Расстрелянное из танков в 93-м - оно медленно агонизировало.
Официального политического лидера коммунистов здравомыслящие - в первую очередь молодые - люди без улыбки не воспринимали. Старики, наконец, осознали, что их обманули. И не могли понять - как это возможно. Ведь их всю жизнь обманывали не какие-нибудь барсеточники у метро. Им лгали из Кремля, с высших уровней государственной власти...
Лжеученые, политики коммунистического толка, пытались обновить, развить, как-то оживить ленинскую теорию. Приспособить её к новым условиям. Облачить в новые одежды. Ничего не получалось. Дальше цитирования, иссушенных жизнью текстов Ленина - ну, может, еще Маркса - дело не шло. А собственных мыслей жидкие умы коммунистов-начётчиков не имели. И не могли иметь.
Летом 2010 года - каждый божий день - на Невский проспект выходил ряженый. Искусно загримированный под Ильича клоун. В руке он держал телефонную трубку образца 1917 года с приделанным к ней витым шнуром от электробритвы. С вилкой на конце. "Вождю мирового пролетариата" нравилось смешить прохожих своими "телефонными" разговорами.
Ряженный находил какую-нибудь щёлку в наружной штукатурке или облицовке зданий Невского проспекта, какие-нибудь дырочки в опорах столбов освещения или в конструкциях автобусных остановок. Подключался - прилаживал к щёлке или к дырочкам вилку шнура - и начинал орать.
Молодежь, тут же окружавшая ряженого, ухахатывалась. Фотоаппараты щёлкали не переставая. А твердолобые коммунисты, которые на Невском всё еще встречались, плюясь по сторонам, быстро проскакивали мимо. А то и, ругаясь матом, переходили на другую сторону проспекта.
Ильич, не обращая внимания ни на кого, срывая голос, истово визжал:
- Алло... Москва, Къемль! Это Къемль? Баышня, я пъявильно попал? Баышня, это Ленин! Ленин... Да не лэвис! Лэвис - это джинсы. Ленин! Ну какой Лепс? Вы что, не слышите меня? Лепс - это певец, поет: "Я тебя не люблю..." Алло! Что за связь? Москва! Баышня, это Владимий Ильич! Да, ну наконец-то. Да, Владимий Ильич Ленин!.. Как это "вы умейли"? Я не умей... Я же с вами говою... В каком мавзолее! Пъичём здесь мавзолей. Я же пъосил похоонить меня по-хъистиански... Тьфу, по-обычному... Ну вот не похоонили, я и живой... Я в Петъёгъяде! Пъиехал... Съочно соедините меня с Тъёцким! Как не знаете? Ну тогда пеедайте товаищу Тъёцкому, что пойа закъючивать гайки. Да, закъючивать гайки. А то здесь в Петъёгъяаде такой НЭП! НЭП, говою - новая экономическая политика. Да, политика, новая... Совсем новая... И моих пойтъетов нигде нет... Вообще, ни одного. Кто это там йычит? Йыков? Пеедайте товаищу Йыкову, чтобы не йычал...
Ряженый краснел, носовым платком стирал пот с огромного лба и, под аплодисменты толпы, входил в раж. Засунув большой палец свободной руки под жилетку, он кричал:
- Алло, баышня, а как там Надежда Константиновна? Къупская, кто, кто... Хоошо? Не болеет? Пеедайте товаищу Къупской, чтобы она ела яйца всмятку. Да не зайца - яйца... яички всмятку. Очень помогают зъению. И слуху... Да, так и скажите... И чейнику пусть собиает. Чейнику...
На одном месте спектакль длился минут двадцать. По окончании ряженый снимал с головы кепку и обходил зрителей по кругу. Бумажные деньги встречал восклицанием:
- А вот яньше на чейвонцах мой пойтъет был! Почему сейчас не исуют?
Затем начиналась фотосессия. С Ильичём в обнимку - на фоне памятника императрице Екатерине или Казанского собора - запечатлевали себя старики и молодежь. Особенно старались простоватые туристы из русской провинции и чопорные иностранцы.
А ряженый вырывался из толпы и, натыкаясь на прохожих, спешил к новой сценической площадке. Кричал:
- Не мешайте, товаищи! Пъёпустите! Мне нужно съёчно бъать мосты, почту и телегъаф. Вызывайте йеволюционных матъёсов. И солдат! А всех недовольных - расстъелять! Всех расстъелять... Без азговоу.
Кое-кто из молодежи провожал клоуна пинком под зад. Ряженый не обижался и не отвечал, даже сам иногда подставлял себя желающим.
Бросалось в глаза, что к основателю города, императору Петру Первому, в одежды которого тоже часто рядились любители театральных городских импровизаций, было совсем другое - почтительное - отношение. В Екатерининском сквере люди фотографировались с ним "на память". А некоторые даже решались обсудить важные государственные дела.
Нашествие коммунистов на Русь оказалось самым страшным в истории.
Ни татаро-монголы, ни Литва, ни шведы, ни Наполеон, ни Германия не нанесли такого урона, какой страна получила от коммунистов. Красная саранча уничтожала все. Людей, историю, национальную культуру, бытовой уклад, религию, искусство, литературу. Прикрываясь пустыми лозунгами, гадила во дворцах, взрывала храмы и монастыри, жгла иконы, церковные книги, расстреливала священников, глумилась над верующими, истребляла интеллигенцию, расхищала художественные ценности, творила такие бесчинства, до которых нормальные, умственно полноценные люди никогда бы не додумались.
Но главный удар коммунизма был направлен не на внешние атрибуты жизни. Физический урон несравним с уроном, который получила Русь в сфере духа. Государственный атеизм развратил, растлил миллионы душ, уничтожил миллионы личностей. Не дал развиться миллионам талантов.
Коммунисты стремились разрушить генофонд народа. Перекодировать нацию. Им нужны были рабы - покорные, беспрекословные носители и исполнители коммунистической идеи, которых можно было эксплуатировать любым, самым бесчеловечным способом - этакие самовоспроизводящиеся рабочие роботы. Не имеющие представления о чести, человеческом достоинстве, высших идеалах и целях человеческой жизни.
Всех, кто перековываться не желал, коммунисты уничтожали.
Народ разобрался во лжи коммунизма, скинул с себя навязанное извне бремя и стал открыто смеяться над бывшей советской "иконой" - Владимиром Лениным. Отыгрываясь таким способом за своё падение и рабство.
Но после двух десятков лет свободы, дарованной перестройкой, в России все еще действовали представляющие общественную опасность, зомби коммунизма.
29.07.2010
Гром полуденного залпа Петропавловской крепости, скользнув по невской глади, долетел до Смольного. Ударил по стеклам, но не разбил. Обогнул здание и понесся дальше, постепенно затихая.
Туркин машинально дернул правой рукой, сверил время.
- Ты слышал, как Бельский убил старика Солдаткина?
- Убил? - Хохлев, после веселой болтовни, насторожился.
- Конечно, не пером между рёбер, но убил! - Туркин сделал акцент на последнем слове.
- Как? Расскажи.
- Василий Федорович пятнадцать лет писал свой окопный роман. Зимой закончил. Ходить уже не мог - рукопись нам жена принесла. Больше семисот страниц. В трех папках. Мы дали грант на книгу. Через Бельского. Девяносто тысяч. Солдаткина к нему пришла уже с готовой корректурой, сдаваться. А этот м..., говорит: зачем вы это принесли? А где деньги? Солдаткина: так деньги же у вас - вы же грант на эту книгу получили. Бельский в ответ: мы получили на издательство - должны же мы на что-то жить. А на книгу - вы несите.
- Это он бедным пенсионерам... Вот сучонок.
- Ну да. Затребовал такую же сумму... Короче, жена пришла домой, поделилась новостью. Солдаткин ничего не ответил, попросил отвезти его на дачу. Там лег на диван и умер. В тот же день. На прошлой неделе похоронили.
- Исполнил свой долг... А Бельский?
- А что Бельский? Вернул грант обратно.
- Нет слов, - Хохлев опрокинул взгляд внутрь себя. - Хорошо, что с ним я не стал работать.
- А что? Хотел?
- Пытался. Стихи ему как-то принес. А он: я очень занят, у меня в издании тринадцать книг, на вас у меня - десять минут. Я не стал разговаривать. И с тех пор не здороваюсь. То есть здороваюсь - формально.
Зазвонил телефон, Туркин взял трубку.
Кабинет Юрия Сергеевича напоминал редакцию. На столе, стульях, стеллажах и даже на полу высились беспорядочные стопки книг и журналов. Все, работающие со Смольным, городские издательства - СМИ и книжные - тащили сюда свои новинки. Хохлев в этот раз тоже принес пачку свеженького "БЕГа". Со статьей Туркина. Так сказать: для распространения издания в органах исполнительной власти... Пока хозяин беседовал, Хохлев подгорячил остывший уже кофе.
- Мне к начальству, - Туркин встал.
- И мне пора.
- Володя, тогда - пока. Допивай свой кофе, я пошел. Да! - Туркин чуть притормозил. - Ты у нас ведь часто на всяких презентациях, тусовках... Встречаешь гостей города. Вот забирай эту пачку. А то у меня ремонт скоро.
- Что это?
- Хорошая книжка, про петербургские дворцы. С иллюстрациями. На подарки.
- Целую упаковку?
- А чего мелочиться? Мне еще принесут... Ты же видишь, что тут делается...
- Ладно. Спасибо. Предложения Смольного я принимаю с первого раза, - Хохлев улыбнулся и направил палец в потолок. - Держись там, Юра.
- Давай, - Туркин пожал протянутую руку и исчез.
Хохлев бросил в чашку кусочек сахару, размешал. Зачем Туркин сделал из своего кабинета проходной двор? Никогда не закрывает дверь - входи, кто хочешь. Это в Смольном-то, на третьем этаже, рядом с пресс-центром и апартаментами губернатора. Значит, в кабинете ничего закрытого, секретного не водится.
За восемь лет государственной службы Хохлев был приучен не оставлять на своем столе ни одной мало-мальски значимой бумажки. Но здесь был другой порядок...
Юрий Сергеевич Туркин - кадровый офицер КГБ в запасе - был смотрящим. Имея хорошие писательские и редакторские данные, присматривал за литературно-журналистским полем. Культивируя при этом открытый, демократический стиль общения. По большому счету после воцарения в стране гласности "смотреть" не очень-то и требовалось. Хотя, с другой стороны, лучше знать, чем не знать. В рапорте, обосновывающем сохранение за собой старых советских функций, Туркин в том числе написал: "для контроля за информационными потоками и недопущения расшатывания основ государства". На Литейном эти слова понравились. Туркин согласовал новый - не очень жесткий - график отчетности. В случаях экстренных, форс-мажорных подписался докладывать незамедлительно.
Хохлеву - высокому, седобородому красавцу - Туркин симпатизировал. И доверял. Несмотря на то, что некоторые поступки главного редактора "БЕГа" не всегда мог объяснить. В частности, не до конца понятыми остались причины последнего ухода Хохлева из Смольного. Но это мелочь. "БЕГ" - журнал о безопасности жизни, поддержанный губернатором, развивался в правильном направлении. О безопасности в своих выступлениях постоянно вспоминали и президент, и премьер.
С Владимиром Туркин "работал".
И Хохлев литературно работал с Юрием - печатал его тексты, писал и публиковал рецензии на его произведения. "Расшатывать основы государства" главный редактор "БЕГа" не собирался, хотя и имел собственные - особые - мнения по некоторым вопросам государственного строительства.
Мнения эти Хохлев носил в себе, всё более отдаляясь от политики и увлекаясь литературой.
В особенности - поэзией.
04.08.2010
Лето выдалось жарким. Аномально жарким.
Горожане прятались под любую тень. Домов, деревьев. Не помогало...
Спасал кондиционер. Но целый день наслаждаться струей холодного воздуха - непозволительная роскошь. А работа? Её невозможно делать, не выходя на улицу. Хохлев собрался и вышел.
До метро - быстрым шагом пятнадцать минут, но в такую жару... Владимир посмотрел на часы, прикинул, что в принципе можно и не спешить. И спешить не стал. Из одной тени в другую, стараясь быстрее миновать открытые участки, он добрался до Таврического.
В саду жара переносилась легче. Особенно у воды. Хохлев обрадовался визгу ребятишек, невзирая на запрет, купающихся в пруду. Захотелось задержаться подольше... Но заставлять людей ждать - нехорошо.
По Фурштатской - по левой, теневой стороне - он дошел до станции. В метро обычно прохладнее. Но не в этот раз. Даже эскалаторный ветерок не освежал. А в вагоне просто нечем дышать. Хохлев вспомнил лондонскую подземку. Там пассажирам рекомендуется иметь с собой бутылочки с водой. На всякий случай. В питерской вода тоже была у многих. Некоторые использовали ее не только для питья. Дедок с тележкой смочил носовой платок и освежил им лицо.
Хохлев проехал одну остановку - как хорошо, что одну - и вышел на "Площади Восстания". После вагонной духоты и тесноты оправился. У эскалатора сразу заметил небольшого роста, широкого в плечах Красильникова и старенького, но держащего себя в форме Серова. Все-таки заставил себя ждать. Посмотрел на часы. Нет - без трех минут два. Вот она дисциплина - оба прибыли раньше оговоренного часа.
- Здравия желаю, - Хохлев пожал две теплые руки. По спине скатилась очередная капля пота. Он всколыхнул рубашку на спине, отрывая ее от мокрых лопаток.
- Здравствуйте, Владимир Владимирович, - официально поздоровался Серов.
- Борис Сергеевич, мы же не в Кремле. И вы старше меня.
- Ну и что? Уважаю.
Хохлев обернулся, оглядел вестибюль станции.
- Ну, что? Может, на лавочку?
Под шум прибывающего поезда вышли на платформу и устроились на каменной, с деревянным верхом, скамье. Пока Хохлев рылся в кожаном портфеле, извлекая из него номера "БЕГа", друзья-писатели не проронили ни слова. Каждый внимательно следил за руками редактора и терпеливо ждал.
- Это вам, Борис Сергеевич. Андрей, это тебе. Как договаривались, по десять экземпляров. - Хохлев достал из портфеля еще один журнал и открыл его на содержании. - Ваша "Голгофа", Борис Сергеевич, на девяносто девятой. А "Сутки прочь" на двести второй.
- Спасибо.
- Я уже вижу.
Каждый раскрыл номер на указанной, "своей" странице и проверил, правильно ли напечатаны имя автора и название произведения. Ошибок не было.
- Я думаю...
Очередной ворвавшийся на станцию поезд заглушил фразу. Когда он остановился и стало немного тише, повторять её Хохлев не захотел. Писатели еще какое-то время обсуждали издание, делились новостями, Красильников пригласил Хохлева к себе на дачу. Пришло время расставаться.
- Осенью выборы нового председателя, может, нам Владимира Владимировича выдвинуть? - Серов смотрел в пол и говорил будто бы самому себе.
- А что? По-моему, отличная идея! - глаза Андрея сверкнули искорками. - Уж кто более достоин?
- Ребята, не выдумывайте. Мне "БЕГа" - для полноты жизни - вполне хватает. Компьютер забит предложениями. Мне иногда кажется, что в России каждый второй или поэт, или прозаик... Или про кролик, - Хохлев рассмеялся.
- Володя, ты напрасно так. Жерлов не руководитель.
- Я с этим не спорю. Не голосовал за него и никогда не буду. Но я-то здесь причем?
- Ты молодой. У тебя отличное издание. Тебя уважают.
- И обижают, некоторые...
- Владимир Владимирович у вас хорошие шансы. Мы вас выдвигаем.
- Что, вот так вот просто - взяли и выдвинули?
- Да. Два писателя - это уже группа. А если ты согласишься - в группе будет уже трое. Членов Союза писателей.
- Инициативная... Если я соглашусь - это будет смахивать на самовыдвижение.
- Вполне законная форма.
- Но я не соглашусь.
- Почему?
- Не интересно.
- А нам кажется, как раз наоборот.
- Да вы что сговорились, что ли? Сговорщики - заговорщики.
- А вы все-таки подумайте, Владимир Владимирович. Мы люди мудрые и просто так слов на ветер не бросаем.
- Ладно. Обсуждение закрыто. Я побежал.
- Пока.
- Пока. Спасибо.
Два крепких рукопожатия и Владимир был уже в вагоне.
Прозаик Борис Сергеевич Серов был одногодком отца Хохлева. Из архангелогородцев, как и его дед. Писал о строителях, болел об уничтоженном коммунистами крестьянстве, радел за восстановление православной веры. Говорил правду о ВЧК. О том, что Дзержинский - как он сам признавался - набрал в ЧК "много грязного и уголовного элемента". И ценил этот элемент - за склонность не иметь собственного мнения, за подлость и ничтожество.
Андрей Красильников - поэт и прозаик - служил на флоте, затем в органах внутренних дел. Создал удивительной силы новый литературный язык. На этой почве и подружился с Хохлевым - тоже новатором. И уже несколько лет сотрудничал с журналом "БЕГ".
Выйдя из метро, на Фурштатской улице, у знакомой продавщицы Владимир купил банку холодного пива. Пока добрёл до парка, слегка захмелел. У пруда присел на откос, под ивой. Выкурил пару сигарет, сделал пару звонков и облегченно вздохнул. Рабочий день, да и год в целом, можно считать завершенным.
Поезд на Симферополь вечером, а чемодан еще не собран.
Перед отпуском всегда хочется погасить долги. А это требует дополнительных усилий. В купе с кондиционером, устроившись на верхней полке, Хохлев сразу уснул. Проснулся часа в три ночи от холода. Попытался как-то настроить кондиционер - не вышло. Пришлось накрыться шерстяным одеялом. Спал до завтрака, потом до обеда. И только во второй половине дня почувствовал себя немного отдохнувшим.
Скорый летел по российским просторам в тот день, когда Гидрометеоцентром был зафиксирован абсолютный температурный рекорд. Леса горели, МЧС и армия боролись с лесными пожарами, в вагоне временами попахивало дымом, а в купе было комфортно.
Томик расстрелянного коммунистами 8 октября 1937 года великого поэта Сергея Клычкова, спрятанный под подушку, - через подушку - жёг затылок. Хохлев не поддался на уговоры семьи - снизу - включиться в разгадывание кроссворда. На своей верхней полке он отрёкся от окружающего мира. Стихи буквально текли в душу. В самое сердце. Да и как может быть иначе, когда читаешь такое:
Мне говорила мать, что в розовой сорочке
Багряною зарей родился я на свет,
А я живу лишь от строки до строчки,
И радости иной мне в этой жизни нет...
Или:
О, если бы вы знали слово,
Что под луной хранят в ночи
От древности седые совы,
От века древние сычи...
Или:
И дух такой морозно-синий,
Что даже распирает грудь...
И я отряхиваю иней
С висков, но не могу стряхнуть!
Хохлев читал о самом себе - о своих седых висках - и не понимал, как мог ни за что расстрелянный поэт в первой половине двадцатого века знать о настрое мыслей поэта века двадцать первого. Не укладывалось в голове.
***
Крым отодвинул питерские дела куда-то далёко.
Хохлев, после двадцатипятилетнего перерыва, снова наслаждался морем и солнцем. Как ребенок - это в сорок-то девять лет - кувыркался в волнах, нырял, загорал, сгорал, смазывал плечи сметаной, пил холодное украинское пиво днем и знаменитый крымский портвейн по вечерам. Странно было расплачиваться украинскими гривнами, но ко всему можно привыкнуть.
В Крыму Хохлев ни о чём серьезном не думал.
Кроме поэзии. Клычков был всё время рядом. И в физическом смысле - с книжкой Владимир не расставался. И в каком-то духовном, трансцендентном. Он беседовал с поэтом, спрашивал его о стихах. И писал свои.
Такие:
В Таврический упало солнце,
Повис на ветках жаркий день...
Малец за бабочкой несётся,
Панамку сдвинув набекрень.
От зноя пожелтели травы,
Вода в протоках зацвела,
Не помнят о минутах славы
Три позолоченных крыла.
А крылья птиц от пыли серы,
Под куст метнулся воробей.
Жара палит... палит без меры
Совсем потерянных людей.
Бог вышел на откос прибрежный.
Присел в горячую траву,
Откинул прядь волос небрежно
И начал новую главу.
И такие:
Я часто сдуру пил хмельную воду
И все стремился в жизнь не опоздать.
Я мог грозою ясную погоду
Смести за миг... И тут же воссоздать.
Я не любил пространных объяснений
И каждый день вычерпывал до дна.
Я сращивал мгновенья из мгновений
И расщеплял во сне кристаллы сна.
Я жаждал славы и мечтал о ските,
Не раз любил и отвергал любовь...
Над миром по проторенной орбите
Всходило солнце, ускользая вновь.
И такие:
Когда ты утром обернешься в облака,
Укроешься от пылевых дождей,
Пусть теплая моя рука
Твою ладонь согреет, слившись с ней.
Когда ты будешь между звездами бродить
И ветром солнечным восторженно дышать,
Неслышно буду за тобой ходить
И не смогу тебе ничем иным мешать...
Когда мы выпьем молоко луны,
Оставив в чашке грустные глазницы,
Перескажу тебе космические сны...
И упрошу пред нами небо расступиться.
Чаще всего стихи приходили на пляже, когда Хохлев, накупавшись вдоволь, лежал в тени под навесом и почти засыпал. В сознании всплывала одна строчка, к ней цеплялась другая и приходилось включать волю, чтобы отыскать третью и последующие. Когда слова вставали на свои места, Хохлев находил в соломенной сумке блокнот и записывал в него готовое стихотворение. Пляжный люд шумел, смеялся, и никто даже не подозревал, что в это время, рядом...
В свободное от пляжа время, когда семья устраивалась на тихий час, Хохлев гулял по Алуште. Как-то забрел в центральную библиотеку, чтобы оставить там свои книги. В жару он не надевал рубашки и в библиотеке оказался с голым торсом. Вызвал недовольство сотрудников. Пришлось одеться по форме, приличествующей учреждению культуры, чтобы дар был принят.
Много путешествовали по Крыму.
На шустром пароходике доплыли до Алупки - городка, где Хохлев проводил все студенческие летние каникулы и куда привез молодую жену в медовый месяц. Соседние Мисхор, Ливадия, шумная Ялта, Никитский ботанический сад за четверть века совсем не изменились.
В Гурзуфе, в дегустационном зале семью усадили за тот самый овальный стол, который знал Гагарина и Брежнева, других видных деятелей Советского Союза. В ялтинском театре морских животных Хохлев впервые в жизни увидал белоснежных морских львов. И смеялся как дитя, глядя на их цирковые выкрутасы.
Однажды Хохлев - без домочадцев - вышел на морской берег ночью. Присел на пирсе на корточки, засмотрелся на луну. И на лунную дорожку. Вспомнились не так давно написанные строчки:
Иду по воде, ни за что не держась,
С подошв отмываю налипшую грязь,
Упруга поверхность и пленка прочна,
Кругами расходится морем волна.
Хохлев спрыгнул с пирса и пошел по морю.
Шаги по воде - что-то среднее между шагами по батуту и шагами по песку. Опорная нога как бы слегка продавливает и одновременно натягивает поверхностную пленку. Но не всю - как батут - а небольшой кружок непосредственно под ногой. И волны нет - в стихотворении она придумана.
Хохлев быстро дошел до горизонта и уткнулся в твердое, холодящее руку небо. Постоял, осмотрел гладкую - без одной зацепочки - ровно освещенную лунным светом небесную твердь и вернулся на берег. Не замеченный никем.
В Питер семья вернулась 16 августа.
И очень скоро Хохлев оказался главным действующим лицом истории, доставившей ему много хлопот, огорчений и радости... Больше радости.
02.09.2010
Совещание у Жерлова - если это можно назвать совещанием - было назначено на пять часов вечера.
В кабинете собрались: Сергей Евгеньевич Жерлов, с крошками хлеба на свитере - он только что выпил чаю с домашними бутербродами; хромающий на правую ногу руководитель секции прозы Борис Федорович Прыгунец; неадекватный шутник-юморист Семен Александрович Дронов-Дубочкин; считающая себя великой поэтессой, состарившаяся любовница Жерлова - Галочка; главный редактор журнала "Невский ветер" - в прошлом жуткий пьяница - Петр Владимирович Петухов и девяностолетний издатель Георгий Анатольевич Бельский.
Все эти люди, каждый в свое время, помогли Жерлову внедриться в литературу и закрепиться в литературной власти.
Жерлов в детстве мечтал стать морским офицером, ходить в белом кителе с кортиком на боку. Поэтому и поступил в морское училище. Закончив его, лейтенантом получил распределение на Северный флот. И вроде бы начал службу успешно. Но как-то не поладил с сослуживцем. Не найдя способа уладить конфликт мирно, Жерлов написал донос. Весть про это разлетелась по части, и Жерлову устроили темную. Задыхаясь под одеялом, он пытался отбиваться от ударов - в том числе и матросов - но не отбился. Со сломанным ребром оказался в лазарете и написал еще один донос, теперь уже не на одного обидчика.
По выписке Жерлов оказался в полном бойкоте. Никто из офицеров с ним не общался. Ни старшины, ни матросы его приказов не выполняли. Начальство посоветовало Жерлову уйти на берег. Жерлов сопротивлялся, просил перевести его на другой корабль.
На флоте новости распространяются быстро - о Жерлове пошла худая слава. В дело вмешался КГБ и взял стукача под свою опеку. Учитывая склонность Жерлова к писательству, устроил его в одну из морских редакций. Карьера "боевого" офицера закончилась, но в звании повышают и на берегу. До списания в запас, Жерлов стал капитаном третьего ранга и параллельно - дабы укрепить свой писательский авторитет - заочно окончил Литературный институт. А через год приехал в Питер и вступил в Союз писателей.
Тут-то Галочка и прибрала его к рукам, на тот момент уже с десяток лет числившаяся членом Союза. Женщины любят военную форму, особенно морскую. Галочка редактировала стишки Жерлова и выталкивала его на сцены. Жерлову нравилось быть на виду, он охотно подчинялся, но в глубине души мечтал командовать. Не на флоте, так в литературе.
Возглавить приемную комиссию Жерлову помогли: Прыгунец, тоже когда-то служивший на флоте, Бельский - за деньги и Талалай - в то время председатель правления - уже лет пять живущий в Москве. Вновь не обошлось без КГБ. Перед крахом СССР литература все еще считалась частью общепартийного дела, проверенный человек на отсеве писателей-новичков был необходим.
Прием в Союз - дело во многом субъективное. Но именно на приеме нельзя было ошибиться со вступающим. Заветные корочки и скрытые за ними блага не могли достаться писателю с нетвердыми убеждениями, какому-нибудь инакомыслящему. Жерлов дал подписку, что такого никогда не произойдет.
Хохлева Жерлов пригласил в первый раз. И начал он с вопроса Хохлеву:
- Владимир Владимирович, вы ведь в Смольном занимались связью с общественностью?
- Да. PR-ом.
- И у вас наработались хорошие связи со средствами массовой информации нашего города?
- Именно так.
- Нам в Союзе нужно создать службу, которая информировала бы петербуржцев о новых книгах, журналах. О наших, б... , авторах... Вас мы видим руководителем этой службы. Естественно, на общественных началах. Потому что денег, как вы знаете у нас нет. Как вы на это смотрите?
- Нормально. Но заниматься этой деятельностью я смогу в свободное от основной работы время.
- Тогда вот вам первое задание. - Жерлов порылся в сумке и извлек из неё свою книжку. - Это мой новый сборник стихов. Уже тринадцатый. А это, - он протягивал Хохлеву листок бумаги, - афиша моего творческого вечера в Лавке писателей на Невском. Там сменился директор. Я вчера с ней встречался, и мы договорились проводить на регулярной основе презентации наших авторов. Мой вечер через неделю. Вы сможете собрать корреспондентов, телевидение?
- Попробовать можно... но журналисты - народ тертый. Если информационного повода нет - не придут.
- Ну, так, б... , придумайте повод... А что, выход новой книжки стихов не повод?
- Для СМИ - нет. Если только это не книжка какого-нибудь признанного мэтра. Или мэра. Или если стихи скандальные...
- Я скандальных не пишу.
- А по распространению? - в разговор встрял Петухов. - Давайте развезем книжку по районным администрациям. Сколько их в городе? Четырнадцать, по-моему. Люди туда ходят... Разложить по стоечкам - все будут брать.
Хохлеву стало смешно, но улыбку ему удалось сдержать. В любом телефонном справочнике Санкт-Петербурга можно было найти координаты девятнадцати районных администраций.
- А я считаю, - подключился Дронов-Дубочкин, - что вам, Сергей Евгеньевич, нужно выйти на телевидение. Вы председатель Союза, вас должны пригласить. А Владимир Владимирович обо всем договорится. И еще, Владимиру Владимировичу нужно обзвонить всех членов Союза и спросить, какие книжки выйдут в ближайшее время. Составить график презентаций... У меня тоже вышел сборник юморесок. В Лавку я его уже сдал...
- Причём здесь юморески? - Жерлов встал, - выборы скоро. Вот информационный повод. - Он подошел к Хохлеву и наклонился к его лицу. - Вы должны проголосовать за меня. И не поддаваться на провокации больного Рудакова. Зачем он пишет, будто я снял его с учета в отделении? Он, б... , сам ушел. Вы-то серьезный человек... должны же понимать.
- Что?
- То, что деятельность Рудакова раскалывает организацию.