Я был самым младшим ребёнком в большой императорской семье. Родился я в ненастный апрельский день 1843 года. На дворе валил мокрый снег, а в императорских покоях под неусыпными взорами и при неустанном радении повивальных бабок появлялась на свет надежда государства Грозийского, светоч Отечества. Мало кто во всей нашей обширной державе мог помыслить тогда об этом. И хотя мою первую встречу с миром возвестил залп 25 орудий Е.И.В. гвардии артиллерийского дивизиона, значение этого величайшего события всего XlX столетия для многих осталось малозамеченным. Не скрою своей скорби по поводу подобной близорукости нашего славного народа. Но одним из крупнейших моих достоинств всегда являлась незлобивость и полное отсутствие какого-либо злопамятства.
Я рос живым и понятливым ребёнком, резко выделяясь в толпе прочих детей, наводнявших в те годы императорский дворец. Двух лет от роду я уже выучился читать и писать и со всем рвением, присущим моей увлекающейся натуре, принялся за дальнейшее развитие этих навыков. По прошествии нескольких месяцев я перечитал все книги в библиотеке Е.И.В., не исключая, конечно, и иностранных. Ибо к тому времени я уже овладел 32 европейскими, 47 азиатскими, 29 африканскими и 16 американскими языками. Представителей всех народностей я поражал своим безупречным произношением и беглой речью на их родном говоре. К трём годам я научился кавалерийской езде, ловко фехтовал и отлично стрелял из всех видов огнестрельного оружия. Особенно удавалась мне пальба из пушек и гаубиц, кои я мог обслуживать один, заменяя сразу семь человек. В 1849 году я окончил полный курс С.-Ветербурьского университета по филологическому, юридическому и математическому факультетам. Профессора восторгались моим дарованиям, среди которых я могу назвать прежде всего быстрый ум, позволявший мне схватывать на лету любую идею ещё до её произнесения вслух, и крепкую память, благодаря коей я прекрасно помнил всё, что когда-либо происходило со мной, и мог цитировать наизусть тысячи страниц самого разнообразного содержания.
Не могу обойти здесь и своей поистине ангельской доброты, которую я проявлял по отношению к своим многочисленным товарищам. Стоило мне только войти в какое-либо собрание и я завоёвывал всеобщую любовь. Дамы в тот же миг влюблялись в меня по уши, мужчины же (даже имевшие известные виды на некоторых из этих дам) становились моими лучшими друзьями. Одного взгляда моих выразительных глаз, брошенного на самого прожжённого мизантропа, было достаточно, чтобы он исполнился ко мне глубочайшего почтения, а подчас и собачей преданности. Во всей империи не было ни единого человека, который бы испытывал ко мне неприязнь. Все поголовно чтили меня. О моём великодушии ходили легенды. Рассказывали, например, что как-то раз, прогуливаясь по Мерзкому проспекту (а надо сказать, что я никогда не чурался встреч с дорогими моему сердцу соотечественниками и всегда был прост в обращении), являющемуся и поныне средоточием столицы, я заметил маленького ребёнка-оборвыша, кутавшегося в жалкие лохмотья, едва скрывавшие его худенькое тельце от пронизывающей январской стужи. В его глазах застыла немая мольба - ему, по-видимому, хотелось кушать. Я, восхищённый его стоицизмом, произнёс несколько ободряющих слов этому ничтожному существу, потрепал его по обветренной щёчке и зашагал дальше, провожаемый растроганными взглядами случившихся в это время поблизости горожан.
Надо ли говорить, что я был любимцем царской семьи. Мой батюшка, несмотря на свою занятость государственными делами, всегда готов был уделить мне внимание. Бывало, в тронном зале происходит заседание Государственного Совета. За длинным столом, покрытым лазоревым сукном, сидят важные сановники, увитые орденскими лентами и исполненные важности. Обсуждается какой-нибудь весьма насущный вопрос, скажем, об объявлении войны Ранции или о подписании торгового соглашения с Труссией. Могучие государственные ума напряжены решением сложнейшей проблемы. И тут распахивается дверь, и с громким криком в залу врываюсь я верхом на камердинере. Я подскакиваю к карте и одним ударом своей сабельки рассекаю её на мелкие кусочки. Другим моим любимым развлечением было покалывание тою же сабелькой сановников в мягкие части. Император, уже собравшийся разгневаться, моментально смягчается, завидев, кто явился причиной беспорядков. Он милостиво улыбается. Все радостно рукоплещут очередной моей проказе.
Летом мы отдыхали в нашей загородной резиденции Ветервкофе. Я любил бегать со сворой сорванцов, детей знатнейших родов империи, по дорожкам обширного парка, где буквально на каждом углу возвышалось по статуе или извергалось по фонтану. Как приятно было повалить и вдребезги разбить очередную скульптуру работы какого-нибудь Мидия, или поджечь какую-нибудь постройку (например, столовую слуг и лучше во время обеда), или заткнуть фонтан какой-нибудь замешкавшейся фрейлиной. Батюшка, будучи человеком прогрессивным и широких взглядов, смотрел на эти невинные детские шалости сквозь пальцы. К тому же обычно он бывал занят долгими беседами на нравственные темы с молодыми дамами, ради которых они уединялись в дальнюю беседку. Нужно отметить, что батюшка был весьма приветлив и участлив к людским судьбам, особенно женским, и никогда не упускал случая проявить своей приветливости по отношению к какой-нибудь особе юных лет. Интересная особенность - все дети при дворе, кроме нас, великих князей и княжон, чрезвычайно походили на нашего батюшку. Не знаю, чем объяснить такое редкостное совпадение. Должно быть, сыграло свою роль благотворное влияние государя, трогательно заботившегося об окружающих его людях и, прежде всего, челяди. Между прочим, вопреки устоявшимся слухам, распространяемым недоброжелателями покойного императора, он никогда никого не бил. Какое там, он был не в состоянии согнать комара, присосавшегося к его августейшей коже. А то, что на ком-то из слуг или придворных якобы были замечены следы "нещадных" побоев - то это следует приписать скорее первобытной дикости экзекуторов, неправильно понимавших мягкие просьбы государя "разобраться" с тем или иным человеком.
Матушка наша также была особой уникальной в своём роде. В юности она получила превосходное образование, которое позже пополнила чтением французских романов и долгими размышлениями над судьбами их героев. Происходя родом из славного староюжноверхненецкого королевства Лесбик-Холстинии, она всею душою болела за свою новую отчизну и к концу сорокового года пребывания в ней уже умела довольно отчётливо произносить: "Я нье говору на грузски".
Стоит сказать несколько слов о моих драгоценных братьях и сёстрах. Их у меня было 5-7. Трудно назвать точную цифру, ибо количество и состав их постоянно менялись. Я даже затрудняюсь привести их имена, но, по-моему, их звали: Саламандра, Мигаил, Выдрий, Надалья, Возилий и Елезапета. Я очень любил их, и они, в меру, сил отвечали мне тем же. Особенно тёплые чувства я испытывал к Возилию, бывшему старше меня на четыре года. Злые языки поговаривали, что у него-де нет царя в голове и вообще он олух царя небесного. Но я-то, его любимый брат, знаю, что это не так. Я прекрасно помню его ясный взор, вечно направленный в какую-то воображаемую точку. Он способен был сидеть так целыми часами и напряжённо смотреть в эту точку. При этом он хранил гордое и задумчивое молчание. Впрочем, не думаю, чтобы он вообще когда-либо что-нибудь говорил. Не ведаю, какие мысли проносились в эти мгновенья в его голове, но готов поклясться, что умей он писать, он стал бы величайшим философом всех времён. Из сестёр мне наиболее памятна Саламандра - девушка высочайшей морали и тончайших переживаний. Ничто не могло оставить её равнодушной. Отсутствие аппетита у её любимой моськи Клеопатры повергало её в страшную истерику, и она долго билась и истошно вопила, так что даже трое дюжих гренадёров не могли её удержать.
Возможно, вы спросите: "Почему такой всесторонне развитый и богато одарённый человек не встал в конце концов во главе нашей обширной империи? Уж не козни ли это неведомых врагов?" Ответ довольно прозаичен - в 1877 году, 34 лет от роду я тихо скончался в своей постели от застарелого насморка, приобретённого мною во время катастрофического наводнения осенью 1876 года, когда в Зимнем дворце прорвало водопровод, и я застудил свои ноги. Народ был потрясён до глубины души моим ранним уходом. Известный литератор Бельинский написал в этот день в своём дневнике: "Светило грозийской империи закатилось". За моим гробом валили толпы людей. Я похоронен, как и все августейшие особы, в Фетрофавновском заборе. На моей могиле высекли простые и пронзительные слова: "Здесь лежит он". Так оборвалась яркая и короткая жизнь Человека-С-Большой-Буквы великого князя Громстальдина Нидвораевича...