Дружно, будто усики над верхней губой Нинель Айвазян, восьмиклассницы физико-математического лицея, проклюнулись на газонах травинки, зачирикали жизнерадостно воробьи, уборщик в резиновых ботах и синем халате тщательно протёр тряпкой небо и за серой, тучами замызганной поверхностью обнаружилась насыщенная голубизна, ярко засветило солнце, засверкали в толпе глаза, как на ювелирных прилавках, девичьи изумруды, опалы и турмалины.
- Весна, - подумал Евгений Максимович.
- Весна, - подумала Таисия Львовна.
- Весна, - подумала Люба Звонкова.
И никто не ошибся, все оказались правы, - весна две тысячи шестнадцатого года нагрянула в Город, и стала в нём хозяйничать:
У Пашки спрятала шапку, да так ловко, что сколько ни искал, не нашёл. Пришлось идти в школу с непокрытой головой, ещё и курточку расстегнул, - для форсу.
Ксюше измазала губы маминой заветной помадой, сыскала в ящике алую, лелеемую для нерядовых случаев роковую Lancome, раз-два, и намалевала на опрятном розовом личике уста вампира.
С папой - главой семейства - сыграла особенно злую шутку: затащила в ресторан "Красный кут", заставляла поить вином какую-то раскрепощённую блондинку и рассказывать ей всякие весёлые истории... - в общем, натворила весна дел...
* * * * * * * * *
Неистовый Виссарион - дитё малое, жена моя - вот критик.
- В стране двести тысяч девиц с оттопыренными, как у рыб из американских мультфильмов, губами, с одинаковыми носами и по единому образцу перекроенными щеками, с гигантскими, надутыми силиконом сиськами, - ты находишь их привлекательными? ты думаешь, кому-то интересно о них читать?
- Ну при чём тут носы и щёки? Я пишу о любви, о чувствах.
- О чувствах он пишет... Любовь, чтоб ты знал, не эта коза драная, как её... Звонкова. Любовь это: Он и Она, а между ними пропасть. Клан Монтекки, клан Капулетти. Верона! Только молодёжь друг на друга взглянет с несмелым, едва зародившимся и робким ещё интересом, а родственники уже за шпаги: "Ты вынул меч - и говоришь о мире!" - вот это я понимаю, сюжет.
Или так: она англичанка. Аристократка голубых кровей, высший свет. А он индус, хулиган и драчун, между ними не может быть ничего... Но они садятся на мотоцикл и едут к далёкому океану. Несколько дней путешествия, под колёсами стремительно исчезает гладкая лента шоссе, мимо проносятся деревеньки и рощицы, ветер странствий развевает её длинные белокурые волосы, на горизонтах величествуют горы. Чётко очерчены их ломкие контуры, в лазурной небесной синеве сияют белоснежные вершины, - ах, красота. А в конце пути: пляж и безлюдье, и раскинувшийся на всю вселенную океан. Он и Она идут по песку, обнявшись, идут, идут... подходят к кромке прибоя, смотрят вдаль. Седой океан с шумом катит пенящиеся валы, восходящее солнце окрашивает перспективу в алый цвет зари новой жизни... ты индус?
- Нет.
- Вот видишь, - в её тоне прозвучали горечь и неприкрытое сожаление.
... вижу:
И пусть за окном чирикали воробьи - нота обречённости звучала в этих оркестрах, гремела весна весёлой панихидой по планам прозаика, со всей очевидностью вижу: никогда не написать мне бестселлер для домохозяек, любовь и блондинки - тема для меня неподвластная.
- Что же делать? - спросил я жену в отчаянье.
- А ты путеводители сочиняй для русскоговорящих туристов, вон холодильник весь обвешан магнитиками... Расскажи, как ночная тьма лежала на холмах Грузии, как пели птицы в саду, как сменили их после сверчки и цикады. Как дышала взволнованно южная ночь, как тревожили звёзды, как сводили с ума ароматы рододендрона и лавровишня что-то нежно шептала, трепавшему её кудри ветру. Как звучали во тьме аккорды, как юная княжна заслушалась, засмотрелась...
- Да-да, эти тонкие сильные пальцы, руки, взлетавшие над фортепианной клавиатурой и стремительным водопадом опадавшие вниз. Лицо её учителя, вытянутое, чуть лошадиное лицо русского посланника, преобразившееся, вдохновенное, прекрасное, - она влюбилась.
На всю жизнь.
Грибоедов спешил. Назначение получено, месяц, много если два, и Полномочному министру Его Императорского Величества в Персии пора отправляться в путь, - обстановка в шахской столице всё более напоминала пороховую бочку. Одно неосторожное слово, одно неуклюжее действие, - и хрупкий мир взорвётся. Великие жертвы, понесенные за три года жестокой, кровопролитной войны, окажутся напрасными. Всё достигнутое, выторгованное в тяжелейших переговорах, - псу под хвост. Александр Сергеевич понимал: он должен быть в Тегеране.
Так велит долг.
Так твердит разум.
А сердце... а сердце его останется здесь, - рядом с юной княжной, где южная ночь, где музыка, где чувства неподвластны рассудку, живые, страстные...
Мыслимо ли?
Тридцать пять лет, всё, о чём может мечтать карьерный дипломат, - это он. Ответственейшая миссия, искреннее расположение и доверие царя, Святая Анна с алмазными знаками, Статский советник.
И один.
Всегда один.
Пуст дом, неприкаянно и голо в душе, сиротливо.
И эта девочка... шестнадцатилетняя восторженная девочка... Нина!
В тот жаркий летний день (16 июля 1828 года) Грибоедов обедал в доме своей старинной приятельницы Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Нина сидела напротив. Александр Сергеевич изредка поглядывал на неё, но думал, конечно же, не о милой и скромной девушке. Далеки от застолья были его мысли в тот день, далеки и тревожны. Грибоедов думал о службе. О буйном и угрожающе мятежливом Тегеране. О Петербурге, торопящем с взиманием контрибуций, требующем надавить. Тревожны и неотвязны мысли Александра Сергеевича, мрачны предчувствия.
Вдруг, словно, очнулся он.
Забилось сердце, застучалось в груди.
- Пойдёмте со мной, - вставая из-за стола, он взял Нину за руку. - Мне нужно сказать вам что-то.
И она пошла. Пошла с Ним.
И были какие-то слова, и был смех, и были отчего-то слёзы.
К матушке, к бабушке, ко второй бабушке - все благословляли.
- Как лучом обожгло, - так сказала она, так ответила подруге, Сонечке Орбелиани, наперснице, пожелавшей подробностей.
Двадцать второго августа одна тысяча восемьсот двадцать восьмого года в метрической книге Сионского кафедрального собора появилась запись о регистрации брака Александра Сергеевича и Нины, - "дочери генерал-майора князя Александра Герсевановича Чавчавадзе". Жестокие приступы малярии трясли Грибоедова во время венчания, - выпавшее из дрожащих рук кольцо смутило всех.
Их медовый месяц длился недолго, - неделю? две? - счастливые часов не наблюдают.
С началом осени тронулись в дорогу. Процессия растянулась на многие сотни метров: конское ржание, рёв мулов, скрип повозок, кибитки, не просто путешествующий едет, - русский посланник! Посол русского царя! На вновь присоединённых к империи землях делали частые продолжительные остановки. Их встречали армянские монахи, - с крестами, иконами, хоругвями. Пышно по-праздничному одетые татары гарцевали верхом, приветствуя, - Восток! - церемонии.
В Тавризе выяснилось, - Нина беременна. Александр Сергеевич уговорил молодую жену остаться здесь, в русско-персидском приграничье, не сопровождать его далее: ни к чему претерпевать тяготы изматывающей поездки, надлежит думать о здоровье будущего ребенка, - убедил. Он же дипломат, это его работа, - убеждать.
Грибоедов не питал иллюзий.
Ещё в Питере, беседуя с Пушкиным, своим давнишним, с юношеской поры, знакомцем, он предрёк: "Вы не знаете этих людей: вы увидите, дело дойдёт до ножей".
У каждого своя Голгофа.
В Тегеране он многим стал, как кость в горле.
Посланник русского царя, слишком высоко он нёс достоинство русского имени.
На площадях города клокотала ненависть, в базарные дни духовные лица проповедовали месть и избиение гяуров, а он с ледяным спокойствием требовал соблюдения условий Туркманчайского мира - возврата пленных, выплаты контрибуций.
Ему улыбались в ответ самой сладкой, слаще халвы, улыбкой, но он видел: скрытые за изогнувшимися полумесяцем губами крошатся зубы, стиснутые в бешеной шакальей злобе.
Его осыпали тягучей патокой слипшихся лживых речей, но он знал: рука под халатом нетерпеливо сжимает кинжал.
Он ходил не по улице, - ходил по острию ножа.
"Вы не знаете этих людей".
В тридцатый день января у посольства собралась толпа.
Сто тысяч разъярённых фанатиков.
Они кричали слово "Смерть".
Казаки конвоя заняли свои позиции.
Посол с саблей наголо спустился по лестнице и встал у входной двери.
Перекрестился.
Улыбнулся, чему-то своему.
Они прожили ещё несколько секунд.
Потом толпа хлынула в здание, ворвалась.
Русских растерзали в мгновение ока, изрубили, разорвали в клочья, их изувеченные останки ещё долго валялись общей кучей.
Изуродованный труп Грибоедова смогли опознать лишь по следу на левой кисти, - отметина давней дуэли.
Демонстративным отчаянием и уверением в своей непричастности к ужасной резне шаху удалось смягчить гнев российского государя, - присланный в дар огромный безукоризненной чистоты бриллиант, некогда украшавший трон Великих Моголов, и вовсе уладил дело.
* * * * * * * * *
От Нины скрывали случившееся.
По настоятельной просьбе матери она вернулась в Тифлис.
Дом, милый дом, - будто чёрная пыльная моль свила здесь гнездо, затхл и несвеж запах, нет солнца в окнах, тёмно, темно в душе. Будто бы смерть в мягких комнатных тапочках расхаживает по его коридорам, шаркая, расхаживает хозяйкой.
- Мама, мама, неспокойно мне, страшно.
- Спи, доченька, всё будет хорошо.
Здесь, в кругу самых близких, самых родных, узнала Нина непоправимую правду.
Нельзя описать словами горе, если женщина теряет мужчину.
Нельзя описать отчаянье, когда погибает любовь.
Мы не знаем, взорвалось ли её сердце или безнадежная чёрная пустота зияла в этих мёртвых глазах.
Всё, что придумаем, будет ложь.
Нина преждевременно разрешилась от бремени. Лишь один час прожил её в муках рождённый сын, но всё же мальчика успели окрестить. Нарекли Александром, в честь отца.
В семнадцать лет Нина надела чёрное вдовье платье.
Надела, чтобы не снимать долгие, невообразимо долгие двадцать восемь лет.
Многие достойные люди просили её руки, если не сердца, - она неизменно отказывала.
В одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году в Тифлисе вспыхнула холера. Нина отказалась уехать из города, ухаживала за родственниками, заболела и умерла.
Похоронены они на горе Мтацминда.
Он и Она.
Рядом.
"Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя".