Строка из песни пришла на ум естественно, будто собственная мысль. Шторм кончился, вышло солнце - бледное, скупое солнце Эйреанны. Светло, отчаянно зазеленела трава, подернувшись прозрачной искристой дымкой. Сизое небо стало темно-синим, море просветлело; волны внизу отливали изумрудом. К этим цветам вовсе не шли принесенные Державой черный, алый и ржавый.
Донал перевел глаза на труп, лежащий у его ног. Отошел прочь. Ребята перекладывали в телегу оружие. Лука шарил в пожитках убитых, искал табак. Донал отвел глаза. Луке нужно курить; когда он не курит - хоть разбегайся вся бригада. Дома у него теперь нет, неоткуда табаку прислать.
Кто-то из цесарских додумался послать груз по петляющей, с двух сторон обросшей кустарником 'тропинке контрабандиста'. Подвода здесь не проедет, им пришлось складывать оружие в узкие повозки. В таких береговые разбойники обычно возили отнятое у мертвецов добро. То ли решили срезать, оттого что корабль сильно запоздал, не мог подойти к берегу. То ли понадеялись, что по узкой пиратской дорожке проще объехать судьбу.
Зря.
Они дрались. Упрямо, сосредоточенно. Их напичкали, пропитали любовью к своему Кесарю, Державе, или чему там еще; науськали, как собак, поманив куском земли, который только и ждет, чтоб его оторвали. Но умирали они все с вопросом в глазах: за что? И - почему здесь? Здесь, где матери ни похоронить, ни отмолить - даже памятью не дотянуться?
Очень важно - знать, за что ты умираешь.
- Потери? - спросил Донал.
Лука нашел, наконец, курить, сел на камень, ни на кого уже не глядя, не замечая лежащего рядом мертвеца и россыпи ярких пятен. Вид у него был, как у раненого, добравшегося до макового зелья.
- Брик, - сказал мелкий вертлявый Келли, чья мать, по слухам, согрешила с корриганом. - Все живы, вот только... Брик.
- Ах ты... Стойте, а Мальгвенн? Мальгвенн где?
- Тебе незачем кричать, брат по оружию, - прошелестела эльфийка. - Я скажу тебе, когда соберусь умирать.
Мальгвенн - маленькая, прозрачно-бледная - среди людей могла сойти за недокормленного подростка. Она терла пальцами виски. Донал вспомнил шторм, пришедший неожиданно и прекратившийся, как только в нем пропала нужда.
Мальгвен тронула кинжал на поясе, поправила бело-зеленый шарфик, взглянула на Донала. Пронизывающий взгляд, беспощадно освещающий душу, трогающий то, что никто трогать не должен. Донал отвел глаза. Ему было неловко с эльфийкой. Остальные, казалось, не чувствовали пропасти между ними. Не видели ничего странного в том, что в бригадах сражаются бойцы из Fial Atao.
Из них получались хорошие братья по оружию - из бывших богов, которые теперь спустились с холмов.
Мальгвенн подвели к убитому, без надежды, просто чтобы Брик не думал, будто они не сделали всего, что могли. Эльфийка опустилась на колени, вздохнула. Донал не вовремя вспомнил, что хотел сказать ей насчет Бриковых кошмаров - тот уже какую ночь будил парней криком. Так и не сказал.
- Ноги в руки, - велел Донал.
Мертвеца водрузили на телегу, поверх оружия.
Bagad Donal - то, что от нее осталось - скрывалась в полуразвалившемся, пропахшем памятью и печалью замке Старшего Народа. Белые мраморные стены помогали им, бригада Донала держалась до сих пор. Немыслимая страна - маленькая зеленая Эйреанна. Только здесь людей пускают к эльфам в дом.
Первым делом он отправил гонца к Шемроку, договориться, как делить оружие.Когда кесарские потопили Черного Нила, встречать корабли стало некому, и груз приходилось отбивать на берегу. Тяжело; и кроме Шемроковой банды, теперь ни с кем не связаться. Но те и сами держатся на последнем везении, отыгранном в карты у корриганов.
Донал сказал о Брике слова, уже становившиеся дежурными. Поднял меч, отдавая салют. Меч с абсолютно чистым лезвием, хотя он им только что резал, рвал, кромсал. Вспомнился старый риторик из Университета: 'Согласитесь, что тропы вроде 'меч пьет кровь врага' являются настолько отъявленными штампами, что их употребление свидетельствует лишь о вашей ограниченности...'
Мертвеца отнесли в белоснежный склеп, где под ветвями боярышника на изящных скамьях спали хозяева дома. Спали, нетронутые временем и пылью. Здесь же, рядом, лежали 'фиалки' и его собственные бойцы, на них Донал смотреть избегал, настолько живыми они выглядели. Только Гарана здесь не было. И он был благодарен своим за то, что они ни разу вслух не удивились, почему.
Мраморные залы были пусты и гулки, будто перед тем, как умереть, владельцы повыносили из замка мебель. Мальгвенн однажды сказала, что камень забыл ранее живших здесь. Тюфяки и пожитки, разбросанные по замку его бригадой, смотрелись чужеродно. Донал аккуратно убрал меч в ножны, прислонил к стене. Почти против воли вытащил на свет перо и пергамент.
Он думал о Брике: тот хоть понимал, за что сражается?.
...Сначала все сражаются за идею, уходят в холмы оттого, что внутри кипит праведное возмущение. Потом возмущение выкипает, идея испаряется. Можно сказать себе, что у бьешься за свободу, но это будет лишь та свобода, которую ты сам себе хотел доказать, а иначе - волен ли ты, запертый в замке, так что и в город не спустишься? Кто-то говорит, что сражается ради будущего - нас, мол, убьют, зато... Лука так говорил. Потом семью Луки сожгли, загнав в амбар, он понял, что его дети будущего не увидят, замолк. Сражаться за людей - но, в конце концов, чем сильнее сопротивляешься, тем чаще они отвечают, и в конце концов людей не останется совсем. Нужно придумывать все новые и новые причины; в тот момент, когда признаешься себе, что бьешься по привычке, и что в глазах слишком много пыли, чтобы отличить один флаг от другого - ты погиб.
И всегда остается земля. Это можно считать забитой метафорой, можно смеяться, но что делать, если они, наступая на твою землю, вытаптывая траву, причиняют настоящую боль?
Еше, конечно, можно сказать, что дерешься за мир.
- Все карябаешь, брат? - на плечо легла рука. Дон обернулся.
- Пришел...
Гаран стоял за его спиной, грязный и липкий от крови, как всегда, на голове - колтун.
Пока Гаран плескался в тазу, Дон вынул из тайника припасы. Одно из достоинств положения главаря бригады, которое Донал теперь оценил по-настоящему - у тебя не спрашивают того, о чем ты не хочешь, чтоб спрашивали. И не морщатся, когда ты от общей доли отламываешь кусок хлеба - себе в заначку. Вина у них еще было вдоволь, и больше чем вина - верескового эля, оставшегося от ушедших по лунной дорожке хозяев дома. Никто не трогал подернутые тонкой пылью кувшины, раскупорить такой - будто пить с призраками.
Мокрый, разбрызгивая с волос воду, будто собака, Гаран вернулся к столу и схватил бутылку вина, пил жадно, пока не осушил половину. Когда он наконец отнял горлышко от губ, из уголков рта стекали две красные струйки. Дон глядел, как брат разрывает каравай, как дерет зубами драгоценное мясо. Гаран выглядел на удивление здоровым - розовые щеки, сверкающие глаза. Хотя Дону было все равно - пусть землистого цвета и с тусклым взглядом, лишь бы не перестал приходить.
- Хорошо смотришься, - сказал он.
- Твоими усилиями, - сказал Гаран набитым ртом. Проглотил кусок, едва не подавившись.
- А ничего сегодня было рубилово.
- Куда лучше, - сказал Дон.
- Теперь они с месяц на берег не сунутся.
- Сунутся, - сказал Дон. - Только не одни, а с цесарским комиссаром. И его войском. Так что можешь сочинять про нас новую песню. Отходную.
Гаран пожал плечами:
- Я за последнее время не очень-то много сочинил.
Дон глядел, как брат собирается на прогулку. Что бы тот ни одевал, как бы не расфуфыривался, вид у него был пожамканный, потрепанный, волосы торчали в разные стороны - будто он возвращался из кабака.
- Принести чего?
- Себя, - мрачно сказал Дон. - Чтоб мне не пришлось своей рожей сверкать по всем трактирам. И сначала чтобы - к матери. Скажи ей, чтоб уезжала наконец. Скажи, если она сама не уедет, мы с ребятами ночью явимся и ее переселим. На что она надеется, хотел бы я знать?
- Будто она меня послушает, - шевельнул плечом Гаран. - Сам-то сколько у нее не был?
- Я - другое дело, - сказал Дон. "Я-то могу появляться у нее когда угодно", - чуть не сказал вслух. Впрочем, хоть и не сказал - Гаран понял.
- Ладно, - сказал Гаран.
- Иди, - Дон хлопнул брата по спине. Теперь тот отправится к матери. Потом, плюнув на запрет, завалится в трактир. К вечеру, дай боги, вернется; а потом ребята будут рассказывать друг другу, что вот ведь привиделся Гаран, такой как был, с лютней, и песня была та самая, это хороший знак, ребята...
Он и сказал тогда эльфийке: я, мол, матери поклялся. Хотя на самом деле клялся не матери, а себе. Что не даст в обиду, защитит, прикроет. Вышло - ровно наоборот.
Мальгвенн смотрела без ненависти, той, что Донал всегда видел в глазах своих ребят. Разных оттенков, она читалась на дне взгляда, то выцветшая, больше похожая на усталость, то затухшая и черная, то ярко и неприятно горящая. И он притерпелся, и приучился видеть в ней что-то вроде объединяющего знака тайного общества - ради чего-то же они здесь собирались.
А вот у Мальгвен этого не было. Вообще. Был шарф изначальных цветов, траурный - я потеряла своего короля; сиреневая повязка на рукаве - я потеряла семью. И легкая, почти всепрощающая печаль, с которой она глядела после боя на сервированные воронам тела. И еще привычка трогать все время свой нож, будто проверяя, на месте ли он; вынимать его, протирать безупречно чистое лезвие, гладить рукоятку. Дона, наверное, это стало бы раздражать, не знай он.
Иногда к Мальгвенн приходила сестра. Они садились рядом, шутки ради вплетали друг другу в волосы листья и ягоды, пересчитывали их, распускали уже заплетенную косичку и снова принимались за плетение. Кажется, так они разговаривали.
В ту ночь его бригада нарвалась на державников - не могли они знать, что один из отрядов наместника запоздал и не вернулся в гарнизон. Будь Дон побешенее, они налетели бы на цесарских, они бы их смяли. Но было слишком темно, собственная ночь вдруг ополчилась против них. Дон испугался за то, за что шеф bagad бояться не должен: за жизни своих. Он никогда себе не доверял, не понимал, как вдруг оказался во главе бригады - желторотик, студиозус, для которого недавно еще эти холмы и этот лес были просто почеркушками на картах.
Ведь скажут потом, что привел их на смерть.
Он велел своим - врассыпную, и они почти ушли. Не то чтобы воины Державы действительно разбирали, куда посылают стрелы. Когда Гаран вдруг рванул брата на себя, увлекая прочь с пути выстрела, развернул, оттолкнул - сперва Дон ничего и не подумал, настолько естественно, как бы между прочим, двигался брат. Дон не сразу увидел страшное. Заметил только, когда Гаран ухватился за дерево, пытаясь не упасть. Он цеплялся за ствол, царапал пальцами кору, но дерево не удержало Гарана, тот повалился набок, сминая лежащую сугробами листву. Донал увидел стрелу, увидел, куда она вошла. Четкая, беспощадная картинка, которую он еще несколько мгновений пытался не увидеть, изменить усилием мысли, как вырываются из кошмара.
Ой, мама, - говорил Гаран, возя левой рукой по траве. Правая, подломленная, лежала под грудью. - Ой, мамочка, - в широко открытых глазах было искреннее удивление: он и не знал, что может быть так больно. Не знал, что способно что-то на этой земле так его задеть.
- Сейчас, - говорил Дон. Сейчас. Сейчас.
В лесу они остались одни. Кровь брата остывала у Дона на руках. Потом Гаран замолчал, и Дон подумал: слава богам, прошло. Теперь не больно.
Ребята между собой говорили - когда Донал вышел к ним тогда, непонятно было, кого из них убили. Мертвец тащит мертвеца.
- Ну зачем? - спросила Мальгвенн. Ее треугольные глаза покраснели, сузились от усталости. Длинные бледные пальцы дрожали. - Зачем ты мне труп принес?
Дон укрыл брата курткой -тот замерз совсем, руки закоченели.
- Не надо, Донал, - сказал Лука, тронул за плечо. - Не надо.
Дон повернул к нему пустое, глухое лицо:
- Уйди...
Тот ушел.
Может, все было бы проще, если бы им с детства было, что делить. Но Гаран родился не от мира сего, сей мир смотрелся бы неуместно в его светлых глазах. Мать относилась к нему с недоверием, оттененным иногда неприязнью, а иногда - страхом, чего Донал уж вовсе не мог понять. Он догадывался, что, родись Гаран чуть другим, мать любила бы младшего больше,и смутно чувствовал, что пользуется чем-то незаслуженным. Ему приходилось защищать брата от матери, и это убило любую враждебность, которая могла бы зародиться между ними. Гаран считал Дона, наверное, единственным непреложным в своей жизни помимо музыки, просачивающейся сквозь все трещины реальности. Потащился за братом в университет, где ему, мальчишке, делать было нечего. Уходя в холмы, Донал пытался его отговорить, но брат только поднял в недоумении глаза : 'Ты же идешь!'
Но в холмах они вдруг перестали понимать друг друга. Стена, отделявшая Гарана от реальности, начала рушиться, когда он оказался в Bagad. Он оставался таким же отрешенным, но теперь будто бы злился на собственное равнодушие. Злился на то, что его это не касалось. Мрачнел, когда хвалили его песни. Донал не понимал - брат мог вечером у костра спеть так, что люди утром шли умирать, забыв спросить себя, зачем. Пойми он тогда - может, сумел бы уберечь.
Наверное, он тогда сошел с ума. Сидел рядом с братом и все пытался его растормошить. Ругал, просил, заклинал именем матери. Кто-то хотел оттащить его от трупа - Лука не дал. Ночью уже, когда все устали и разбрелись, пришла Мальгвенн.
- Я же не велел ему за мной ходить, - сказал ей Дон. - Будто он нужен здесь кому-то со своей лютней. Боец, так его.
Эльфийка глядела на него, не мигая, будто из храмовой темноты - облаченная в дерево Защитница.
- Помоги, - безнадежно сказал Донал.
Мальгвенн вздохнула, как-то очень глубоко и очень горько. Поднялась:
- Пойдем со мной.
Он дотащил брата до темной, страшной залы в глубине замка. Раньше здесь, наверное, проводили ритуалы, в центре лежал плоский камень. Теперь сюда никто не входил, и из залы тянуло дохлыми мотыльками.
Дон устроил брата на камне, и Мальгвенн велела:
- Дай мне свой меч. И уходи.
Он ничего не понял, но ушел успокоенный. Мальгвенн не появлялась весь день; а ночью она вытащила его на темный одинокий двор.
Протянула Доналу меч. Он сказал:
- А Гаран?
- Вот Гаран, - ответила эльфийка.
Дон почувствовал себя дураком. Нужно было вчера положить братишку рядом с остальными, как полагается, не ломать комедию.
- Сущность брата теперь в твоем мече, - Мальгвенн говорила очень медленно, хотя Дон прекрасно понимал эльфийский. - Пока на лезвии будет достаточно крови, Гаран не умрет совсем. И он придет к тебе... если у него хватит сил. Ты понимаешь меня, брат по оружию? Дети ночи пьют кровь - и живут. Тот, кто питается чужой смертью, продлевает свою жизнь. Так всегда было... что бы они там ни говорили.
Эльфийка слегка светилась от усталости. Дон различал ее тонкий профиль, глубокие глаза, видел, как слегка колышется от ее дыхания конец белого шарфа. Никогда он не был так близок ни с одним существом из ее народа. Мальгвенн вдруг села на корточки, обхватила колени руками:
- Другие думают, чтобы жить, достаточно любви и песен. Вот они и остаются в резервации, плетут венки и боятся нарушить гес. И ждут, когда за ними придут.Эльфы моей семьи были такими же... кровь на мне одной, но я живу.
Донал поверил мгновенно -понял, отчего она не расстается с ножом; и отчего сестра приходит к ней, хотя на рукаве у Мальгвенн сиреневая повязка. И отчего все эльфийские табу для нее ничто.
- Возьми меч, - сказала эльфийка. - Возьми и дерись.
Он взял и дрался, а после боя пришел Гаран - посеревший, растроенный и почти без голоса, и сипло твердил: прости, прости.
Гаран вернулся днем. Влез на тюфяк, поджал под себя ноги. Он всегда был маленьким - на голову ниже брата, уже в плечах.
- Сказал матери?
- Сказал. Знаешь, как она на меня смотрит? Будто на ночное создание, на мертвеца ходячего, будто на самого Всадника!
- Гар, - он всегда жалел брата, но что он мог? - Ты же ее знаешь...
- Нет, Дон, это она знает. Знает, кто я. Ты из меня гуля сделал, я мертвечиной пахну - думаешь, она не чувствует?
Донал промолчал.
- Думаешь, я не чувствую? - сипло сказал Гаран. - Это будто сон, но когда я просыпаюсь, то все помню... Я устал - все время глотать смерть.
'Ты только глотаешь, а я убиваю', - едва не вырвалось у Дона. Но ведь Гаран ни о чем его не просил...
- Я знаю одну песню, - проговорил брат. - Там про одного матроса, который всю жизнь таскал на шее мертвую птицу. Носил себе эту тушку на шее, она разложилась, и от нее воняло, и мухи кружились вокруг. Но матрос не мог ее снять. Это было наказание за грехи... какие-то там... неважно.
- Чего ты от меня хочешь? - с усталым отчаянием спросил Дон.
Гаран вскочил:
- Да похорони ты меня наконец!
Чуть успокоился, но не сел обратно. Сказал:
- Сломай ты этот проклятый меч и уходи. В Скалы, в Драгокраину, куда угодно. Лучше всего во Флорию. Флорийцы не выдают беженцев.
- Ты считаешь, я могу сбежать?
- Если не сбежишь, попадешься, - сказал брат. - Попадешься и расколешься. Не потому, что ты трус или слабак, а потому, что для всего существует предел. Ты свой уже перешел, вот и все.
- Не надо мне, - сказал Дон, - о пределах.
Гаран удивился:
- Дон, ты не понимаешь? Я вижу, как ты устал. Нельзя сражаться, когда ты так устал. Ты уже не злишься по-настоящему. Ты даже не знаешь, кого и за что нужно ненавидеть.
Донал хотел возразить, но брат был прав. Сил и правда не оставалось.
- Пожалуйста, - сказал Гаран. - Пожалуйста, Донни, я тебя прошу, бросай ты это все и уходи. Мне-то уже все равно, а ты - знаешь ведь, тебя они сразу не убьют...
Он наклонился к Доналу, схватил за плечо. Тот ощутил едва слышный запах детства, который они делили пополам.
- Откуда ты вообще знаешь, что я здесь? Может, ты вообще не со мной говоришь? Не думал об этом, а? Может, я только твоя иллюзия! Ты ж ученый, должен знать - эльфы способны на такое. А, Дон? Я умер тогда, там, в лесу! Ты не помнишь? Я умер!
- Хватит, - резко сказал Донал. - Не закатывай истерику.
Брат покачал головой и вышел из залы. Опомнившись, Дон выглянул в коридор - но там лишь шелестели в тихом путешествии сухие листья и отдаленно стучали призрачные каблуки.
Когда солнце садилось, Гаран пришел к их костру.
- Эй, - сказал кто-то, замерев. - Это Гаран.
Лука молча подвинулся, освобождая место. Гаран сел между ним и Келли, подальше от брата.
- Дон, - тихо сказал Келли.
- Вижу.
- Я тут песню сочинил. Послушаете? А?
Он всегда так спрашивал - опустив глаза, застенчиво, с лукавой надеждой. Будто банда у костра была сборищем критиков, будто только они могли по-настоящему оценить его талант.
Будто они вообще могли оценивать.
- Пусть это будет песня для Брика, - сказал Гаран. Он тронул струны, легко, осторожно - так проверяют, холодна ли вода в реке - потом ударил по ним яростно, словно хотел выбить из лютни душу. И запел.
Где-то в холмах журчал ручей, чистый и ледяной до ломоты. Где-то, неслышно шумя, проталкивалась сквозь землю, тянулась вверх трава. Волны с вечной жалобой бросались на прибрежные камни. Дон уже не слышал голоса брата. Он, напротив, казался себе окутанным странной тишиной, тишиной свободы. Он наконец свободен признать свою усталость и уйти. Слишком поздно волноваться о тех, кто остается. Его унесет ветром, будто осенний лист, и сопротивляться он уже не сможет, даже ради...
Он моргнул.
Никогда раньше Гаран о таком не пел.
Потом брат неслышно поднялся и ушел в тень. Дон знал, что теперь нескоро его увидит.
Тогда вступила Мальгвенн. Ребята думали, что и она поет для Брика. Но в глазах эльфийки было забытье, и Донал знал, что печальный, прохладный голос не предназначен для людских ушей, просто так уж получилось. Мальгвен пела для своих - для тех, кто давно уже ее не слушал. Голос вплетался в ветер. Люди, скучившись у костра, пили и внимали - будто им нужно было напоминать, что все здесь уже мертвецы.
Приснился ему паршивый сон. Дон помнил: было уже такое, наяву. Гаран прибежал со двора в слезах, не ревел в голос, как обычно дети, а молча давился, захлебывался отчаянием. Старшие мальчишки отобрали у него свистульку - дурацкую, деревянную, заслюнявленную донельзя. У малыша, правда, получалось из нее извлечь что-то мелодичное. Донал перепугался - сколько раз было такое с братом, и терял он что-то, и отбирали, и сам он набрасывался на братишку в припадке неожиданной, лютой зависти. Гаран только улыбался рассеянно. А тут... Будто мир искал и доискался, как сделать ему больно. Так больно, что не помещалось ни в глазах, ни в сердце. И теперь, во сне, Донал подхватил братишку на руки, и у самого сердце заходилось:
- Ты чего, маленький, я ж ее тебе вернул, свистульку, ты чего, не надо..., - потому что точно помнил: брат так на него смотрел, что он нашел тех мальчишек, и не только игрушку забрал назад, а еще и наподдал. Но Гаран ничего не желал слушать, и рыдал все так же безнадежно.
Проснулся Донал в скверном настроении. Вышел в свежее, чуткое утро под влажным небом. Мальгвенн, сидя на корточках у ручья, полоскала бело-зеленый шарфик, и по воде расплывалось ржавое.
Донал сел и смотрел на страшный, темными сгустками крови, рассвет. Кого-то убьют сегодня. Печальная Дама плачет еще с вечера - Тихий Всадник пойдет собирать души, и она снова останется одна. Гаран когда-то пел про них.
Мальгвенн села рядом, оставив шарф сушиться на камнях. Потертые сапожки скользнули по влажной траве.
- Я не поблагодарил тебя за песню, - сказал Донал, думая - какой же глубины достигло ее одиночество, если она решила разделить зарю с человеком. - Я знаю, она была не для наших ушей, но все равно, спасибо тебе.
- Ты не чувствуешь благодарности. Я пела для мертвых.
- А кто мы, по твоему? Мы не так глупы, как думает твой народ.
Эльфийка засмеялась:
- Мой народ завидует твоему. У вас есть надежда.
- Только слепые надеются, - сказал Донал и встал.
- Знаешь, те, кто придут, - сказала Мальгвенн, с упреком глядя на небо, - убили своего бога. Они прибили его гвоздями к дереву и оставили умирать.
Вот оно что. Донал глядел на субтильную фигурку, на волосы - он так и не понял, белые они или седые -, на узкие сжавшиеся плечи. Вот оно что. Они тоже боятся. Те, в Державе, прикончили своего бога и теперь придут за чужими.
- Не бойся, - сказал он Мальгвенн. - Я не дам им прибить тебя гвоздями к дереву.
- Моя сестра приходила ночью, - сказала эльфийка. - Она все говорит, что я не должна воевать, не должна разбивать гес. Она просит меня пойти к остальным, плести венки из любовь-травы. Забыть обо всем.
'Похорони меня и уходи', - вспомнил Донал. Может, они нас предупреждают. Может, им виднее.
- Как будто я могу, - усмехнулась Мальгвенн. - Дети холмов в резервации плетут венки из забудь-травы, из трын-травы, и говорят, что это путь и судьба. Лучше я умру за них, чем буду жить вместе с ними.
Ближе к полудню, когда они сидели и ждали вестей и еды снизу, Мальгвенн прилетел листок каштана. Она долго щурилась, разбирая выцарапанные на листке руны, и не поворачивалась к людям лицом. В конце концов Донал не выдержал:
- Что?
- Это прислал Глахар, - проговорила она каким-то совсем уж бесцветным голосом. Глахар был из 'фиалок' Шемрока. Донал понял вдруг, что ни вестей, ни еды не будет сегодня.
- Верных Шемрока нет больше, - сказала она по-эльфийски. - Их предали. Те пришли сегодня ночью.
'Не потому, что ты трус или слабак, а потому, что для всего существует предел...'
- Они взяли его? - спросил он спокойно. - Живым? - Эльфийка кивнула.
- А остальных?
Но она не ответила. Сжала, смяла листик в руке, покачнулась:
- Glachar, a breurig me, Glachar...
Вот и Bagad Шемрока нет, как нет отряда Нила, кто-то потянул не за ту карту, и развалился весь домик. Из бойцов побережья они остались одни.
- Дон, - сказали ему после тяжелой паузы. - Дон, он знает твое имя.
Его имя; и их замок; и без Шемрока они лишены всякой связи и загнаны в угол.
Они смотрели на него, и он видел, как сомнение тенью пробегает по их лицам, как расплывается в глазах до того четкая решимость. Свой предел они уже перешли. И на лицах появлялось даже облегчение. И надежда. Донал не мог не чувствовать разочарования, хоть и знал, что все правильно. Всего-то и нужно было - найти предлог, чтобы опустить руки, самый уважительный, самый правильный. Упрекнуть их ему не в чем, но он знает - теперь кто продаст их дело, а кто и отдаст, просто за покой, чтоб не трогали.
Нужно было сейчас что-то решать, и, возможно, он решил бы, но из-за деревьев вылетел на общипанном коне мальчишка. Рот его сиял свежими щербинами, куда-то пропала половина зубов, подбородок и шея были в засохшей крови. И еще кровь - на лбу, у левого виска, смешанная с грязью. На правой руке пальцы перебиты. Видно, во время бойни сошел за мертвого, а потом опомнился - и рванул. А очумевшего конька прихватил где-то по дороге.
Сопротивление. Чтоб вас всех.
Донал хотел снять мальчика с лошади, но тот не дался. Сказал:
- Я из bagad Seamroch, - и без перехода разрыдался. Рядом вдруг оказался Лука, что-то тихо сказал - хватило нескольких слов, чтобы слезы прекратились.
- Они его в Дун-Руа повезут, я слышал, - шмыгая носом, говорил мальчишка. Шемроков сын, должно быть. - По Пути моряков.
Значит, они признали Шемрока слишком крепким орешком для маленького наместнического гарнизона. И повезут его в давно освоенную столицу, где палачи - настоящие профессионалы.
- Там державников понапихано, - прищурил разные глаза Келли. - Там все заговорено-переговорено, искрить скоро будет.
Путь моряков, проходивший через холмы, в первое время давал бригадам Верных богатые урожаи. Теперь поумневшие цесарские расставили там кордоны.
- Трус ты, Келли, - сказал вечно злой Лием. - Видать, твоя мать, окромя корриганов, с зайцами путалась.
- Ты за своей матерью смотри лучше, - взвился Келли, - а то ж такие деньги дерет, что порядочный человек и не подступится.
Донал отступил на несколько шагов - или показалось ему, что отступил, настолько он вдруг отстранился от них душой. Он называл их своими людьми - но сейчас вдруг не нашел в них ничего знакомого, и удивлялся, как вообще мог чувствовать себя причастным к ним. И Шемрок - каким бы тот ни был молодцом, Дону он никто. Бросить бы меч, повернуться и уйти, исчезнуть. Дон знал - если сделать это сейчас, ему посмотрят в спину, но не остановят и не слишком удивятся. В конце концов, их имен Шемрок не знает.
Но он вдруг понял, как мало у них времени.
- Если на съезде, - сказал Лука, - там, где хижина Дюка... раньше стояла.
На съезде с дороги... Там, где она сужается, с одной стороны - море, с другой - лезущее вверх поле с высокой травой...
Куда можно добраться по редеющему, но не совсем еще предательскому леску. Вылететь из-за деревьев.
Хорошее будет рубилово...
Кто-то метнулся, поняв, за стреноженными лошадьми.
- Ну? - хмуро сказал Донал.
Но у них в глазах стояла такая усталость... Одного момента им хватило, чтобы в мыслях отпустить себя, чтобы позволить себе подумать о чем-то другом. Кто-то, возможно, сбежал бы. Кто-то остался бы в живых. А теперь снова - стискивать сердце в кулак, переламывать себя. Так ведь можно и сломать. Он тоже устал, но ему легче - у него есть брат.
По крайней мере, ему так кажется.
- Если бы еще ураган, - сказал он Мальгвенн.
- Будет ураган, - откликнулась эльфийка. Она казалась сейчас почти веселой.
'Может, это только твоя иллюзия....'
Брошенная Гараном фраза застряла в сознании, как кость в горле. Вокруг была суета; его парни обреченно звякали оружием, живо седлали коней.
Брат прав - эльфы могут и не такое. И им страшно. Он видел, как - страшно.
Может статься, все это время он цеплялся за призрака. Повредился умом - такое бывает.
Дон поймал взгляд Мальгвенн: та же легкая, беспощадная печаль, куда хуже понятной человеческой ненависти.
Мальгвенн улыбнулась ему, тронула под плащом рукоять кинжала, легко вскочила на коня.
- Лука, - позвал Донал, - если меня убьют, возьми мой меч.
'Возьми и дерись', - сказала тогда эльфийка. И он будет драться, пока сможет.
В грудь, в лицо ударил ветер.
- Успеем?
- Успеем.
Будет драться; а после боя придет Гаран и возьмет лютню.
По крайней мере, подумал Дон, я точно знаю, за что сражаюсь.