В смене начальника караула Трофимыча подобрались люди самые разные и по характеру, и по возрасту. С юмором и без него, но каждый со своей бедой, которая, как говорится, не пощадила ни старых, ни малых.
Сам Трофимыч прошел войну, хоть немного, но коснулась его она. Война с Японией была короткой, но жестокой, но еще страшнее был дисбат после нее, о чем он не хотел рассказывать. А вообще был на пенсии, мужик добрый, непьющий, мог и выручить мужиков, занять денег на выпивку, но все после работы - одним словом, отменный мужик.
Толик Паниковский - так прозвали второго мужика, был уже в годах серьезных, после сорока, но по жизни был бродяга и неудачник, не прочь выпить и пошутить и мало чем отличался от Паниковского настоящего, в красноречии и хитрости, за что и получил такое прозвище. Раз он заподозрил солдат, которые работали на складе, почуял что-то неладное и все тут. Но смолчал, шума не поднял, а дождался своей смены и учинил расследование, даже дворняжку Тузика пустил по следу. Тот резво взял след, сделал круг вокруг склада и под радостное взбадривание Паниковского рванулся в кусты. Толик, что называется, "висел на хвосте" мертво, как в высшем пилотаже, но срезался в "штопор", когда по уши влетел в кучу дерьма. Понять его мог только Тузик, который сразу же исчез неведомо куда на целые сутки, уж больно выразительно было свирепое лицо Паниковского, которого еще ударил карабин при падении на землю. Однако фортуна не отвернулась от него совсем, хотя зловоние было невыносимым. Тогда, с растопыренными пальцами рук, волоча на согнутой руке карабин, злой и грязный, он ринулся к пожарному водоему, что бы скрыть поскорее следы своего позора. И тут его цепкий глаз заметил проволоку, уходящую в воду, и он радостно потянул её к себе. Всплыв, канистра со спиртом смот-рела на Паниковского почти жалобно: ну, вроде, не бросай меня. И он не подвел, не бросил ее, родимую, и даже не расставался с ней еще очень долго. Но и тут случился казус, который долго вспоминали потом. Спирт пили втроем. Пили у Толика дома, но на работу ходили исправно, благо, было двое суток до работы, работали через двое суток на третьи. Сломился Степа, чуть моложе Паниковского, но без возраста и отчества, сломился в карауле. Алексей был молод, здоров, но злостный алиментщик, и выпить тоже не промах, закаленный парень - одним словом, Степа и пострадал. На складах шла работа, и весь караул собрался в караульном помещении, охранять было нечего: не было запоров, не было печатей. Но настроение было мрачное после вчерашней попойки у Паниковского. И только Трофимыч, ничего не знавший о канистре, пытался развеселить свою гвардию. Все сидели в разных местах, разговора явно не получалось, на домино никто и смотреть не хотел. Трофимыч предложил пообедать, иного выхода не было: все не тягостное молчание.
Но тут Степа, странно заойкав и руками зажав всегда спадавшие штаны, опрометью ринулся на улицу. Ой-ой-ой,
Степа мчался к туалету, который находился в ста метрах от караулки, он не замечал, что за ним наблюдают из окна, не до того было, бедному. Но вот рысь Степана перешла на шаг, и далее он шел, еле переставляя ноги. Остановился перед туалетом. Его рука вздыбилась над головой, затем обреченно упала вниз и вроде подчеркнула - готово. Скорбной походкой, уже никуда не торопясь, Степа направился назад в караулку, штаны его все тяжелели, руки прилипли к шта-нам, он шел навстречу дружному хохоту, и не было сил удержаться от смеха. Робко вояка замер на пороге. А Трофимыч, желая как-то сгладить неловкое положение, предложил: "Садись, Степа, отобедаем". Взрыв хохота выбросил Степу на улицу. Люди корчились от смеха, и только он смолкал, Паниковский, подражая Степе, обреченно опускал руку и поворачивался, поддерживая штаны, и все повторялось снова, смеялись до слез, до коликов в животе.
А утром вся троица собралась у Толика дома, Степа в чистых галифе и, как никогда, опрятный. Выпили, закусили, Паниковский обреченно махал рукой, подражая Степе, смеялись все, не исключая и Степу, такой уж русский характер. Готово! Вот так, все дружненько под рюмочку махали руками, веселится народ.