Старик проснулся как всегда около 6 утра. Глаза вечно слезились, поэтому, когда слезы к утру подсыхали, то их было очень трудно разлепить. А солнце светило так невыносимо ярко, что поневоле приходилось тереть глаза единственной рукой, чтобы не было больно.
- Доброе утро, - в палату впорхнула молоденькая сестричка. Старик всегда удивлялся, как она такая маленькая, симпатичная, возится с ним, умирающей рухлядью, и никогда на ее лице не возникало брезгливой гримасы.
- Дочка, - позвал старик.
- Что, дедушка? - подошла Аня. Ей нравился этот старичок, никогда не матерящийся, чистенький, всегда ловко управляющийся одной рукой со всем своими стариковскими делами.
- Дочка, скажи-ка, во сколько там парад начнется?
- В десять, дедушка. Я сейчас привезу в палату телевизор. И Ваш внук, он утром позвонил, и сказал, что сегодня приедет. - Аня слегка смутилась. - Еще сказал, что привезет Ваш китель с наградами.
Старик улыбнулся в усы. Вадиком он гордился. Единственный внук. Старики говорили, что Вадик не в ладах с законом, что в городе его побаиваются, что он - натуральный бандюга, но старик не верил досужим разговорам.
Вадик был не родным внуком, а сыном приемного Алика.
Алика старик нашел и забрал из карельской деревни в 43-м, сразу, когда выписался из госпиталя и комиссовался после тяжелого ранения. Хоть и лопотали по-своему какие-то местные старухи, но старик, - он был молод годами, но душой устал и постарел, - был непреклонен.
- Это воля его матери. Она сказала мне его забрать, и я его заберу, - твердил он окружившим его старухам, держа за руку перепуганного большеглазого Алика. Старику тогда было всего 33 года. И каких-то лопочущих не по-русски карелок, он слушать не собирался.
Аня прикатила на каталке телевизор, дала старику в руку пульт.
- Дедушка, парад будет по всем каналам, но лучше всего по второму смотреть. Он хорошо показывает.
Старик кивнул:
- Не беспокойся, дочка, я управлюсь.
Он нажал на красную кнопку пульта. Только что бывший черным, экран ярко вспыхнул цветными красками.
- Сегодня - великая дата, - торжественным голосом вещала дикторша со слегка выпученными и косящими к переносице глазами, - ровно пятьдесят лет назад наша страна, совместно с нашими союзниками, разбила фашистскую Германию.
По экрану поползли кадры военной кинохроники. Голос дикторши сменился с приподнято-торжественного на слегка скорбный.
- Неисчислимы жертвы нашего народа в этой войне. Голод, холод, лагеря изматывали и без того обескровленные силы нашего народа. Преступный сталинский режим, казалось, делал все, чтобы уничтожить нашу великую страну. И только война остановила это неустанное уничтожение.
Старик уже давно привык к этому лживому голосу, к этой 'косящей от вечного вранья глазами' дикторше.
'Хорошо еще, что эта стервь выступает, - подумал он, - а не этот, экающий-мекающий жирный и очкастый'
- Накануне дня Победы, - голос дикторши вновь стал торжественно-приподнятым, - неизвестные вандалы осквернили памятник героям войны в Мурманской области.
На экране поплыли кадры с перевернутым, изгаженным нарисованной черной краской паучьей свастикой, памятником, вытоптанной могилой, валяющимися выдранными цветами
- Существует мнение местного отделения общества 'Мемориал', что эта могила не может быть могилой погибших воинов, так как до этих мест немцы не дошли. Существуют легенда, что сюда был заброшен немецкий десант, для того чтобы взорвать железную дорогу, но эту версию блестяще опроверг ученый-историк Лев Рубинчик, который выдвинул версию, что скорее всего в этой могиле были погребены жертвы сталинского террора.
Старик сидел перед экраном телевизора. Ему хотелось кинуть в экран чем-нибудь тяжелым, но он понимал: экран здесь ни при чем. Также, ни при чем даже была тут и дикторша. Она же не знала того, что знал старик, а читала текст, написанный каким-то неизвестным подонком.
Старик знал, что все, что говорит сейчас накрашенная кудрявая голова в телевизоре - вранье. Потому что он сам складывал в эту могилу тела солдат. Хоронил их. И сам, левой рукой, стрелял из 'ТТ', отдавая салют. Потому что правую - отрезали. И крест березовый строгал сам. А потом, через 15 лет, приехав вместе с повзрослевшим Аликом, поставил железный памятник с красной звездой. С фамилиями и именами бойцов. Он помнил их.
- О-о-о, деда-а! - в палату заглянула лыбящаяся лысая морда в кожаной куртке.
- Вадик! - заулыбался обрадовано старик.
- Дедуль, я тут не один, а со своей, эта-а, короче, с подругой, - Вадик распахнул дверь палаты, в проеме появилась девица в невероятно короткой юбке, толкающая вперед столик на колесиках. На столике приветливо искрился пузатым боком графинчик, лежали бутерброды с черной и красной икрой, нарезанное мясо, огурчики, помидорчики.
- Вадюш, а это-то откуда? - кивнул старик на огурцы с помидорами. - Начало мая на дворе. Теплицу что ли держишь какую?
- Дедуль, не парься, - гмыкнул Вадик, - это нам добрые самаритяне прислали с теплых краев. Давай, с праздником тебя, родной.
Вадим обнял старика. На эти мгновения старику стало тепло и светло. Он любил этого оболтуса.
- Вадька...
- Деда! - хлопнул звонко ладонью по лысой башке, Вадик. - Я китель привез же! Забыл совсем! А ну-ка, вот...
Вадик достал из шуршащего пакета черный пиджак, встряхнул, зазвенел тонко металл. Он накинул пиджак на плечи старику, сел за столик и налил всем. Девица, сверкая белыми коленками, села рядом с Вадимом. В палату заглянула Аня.
- Ань, - Вадик махнул рукой, - давай, сядь с нами. Праздник же. Уважь деда. Он тебя знаешь, как любит?
Аня подошла, присела рядом со стариком. Вадик посерьезнел, встал, обхватив толстыми пальцами тоненькую ножку хрустальной рюмки:
- Дедуля. Я знаю, что я не пережил и сотой доли того, что пережил ты. И отец.
Отец Вадима, Алик - Альберт Игоревич Осянин - майор, командир батальона воздушно-десантных войск, погиб в Афганистане в восьмидесятом, за месяц до Московской олимпиады. Вадику только исполнилось десять лет. Матери своей он не знал совсем, да и не хотел знать. Достаточно было, того, что как-то Вадик услышал, как разговаривали на кухне отец с дедом. Отец тогда очень резко ответил:
- Не смей упоминать мне больше об этой шлюхе.
После гибели Алика, папой для Вадима стал дед.
- Деда. Я знаю, что я не таким вырос, как вы. Я...знаешь, я не мастер говорить, в общем, я виноват перед вами, что стал таким. И не перебивай меня, - махнул он рукой, в ответ на попытку старика сказать, что это не так. - Сейчас мне ничего не изменить уже. Слишком много людей от меня зависит. Блин, дед, как представлю, как ты, как отец, воевали... Вы - самые крутые. За тебя. За батю.
Вадик закинул рюмку. Водка, как ртуть, упала ему в горло
Телевизор что-то бубнил, старик уже немного захмелел, и недавняя злость на негодяев из телевизора улетучилась. Вадик, подвыпив, откровенно подмигивал Ане, не обращая внимания на надувшую губы подругу. Аня, краснея, старательно отводила взгляд. Ей нравился этот наглый парень, оказавшийся вблизи вовсе не страшным, а даже трогательным. И деда он своего любит, это сразу видно.
- Недавно корреспондент нашей телекомпании побывал в гостях у ветерана второй мировой войны, который воевал на восточном фронте, - как будто, источая медовую сладость, заливалась соловьем дикторша. - Посмотрите репортаж.
На экране возник двухэтажный симпатичный домик с разбитым перед ним цветником, а на его фоне - захлебывающийся от счастья корреспондент.
- Мы беседуем с ветераном второй мировой войны. - На экране возникло довольно моложавое улыбающееся лицо мужчины.
- Смотри, деда, - Вадик махнул рукой в сторону экрана, - скоро уже их героями будут считать. Не, ну смотри, что делают суки драные. Девятого мая - фашистов показывают!
Старик не слышал ругани Вадика. Он смотрел в экран, и никак не мог понять, откуда ему знакомо это моложавое лицо весельчака немца.
Тот, улыбаясь, вспоминал, как его, молодого еще мальчишку, забросили куда-то на север России, выполнять очень опасное диверсионное задание.
- Вы убивали? - восторженно спросил корреспондент.
- Это была война, улыбаясь, ответил немец. - Против нас сражались такие же солдаты. Но меня быстро взяли в плен и отправили в Сибирь. - Немец на экране все так же лучезарно улыбался, но взгляд, который он бросил в объектив был далеко не улыбающимся. Жестким. Волчьим.
Вадик поднялся.
- Дедуль, с праздником тебя, еще раз. Будь здоров, ладно?
Он обнял старика, и на секунду задохнулся от нежности и любви к деду.
- Конечно, Вадим Альбертович. Все будет сделано, не волнуйтесь.
Вадим, приобняв свою спутницу за талию, распахнул дверь и вышел, а старик продолжал смотреть в экран телевизора, в котором продолжал улыбаться и что-то рассказывать немец.
Он вспомнил этого немца. Он вспомнил этот волчий взгляд. Озирающегося фашиста.
Дед вспоминал, как он вел этого и еще троих фрицев через болото, как он очень хотел их застрелить, как болела раненая рука, как умирала от пули в живот Рита Осянина, как пела Женя Комелькова, отвлекая немцев на себя, как лежала уткнувшись лбом в землю Галя Четвертак. Как он нашел вешку, оставленную Лизой Бричкиной, так и не дошедшей до наших. Как торчал немецкий нож в спине Сони Гурвич. Как он хоронил девочек в одной могиле, как он клялся, что никогда их не забудет, как довел немцев до заставы и упал, рыдая, грызя землю, корчась от боли, стыда и бессилия, что уже ничего нельзя поправить.
Рука старика лежала на левой стороне груди, казалось что он продолжал смотреть в экран. Но глаза его уже не мигали. И уже не слезились. Начинался пятидесятый парад Победы.