки слава!". Церковные праздники соблюдают. Нигде грубого слова не услышишь, не то что ругательства. Нужно перо незабвенного классика, чтобы описать такое село и славную Петривну. Классик любим и поныне, но больше в России, чем в Украине. Воспевал он Малороссию по-русски, а проживал в основном на государевы деньги в Италии. От него и пошла традиция писать о России подальше от нее, в Европе. Как-то лучше вспоминается.
А почитаем на все времена стал в Украине поэт, полжизни проведший в лишениях и скитаниях. Близок народу и потому еще, что писал на украинском языке, каждому селянину понятном. С далекого Урала доходили стихи Тараса Шевченко, написанные в Орской крепости (1847):
И всхожу я на вершину,
Стану, озираясь.
Вспомню Украину,
Вспомнить не решаюсь.
Степь и тут, и там, но эта
Изжелта багрова.
Наша ж светится все лето
Синевой покрова.
И ее луга и нивы,
Древние курганы
Блещут вышивкой красивой,
Скатертью убранной.
И "Завещание" (25 декабря 1845 г.):
Как умру, похороните
На Украйне милой,
Посреди широкой степи
Выройте могилу,
Чтоб лежать мне на кургане
Над рекой могучей,
Чтобы слышать, как бушует
Старый Днепр под кручей.
Другая пенсионерка, которую я хорошо знал, жила в суровом краю, на границе Костромской и Вологодской областей. Осталась в деревне одна. Держала корову и тринадцать кошек. Кошкам молока хватало, но не более. Ввиду жирности продукта, а может, по другой причине, кошки нещадно поносили - предпочитали это делать на печи. Маша - так звали пенсионерку - кидала в них поленьями, те увертывались и продолжали, как бы соревнуясь, кто из них пожиже и зловоннее выстрелит в печную трубу, которая уже вся была в подтеках - Маша не справлялась. Казалось бы - сойди с крыльца и гадь, сколько угодно, но нет, пакостить приходили домой. Маша была чистоплотной, поэтому приходилось ей бороться за выживание.
Но природа не терпит пустоты и перенаселения. Стали кошки у нее пропадать - поголовье заметно уменьшилось. Оказалось, на помощь ей пришла лиса с выводком лисят. Сам как-то видел: на дороге к деревне сидят, ждут маму с добычей - кушать хочется! Равновесие было восстановлено. Маша даже боялась выпускать кошек на волю, до того дошло. На следующий год Маша вместе с коровой переехала в центральную усадьбу. Что стало с кошками, можно только гадать. Говорят, каких-то кошек - что поймала - взяла с собой.
У Кабокиной тоже был кот старый, задумчивый, молчаливый такой, никакими силами мява из него не вытянешь, но если настроение хорошее, мог с прихрапыванием помурлыкать. От старости шерсть у него свалялась и вместо белой стала серой. Кабокина любила кота-старика, он скрашивал ее одинокие дни и помнил те времена, когда вся семья жила вместе и была по-своему счастлива.
Словом, не для одного же старого кота держать корову. Но не могла крестьянская душа допустить, чтобы луг-кормилец зарастал сорняком и бурьяном. Кабокина свой луг холила и берегла. Не давала по нему ездить проходящим машинам, топтать, кому не походя. Трава вырастала нежнейшая, изумрудная, стебелек к стебельку. Тут-то и начиналась самая работа. Кабокина доставала косу, тонкую, как серп, от старости - и острую, как бритва. Раннее утро начиналось у нее с отбивания косы молоточком, заточкой, камушком. До полудня косила, траву разбрасывала. Как весь луг скосит, сено ворошит, на ночь в копнушки собирает, чтобы не отсырело.
Мне косу не доверяла. Разрешала только сено ворошить, стожки укладывать. На выходные приезжали помогать сын с невесткой. Когда все сено было высушено, общими усилиями собирали огромный стог с дом величиной. Дух от него - что твоя "Шанель", даже крепче будет! Мой нос давно тоскует по такому аромату. Нет по деревням стогов - не для кого. Курицу не увидишь, не то что корову. А если где покосят, то не сушат траву, а гноят. Или как в Европе - сразу закатывают в полиэтилен. А в те времена хорошее сено ценилось: на кабокинский стог всегда охотники были. Приезжали, забирали - глянешь на луг: пусто и грустно...
Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь...
По вечерам подруги приходили: в карты играли, пили чай из самовара, заедали белым хлебом, сахар в прикуску - кололи щипчиками. Если привезешь чего-нибудь вкусного - не ест: "резкое", говорит. Только белый батон да чай. Батон не режет - руками куски отламывает, как древнее преломление хлеба.
Кабокина пустых разговоров не любила, все о вечном, о мировом. Подруги поддерживали: "Да, Ольга, к нулю идем!". Та отвечала: "Еще к какому!". Или спросит: "Скажи, а какая она, Индия?". Вот отдувайся, какая она - сам не был! Мечтал только. Начинаешь вроде как Афанасий Никитин, а потом про священную реку Ганг, их божество Шиву, обезьяньего бога Ханумана, про коров на улицах...
Если описать жизнь подруг Кабокиной - она будет не намного легче. Наталия и Анна - вдовы, мужья погибли на войне, сыновья при матерях живут. Один в виду беспробудного пьянства бывало и мать поколачивал, другой - "запятая". Всю жизнь терпели унижения и обиды.
Полегче было у Зои, она семьей не обзавелась. Была с детства при церкви, замуж выходить не за кого было, одни прозвища мужиков чего стоили: Сипатый, Хрипатый, Дохлый, Задрыга, Сикилявый, Шлепок... Всех молодых да красивых на войне побили. Церковь закрыли - молилась дома. Жила с матерью, обе - как монашки.
Иногда я присоединялся к игре - ставили на интерес или на мелочь. Наталья помалкивала и острым глазом отслеживала, выигрывала. Ольга раздражалась, мы с ней проигрывали. Анна вместе с Натальей, насупившись, пыхтела, была сосредоточена. Крыла козырем и победно хохотала: наша взяла! Зоя в карты не играла - грех. Пила чай, делала обиженное лицо и поджимала губки, вздыхала, но помалкивала.
Неожиданно игра прекратилась: Наталья была заподозрена в краже сахара! В комнатке, где проходили действа - она же и кухня, и спальня - стоял деревянный самодельный буфетик. На нем в наволочке за банками запрятан кусковой сахар. Как-то полезла Ольга, а его нет! Незадолго была у нее Наталья, все зыркала глазами по комнате - вроде как искала что-то. Потом Ольга вышла "до ветру", вернулась, а Наталья домой заспешила - пора. Дома у нее шаром покати, сынуля все пропивал - ничего не делал, пенсию у матери отбирал. Осталась Наталья в подозрении. Всё ходила Ольга и сетовала: "Вот и думай, вот и гадай - то ли рукастый, то ли зубастый...". Зубастый - вряд ли, там килограмма два кускового, все зубы обломаешь, а рукастый - одолеет: не велика тяжесть. А может, просто забыла, сахар съеден был.
Стали мы с Ольгой вдвоем играть. Вечером: "Лешка! Ставь самовар!". В печи ниша для самовара, труба, рядом сапог кирзовый бывалый. Дело нехитрое - насыплешь угля, раздуваешь сапогом, как мехами. Пятнадцать, от силы двадцать минут, и самовар пыхтит - просим к столу!
Бывало, приезжал я зимой, брал лыжи, от конечной остановки автобуса шел на лыжах. Дорога к деревне мимо кладбища. Иду как-то споро, рюкзак за спиной, вот уже и деревня виднеется. Вдруг кто-то схватил за лыжи и назад тащит. Оборачиваюсь - никого, одни кресты кладбищенские! Жутковато стало. К дому подхожу - дома ли хозяйка? Слышу: радио работает, дымком попахивает. Стучу - вот она, Кабокина: милое доброе лицо, улыбается лукаво: "Ты что, Лешка, от самой Москвы на лыжах шел?".
Вскоре дом опустел, сын забрал ее к себе. Одной хозяйничать стало уже не под силу, а там о ней заботились. Куда ушли те дни? Что имеем - не храним, потеряем - плачем. Чем старше, тем больше. Почему у маленьких деревенских девочек такие несчастные, просящие голоса, часто плачут? Грустные, испуганные лица... Может, чувствуют, что их ожидает? Прочел как-то в старом журнале начала прошлого века: "Плачь, Россия, болезнуй, осиротелая!".