Никто не испытывал такого одиночества, как Ахилл, сын Пелея, в ночь после похорон Патрокла.
Погребальный костер давно догорел, но ему казалось, что запах вьелся в воздух навсегда. Запах жареного мяса. Паленой курицы. Сожженных человеческих костей. Когда он доносится с костров врага, то кажется, что пахнет по-другому. Он надеялся, что жирный дым доплыл до Олимпа. Отравил амврозию богам, собравшимся ужинать. Подпортил нектар.
Отсюда Олимпа не было видно. Только небо, темное и глухое, как потолок.
Ночь была ясной. Пустынной. Вырисовывались по краям лагеря фигуры полусонных стражников, знающих, что этой ночью никто не нападет. Остальные давно заснули, утомившись похоронными играми и растащив по шатрам награды. Лишь несколько палаток шепталось и хихикало - кто-то наведался к пленницам.
Вокруг был все тот же пейзаж, за девять с лишним лет приевшийся до отвращения. Пляж. Море, волны которого когда-то принесли их сюда. Неясным силуэтом вдалеке - стена Трои.
Интересно, подумал Ахилл, хоть кого-то, кто спит сейчас в шатрах, волнует еще, падет Троя или выстоит? Кроме тех, кто поставил на нее, разумеется. Два к одному: на днях мы возьмем ее, ребята. Семь к двум: мы скоро уплывем домой. Десять к одному: стены Трои постепенно развалятся сами, пока наши кости будут врастать в песок.
- Ты тоже скоро умрешь, - сказал ему Гектор сквозь хрип, корчась в крови и песке. - Парис убьет тебя своей стрелой.
Ахилл наклонился к нему:
- Без тебя знаю.
Гектору больше нечего было сказать. Он умер.
Теперь его тело валялось недалеко от костра. Поклеванное воронами, погрызенное собаками. Сломанная, надоевшая игрушка. Оно доставило ему отвратную, бешеную радость в тот день, когда он продел веревку в его проколотые сухожилия и потащил за колесницей вокруг Трои. Радость, от которой у него тряслись руки, когда он взял поводья.
Сейчас была ночь, собаки и вороны спали. Один глаз у мертвеца был выклеван, другой чудом сохранился. Запавший рот раскрылся в ехидной ухмылке. Ахилл опустился на песок.
"Можно подумать, для меня это была новость".
Он всегда знал, что погибнет в Трое. Мать сказала ему это, как только он начал понимать речь.
"Тебя ждет великая судьба, сынок. Боги рано отнимут тебя у меня, но твое имя будет жить вечно..."
Она держала его в печи. Для закалки, как говорила. Он помнил дикие, лижущие тело языки огня. Помнил, как звал мать, захлебываясь дымом и слезами. Помнил страшный крик Пелея, когда тот, проснувшись, обнаружил сына в печи.
Тогда Фетида напустилась на мужа:
- Он сын богини и внук бога, и не тебе, смертный, говорить мне, как его растить!
Ахилл прижимался к отцовской груди, вздрагивал в истерике облегчения. То был единственный раз, когда Пелей вступился за него. Первый и последний - не смертным судить о воспитании богов.
Ахилл мало понимал в материнской любви. Но он видел женщин, которые прятали детей за спиной, подставляя собственную грудь под копье. Ему слабо верилось, чтобы кто-то из них положил своего ребенка в печь. Даже для воспитания.
Матери всегда хотелось, чтоб он не посрамил ее перед Олимпом. Брал же Геракл, сын Зевса, Трою, так чем же мой хуже.
Великая судьба. Известность. Память. Ты не можешь противиться, сынок, боги уже прочертили на своих пергаментах твое будущее.
Ты рожден, чтобы умереть.
"Собственная мать, - сказал он Гектору. Как тебе это?" Но мертвец только скалился темным ртом.
Она приходила к нему все реже и реже. Выплывала из глубин, осматривала его.
Ты стал таким сильным, мальчик...
Ты выполнишь свое предназначение.
Ахилл гнал лошадей, и ветер выбивал у него слезы злости. Труп Гектора подскакивал на песке, еле поспевая за колесницей. И там, за неподступными стенами, он услышал жуткий и протяжный женский вой.
Мать? Жена?
Ахилл поймал себя на том, что завидует привязанному к повозке мертвецу. Его-то кто будет оплакивать? Его бойцы, сборище наемных убийц и воров, явившихся в Трою повеселиться? Они идут за ним, пока он силен, как волки за вожаком. И, если он погибнет красиво (как, собственно, и должен), то может рассчитывать на красивый костер. И долгие игры, в конце которых все напьются, передерутся и уснут. Они и тело Патрокла отбили и донесли до лагеря только потому, что представили, что сотворит с ними Ахилл, если они этого не сделают.
Его мать возгордится им. Заставит бастардов Зевса потесниться на Олимпе. Мой сын - великий воин. Видала, Гера?
В юности такая судьба - в самый раз. Эге-ге! Я Ахилл! Я стану великим воином и завоюю Трою! Бей! Режь! Коли!
Позже начинает хотеться чего-то другого. Большего.
Выйдя в очередной раз из вод, Фетида сказала ему:
- Ты знаешь свою судьбу. Разумно ли будет оставить женщину вдовой, осиротить ребенка? Да и разве может воин цепляться за женскую юбку?
Нет. Воин не может. Теперь та, которую он сделает вдовой, вряд ли вспомнит его лицо. У сына, который станет сиротой, никогда не было отца.
А единственный, кому бы он мог в бою с облегчением упасть на руки... Единственный, кто вытащил бы его из битвы, защищая его тело, как свое собственное... Кто бросил бы факел на солому под его последней лежанкой. Стиснув зубы и кулаки, чтобы не дать застрявшему в горле комку прорваться на свободу...
Ахилл посмотрел в сторону обгоревших останков.
Когда знаешь - кто-то будет рядом, закроет глаза - и идти на смерть не так страшно. Патрокл и поехал с ним только потому, что это знал. Сама-то война ему была до факела.
"Поехали в Трою. Мечом помашем, развлечемся..."
Что ему было до Ахилловой славы. До имени. Как-то раз Патрокл его подобрал у двери любовницы: Ахилл так напился, что та его выставила - мол, слишком слаб для героя Эллады. Патрокл тогда и тащил его до дому, терпеливо останавливаясь всякий раз, когда полубогу хотелось поговорить с канавой. Какие после этого ратные подвиги.
А потом он надел его доспехи. Захотел перехитрить тех, наверху.
"Позволь мне... Пусть они подумают, что это ты..."
Понял бы Ахилл, кто эти "они" - в жизни бы не позволил. Забыл бы об Агамемноне, о ссорах, пошел бы на город сам.
Знал бы - вообще не взял бы его с собой.
"Я же велел ему, идиоту, защищать корабли. Я сказал ему - не ходи к стенам города, нечего тебе там делать"
А Патрокла понесло прямо на Трою. На Гектора. Посмотрите, мол, на мои доспехи. Посмотрите на моего врага. Видите, кто я?
Но боги-то не дураки. Мог бы у него, Ахилла, спросить, он знает. Боги заглянули под доспехи. Заглянули и решили - а что, так будет еще веселее. Боги имеют право жульничать, люди - нет.
Гектор беззвучно ржал:
"А чья вина?"
Ахилл поднялся. Утихшая было злость снова разгорелась, запульсировала болью. Понадобилось трое, чтобы свалить его друга. Два человека и бог. И все равно - они смогли убить его только ударом в спину. Патрокла, который сам бы никогда сзади не ударил.
Он пнул безжизненное тело. Гектор продолжал скалиться:
"Ну, что? Легче стало?"
Еще пинок:
"Нет. Не стало".
Ахилл поднял голову. Заметил сначала тень, потом - старика, который сам мог быть тенью. Тот стоял, прямо и невозмутимо. И смотрел, как Ахилл расправляется с трупом его наследника.
Он знал, кто этот старик и зачем он пришел. Удивился только, что тот так долго ждал. Или вонь от тела сына, долетающая до стен Трои, только теперь стала невыносимой? Или все те же боги велели ему оставаться дома, зная, в каком состоянии он найдет Ахилла? Тому мало было Гектора. Он поклялся, что войдет в Трою, заколет его отца, надругается над женой. Сбросит щенка со стены, девять лет мозолившей глаза.
Теперь, одиннадцать дней спустя, ему уже было все равно.
Когда они отплывали из Греции, Пелей отдал ему свои золотые доспехи:
- Иди за своим бессмертием, сын. Прославь наш род.
Ахиллу тогда захотелось грохнуть доспехи отцу под ноги. Сказать, чтоб сам шел искать бессмертие и славу, если они ему так нужны.
Когда Приам положил труп Гектора на колесницу, Ахилл сказал ему - потому, что теперь все кончалось по-настоящему, и нужно было что-то сказать:
- Он был великим воином. Его имя запомнят навеки.
Приам поглядел на него. Улыбнулся страшно - лицо будто треснуло:
- И ты думаешь, это может меня утешить?
Ахилл пожал плечами. Колесница прорезала колесами песок. Теперь Приам будет сооружать костер, будет умащивать богов. Люди отчего-то думают, что боги мудры. Что они знают, что делать с каждой душой, с каждой жизнью. Люди строят храмы, делают подношения. А боги там, на Олимпе, играют в кости. И пусть он будет проклят, если сам Зевс-громовержец не жульничает.
Н-небожители. Любители ослепить воина в самом пылу драки, выбить из руки копье, сорвать с головы шлем. Если уж им так интересна битва, почему не спуститься вниз и не драться, как мужчинам? Или золотая тетива Аполлона порвется, если он пошлет настоящую стрелу? Люди слишком честны для богов.
Ахилл посмотрел мутным взглядом на дары Приама, сваленные у палатки. Пусть Агамемнон их заберет и ими подавится. Микенская собака, старый осел, единственный, кто до сих пор хочет опостылевшую Трою. Но он хотя бы Ахилла видел. Видел человека, которому надоело. Пусть забирает; не возьмет же их Ахилл в царство Аида?
Нет. Насчет этого он уже договорился. Пусть положат с ним копье и щит. Потому что к Аиду он не пойдет. Хрен вам с амврозией, простите за троянский. Он внук бога и сын богини, и ему место на Олимпе. А если Аид будет возражать... ну, тем хуже для Аида. Не первый и не последний.
И когда он поднимется на Олимп - вот тогда он вытащит меч. Сбросит с доски их игральные кости. До сих пор он был трусом. Трус, Ахилл, сын Пелея, воин, убивший тысячи и получивший тысячу ран. Пошел в Трою, как бестолковый бык тащится на бойню, не спросив, почему так выпали кости и кто их бросал. И умрет в Трое - после всего, что случилось, только это он и может сделать.
Но потом он поднимется к ним - и заставит их заплатить. Всадит копье в шею Аполлона, как всадил его в шею Гектора. Это, по-крайней мере, будет война за что-то важное. Настоящая война.
Ахилл посмотрел на небо. Оно светлело. Олимпа отсюда видно не было.
- Настоящая война, - пообещал он. И с силой воткнул копье в песок. До его собственной гибели оставалось совсем немного.