Ах, были же люди, - гимназистка румяная, от мороза чуть пьяная, юнкера, - теперь не встретишь.
Как шли!
Как тянули ножку, носочек вычищенного до зеркального блеска сапога, молодцевато, с удалью, - а выправка! а разворот плеч! - юные ясные лица, безоблачные глаза. Сам государь-император принимает парад, верхом, шашка наголо, во взгляде отеческая гордость и скупая сверкнула слезинка, - расчувствовался батюшка. В небе реет, полощется на ветру стяг, непобедимый российский триколор, - ах, были люди, теперь не то. Сидит в кресле менеджер в модном костюме, работает. Вот кофе отпил из объёмистой кружки, вот телефонную трубку взял в руку, орёт белугой, аж красными пятнами пошёл: "Да мне начхать, что у тебя стряслось. Хоть кровью плюйся, хоть болтами в сортир ходи, но чтоб к двенадцатому насос стоял на складе".
Где я ему возьму этот насос? Рожу, что ли?
Ведь человеческим языком объясняю, - при обработке корпуса вскрылись раковины, дефект литья. К тому же токарь Петров прослабил посадочные места на шейке вала, а Максимыч опять забухал, - единственный сборщик, у остальных руки не из того места растут.
Эх, жизнь, я вздохнул и сделал пару глотков пива.
А ведь было, было: в городском саду играет духовой оркестр. По гравийным дорожкам прогуливаются пары, господа-офицеры в белых лайковых перчатках и хорошенькие барышни. Шорох платьев, левретки, зонтики.
Или выпал снег, пушистый, ласковый.
Искрами переливается на меховой опушке воротника снежинка, брови вразлёт, быстрый взгляд чёрных смешливых глаз, маленькая ножка в аккуратном ботиночке.
В парке залили каток. Изящная фигуристка вертится волчком, руки грациозно воздеты к небу, лезвие конька режет лёд.
На санном возке возлежит генерал, крупный, породистый. Настоящий. В серой шинели хорошего английского сукна с лацканами бобрового меха, шапка из белой мерлушки, поверх накинута медвежья шуба. Только с катания, лицо раскраснелось, пощипываемое морозцем, слегка озяб. К саням спешит камердинер с подносом, на подносе хрустальная рюмка с водкой и блюдечко, в коем солёный огурец, наколотый на серебряную вилку. "Сколько учёные ни думали, лучше закуски, чем солёный огурец, придумать не могли". Я налил себе в стопку грамм тридцать Гжелки и махом выпил. Потянулся к тарелке с соленьями, - квашеная капуста, чеснок, помидорчики. Огурцы опять-таки. Всё вроде так же, такое же, а вот чего-то не хватает. Поэзии. И поэтов. Одно время у меня проживало несколько. В книжном шкафу, на нижней полке. Тощенькие такие, в несерьёзных мягких обложках. Асеев, Светлов, Багрицкий. Начнут рассказывать, дух захватывает: нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лёд, вот ведь жизнь была. Меня моя молодость, признаться, дальше пивного бара на Гладковке не водила. Если и забрасывала куда в командировку, то по рекламации или опыт перенимать. Какой опыт? - всюду одно и то же: Петров прослабил, Максимыч забухал.
Эх, была жизнь, - не стало.
Как там дальше-то у Багрицкого, дай бог памяти:
Боевые лошади уносили нас. На широкой площади убивали нас.
Поэтов отчего-то всегда в этой стране недолюбливали. Выдергивали по одному и стреляли без промаха в живот. Как тогда, на Чёрной речке, на картине Наумова можно посмотреть: двое волокут третьего, а из раны кровь хлещет, пятная снег. И понятно, - всё, убили. Не осталось поэзии.
Ну, может, лет семьдесят спустя сойдутся на том же месте, эти масштабом помельче, но все ещё из поэтов. Один тонок, строен, гибок. Второй решительно отказывается стреляться без калош, опустился на четвереньки и шарит в сугробах.
И всё с тех пор, как пошептали.
Будто кто взялся дуршлагом вычерпать море, схлынули мутным потоком через отверстия, - Бедные, Голодные, Беспощадные, - а на донышке ничего.