В один из погожих дней середины лета одна тысяча девятьсот девяностого года некто Ермолкин бросил писать стихи. Десять лет писал, и даже считал это своим жизненным предназначением, и даже опубликовал один в студенческой многотиражке (см. "Советский студент" NN 27-28 за 12 апреля 1990 года),1а вот взял и бросил. В один день.
Как известно, все исторические события, имеющие сколько-нибудь заметные последствия, происходят из-за вещей крайне незначительных. Убили эрцгерцога и вот вам, пожалуйста, - мировая война. Не нашлось в Петрограде двух-трех полков верных войск и революция, о необходимости которой говорили большевики, совершилась.
Вот и в тот день. Путешествовал Егор в окрестностях Новгорода пешком, и ничто не предвещало близкой трагедии. На небе ни зги, ни облачка. Наоборот, можно сказать, пекло. Внимательно осматривает он местные достопримечательности, записывает в заветную тетрадочку рифмы и образы, посещающие его. И вдруг заносит его судьба в уборную базы отдыха одного из тамошних предприятий, по безотлагательной нужде заносит. Экий причудливый зигзаг бытия, скажете вы, а ведь все так и было.
Уборная, надо вам сказать, имела вид обыкновенный и даже типический для России конца ХХ века, северной ее части, - сколочена из плотно пригнанных досок, крашена в ядовито-зеленый цвет, проволочный крючок на двери и гвоздь в стене для туалетной бумаги. Естественно, отсутствие таковой.
Так вот. Сидит г-н Ермолкин и со все возрастающим беспокойством взирает на означенный гвоздь. Что делать? Что делать? - твердит он в растерянности. Ох, уж эти поэты, лирики-интеллигенты, и для чего у них только руки растут? - ничего руками сделать не могут.
Однако же, как-то из ситуации выходить надо. И достает Егор заветную тетрадочку, читает "Ночь ушла, тяжело бренча ожерельями звезд" - жаль ему ночь. Читает дальше "Лишь мертвые цветы рисует зима на твоем окне" - жаль и эту страничку. Читает следующее, читает, читает и вдруг отчетливо осознает: Бумага нужна народу, это точно, а стихи, быть может, и нет. Встал Егор, подтерся ночью, а цветы оставил на гвозде.
Стихи с тех пор он больше не пишет.
Глава 2
Два года Ермолкину снился один и тот же сон.
Некая женщина, должно быть, ведьма, - то она брюнетка, то наоборот волосы на ней рыжие, однако же неизменно голая - устраивается к Ермолкину на живот и, аккуратно двигая ягодицами, сползает все ниже и ниже. Вот уже она насаживается на Егора, и производит ритмические движения, и запрокидывает голову, и кричит, кричит дурным голосом: Рота, подъем!
Одеяло тут же взлетает на спинку двухъярусной койки и ошалевший Ермолкин бежит защищать мирное небо Родины, погромыхивая сапогами.
Было бы преувеличением сказать, что два года пролетели, как один день. Но как-то прошли. В один из погожих дней конца весны одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года возвращается Егор в родной город. И что бы вы думали, сон-то оказался пророческим.
Некая женщина, при этом она блондинка и называется Леночкой, устраивается к нему на живот, и сползает все ниже, и насаживается, и производит движения, и запрокидывает голову, и кричит, кричит... в учебниках это называется оргазм, я потом выяснял.
Так вот. Когда крики несколько поутихли, заметно уставший Егор закуривает сигарету и спрашивает милую девушку:
- Скажи мне, Леночка, каково тебе было в постели со мной?
- Ах, Егор, - отвечает она, - я чувствовала себя принцессой на горошине.
- На горошине?.. - обиделся Ермолкин и ушел, хлопнув дверью.
Но сны армейской тематики посещать перестали.
Глава 3
Егор Ермолкин был человеком твердых, как шанкр, убеждений. Напрасно раскачивается маятник Фуко, свидетельствуя о том, что Земля вертится и вообще бога нет. Уж если Ермолкин уверился, что все зиждется на трех слонах и одной черепахе, пожалуй, он и умрет с этим.
- И все-таки она плоская, - упрямо шептал он строгим экзаменаторам в один из погожих дней одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.
- И все-таки я поставлю вам двойку, - шептал в ответ потрясенный учитель географии, но рука его мимо воли выводила в табеле пять. Беспринципно поступил мудрый педагог и не стал портить Ермолкину будущность. Ибо понял преподаватель, что во многой мудрости много печали и кто умножает познания, умножает скорбь2. И запил географ, и увеличилась его печаль, а веры не прибавилось.
Ермолкин же, имея в аттестате одни пятерки, поступил в Донецкий политехнический институт.
Но с тех пор, оставаясь человеком твердым, редко бывал искренним.
Конец первой части
Примечания.
1. Для тех, кто не располагает экземпляром газеты "Советский студент" NN 27-28 за 12 апреля 1990 года, приводим полный текст стихотворения Е. Ермолкина.
Весна.
Красавицы становятся дерзкими,
Демонстрируя ноги безупречной длины.
Мы теряем головы, а красавицы девственность,
Приписывая себе заслуги весны.
Впрочем, стих написан не о приписках.
Не мне судить, какая юбка прилична.
Но помни,
товарищ,
сессия близко.
Сдадим ее на хорошо и отлично.
2. Я придумал эту замечательную мысль, перечитывая Екклесиаста, помните, глава 1, стих 18 "...во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь".
Часть вторая
Слово не воробей, а дятел.
Даже в могучем генеалогическом древе отыщет малозаметную трещинку, этакую червоточинку, и долбит, долбит, долбит, пока не выковыряет какого-нибудь паразита.
Оно и понятно, в семье - не без урода, кто ж не знает. Однако тот же Егор никогда не чурался пращуров. Хотя с Ермолкиными и случались конфузии во времена прошедшие, Егор не стыдился родственников. Напротив, весьма любил, будучи в подпитии, поговорить в кругу друзей о деяниях славноизвестных родичей. Врал, конечно, сильно.
Да только захмелевшим гостям и дела нет, - было, не было.
Они грибочками увлеклись, холодцом с хреном. Что не удивительно, впрочем. Известно каждому насколько хороши под водку грибочки. Семейные предания - гораздо хуже. Но куда ж ты денешься от истории?
Пожалуй, что и никуда.
Глава 1.
Иные из профессиональных историков частенько путают Ермолкиных с Ермоловыми и Ермолаевыми. А то и, смешно сказать, с Ермолинскими. Меж тем человеку, хоть немного знакомому с существом вопроса, хорошо известно, что русские дворянские роды Ермолаевых восходят к XVII веку и внесены в I часть родословной книги Тверской губернии. Что касается Ермоловых, то существует несколько родов с этим прозванием. Древнейший из них происходит от Араслана-Мурзы-Ермола, в крещении Ивана, выехавшего из Золотой Орды в Москву в 1506 году. Из его потомков - Осип Иванович за московское осадное сидение в 1631 году жалован поместьями, а в 1632-1634 г.г. был письменным головой в Томске. Генерал-поручик Александр Петрович Ермолов был в 1785 году флигель-адъютантом и фаворитом императрицы Екатерины II. К тому же роду принадлежал генерал А.П. Ермолов и министр земледелия А.С. Ермолов. Этот род Ермоловых внесен в VI часть родословной книги Воронежской, Калужской, Костромской, Московской, Нижегородской, Пензенской, Симбирской и Тульской губерний. Остальные роды Ермоловых, числом тринадцать, позднейшего происхождения.
Ермолинские же - отрасль древнего польского рода Ярмолинских, герба Корчак. Родоначальник их, Ходько, из кроатских деспотов, жил около 1407 года. Потомок его в восьмом поколении, Семен Иванович, после взятия Смоленска принял русское подданство и пожалован в 1656 году поместьями (См. "Ермолинские, к 500-летию рода". СПб, 1907).
Следует заметить, что родословная вышеупомянутых фамилий не является предметом наших литературных трудов. Посему и сведения о них мы приводим сжато (in brevi), отсылая любопытствующую публику к достаточно обширной библиографии, посвященной сим дворянским родам.
Сами же с возможным тщанием и старательностью приступим к неспешному повествованию о людях чинами пусть и не вышедших, однако доблестью своею, безунывным нравом и мощью духа превозмогших капризы немилосердной фортуны. О Ермолкиных наш рассказ.
Глава 2.
Иван Федотович Ермолкин как таковой никогда не существовал, но жил в прошлом веке у помещиков Троегубовых не то ключником, не то управляющим - разве упомнишь сейчас, в общем слугой работал. Троегубовы были богаты чрезвычайно и имели большое поместье в Московской губернии, куда и приехал в одна тысяча восемьсот сорок девятом году молодой барин Петр Нилыч с Аглаей Петровной, женой своей, урожденной Никишиной. Зимой дело было. Вышел на крыльцо Иван Федотович шубы у господ принять, глянул на Аглаю и обмер - она ему глазки строит. Перекрестился мужик, думал пронесет, - не пронесло.
Не стало жизни Ивану Федотовичу от настырной бабы. Пойдет он пыль вытирать или там цветы поливать - она тут как тут: бровкой ведет, глазками стреляет, ножку невзначай показывает. А то сядет за рояль, на клавиши нажимает и поет жалобно старинную песню про то, как красна девица скучает, слезы льет, а добрый молодец не йдёт, идиёт.
Как на беду Петр Нилыч затеял зайцев по полям гонять и два дня кряду домой нос не кажет. Аглая же совсем стыд потеряла. Завела Ивана Федотовича в спальню и в выражениях самых недвусмысленных возжелала быть его полюбовницей немедля.
Бедный Иван Федотович от подобных речей смутился.
Лет он был серьезных. По воскресениям в церковь ходил. Пил в меру. С дворовыми девками, женившись, не озорничал более, а коли за зад какую ущипнет, так то шутейно. Словом, не расположен был Иван Федотович к нечаянным амурам. Вот и задумался мужик, крепко задумался.
Однако барыня ждать не будет. Она уж и в кровать легла, и изготовилась, и глаза закатила. Делать нечего. Снял Иван Федотович пояс свой сыромятный и давай хлестать сбесившуюся бабу по чем попадя. Аглая криком кричит, слезами обливается, говорит Ивану Федотовичу: "Погодите, Ваня, юбки сниму, чтобы не помялись". Сняла юбки, и продолжил Иван Федотович воспитание еще минуты три. После чего плюнул, повернулся и ушел.
Воистину говорят: в одном месте убудет - в другом прибавится.
Заметно поумнела с тех пор Аглая Петровна. По-французски не читает, варенье на зиму заготавливает, мужа своего любит. И такая жизнь у них с Петром Нилычем совместная пошла, - все соседи радуются, аж зубами от зависти скрипят. И Скурятины, и Стельниковы, и Утробов с женой, и отставной маеор Пашеничников Козьма Прокопьевич - все, в общем.
А Ивана Федотовича Ермолкина Аглая Петровна отблагодарила за науку, сказала "Спасибо", рубль серебряный дала и в солдаты на двадцать пять лет отправила - Отечеству послужить.
Хорошим солдатом был Иван Федотович. Только потом война началась и погиб он в севастопольскую кампанию, за землю родную и царя-батюшку взревновав.
Глава 3.
Бытует мнение, что на детях гениев природа отдыхает.
То ли Иван Федотович не был гением, то ли природа Ермолкиным досталась такая неугомонная, но сын его, Григорий Иванович, уже с детства проявлял признаки ума живого и сообразительного. Эти же признаки он проявлял и в юношеском возрасте, и в зрелые годы. Даже в глубокой старости признаки ума не оставили Григория Ивановича.
Бывало, поймает соседского кота, привяжет к нему консервную банку, а то и скипидару под хвост капнет. Смотрит потом на отчаянные прыжки обезумевшего животного, смотрит, ни слова не говоря. В глазах же его - вдумчивый восторг естествоиспытателя, стоящего на пороге триумфального открытия. Впрочем, к изобретению двигателя внутреннего сгорания Григорий Иванович отношения не имел.
Великая Октябрьская Социалистическая Революция застала Григория Ивановича в уборной.
Дотошный критик, возможно, попрекнет автора в неумелом изложении материала. Дескать, слово "уборная" уже встречалось в первой части повествования. Но мы не поступимся исторической правдой в угоду стилю.
Дело же было так.
То ли в марте, то ли в апреле одна тысяча девятьсот восемнадцатого года прихватила Григория Ивановича великая нужда, и отправился он ее справить. По обыкновению своему посидел, покряхтел, подумал. Смял заготовленный загодя газетный листок, расправил. Снова смял. Снова расправил. Но велика была его нужда в тот день и не окончилась к урочному часу. Вот и принялся Григорий Иванович от нечего делать читать пожелтевшие новости. И что же узнает наш герой из всеведущей прессы? Нет войне. Земля - крестьянам. Вся власть - Советам.
Подивился Григорий Иванович новостям. Однако, закончив свои дела, пошел и спалил усадьбу Троегубовых. Только и остались от панского имения, что фундамент бутового камня, выгоревшие стены да офорт "Охота на вепря" работы Дюрера - и поныне висит он в зале Ермолкиных.
Конец второй части
Часть третья
Глава 1
Если и водились в роду Ермолкиных богатыри, то это, несомненно, Архип Григорьевич. В полной мере обладая качествами, делавшими русского человека неуязвимым в кулачном бою, как то здоровье, физическая сила и безрассудная храбрость, сиречь дурость, был он к тому же, что называется, пригож собою. То бишь не красавец с лубочной картинки, отнюдь, однако волосы имел прямые и русые, нос же наоборот картошкой. Добродушная улыбка неизменно блуждала в пухлых губах его, а карие глаза смотрели живо и насмешнически, лучась, тем не менее, - э-э-э, подобрать бы точное слово, - лучась...
Нет, не могу подобрать.
Тут вот ведь какой нюанс. Любой из нас, даже не листая анатомический атлас и напрочь забыв курс общей биологии, сугубо на житейских наблюдениях основываясь, прекрасно осведомлен, что глаз является органом зрения не только вне и вокруг, но также и внутрь человека. Зрачки - это дыры, сквозь которые сторонний наблюдатель может увидеть и видит душу человеческую; черные - всегда черные - дыры, служащие наглядной иллюстрацией поговорки "чужая душа - потемки".
Была ли у Архипа Григорьевича чужая душа? - эта тема заслуживает самой тщательной проработки и еще ждет своего пытливого исследователя. Мы же, дабы не отклоняться от магистральной линии нашего повествования, заметим вскользь, что взгляд нашего героя обладал притягательностью неизъяснимой и воздействовал на людей просто-таки магически. Бывало, глянет он на скромную девушку, скажет ей: "А что, Маруся, пошли на сеновал" - и что бы вы думали? - идет Маруся на сеновал, где ведет себя самым бесстыжим образом, целуется взасос, мечется горячечным языком по мужскому телу в поисках интимных мест, - молчу о том, что наступает вслед за прелюдией. Оно, конечно, дело молодое, с кем не бывает. Но она же еще и подружкам потом хвалится: "Ой, девчата, мы вчерась с Архипом такие фейерверки зажигали, что ты!".
Такие дела.
И хорошо бы только девушки, но ведь и женщины замужние в присутствии Ермолкина теряли самообладание, хихикая игриво и недвусмысленно. Мужья их, памятуя о внушительных размерах его кулаков, в глаза Архипу Григорьевичу за такие его таланты пеняли не особенно, лишь сетовали порой: "Женился бы ты, Архип", - да только не сыскал он суженую ни в родной деревне, ни в ближайших окрестностях, не встретил1.
Вот и подался Ермолкин в один из погожих дней апреля одна тысяча девятьсот четвертого года в Донбасс, на угольные разработки. Неудивительно, что многие в Троегубовке вздохнули в тот день - одни с облегчением, другие, сожалея, третьи же - под бременем изнурительных трудов (сев яровых) и невыносимых страданий. Ибо тяжкая доля досталась земледельцу в начале ХХ века, да и нынче, да и всегда, да и вовеки веков - со скорбию питаться во все дни жизни своей2.
Появление Ермолкина в поселке шахты 19/бис не осталось незамеченным. Местные жители, иначе говоря, горняки, руку дружбы подали, девушки пригожие тихой песней встретили, ко двору пришелся Архип Григорьевич. Да и ему здесь понравилось, - прикипел душой и к земле, и к людям донецким, стал шахтером, зажил как все - то в забой, то в запой3.
В 1906 году случилось у Ермолкина внезапное и, на мой взгляд, нелепое чувство - любовь с первого взгляда. Нельзя сказать, чтобы не видел он ранее Настеньку Волощук, видел, конечно, но значения этим видениям как-то не придавал. И вот однажды, на свадьбе у Козьмы Сытника, когда выпили уже порядком и дошел черед до старинных русских забав, похитить у невесты туфельку, например, шибко полюбилась Архипу Григорьевичу вышеназванная Анастасия Филипповна Волощук. В белом подвенечном платье, фате, насурьмив брови да разрумянившись, она и действительно выглядела неземного происхождения красавицей. В общем, потянуло Ермолкина к Настеньке, безотчетно и безудержно повлекло, - он и выкрал новобрачную. Напрасно многочисленная родня с обеих сторон взывала к совести Архипа Григорьевича и к его же разуму. Напрасно предлагала неслыханной щедрости выкуп - осьмериковый штоф водки (казенной!). Напрасно отчаявшийся Козьма лично попытался урезонить Архипа шкворнем, безрезультатно4, тот стоял на своем - люблю Настасью и не отдам никому.
Так и не отдал.
Может, оно и к лучшему. Ведь жили Ермолкины душа в душу, а Сытник стремительно спился и спустя год сгинул не за грош, - замерз. Обычная история, шел из трактира, пьяный. Упал в сугроб, побарахтался. Потом свернулся калачиком и заснул.
Так и не проснулся больше.
И бог с ним, с Сытником.
Архип Григорьевич, впрочем, тоже пожил недолго - погиб в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году.
Из-за дуры погиб.
Случайной, шальной, калибр 7,62.
Белые тогда станцию Гришино брали; деповские и наши, с поселка, отстреливались. Неразбериха стояла страшная. Кто? где? - ничего не понятно, только пули везде вжик-вжик, да шрапнелью иногда как шарахнет. Жуть.
Когда же все стихло, считать мы стали раны, товарищей своих. Ну и недосчитались Архипа Григорьевича. Дважды пересчитывали - так и есть, нет с нами Ермолкина, погиб.
Примечания.
1.Меня это не удивляет. В Подмосковье не густо с красавицами, девушек же, пригодных к счастливой семейной жизни, нет вовсе.
3.WARNING (Специальное предупреждение для лиц, не знакомых со спецификой жизни в Донбассе) Особенность национальной угледобычи. Не путать с игрой слов.
4.Неточная информация. Земский врач Залыгин Петр Федорович, диагностируя слегшего от горя Сытника, засвидетельствовал у последнего множественные ушибы головы и мягких тканей тела, закрытый перелом двух ребер и острую форму неврастении.
Глава 2
Николай Архипович ничем не выделялся из числа уже поименованных нами Ермолкиных: был столь же огромен ростом, лицом скорее мясист, нежели пухл, нрава слыл богобоязненного, то есть никого, кроме бога, не боялся, да и бога чтил не очень, хотя жить старался по совести. Лет с двадцати носил он пшеничные усы густоты неимоверной, а к преклонным годам обнаружил привычку бриться наголо и длительно мокротно откашливаться - последствие подземного стажа. Плюс курение никудышного болгарского табака.
О жизни своей Николай Архипович распространялся мало. Из независимых источников нам стало известно, что в Великую Отечественную воевал он рядовым пехоты, был дважды ранен, за ратные подвиги награжден медалью "За отвагу", а за то, что жив остался в этой мясорубке, - целым рядом наград юбилейных. В пятидесятые-шестидесятые годы работал Н.А. Ермолкин забойщиком на шахте 19/бис, бригадирствовал. Между прочим, первой в Донецкой области бригадой коммунистического труда руководил. Однако официальные лавры достались другому, чему есть простое объяснение: в коммунистах Николай Архипович не значился, а вот судимость имел, ибо обнаружил он в одна тысяча девятьсот сорок шестом году свое истинное лицо, звериное рыло врага народа. Впрочем, в поселке ни для кого не секрет: если и был Ермолкин врагом, то не народа в целом, а незначительной его части (именно, участкового милиционера Колупаева, которого, будучи в нетрезвом расположении духа, побил весьма болезненно, но главное прилюдно). Как бы ни было, загремел Николай Архипович по 58-й на десять лет.
Семь лет провел он в лагерях, восстанавливая разрушенное войной народное хозяйство. Потом, значит, - амнистия. Реабилитировали. Вернулся Николай Архипович - и в забой. Семья-то большая, кормить надо. Образование детям дать.
Работал не за страх, а за совесть. Ну и за деньги, конечно.
Деньги, впрочем, в те времена шахтерам платили.
Умер Николай Архипович совсем недавно. В краеведческом музее города Красноармейска экспонируется фотокарточка, на которой Ермолкин сотоварищи, черные от усталости и угольной пыли, намертво въевшейся в кожу лица, только белки глаз сверкают, рапортуют Родине о каком-то там по счету миллиону тонн. А ей, Родине, в сущности, плевать, - пусто в залах музея. Лишь бабушка-смотритель шаркает старческой походкой. Да мухи жужжат лениво.
Эх, Родина...
Примечание.
Эта глава основана на реальных событиях.
Глава 3
Андрей Николаевич Ермолкин не упомянут нами в настоящей части рассказа, ибо здравствует и поныне. По делам же своим и душевным свойствам он, несомненно, заслуживает внесения в семейный мартиролог и когда-нибудь, даст бог не скоро, наша повесть пополнится еще одной главой.
Конец третьей части
PS
Дотошный критик, возможно, обратил внимание на некоторые временные и пространственные нестыковки в изложении материала.
Критик, имей в виду, - перед тобой художественное произведение, а не орбитальный комплекс "Союз-Аполлон". Это в космосе любая нестыковка чревата человеческими жертвами, в литературе промашки возможны.
Часть четвертая
Как известно, все дороги ведут в Рим.
Так что, каким образом Андрей Николаевич Ермолкин попал в Ивановку не понятно. Вроде, шел прямо, никуда с дороги не сворачивал, игнорируя многочисленные стрелки и указатели "Пески - 2 км", "Благодатное - 8"; всячески сверялся то с картой, то с компасом, то с путеводителем для русскоговорящих туристов, а вот не помогло. Заблудился. Стоит, длительно недоумевая на табличку с названием населенного пункта, даже для верности краску пальцем поколупал. Точно, никакого обмана - "Ивановка". И открывается перед ним прекрасная перспектива: рядочки хат, утопающих в зелени, маковка церкви, элеватор, румяная, белобрысая деваха, Анна Васильевна Керн, как выяснилось впоследствии, с которой и прижил кое-какое хозяйство, сына, Егора Андреевича, и трех дочерей.
Занимаясь выращиванием картофеля и баклажанов на собственном огороде, прирос Андрей Николаевич к родной земле. Корни пустил. Однако же тяги к путешествиям не утратил. Бывало, выйдет на околицу, поднесет к глазам руку лодочкой и смотрит, смотрит. Вот коровы прошли на выпас. Бубенчики звенят, пастух кнутом щелкает, мычание разносится окрест. Вот бабы собираются на дневную дойку. Гремят ведрами, перекликаются. Задевают Андрея Николаевича задорными предложениями: А что, Николаич, пошли с нами телок за сиськи дергать? Да ну вас, бесстыжие. Хохочут. Вот УАЗик пропылил. Председатель возвращается с совещания. Жаворонок где-то в небесах заливается. Хорошо. Всюду жизнь. И такая благодать на душе у Андрея Николаевича, такое спокойствие, что словами не очень-то и выразишь.
Сына же выучил на экономиста машиностроения.
Зачем?
Глава 1
В первых числах июня года одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого Егор Андреевич Ермолкин возлежал на пляже Ветковского ставка, пребывая в самой глубокой задумчивости. Изредка он вставал и, пренебрегая табличкой "Купание запрещено", совершал ряд кратких, без удовольствия, омовений в теплой зеленоватой воде, иногда выкуривал сигарету "Belair" из мятой мягкой пачки, но ни разу в лице его не возникло выражение безмятежной расслабленности и успокоения. Напротив, со временем герой наш становился все более сосредоточенным и самоуглубленным, некоторая даже отрешенность от происходящего / не происходящего вокруг появилась в его облике.
Писатель, поднаторевший в социалистическом реализме, эдакий Можаев или же Полевой, в этом месте повествования непременно обратил бы читательское внимание на конспект по ОПП, лежащий тут же, на подстилке, рядом с Ермолкиным; с лиризмом и добрым юмором описал бы, как легкий ветерок шевелит эти трагические листы, пожелтевшие и обтрепанные, явно не в этом году исписанные крупным, видимо, женским почерком, испещренные многочисленными пометками последующих поколений студиозусов; возможно, даже напомнил бы песенку "От сессии до сессии живут студенты весело", выявив нешуточную эрудицию и знакомство с фольклором. Но мы, читатель, не склонны к поверхностным наблюдениям. Поспешность выводов нам не свойственна.
Да, конспект по организации промышленного производства действительно еще утром был извлечен из полиэтиленового пакета и брошен на подстилку. И легкий ветерок действительно шевелил его листы. Однако ни единого намека на завтрашний экзамен мы не обнаружим в размышлениях Егора Андреевича. Слова иного рода возникали в его голове, сплетались причудливой вязью, канителью, текли непрерывным потоком - вот они:
По ком звонит колокол? По ком тюрьма плачет?
Не оглядывайся по сторонам, это по тебе.
Черный ворон и желтый уазик с синей мигалкой, не кружитесь, не надо. Добычи вы не дождетесь, я не ваш. Я ухожу и в степи затеряется след.
Бледнокожие девушки ничего не увидят в окно, увядшие незабудки не напомнят им обо мне.
Следует заметить, что слова эти, были следствием скорее застарелой привычки выражаться высокопарно и выспренно, нежели вызваны жизненными обстоятельствами.
Никакие вороны Ермолкиным не интересовались. Тем более милиционеры. Что же касается девушек, то одна из них действительно одно время выглядывала в окно и выкрикивала Егору слова достаточно обидные. Однако чтобы понять причину столь странного поведения девушки, нам придется вернуться несколько назад, троллейбусом второго маршрута до остановки "Студенческий городок". Потом чуть вниз, оставляя по правую руку столовую и легкоатлетический манеж, мимо больницы и трех десятков деревьев (парк?) - вот мы и на месте. Это невзрачное здание серого кирпича и есть пятое общежитие донецкого политехнического института. Подойдем же ближе и спросим у женской головки, торчащей из распахнутого окна:
- Что случилась, Лариса?
- Ах, Егор мне сделал предложение, от которого я не смогла отказаться. Он предложил мне руку и сердце
- Что ж ты ругаешься так громко и так некрасиво.
- Это не я, это выше. Это Светка из триста девятой.
Гм, ну что же. Сходим к Светке.
Света Белкина из триста девятой комнаты была скромной девушкой, не то, что нынче. Видел ее недавно, эх, безжалостные годы.
Так вот. В один из погожих дней начала июня одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года Света Белкина говорит Ермолкину:
- Послушай, Егор. Три года ты приходишь ко мне и ешь мои макароны. А я меж тем до сих пор не знаю, что у тебя на уме. Не пора ли нам поговорить об этом серьезно?
- Послушай, Света, - в тон ей отвечает Ермолкин. - Три года я прихожу к тебе и беспрекословно ем макароны. Меж тем я лишь понаслышке знаю, что находится у тебя между ног. Не пора ли нам поговорить об этом серьезно?
- А ты женись на мне, - предложила Светлана, - И тогда ты узнаешь, какая жгучая тайна сокрыта в обозначенных тобою местах.
- Не могу, - неподдельно расстроился наш герой. - Я уже Лариске пообещал.
- Ах ты, негодяй, - закричала девушка, изменившись в лице, и это было самое мягкое из сказанного ею. - Убирайся прочь из нелепой жизни моей и никогда, никогда не возвращайся назад.
И вышел Ермолкин вон, и удалился.
Но с тех пор никогда не пытался разговаривать с женщинами серьезно.
Более того, вообще утратил способность разговаривать серьезно, прибегая в частных беседах к формулировкам вычурным и чуждым общепринятой устной речи. Как вам, например, такой экзерсис - "Она меняет мужчин как перчатки. То есть нечасто и занашивая до дыр". А ведь сказано не о ком-нибудь, о самой NN сказано.
Вместе с тем, не скрою, мне известны случаи (не единичные), когда к месту процитированные изречения Егора Андреевича производили своего рода фурор среди малочитающей публики. Многие блондинки, обманувшись в авторстве произносимых мною сентенций, проявляли к моей персоне живой интерес и настойчивое желание познакомиться поближе. Увы, слишком горькое разочарование настигало их впоследствии, в те непродолжительные, безрадостные минуты, когда я решался обнажать не только чувства.
Но что тебе, читатель, до блондинок? - видимо, ничего, коль читаешь ты эти строки.
Значит, есть у тебя к литературному чтению и охота, и время, и потребность.
Поэтому и решил я, быть может, злоупотребляя твоим вниманием, предложить еще семь страниц разрозненного текста. Эти записи, носящие личностный, почти дневниковый характер, - самого Е.А. Ермолкина произведение. Не чурайся, прочти их.
Ну, а девушки, а девушки - потом.
1991 год
И было мне однажды видение: неземной красоты женщина с кипятильником в руке, вся в белом - белый махровый халат на ней и белые же тапочки, иначе говоря, чешки. Стоит, безмолвствуя, улыбается. А в глазах ее - неминуемая развязка и, можно сказать, сияние.
Вдруг как гаркнет кто-то с небес: "Просыпайся, Ермолкин. Хватит спать", - она и исчезла, явив взамен с десяток моих пьяных товарищей, ведь праздновали мы тогда День Шахтера - в последнее воскресение лета это было, в последнее воскресение.
Теперь представьте мое замешательство и душевное волнение, когда буквально неделю спустя, уже в Иркутске, иду я, бородатый как анекдот про Штирлица - помните? -
так вот, иду я по длинному гостиничному коридору и вдруг - о, боги! - вижу женщину. Ту самую, из видения. Ну, может, красотой поплоше, но тоже в белом и главное с кипятильником.
Здравствуйте, говорю.
Здравствуйте, отвечает, я Лена - надо полагать, представилась.
Я же молчу, хотя и улыбаюсь на всякий случай приветливо.
Ну что, говорит, заходите ко мне в гости, я же соседка ваша, вот мой номер, напротив вашего.
Я не шелохнулся.
Экий вы застенчивый, заходите-заходите, чайком побалуемся.
Зашел я, наконец.
Побаловались.
До чайка так и не дошло, но не жалею о том, хотя и принял это происшествие близко к сердцу. Поначалу немного и принял, собственно. Грамм пятьдесят, не больше. Но потом за знакомство, потом на брудершафт, в общем, так разохотился - насилу ноги унес бездетным и неженатым.
1995 год
Я выбежал, хлопнув дверью, и попрощался.
Честь имею, - сказал я. - Какая ты все-таки курва, изменить мне с Игнатовым. Прости, - лепетала она. Игнатов упал, я ударил его. О, господи, - прошептала она. Изо рта ее медленно выползала змея, на глазах превращаясь в член, брызжущий спермой. Она отпрянула от него. Игнатов блаженно постанывал, запрокинув голову. Моя любимая стояла перед ним на коленях, когда я открыл дверь.
Начиналось все так, хотя восстановить ход событий уже не представляется возможным.
Я не путаю. Время пошло вспять, и я двинулся вслед за ним. Ветры обдували мое лицо, обветривая, слезы облетали с щек. Кожа приобрела зловещий красный оттенок, пощипываемая морозом. Куда я шел в ту роковую ночь, где шлялся?
Меня не приняли нигде. Выперли отовсюду - с работы, из дома, высадили из троллейбуса за безбилетный проезд - о! каков был скандал, у меня не нашлось тридцати копеек.
Я весь истратился на портвейн.
И пил, пил, пил из горлышка на промозглой заброшенной стройке. Единственный человек среди чутких башенных кранов, один в самый канун приближающегося Рождества.
Ах, какие звезды сияли надо мной. Они могли уберечь меня, но я не желал беречься. Я целил в них из ружья, я отличный стрелок, за сотню шагов я попадаю белке в глаз. Или не попадаю, это уж как повезет.
Ах, какие звезды, я целил в них, но выстрелить не успел.
Он появился внезапно, кряхтя под тяжестью полотняного мешка, красноносый, сопливый Санта-Клаус.
- Бутылочку не выбрасывай, - сказал он мне и сунул ее в мешок. - Ну что ты так убиваешься. Плюнь.
Я плюнул.
- Молодец. А теперь начинается волшебство.
Он хлопнул в ладоши и сиянье бенгальских огней озарило пространство. Огромная, пушистая елка вымахала до небес, искрясь гирляндами, и шары украсили ее, заблестев золотыми боками. Принаряженные мальчики, девочки, возникли галдящей стайкой, сгрудились вокруг Санта-Клауса, звенели колокольчиками. И он, добрый, старый волшебник, стал творить чудеса, он водил хоровод вокруг елки, потешно при этом подпрыгивая, громко топая сапогами, хохоча простуженным басом. Как завороженный смотрел я на их простодушное веселье. Сызнова пятилетний, в костюме зайчика, робко переминался я с ноги на ногу, не решаясь примкнуть, что-то удерживало меня.
- Иди к нам, Егорушка, - позвал Санта-Клаус.
- Иди, сынок. Потанцуй, - это мама моя, мягко улыбаясь, она смотрит из полутьмы.
Я шагнул. Мне подали руки, и закружил, завертел хоровод, я растворился, исчез, я частичка всеобщей радости, все смешалось, огни, горизонты, мама, мама моя...
Жители окрестных многоэтажек, будь на то их желание, могли видеть, как прилично одетый тридцатилетний мужчина, пошатываясь, неуклюже топтался в снегу, неловко падал, растопырив руки, вставал, снова падал - оно и понятно, пьянь.
Затем подъехал милицейский уазик. Два дюжих милиционера выбрались из него, сгребли человека в охапку и бросили в будку. Молча сели в машину, громыхнув дверями, и укатили, видимо, по делам.
Сизое облачко выхлопа на несколько минут отравило воздух.
Ах, какие звезды сияли при этом. Неправдоподобно крупные, бутафорские, сияли они, бередя душу, сияли тогда, сияют и теперь - и нет им дела до творящейся внизу суеты.
Выстрел
Ужель та самая Татьяна?
Быть не может
Точно она.
Родимое пятно и усики над верхней губой, всклокоченные волосы, темные ободки под ногтями, грязь? - да уж, подноготной бывает не только правда, - неужели она?
Точно.
Ошибка исключена, это Татьяна, моя первая любовь, вот так встреча:
- Привет, Танюха!
- Ах, это Вы, граф, - ее лицо исказилось гримасой нескрываемой радости. - Видеть Вас величайшее удовольствие, однако перестаньте орать, на нас смотрят.
И, действительно, на нас уже поглядывали.
Жеманные барышни в окружении краснобаев и бонвиванов, жеманные барышни второго эшелона, жмущиеся к стенам и разместившиеся на диванчиках, господа гвардейские офицеры, их сиятельство кн. Гагарин, участница наполеоновских войн Н.А. Дурова, по мужу Чернова, писатель Бестужев (псевдоним - Марлинский), словом, все блистательное общество, коротающее вьюжный рождественский вечерок на балу у Александры Осиповны Ишимовой, уставилось на нас немигающим оком. Экспромты на злобу дня уже вертелись на языке записных острословов, однако, памятуя мой взрывной характер, комментировать вслух свершившийся mauvais ton покуда никто не отваживался.
О, боги мои, небесные покровители, зачем эта встреча случилась здесь? Отчего не в поле, не в тенистой березовой роще под трели обезумевшей от весны птички (соловей?), или душной июльской ночью - сверчки, кузнечики, луна в пол-неба - боги мои, ответьте - отчего? Случись эта встреча не здесь, ужо б показал я Татьяне Петровне всю пылкость кавалериста. Вкрадчивым комплиментом, восторженной ли декламацией, робким касанием или лихим наскоком, но добился бы своего, овладел этим мягким и рыхлым телом, ужо б убедилась она - любовь не вздохи на скамейке... а хоть бы и на скамейке... - нет, не там мы повстречались с тобою, Татьяна, увы.
Меж тем, общество продолжало на нас пялиться, и я почел за благо внять несомненным резонам своей бывшей пассии.
- Полно, Егор Андреевич, не извиняйтесь, - она улыбнулась, обнажая жемчуг зубов. - Ну что за церемонии между любовниками, чай не чужими мы были когда-то?
- Отнюдь, - ответил я, и не было в моих словах ни лжи, ни сомнений. Не с чужой же и чуждой мне женщиной прожигал я зарю своей жизни, тот июнь и июль 18** года, когда гостил я у товарища своего по лицею, Корсакова Н.А., а ты, как ты-то там оказалась? - ах, да, жила в его доме на правах родственницы, ты ж кузина Колькина, точно. А помнишь ли ты, Татьяна, то незабвенное лето? Тот пыльный чулан, где впервые я попробовал на вкус твои скользкие губы, как щупал грудь твою, о, эта ничтожная пухлость девических персей - нет, мы не чужие, Татьяна, и не было в моих словах неправды. - Отнюдь, - повторил я и вперил пристальный взгляд в ее прекрасные очи.
- Ах, граф, - тяжко вздохнула моя мечтательная собеседница, - Я и сама предпочла бы увидеться с Вами не в столь оживленном месте. Ужо б я показала тогда, какие приступы целомудрия случаются в наших краях по ночам. Ужо б не отделались комплиментом, И это, как его, декламацией. Пришлось бы Вам, Егор Андреевич, изрядно потрудиться, попотеть, знаете ли, когда б раздвинула я широко ноги и... Впрочем, - она зевнула. - Я другому отдана и буду век ему верна.
- Так Вы замужем, сударыня?
- Да. Лет десять уже.
- Вот так поворот, - неподдельно расстроился я. - Кто ж сей счастливец?
- Вы не знаете его. Это Сильвио. Он богач и красавец. К тому же умен.
- Неужто? - я иронически улыбнулся.
Татьяна предпочла не заметить моих насмешнических интонаций:
- Кстати, вот и он, знакомьтесь.
Я заметил подле нее невзрачного человека с брюшком и залысинами.
- Так что, княгиня, говорите, красавец?
Скрупулезным, оценивающим взглядом она неторопливо оглядела одутловатую физиономию супруга и его, с позволения сказать, стать, затем мою подтянутую, ладную фигуру, неотразимо привлекательные черты мужественного лица, вздохнула и нанесла расчетливый жестокий удар: