Парень лежал смирно, таращился светлыми глазами в небо. На лицо его опускались снежные хлопья. Казалось странным, что он позволяет снегу вот так себя засыпать, не моргнет и не сморщится..
- Мальчишка совсем еще, - плюнул пограничник. - И чего понесло?
- Вот таких обычно и несет, - сказал сотник.- Пятый уже с Белтайна. Вы куда смотрите?
- А чего смотрим-то? - возмутился рыцарь. - Он прошел, что ли?
- Он не прошел - другие прошли, - буркнул сотник. - Проводник где у вас бегает? А... вам-то что. Не ваша голова полетит.
Впрочем, все головы могут полететь, если дело докатится до кого следует. Сотник хорошо помнил, как в прошлый раз староста вцепился в его плечо и брызгал слюной:
- Если у тебя хоть один еще уйдет, хоть один еще, я тебя сам, курва, понял, сам, вот этими руками!
Понял. Ладно.
Стена возвышалась перед ними невозмутимым бельмом. У кого какое бремя. На юге - бешеные эйре. Ближе к столице - эльфы-поджигатели. А у них вот - Cтена.
- Кто такой, неизвестно? - снег все шел, покрывая округу безнадежностью.
- Он что с собой, подорожную таскать будет? - ухмыльнулся пограничник. - Они тут наученные.
- Вот именно. Кто их научил, хотел бы я знать, - Он поплотнее запахнул плащ. Взглянул невольно на стену. Интересно, там так же холодно?
- На дерево его? - спросил пограничник.
- Нет, домой себе возьми, за жену приспособь, - сотник развернулся и пошел обратно к лошади, глубоко проваливаясь в свежие сугробы.
Башня выстыла насквозь; она выстыла задолго до жизни сотника, и до жизни старика, что сидел сейчас в высоком кресле. Старик устроился поближе к огню, зябко прихватив мантию на тощей груди. Староста сдавал; сила, что раньше исходила от него непринужденными волнами, проявлялась теперь лишь редкими надрывными всплесками.
- Уйду я от тебя, - сказал ему сотник. - Надоело. Попрошусь на южную границу.
- Эйре в зубы? - ухмыльнулся староста. - Самое то. Ихние бригады тебя живо оприходуют.
Сотник смотрел в огонь.
- У них там трава зеленая круглый год. Тепло.
- Враки, - сказал староста - Не бывает такого, чтоб круглый год.
Сотник мог бы подумать насчет эйре. Судя по тем слухам, что с редкими птицами долетали до Края, в Эйреанне было все не слава Кесарю. Снова повстанцы - хотя их вроде уже успокоили и упокоили. Эйре казались бессмертными, хуже эльфов. Сотник не боялся их бригад. Он хотел драться - в драке согреваешься.
- Не Стена, а решето, - пожаловался он. - Ну, закрыли мы калитку - а они через забор. Лезли и будут лезть, пока луна...
- Ты на луну не пеняй, - сказал староста. - Твое дело, Равич...
- Я свое дело знаю, - оборвал сотник. - А как ты за людьми своими смотришь? Что за народ? Мы вон перед Белтайном проводника вздернули. Ну и что - все равно идут.
- Идут - потому что рыцари твои не справляются!
- А мельница? - спросил Равич.
Староста молчал. На мельнице в начале осени спрятался беглый, со Ссыльных хуторов. Когда пришли его забирать, мельник поднял на державников вилы. Едва солдат успел вытащить меч из мельниковой груди, как его закололи; остальных зарубили, чем попало под руку. Равич послал еще отряд, но на мельницу уже стеклось полдеревни. С тесаками, граблями, пилами. Проредили и без того скудные остатки его сотни. Рыцари штурмовали мельницу три дня; в конце концов плюнули и все подожгли.
- Прав ты, Равич, - сказал наконец староста. - Не то, все не то. Половина народу - приблудные.На учителя мне нашего докладывали - шарф носит эльфийских цветов, тьфу... А где я тебе учителя возьму, как не с Хуторов?
- Ладно, - сказал сотник. - Сейчас снег пошел, облака тяжелые, луну застит. Пару ночей поспим спокойно. А там и вовсе сойдет.
Равичу в голову бы не пришло жаловаться на кесарских магов вслух, но порой он поминал их про себя. Не могли довести дело до конца. Как ни полнолуние, так - проходите, люди добрые.
- Что ты мне про спокойствие, - вздохнул староста. - Настроение в народе не то, понимаешь? Настроение...
Равич глядел в окно, на белую пустошь, на грязно-серые кособокие постройки.
- Да какое тут настроение, - сказал он. - Тоска одна...
Северо-Восточный край Стены. Глухое место; до столицы ехать месяца три, если не замерзнешь по дороге. Рядом - только Ссыльные хутора. Из ближайшего города, Ревгвенна, добирались к ним лишь по скудному лету. Однако добирались и спрашивали по счетам. Сотника, служившего тут до Равича, так и забрали - после небывало тяжелой зимы.
Но ведь тяжело здесь все время. Иногда ему казалось, что он один удерживает душу селения в своих замерзших руках.
Скользкая была душа.
Равич приучился жить на Краю. Приучился защищать его. Но чего-то он до сих пор не понимал. Что-то здесь ему не поддавалось - хотя поддаваться обязано было, по должности. Может, виновата была зима. Никто не хворал ей так серьезно, как Край. Белая отчаянная скука забиралась под одежду, морозила сердца. Люди пили, все глубже и глубже погружаясь в ленивую муть, где хотя бы не ощущалось холода. Рыцарям Равича то и дело приходилось останавливать пьяные драки, когда кто-то пытался приподнять голову над этой мутью, но Равич из двух зол выбрал бы бутылку. Пусть лучше пьют. Тем более, что есть особо нечего. Что путного вырастишь на морозе? Из Ревгвенна когда присылали подводы с едой или торговцев - спасибо, вспомнил Кесарь. Когда и не присылали.
И все равно дело было не в холоде.
Дело было в людях. Здесь царила белизна - жестокая, но чистая. И душам живущих здесь полагалось быть такими же белыми. Раньше Край был опорой, гарнизоном, где несли службу только самые преданные. У Равича под началом были одни рыцари: Рыцари пограничья - раньше это звание было почетным. Но теперь все менялось. Может, оттого, что Ссыльные хутора, теснясь и теснясь, доползли до самого края Державы, и ненадежный люд стал появляться в селении. Здесь жили в мире, непрочном, как ранний лед; ничего не стоило этому миру разбиться истерикой - взять хотя бы мельницу.
И ни одного полнолуния - чтобы кто-то не попытался перейти Стену. Бродили по неизвестным, запрятанным тропкам крысы-проводники, за деньги помогающие людям перебираться. Их ловили, стреляли, вешали, но на то и крысы - всех до одной разве перебьешь?
Развелось.
Но Враг с ними, с проводниками. Отчего людей туда несло, сотник понять не мог. Что они видели там, за Стеной, куда и смотреть-то лишний раз - не к добру?
Ему все больше хотелось уехать.
Пограничники прихватили у самой стены троих: мужа, жену и малыша. И луна-то еще не округлилась как следует, на что они надеялись? Ребенок хныкал, когда один из рыцарей подобрал его из забрызганного кровью снега. Пограничник поглядел на сотника. Тот покачал головой. Эту заразу всасывают с молоком матери, хоть и малец совсем, а уже порченый.
А тут еще и школа. Ребятишки принесли домой эльфийское заклинание - родители даже и не сразу разобрали, что к чему. Как любая дрянь, стишок приклеился накрепко, почти без учения. Но не будешь же по детям стрелять. Высекли, рты мылом вымыли. Учителя вздернули - на том самом шарфике эльфийских расцветок. Школа опустела. Скверно.
Музыкант появился в деревне как-то под вечер. В трактире сказал:
- Мне бы к старосте.
Равич сидел, пытался согреться мерзким на вкус чаем. Услышал, подошел:
- Зачем тебе староста?
- По делу.
Видно было: ссыльный. Таких легко определить. Лицо тонкое, аристократическое, на плечах - яркий плащик на рыбьем меху. Глаза смотрят прямо, остро. Все они вначале так смотрят.
- У вас Стена, - сказал музыкант.
- Стена, - хмыкнул сотник. - Перейти захотелось?
- Вы бы таких вещей не говорили, сударь, - вежливо сказал приехавший. - Как бы чего не подумали.
- Ты с Хуторов? - спросил сотник.
- С каких хуторов? - музыкант засмеялся. На голове чуть затрясся вишневый беретик. - Вот деревня... Грамоту возьмите, посмотрите. Я из Ревгвенна. По поручению.
Равич взял грамоту. Посмотрел:
'Цесарева м-мать...'
- Что же не предупредили? - спросил он вслух.
- Предупреждать вас еще. Скажите спасибо, что дальше Ревгвенна дело не пошло. А то бы приехали... откуда следует.
- Как же Ревгвенн нам будет помогать?
- Путем магического вмешательства, - сказал приехавший и вытащил дудку. - Вот я вам сыграю, и вы поймете.
- Я до музыки не любитель - поднялся Равич. -. Пошли к старосте.
Сотник музыкантам не доверял.
- Был тут у нас один, - сказал он дудочнику по дороге. - Из ссыльных. Ходил, бренчал на лютне. Такие песни, что за одну строчку уже вешать надо. Ну, мои люди его взяли и руки поотрубали - чтоб лютню зря не мучал.
- А голову? - без особого любопытства спросил чужак.
- И голову тоже. Правда, уже потом...
Из какого-то странного злорадства рассказал он дудочнику то, что обычно вспоминать не любил. Иногда в голове у него вертелись строчки из тех запрещенных песен.
Дудочник посмотрел на него серьезно:
- Не беспокойтесь. У меня совсем другая музыка.
Скудное начальство Края - староста, старостина правая рука, щуплый духовный отец да сам сотник - собралось в Башне. Музыкант стоял посреди зала. Он обвел их внимательным взглядом. Прижал дудку к губам странным интимным жестом. И заиграл.
Дудка рассказывала о необъятных просторах его, сотника, родины, о приветливых зеленых кронах берез, склонившихся под летним ветерком. Музыка напоминала ему колыбельные, которые мать пела ему вечерами. Музыкант играл про то, как блестит первый лед, робко сковавший озеро недалеко от деревни, про чистый звук колокола, разливающийся в воздухе на закате. О смородине, росшей возле их дома, когда он был ребенком. А потом - и о службе на Краю, о том, как бывает здесь холодно и горько, и о невидимом порой мужестве и терпении пограничников, которые все равно увидит и оценит тот, кто должен - разве не музыка тому доказательство?
Дудочник остановился. В зале стало холодно. Сотник поморгал, сглотнул комок в горле. Ему хотелось подольше сохранить ощущение, охватившее его, пока он слушал. Чувство правильности всего, что он делал; чувство собственной праведности. Музыка была будто лучом света, проникшим в его душу, осветившим самые темные углы. В этом свете нелепыми, как образы детских кошмаров, показались его неуверенность, жмущийся к стенкам души страх, загнанное вглубь раскаяние. И сердце его ширилось от гордости, что он достоин, что ему не стыдно слушать такую музыку. Ведь вплетались в нее и грозовые, пронзительные ноты, будто звук трубы, зовущей в бой. Был в ней дух самой Державы - грозный, величественный и материнский.
Молчание, оставшееся в зале, когда погасла мелодия, никому не показалось затянувшимся.
В конце концов староста сказал неловко:
- Вот это дудочка...
- Да, - улыбнулся чужак, - такая уж дудочка.
- Мастера они там у вас, - сказал духовный отец и неопределенно махнул рукой, обозначая то ли Ревгвенн, то ли столицу. - Здрав будь Кесарь!
- От нас-то вам что будет угодно, милостивый государь? - спросил староста. - Мы всегда рады помочь слугам Державы, тем более - таким слугам.
Равич поморщился. Лебезить было обязанностью старика, но сотнику казалось сейчас, что заискивать перед музыкантом - нелепо, все равно, что перед самим Кесарем.
- А вы мне не мешайте, - у дудочника изменился тон, и ясно стало, несмотря на пестрый костюм, что он истинный слуга Державы. - Случалось мне уже бывать в некоторых городах, где местные думали, что они лучше знают, - он повертел дудку в руках, - как нужно музыку играть.
- Упаси Кесарь, - возмутился староста. - Да разве мы не понимаем?
- Значит, мешать не будете?
- Не будем, - пообещал старик, и остальные согласно закивали.
- Уговор?
- Уговор.
- Вот и хорошо,- кивнул дудочник. - Переловлю я вам ваших крыс.
Из трактирной вони и духоты Равич вывалился на мороз. В груди было тяжко. Курить у сотника не осталось. Когда еще из города торговцы приедут. Пойти меняться к ссыльным - противно. Опять же, курево у них дрянь.
- Табачку бы, - сам себе вздохнул Равич, опускаясь на ледяные ступеньки.
- Можно и табачку, - появился дудочник. Присел рядом, свернул себе и Равичу по самокрутке. Курево пахло густо, нездешне. Сотник покосился с уважением:
- Откуда такой?
Чужак затянулся, выпрямился, поправил дамский беретик. Кивнул на Стену:
- Никогда не хотелось знать, что там?
Равич про себя вздохнул. Вот ищейки. С одной стороны, и обижаться не будешь - работа у них такая, с другой стороны - хоть бы цеплялись, к кому надо.
- Я знаю, что там, - ответил он хмуро. - Мне рассказывать не надо.
- А они все бегут, - сказал дудочник.
- А они лезут, - кивнул сотник. - Будто не для их покоя Стену строили. Будто Лотарю-Избавителю больше делать было нечего, согрей Господи его душу. И маги его для себя так надрывались.
Чужак курил.
- Я, конечно, на службу не жалуюсь, но... - Равич поискал слово, - обидно, понимаешь, музыкант? Не могу взять в толк - что они могут там искать?
- Табачку? - спросил дудочник.
Музыка поселилась на Краю. Снег забелел по-новому и заблестел праздничными искрами. Дудочник бродил по самым забытым уголкам селения и беспощадной своей мелодией гнал оттуда крыс. Проводники, которых не могли отловить, сами приходили к Равичу каяться с веселой, облегченной душой. Вылезали на свет и беглые ссыльные, таившиеся раньше по подполам. Не мог человек, просто не мог, услышав такую музыку, оставаться врагом Державы.
Жители Края с радостным сердцем водили на площади хороводы под дудку и познавали надежду.
Сотник порой подходил полюбоваться, угоститься табачком. Просил сыграть 'Зимнюю службу'. И тоже веселел, хотя думал, что давно отучил себя надеяться. Ведь не вечная же, в конце концов, зима. И Кесарь их не забыл, только отвернулся на минутку, Держава-то вон какая, и за всем надо углядеть. Вот разберется с Эйреанной, справится с эльфами, да и посмотрит в сторону Края.
Необычно скоро пришла весна.
В один прекрасный день подул западный ветер.
Предвесенняя снежная буря была этих местах привычным делом. Зима взбрыкивала перед смертью, как безнадежный больной. Но в этот раз сотнику она не нравилась. Он услышал что-то в незатейливой песне дудки. Что-то не то. Будто мелодия дрогнула, изменяясь, как дрожит гладь воды, смыкаясь над брошенным камешком. Прислушался - ничего. Красиво, сильно, законопослушно
Но чутье-то у него было. На Стене выработанное, обостренное луной. Хотя истончавшей луне как раз был срок прятаться, прикрывая срам облаками.
- Да не дергайся ты, сотник, - лениво сказал староста.
Они сидели в закутке храма, у духовного отца; тот приберег кувшин кагора - согреть старые кости, что заныли по весне. Народ уже схлынул, отмолившись, и танцевал на улицах.
- Ты скажи мне, что у него в бумагах написано, - попросил сотник. Сам он отчего-то вспомнить не мог.
- То и написано, - пробормотал староста. Духовный отец поднял кружку:
- За здравие Кесаря!
- За здравие, - хмуро сказал сотник. Доносящиеся из-за дверей храма трели не давали ему покоя. - Слышите, что он играет?
- А звать его как? - сообразил он вдруг. - Как его имя, музыканта-то?
- Имя, имя, - пробубнил духовный отец. - Пей уже, сын мой, не гневи Господа.
Деревня собиралась.
Беспокойный ветерок пробежал по дворам, ветками деревьев постучался в окна, разнося шепот: 'Сегодня! Сегодня!'. Прошуршали бабьи сарафаны, не пропустив ни одного дома; босые ноги перебирали по земле, только опомнившейся от снега. Запихивались в карманы деньги - до последнего гроша, выковыренного из половиц. Зашивались в одежду нехитрые украшения.
- А там правда будет лучше?
- Музыкант говорит - хуже не будет.
Простенький свист становился невыносимо, беспощадно честным; того, о чем он рассказывал, сотник вовсе не хотел слушать. Пронзительная, тонкая мелодия будто дырявила Стену, прокладывая новые ходы.
Ходы для крыс.
Сотник вскочил. Выбежал. Поднял своих криком 'Держи', прежде еще, чем понял, кого держать.
По селению тянулся люд. Уходил. Стадо, которое Равич охранял столько времени, следовало теперь за дудочником. Но хоть шли они покорно, как коровы, вечная муть исчезла из их глаз, и они смотрели ясно. Смотрели вперед. Гордо вышагивали неизвестно как выбравшиеся из донжонов проводники.
Теперь Равич отчетливо слышал, как изменилась мелодия. Музыка стала резко задувшим западным ветром, волной, грозившей хлынуть через Стену. Той волной, что тайком уносила в море беженцев на контрабандных суденышках. Дудка пела о чем-то огромном, просторном, бесконечном. Мелодия сдавливала сотнику грудь, он не мог вздохнуть, будто море, которого он никогда не видел, накрыло его штормовым валом. То, о чем играл музыкант, называлось - свобода.
- Держи-и, - отчаянно кричал сотник, потому что ясно знал - когда они дойдут до Стены, та перед ними расступится. Но рыцари то ли не слышали его, то ли ленились. Нехотя пустили несколько стрел вслед уходящим, не попали. Вот уже кто-то бросал оружие и присоединялся к толпе. Староста с духовным отцом по-прежнему пили, заперев двери храма.
'Мы же сами обещали, - ужаснулся Равич.
Обещали не мешать.
Они уходили; а Равич стоял, схватившись за грудь, чувствуя, как подходят слезы обиды. Ох, как болело сердце. Или душа. Где там живет тоска.
Совсем рядом вдруг возник дудочник. Посмотрел на Равича сочувственно. Протянул руку:
- Пойдем.
Он отступил на шаг. Жалобно закашлялся:
- Предатели.
Музыкант пожал плечами:
- Их страна предала их раньше. Отпусти их, Равич.
- Думаешь, это доброе дело? - беспомощно спросил сотник. - Что будет с теми, кто захочет вернуться?
- Оттуда не возвращаются, - негромко сказал дудочник.
Откуда - оттуда? - подумал Равич. И сказал:
- Ты вот вернулся.
Музыкант рассмеялся:
- Не насовсем.
И из-под беретика сверкнули черные глаза убитого певца. Глаза, которые, потускнев, таращились на Равича с отрубленной головы. Ноги у Равича подломились, и он сел в траву, хранящую остатки снега.
- Как же я тебя пустил? - бормотал он. - Как же... не узнал?
- Не пойдешь, - вздохнул дудочник, и это был уже не вопрос.
Люди все брели, углубляясь в мелкий лесок, чуть спуститься по нему, а там - Стена. Сотник сидел на земле посреди опустевшего селения. Музыкант пропал; все, что осталось Равичу - недоумевать, кто отвел ему глаза. Ведь приютил Врага. Курил его табак. Паршивый из него вышел сторожевой пес.
Где-то далеко - там уже, где его не могли достать - дудочник выводил грустную, тонкую песню. Для него, для Равича. Как ни прислушивался сотник, он не смог разобрать, о чем она.