Аннотация: При помощи древнего мифа автор раскрывает значение человеческого страха будущего, изучает ужас как таковой...
Миф о Тантале. Пытка будущим
Оглавление
Предисловие
Глава первая. О дерзости и робости
Глава вторая. О времени и бытии
Глава третья. Об ужасе
Глава четвёртая. О желании
Глава пятая. О смирении
Глава шестая. О бесах
Глава седьмая. О грехе
Глава восьмая. О роке
Глава девятая. О зле
Глава десятая. О боли
Глава одиннадцатая. О поле
Глава двенадцатая. О творчестве
Глава тринадцатая. О любви
Those who are dead are not dead
They"re just living my head
And since I fell for that spell
I am living there as well
Oh..
Time is so short and I"m sure
There must be something more
Coldplay, 42
Предисловие
Стоило бы начать книгу совсем без лишних слов: предисловия обычно только путают читателя. Однако небольшое вступление всё же будет уместным. Хочется оправдаться. Выбранное название может показаться слишком амбициозным. В нём можно увидеть аллюзию. Но если она и есть, то не должна вводить в заблуждение: данный труд не имеет никакого отношения к Альберу Камю. Ни по взглядам, в нём изложенным, ни по своей направленности. Так что, если что и роднит её с "Мифом о Сизифе", то только претенциозное название. Ну и, собственно, миф, такой же греческий, как у Камю. Правда, книга вполне бы могла обойтись и без Тантала - он лишь удачно подвернулся. Великая мудрость о том, что самые глубокие истины лучше всего постигаются при помощи символа, сказалась и в этом случае. Если не можете что-то объяснить логически, обратитесь к мифу - мифологогически человечество всё давно уже объяснило, создало нужные символы. Остаётся лишь выбрать подходящий. И образ вечно голодного и жаждущего Тантала, с ужасом взирающего на нависшую над ним скалу, является, вероятно, самой подходящей иллюстрацией отношения человека к будущему.
Замысел книги родился как раз под впечатлением от этой "скалы" и заключался сперва лишь в желании беспристрастного на неё взора. Позднее стало ясным, что желать нужно даже не беспристрастности, а бесстрашия - и в этом вся тайна. Если убрать из взора на будущее страх, то это будет совсем другой взор, и даже не на будущее. Станет ясным, что в мифе о Тантале и скале очень много Тантала и почти нет скалы. Поэтому книга будет интересна, прежде всего, тем людям, которые подобно Танталу заворожены будущим, ни на секунду не могут от него оторваться. Тем, кто ощущает над собой его странную, почти гипнотическую власть. Цель здесь в том, чтобы хоть на некоторое время вывести читателя из под гнёта упований и предчувствий в отношении будущего. Современный человек, как никакой другой, в этом нуждается - он настолько запутался в будущем, что не совсем уже понимает, как ему быть - надеяться на него или же его ужасаться. Нам всем нужен ответ. И чтобы его получить, нужно отложить до поры наши надежды и страхи.
Также обязательно нужно отметить, что, как и любой онтологический трактат, "Миф о Тантале" в определённых местах будет соприкасаться с религиозными истинами, во всяком случае, вторгаться в ту сферу, которую принято считать религиозной. Что и немудрено. Одни даже слова "будущее", "время" сами по себе наталкивают на размышление о чём-то таком, что сложно объяснить научно и где даже философия отступает. Вопрос о времени, это также вопрос и о вечности, вопрос о бытии. Эти вопросы религиозны по своей сути и глубине. Чтобы серьёзно размышлять о них, нужно иметь твёрдую опору, свой собственный твёрдый на это взгляд. А твёрдый взгляд человека на вечность - это взгляд религиозный, это и есть религия. И дело тут совсем даже не в вероисповедании: убеждённому и последовательному атеисту тоже иногда можно и нужно поразмышлять о времени и бытии. Хочется верить, что мои читатели склонны к подобным размышлениям, что в Вас уже выработано личное отношение к безмерно великому. И уж, конечно, не стану скрывать, что я в своём отношении к вечности придерживаюсь христианского мировоззрения и не менее вашего заинтригован тем, как книга будет принята иным мировоззрением.
Give me something I can believe in,
Give me something then walk me away,
I'm a waste of time,
And all in all waste of a living.
Kings of Leon, No money
Глава первая. О дерзости и робости
И как он докатился до жизни такой?
Подобный вопрос первым приходит на ум, когда мы знакомимся с мифом о Тантале. На столь изощрённую пытку просто так не обрекают. Должны быть очень весомые основания. Обречённого должна тяготить неоспоримая и страшная вина. И нам хочется знать, в чём она заключается. Так уж устроен человек - его очень волнует вопрос "за что?"
Что бы с нами не происходило, мы всегда пытаемся найти этому основания: сам наш разум очень логичен, и больше того - буквально поражён и заражён логикой - страстью искать причинно-следственные связи. Ничто так не страшит наш разум, как отсутствие оснований. Разум не выносит неопределённости. Для него это сродни зависанию в воздухе. А известно, что зависание в воздухе разумом (если это не разум космонавта) ощущается, как падение. Неопределённость для разума равнозначна падению - это то, чего хочется избежать. И это объяснимо. Необъяснимо другое. Зачем мы ищем основания настоящему моменту в прошлом? Непредсказуемое, неповторимое и живое мы обосновываем известным, закостенелым и, возможно, что и мёртвым (хотя считать прошлое мёртвым очень не хочется). Это сродни тому, что пытаться обосновать дерево твёрдостью земли. Представляется логичным, но это явная ложь. Мы же понимаем, что основание дерева находится в живом и живительном корне, но никак не в твёрдости поверхности. Также как и основание реки не в горном леднике таится, а в тучах, за этот ледник цепляющихся. Только очень наивный человек может считать твёрдость земли причиной роста дерева. Спору нет, что одно с другим связано, однако никаких причинно-следственных связей, никакой детерминации в этом нет. Дерево детерминировано лишь собственным корнем. Дуб становится дубом не потому, что на чернозёме растёт, а потому что рождается из желудя, а не из, скажем, яблока. Дуб вовсе не есть прямое следствие чернозёма. Если уж пытаться связывать их вместе причинно-следственно, то это должно звучать так: раз вырос дуб, то под ним подходящая для дубов почва. И это до того очевидно и понятно, что почти никто и не считает чернозём причиной дуба. Да и искать в этом что-то причинно-следственное вздумает разве что очень праздный и недалёкий ум. Однако даже самый вдумчивый и глубокий ум оказывается в подобной ситуации, когда речь заходит о нём самом. Себя, своё настоящее он чаще всего пробует объяснить именно почвой, а не корнем. Он ищет твёрдости и находит её в прошлом, в том, что уже случилось. К сожалению, он забывает, что почва - лишь источник пищи. Она ни коим образом не влияет на суть предмета. Сколько не удобряйте почву под дубом, тот никогда не станет яблоней. Прошлое - это лишь почва. Как ни печально, но оно - своего рода исторический перегной, который питает настоящее и только. Прошлым невозможно объяснить настоящее, невозможно его обосновать. Любое подобное обоснование является умозрительным, косным - оно уничтожает настоящее, потому что сужает разум, вводит его в выдуманную плоскость.
Смотреть нужно, как известно, в корень. Но слой перегноя мешает нам это сделать. Чтобы узреть корень, нужно основательно покопаться в земле. Хотя с другой стороны, нужно ли дубу видеть свой корень? Он же его и так прекрасно ощущает. То же самое и с человеком - он очень здорово чувствует своё настоящее, свои корни. Однако он имеет разум - хранитель прошлого, а потому серьёзно зарылся в почву.
Поражает то упорство, с которым человек ищет причинно-следственные связи, с которым не перестаёт спрашивать, за что и почему. Человеку представляется жизненно необходимым упереться в прошлое, основательно устроиться на нём. Ему важно видеть эту основательность. Если её нет, вернее, если человек её не видит (прошлое ведь есть априори), наступает ужас. Ужас от того, что со всей ясностью начинает чувствоваться настоящее, оно как бы оголяется. Ощущение себя здесь и сейчас, конкретно в этом моменте, без ссылок на прошлые заслуги и прошлую жизнь пугает. Человек к такому не готов. Неприкрытое настоящее огромно, и человек в нём мал и беззащитен. Поэтому он чувствует себя спокойно, только если его настоящее надёжно заковано в цепи бесконечных детерминаций, в цепи умозрительных причин и следствий. Но его настоящие корни всё же дают о себе знать: заковать и зарыть - это ещё не значит отсечь.
Данная книга философская, она даже претендует на то, чтобы считаться онтологической, но в то же время совершенно отрицает главную составляющую всякого академического философского труда - причинно-следственную обусловленность. Необходимость подводить всё под незыблемую объективную или, во всяком случае, умозрительную и твёрдую основу является настоящим бичом любой философии, и тем более - философии свободы. Свобода, как известно, не терпит твёрдых оснований. Даже сама по себе попытка построить систему уже губит свободу. Поэтому самые верные и глубокие философские системы всегда являются системами парадоксальными, в них краеугольным камнем становится попытка отказаться от какой-либо систематики и твёрдого правила. И если считать данную книгу изложением философской системы, то это будет именно парадоксальная система, отрицающая всякие основания. Но поскольку разум читателя не может обойтись без них совсем: ему нужна некоторая точка отсчёта, то за неё взят миф. Потому взят, что миф - это не объективная и даже не умозрительная основа, а отражение извечного духовного опыта. Миф - это не прошлое, а настоящее. И миф о Тантале в этом плане - настоящая находка. Ведь это миф о причинно-следственных связях и основаниях. И начиная о нём размышлять, начиная задумываться о том, за что Тантал мучился, мы, как ни странно, приобщаемся к мифу о Тантале, к его опыту, мы по сути начинаем испытывать танталову муку. И делаем это не символически - как бы вбирая в себя опыт Тантала, пытаясь поставить себя на его место, мы это делаем в прямом смысле - мы переживаем собственный опыт, который по своему содержанию аналогичен танталовой муке. Но обо всём по порядку.
И для начала мы озаботились прошлым Тантала, решили узнать, за что он страдает, в чём его вина. Тогда стоит согласиться: если определять его муку прошлыми "заслугами", то он, конечно, заслужил. Список его деяний поражает своей вопиющей наглостью и беспринципностью. Тут есть буквально всё.
Будучи сыном Зевса и смертной матери, Тантал, как и любой другой сын Зевса, обладал набором привилегий. Он правил небольшим, но богатым малоазиатским городом (по легенде - справлялся с этим не особо хорошо), и априори был уважаем, как своими смертными подданными, так и бессмертными богами, которые приходились ему родственниками. Вдобавок по неясным причинам Зевс возлюбил именно этого своего сына сверх всякой меры. Другие дети громовержца, коих у того было великое множество, как среди богов, так и среди людей, могли этому только завидовать. Тантал был настолько обласкан своим великим отцом, что часто, сам смертный, приглашался на закрытые собрания бессмертных богов, на коих, естественно, решались судьбы Эллады. Участвовал Тантал и в роскошных олимпийских пирушках, где без зазрения совести вкушал божественный нектар и амброзию. А иногда и вовсе боги сами спускались с Олимпа и пировали прямо у Тантала во дворце, что для смертного - величайшая честь. Однако Тантал относился к этому как к данности. Особого почтения за такую к нему любовь он богам не выражал. Быть может, он был прав - ведь он был точно такого же, как и они происхождения, в нём текла божественная кровь, поэтому у него было полное право считать себя равным богам.
В целом Тантал вёл себя как весьма избалованный аристократ, что не могло не оскорблять его божественных родственников. Но они это, как ни странно, терпеливо сносили. К примеру, у Тантала вошло в привычку разглашать своим смертным друзьям божественные тайны, услышанные во время пиров на Олимпе. Да к тому же в придачу с олимпийских пиров Тантал не забывал иногда прихватить и немного нектара для друзей. Танталу нравилось потчевать людей пищей богов. Согласитесь, в этом тоже есть некоторый чисто аристократический шик. Известно же, как некоторые именитые снобы нарочито заводят дружбу с бедняками и чернью, как бы показывая, что эти новые друзья ничем не хуже старых - равных ему родовитых богачей. Это своеобразная пощёчина светскому общественному мнению, и такие пощечины олимпийскому обществу Тантал лепил очень часто.
Возможно, что за это его и любили боги - за его утончённую аристократическую дерзость. В огромном желании унизить богов явно замечалось столь же огромное уважение Тантала к ним, быть может, даже зависть. Пытаться унизить можно лишь то, что считаешь высоким. Боги это понимали, а потому и прощали Тантала. Хотя сами по себе такие деяния вызывали их страшный гнев. Вспомним хотя бы о том, что некто Прометей (тоже далеко не простолюдин, аристократ, правда, из опального рода) за куда меньший проступок вынужден ежедневно в муках расставаться с печенью. Но Прометей обокрал богов из любви к людям, а Тантал из зависти к богам.
Должно быть, та же зависть стала причиной участия Тантала в знаменитой истории с золотой собакой. Открыто в богохульстве (а похищение освящённой золотой статуи из храма Зевса - богохульство величайшее) Тантал не участвовал, однако он его нагло покрывал: именно к нему, рассчитывая на его неприкасаемое положение, похитители доставили украденную с острова Крит собаку, дабы её спрятать. И у них всё получилось. Тантал тут поступил в свойственной себе манере. Когда к нему с требованием Зевса вернуть собаку в храм явился Гермес, иначе говоря, когда его поймали с поличным, он дерзко ответил, что знать ничего не знает ни о каких собаках, что Зевс что-то напутал. Наглость этой лжи была поразительной, прямо вызывающей, но и она сошла Танталу с рук. А мы помним, что величайший и мастерский лжец Сизиф, будучи однажды уличенным, был без вопросов приговорён к весьма изощрённому наказанию. Но Сизиф ведь и вправду рассчитывал обмануть богов, а Тантал всего лишь дерзко испытывал их терпение. Тантала, очевидно, очень интересовала божественная сущность, божественная природа. Сам благодаря Зевсу приравненный к богам, он, похоже, не ощущал этого равенства и постоянно пытался его испытать и доказать. Пытался его обосновать. Сам, не вполне уверенный в собственной божественности, Тантал хотел, чтобы её признали боги. Потому нам и кажется, что он специально нарывался. Когда глупому удаётся втянуть умного в спор, то для него это становится доказательством его ума. Когда сильный отвечает на вызов слабого, то для слабого это доказательство силы.
Думается, что Тантал очень хотел быть осуждён богами за дерзость считаться им равным. Он всем видом пытался показать, что не боится богов, что ему, как и им, дозволено всё. В этом заключался весь пафос его поступков: "во мне течёт такая же, как у вас кровь, и я поступаю так же, как вы, как и вы считаю, что мне дозволено всё. Осудите ли вы меня за это?". И ясно, что, если бы боги осудили его за это, то тем самым признали бы его равным себе, убедили бы Тантала в том, что его поведение и в самом деле божественно. Нанести оскорбление сильному может только такой же сильный. И Тантал - единственный грек, который пытался намеренно оскорбить богов. Поэтому Тантал - это, несомненно, герой, своими действиями намеревавшийся разрушить сам ужасающий эллинов миропорядок: их трагическое ощущение собственного ничтожества пред богами. Любой другой мифический персонаж - это, прежде всего, игрушка богов (освежите в памяти, к примеру, "Илиаду": вся Троянская война - это большая игра в солдатики), его судьба всегда зависит от божественного произвола, он сам в ней участвует, лишь исполняя предначертанное (вспомните Эдипа).
Тантал же не таков. Он всё ставит с ног на голову. Он изъявляет своеволие. И даже странно, что к этому мифу в своё время не обратился Ницше, странно, что он не заинтересовал Фёдора Михайловича Достоевского (хотя некоторые параллели с Танталом у него можно обнаружить). Тантал поломал в себе традиционное мировоззрение античного грека. Тантал не говорит, что "моя судьба лишь прихоть богов, и не нужно их гневить, дабы эта прихоть не стала коварной и злой". Тантал делает всё с точностью до наоборот: "моя судьба - моя прихоть, и я хочу, чтобы боги сделали с ней что-нибудь коварное и злое". Тантал как бы опередил богов. Они действительно оказались в тупике. Ведь выходит, что чтобы они с ним не сделали, они бы сделали это по его воле. Стало быть, это не их произвол, а танталов. Покарать Тантала для богов было бы равносильно тому, что записаться к нему в слуги. Тантал отыскал слабое место олимпийцев и очень ловко этим пользовался. Тантал - это величайший и несравненный по своей дерзости шантажист.
Поняв, в чём его сила, Тантал всё дальше углублялся в изучение божественной сущности. Наконец он придумал нечто уникальное, он замыслил гениальное по своему вероломству, беспринципности и богохульству преступление. И как к нему не относись, этим он точно посрамил и богов и весь античный миропорядок. Для начала он убил и освежевал собственного сына Пелопса, затем приготовил из него роскошное блюдо, которое подал богам в качестве угощения. А поскольку олимпийцы не были любителями человечины, он утаил от них происхождение мяса. Так его намеренно чудовищный поступок приобрёл ещё и познавательную цель: если боги и в самом деле так уж всемогущи и всеведущи, то, по замыслу Тантала, должны были отвергнуть страшное угощение.
Это преступление даже современного человека приводит в ужас своей вопиющей бесчеловечностью. Более всего ужасает то холодное и расчётливое спокойствие, с которым оно было совершено. Мы, конечно же, назовём Тантала маньяком или психопатом и явно будем правы: здоровый, нормальный человек на такое не способен. Мы обязательно признаем Тантала безумцем. Но у античного грека было совсем иное представление о безумии - для него это дикое безумие Геракла, безумие Аякса, Ореста, это потеря человеком собственного я, потеря личного сознания, затуманивание рассудка.
Древний грек не мыслил безумие с таким размахом, с каким его себе представляет человек современный, при желании усматривающий его в чём угодно. Быть может, отношение к безумию есть одно из коренных и самых заметных отличий античной и христианской цивилизаций. Античный человек видел безумие в том, чтобы потерять контроль над собственными действиями, потерять волевое участие в них. А современный, учёный человек (впрочем, как и средневековый неучёный) склонен считать безумие чем-то вроде одержимости: сознание сохраняется, волевой контроль над собственными действиями имеется, однако цели действий искажены или ограничены, их происхождение неясно и вызывает сомнения.
Если в это вдуматься, то можно прийти к весьма интересному умозаключению: то, что современный человек считает безумием, человек античный считал нормой, и не просто нормой, а основой мировоззрения. Он ведь никогда и не забывал о том, что направляет свою волю на достижение не им самим поставленных целей. Он помнил, что он лишь игрушка богов и всего-навсего выполняет предначертанное, что он и есть Эдип. Античный человек прекрасно осознавал, что неподвластен самому себе, что он - пленник рока, одержимый с момента появления на свет. Это было основой античного сознания. Античный грек считал, что человек не принадлежит себе, и ничего безумного в этом не видел. Затем человек, пройдя тернистый путь, начал считать иначе, самонадеянно заявив, что только себе и принадлежит. Поэтому был весьма сконфужен, когда Зигмунд Фрейд напомнил ему об Эдипе - он вдруг вспомнил о том, что не принадлежать себе - это ситуация совсем даже не редкая, вполне даже нормальная, но всё же, видимо, перестраховавшись, порешил считать её безумной. Так что для современного человека, что Эдип, что Тантал - одинаковые безумцы.
Но не для эллинов. Тяжело даже представить, как древний грек должен был воспринять преступление Тантала, как должен был к нему отнестись. Просто отмахнуться от него, назвав безумием, как бы это сделали мы, он не мог - не в том он видел безумие. Но и хоть как-то объяснить, истолковать это своим античным сознанием тоже не мог. Ведь поступок Тантала именно это сознание, самые его основы подрывал. Умышленное убийство отцом сына невозможно вписать в родоплеменное мировоззрение грека. Глава семьи не может снести пролития крови её члена, обидчик должен поплатиться кровью, потому что семья - это единственный путь человека к бессмертию, единственный путь продолжения себя в цикличном античном мире, с его осенней смертью и весенним возрождением. Тантал же совершил прямо противоположное. И совершил это не в безумии, как Геракл, чьё семя и чьё имя таким образом пыталась пресечь разгневанная Гера. Тантал сделал это опять же противоположным образом - он убил своего сына именно для того, чтобы сохранить своё имя, своё бессмертие. Его действие было попыткой отстоять себя и свою свободу перед лицом богов и судьбы, то есть тем, чем и должен был заниматься благородный эллин. Вдобавок Тантал пытался специально разгневать благосклонных к нему богов - это совсем уж необъяснимо. Но и выбранная форма богохульства тоже вопиющая. Убийство детей и их поедание - это исключительная прерогатива бессмертных богов. Сам Зевс однажды чуть было не был съеден собственным отцом.
Всё это для грека необъяснимо. Поступок Тантала по античным представлениям - не человеческий, он божественный. Им сами боги были обескуражены. Деметра успела даже отведать кусочек Пелопса (этого куска как раз и не хватило, когда Гермес стал воскрешать парня - пришлось даже вживлять специальный протез ему в плечо, что в последствии в виде родимого пятна стало отличительной чертой его потомства, равно, как и странная мания угощать родственников человечиной - проклятие Атридов, похоже, с Тантала началось), прежде чем всё выяснилось. Зевс, кажется, тоже не смог это деяние как-либо классифицировать, а потому придумал для Тантала нечто особенное...
Если исследовать миф, ища причинно-следственные связи, если ориентироваться на прошлое, то тогда мы имеем то, что имеем. Тантал соответствующе наказан за свои злодеяния. Но этот причинно-следственный, ретроградный путь не объясняет главного, он не объясняет сути Танталовой муки. Он лишь подсказывает, что Тантал был осуждён справедливо. О чём мы и так догадывались. Мы прекрасно знали, что у столь мучительного настоящего должно было быть соответствующее прошлое. Под дубом может быть только подходящая для него почва. Но нас ведь не интересует почва, нам интересен сам дуб. А потому нужно изучать настоящее. И если взглянуть на настоящее Тантала, то оно куда лучше объяснит его прошлое, чем прошлое объясняет его настоящее. И поэтому нужно спрашивать не за что, а зачем.
Вопрос "зачем", хотя и имеет такое же детерминирующее содержание, как и "за что", однако причину ищет в настоящем моменте. И тогда можно отыскать сокрытое, направленное в будущее, следствие. Что-то новое и значимое можно открыть только так. То, что при ретроградном взгляде кажется следствием, на самом деле есть лишь причина. И то, что казалось наказанием, возможно, им не является, на самом деле - это урок. А урок, как известно, призван к тому, чтобы чему-то научить, а не за что-то покарать.
Посмотрим теперь на саму танталову муку. По легенде она такова: Тантал стоит под скалой в горном ручье с кристально чистой водой, над ним нависают ветви плодоносных деревьев (главным образом яблонь), но когда он хочет напиться, вода утекает от его губ, когда хочет наесться и протягивает руки к яблоку, ветви ускользают от него, и вдобавок скала над его головой кажется ему подозрительной и готовой обрушиться прямо на него. Ужасная участь! Тяжело представить что-либо изощрённее этого. Страшны олимпийские боги!
Но разве это так? Что же такого ужасного они сделали? Мы обращаем всё внимание на страдания Тантала и потому многого не замечаем. А стоило бы заметить. Во-первых, прозрачный горный ручей и роскошная яблоня - это явно не то страшное царство теней Аида, описанное Гомером, и так устрашавшее античных греков. По виду это, наоборот, Острова Блаженных, которые по верованиям эллинов уготованы только героям. Во-вторых, тут нет никакого насилия или рабства. Никаких цепей, верёвок или иных неразрывных уз, Тантала связывающих. Страдалец Прометей, напомню, прикован к скале, тем и мучается. Тантала же никто никуда не приковывал. Даже никакой посторонней и таинственной воли, такой, какая, к примеру, гонит Сизифа в гору, на Тантала не действует. Тантал полностью свободен и предоставлен самому себе. Да, он хочет есть и пить, но у того же Сизифа с его неподъёмным камнем, пожалуй, куда больше оснований проголодаться и почувствовать жажду. Однако ни тот, ни другой от голода не умерли. Ещё Тантал боится, что скала обрушится и убьёт его, но даже бедолага Прометей, висящий над пропастью и лишённый жизненно важного органа, куда меньше боится смерти. Какая вообще может быть смерть, если это вечная пытка, если это вечная жизнь?
Так отчего же страдает Тантал? Вокруг него рай, он бессмертен и свободен - разве это пытка? Боги вовсе не обрекали его ни на какие муки, они позволили ему быть равным им. Ведь именно этого он хотел, этого добивался. Однако это принесло ему лишь страдания. Тантал страдает от того, что он равен богам. Танталова мука - это мука богоподобности, это урок, который Тантал не может усвоить: он и поныне в том ручье.
Танталова мука - не следствие его проделок, но и не причина, хотя к причине ближе. Тут неуместны логические категории. Она - символ, отражение глубокой сущности, она - корень. И раз она настоящая, то и прошлое не может ей не соответствовать. И мы понимаем, что вся земная жизнь Тантала была такой же мукой, таким же уроком, но временным. Лгать, воровать и убивать - разве это не мука? Причём делать это лишь для того, чтобы испытать себя, свои возможности, получить высшую, божественную оценку этим деяниям.
Ощущая в себе кровь Зевса, Тантал пытался быть похожим на него, ориентировался на него, у него, по-своему, учился богоподобию - задирая сильного, сам рассчитывал стать сильным. И был обречён в этих попытках. Ведь понятно, что мысль о силе, может прийти в голову лишь слабому. Тантал за время своей дерзновенной жизни, ориентированной на хозяев Олимпа, не постиг божественной сущности, не понял, каково это. Он никогда бы этого не смог, ибо он не может сделать этого даже там, где обладает всеми божественными атрибутами - в своём кристально чистом ручье. Он предоставлен самому себе, и это для него самое тяжкое. В ручье сделать это в тысячу раз труднее - там Тантал даже и не мыслит о своей божественности, ибо там нет Зевса, на которого он может смотреть и которому может подражать. Роли богов в танталовом ручье исполняют яблоня и скала, и исполняют блестяще - Тантал настолько ими заворожен, что буквально оцепенел от вожделения и ужаса. Обладая всеми атрибутами языческого бога, он поклоняется яблоне - воистину божественная ирония.
Язычнику нужен лишь идол. Если есть Зевс, то можно ужасаться и поклоняться ему, если его нет, то сойдёт и яблоня - человек не может снести собственной свободы и готов переложить её хоть даже на яблоню. И этот урок Тантал всё никак не может постичь. Стоит только к чему-то потянуться, как это тут же станет твоим богом - тем, к чьему алтарю ты преподнесёшь собственную свободу, и перед кем склонишь свою волю. Обожествить можно всё, что угодно, и древние язычники поступили воистину мудро, когда изобрели идолов - тем самым они ограничили страсть обожествления, они перестали склоняться перед чем попало, но всё же продолжили склоняться. А у этого есть оборотная сторона - хочется разогнуться, хочется вернуть свободу.
Миф о Тантале - это также и миф о попытке человека вернуть себе свободу. Миф невероятно поучительный, потому что раскрывает, на первый взгляд, элементарную, но на деле такую труднодоступную истину - невозможно отобрать собственную свободу у идола. Свобода не так обретается, не путём ниспровержения идола, потому что не в идоле она заключена, а в человеке. Уставившись на идол, невозможно в него не верить. Если вас преследует галлюцинация, вы не избавитесь от неё, объяснив ей, что она - галлюцинация. Этим вы, наоборот, сделаете её реальной - поселите её в своём сознании в качестве случившегося с вами психического факта. А если вам вдруг скажут не смотреть вниз, сможете ли вы от этого удержаться, даже если секундой ранее вам было всё равно? Так и Тантал, постоянно норовивший оскорбить и унизить богов, был, наверное, самым преданным их почитателем. Чем сильнее он с ними боролся, тем сильнее они им завладевали. Его зависть невероятно их возвеличивала. Убить собственного сына, дабы что-то доказать богам, может лишь человек, благоговейно их почитающий.
Невозможно обрести свободу, оставаясь в глубине души язычником - в таком случае даже драная яблоня способна вас поработить, как это случилось с Танталом. А ведь он по существу - бог. Он не имеет потребности в еде и воде - ему не требуется поддерживать в себе жизнь, она по определению у него вечная. По этой же причине ему можно не бояться смерти. Но он упорно продолжает думать, что на него вот-вот упадёт скала, но она как не падала, так и поныне там, а Тантал всё так же под ней и всё так же боится. И, что ещё более поражает - голодает и жаждет.
Очевидно, что танталова мука порождена самим Танталом. А значит, только им самим может быть прекращена. Если бы до Тантала вдруг дошло, что он - бессмертен, мука сама собой бы исчезла. Но Тантал упорно в это не верил и не верит. Его органы подсказывают ему другое - видя яблоню, он вспоминает о голоде, а воду - о жажде. Тем более, что нависшая скала вызывает в нём (бессмертном) страх смерти, а, главное, страх боли. "А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый учёный, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, но всякий будет очень бояться, что больно" - Кириллов , как никто другой, хорошо разбирался в этом призрачном, но обезоруживающем страхе.
Таким образом, вместо блаженной божественной вечной жизни, Тантал имеет нескончаемые голод, жажду и страх. Но всё в его руках. Стоит ему лишь оторвать взор от яблони, и он спасён. Вот только сделать это непросто, потерянную свободу тяжело вернуть - раз доверив её идолу, человек забывает, что она такое и как ей пользоваться.
The truth is
They never had no future,
They never had no past.
I was alone,
I was alone again.
Sergio Pizzorno, The doberman
Глава вторая. О времени и бытии
Кому-то покажется странным, что, едва заговорив о свободе, я посвящаю новую главу не ей, а времени. Но ничего странного в этом нет. Размышления о свободе и распоряжении ей кажутся мне слишком вульгарными, даже пошлыми. Очень многие в наше синкретическое время объявляют себя обладателями подлинных знаний о свободе, слишком многие называют себя проводниками истины. Ныне пишется бесчисленное множество книг о "правильном" распоряжении свободой. Добрая половина любого книжного магазина теперь завалена работами о путях достижения подлинной свободы и нахождения абсолютной истины или о чём-либо подобном. Забавно видеть на стеллажах красочные надписи "эзотерика", если учесть, что само это слово является синонимом скрытности. Порой складывается впечатление, что эзотерических, для избранных, книг сейчас даже больше, нежели экзотерических - для всех остальных уготовленных. И хотя основная масса современной "эзотерики" и вправду несёт в себе огромную мудрость, а местами даже гениальна, всё вкупе настораживает: с трудом верится, что подлинную свободу без труда можно отыскать благодаря указателю в магазине. Разве она не может заявить о себе как-то иначе? Неужели она обязательно должна быть изложена в книге и продана? И если самые большие и популярные полки в книжных магазинах теперь ломятся от истины и свободы, то почему тогда наша цивилизация не похожа на цивилизацию, ими обладающую, а, напротив, кажется насквозь фальшивой и подневольной?
Данная книга предназначена для какой-то другой полки. Предмет её изучения не высшие и астральные миры, не способы по ним путешествий. Равно как и не древние, давно утерянные, методики ментального управления вселенной. Миры низшие и подсознательные, способы раскрытия доселе сокрытой психической энергии, методы невероятного личностного роста тоже не особо интересны для данного исследования. Даже тайны мира объективного и совсем уж обычного нам не интересны - это прерогатива обычной науки. И все они: наука, эзотерика, все их понятия и цели - слишком мелки, слишком банальны. Они не имеют никакого отношения к свободе, они её абсолютно не понимают, и с их помощью свободы никогда не познать. Познать можно лишь подобное при помощи подобного. А свобода во всех смыслах бесподобна. Нет ничего, с чем человеческий разум мог бы соотнести свободу, дабы познать, что она такое. Путь разумного, рационального постижения свободы ложен. Невозможно знать, что такое свобода, и если кто-то думает, что знает, то он лишь лелеет в себе отвлечённый предрассудок, не имеющий отношения к реальности. Свободу нельзя разумно познать, её можно лишь ощутить. И в человеке действительно есть таинственный орган постижения свободы. Точнее, человек сам целиком есть этот мистический орган. Через человека проходят токи свободы, иногда это настоящие волны, а порой - мощнейшие цунами. Всё существо человека пронизано свободой, ей сотрясается и ей же укрепляется. Свобода неотделима от человека, а человек неотделим от свободы, в чём в скором времени вы сможете убедиться. Хотя свобода и безосновна, безгранична и, вообще, не от мира сего, всё же одну точку пересечения с сим миром она имеет - в человеке. И если уж и пытаться изучать свободу, то делать это нужно именно в этой точке. Нужно обратить взор на человека, и свобода сама начнёт себе приоткрывать.
Поэтому сосредоточимся на человеке. Он есть мера всех вещей. И если речь вдруг и зайдёт о "всех вещах" - о мирах высших и низших или о чём-то в этом роде - то только в неразрывной их связи с человеком: для чего они ему нужны и зачем он о них ведает. Человек находится в центре мироздания. Человек помещён и в центр данной книги. В центре находится мифический и в тоже время такой реальный Тантал, навеки обречённый. Правда, его "обречённость", как мы уже увидели, на деле ничего ужасного и обременительного в себе не содержит: Тантал по воле олимпийских богов получил вечную жизнь. По этому поводу не сокрушаться следует, а радоваться! Пусть Тантал голоден, но какое ему до этого дело? Он же вечен! Стой, Тантал, да ликуй. Но ликовать ему не приходится. Ведь его вечность превращена в бесконечность - в нечто такое, конец чему необходимо и логически мыслится, но совершенно не видится, а, главное, не наступает. И самое обидное - всё это делается самим же Танталом, но, конечно, по хитрому замыслу безжалостных античных богов.
Оказывается, что вечность очень легко можно превратить в бесконечность: для этого нужно всего лишь отравить её временем. Миф о Тантале - гениальная иллюстрация рождения времени. Время не нужно специально "запускать" по мановению какого-то волшебного механизма. Достаточно лишь указать человеку на его неполноту, и всё закрутится само собой. Нужно просто создать что-то вроде разницы ощущений, разницы между тем, что ощущается и тем, что мыслится, и вечность падёт. Тантал, постоянно голодный и жаждущий, мог бы раствориться в этом своём голоде, мог бы попросту его не замечать, мог бы не страдать. Должен бы не страдать, потому что, по сути, не голоден (если он бессмертен, то зачем ему пища?). Но как только рядом замаячила яблоня, Тантал пропал. Потому что обнаружилась разница. Стоило ему её увидеть, как он тут же почувствовал собственную неполноту. В тот момент он перестал быть вечным, то есть целостным и самодостаточным, он разорвал себя. Голод возник именно здесь, и время тоже возникло именно здесь. Необходимым образом возникли. Тантал лишь увидел пищу вне себя, но именно этим себя и погубил. Это издевательски просто. Если яблоко снаружи, значит, его нет внутри, значит, внутри должна быть пустота размером как раз с это яблоко.
Человек всегда ищет максимума: полноты жизни, полноты ощущений - он стремится достичь такого состояния, когда не нужно будет больше никуда стремиться, когда больше нечего будет желать - он ищет полноты бытия, он ищет вечности, во всём мистическом значении этого слова. И предположение о нехватке чего-либо, а точнее предполагаемая человеком разница между "вечным" состоянием и тем "неполноценным" состоянием, в котором он находится в настоящий момент, буквально отравляет ему существование.
В тоже время мы понимаем, что предположение не является показателем реального наличия или отсутствия чего-либо. Предположение - это лишь умозрительная, на логических законах основанная конструкция. Подобные конструкции не всегда справедливы даже в отношении разорванного временем, "неполноценного" мира, не говоря уже об онтологических реальностях - логика не применима к вечности, она не есть путь нахождения абсолютной истины. Однако логика упорным образом обнаруживает и даже по возможности пытается взять под контроль эту предполагаемую разницу. Во взаимоотношении человека и вечности логика находит ещё и третью сторону, третьего игрока. Этот игрок непредсказуем, и на него падает подозрение в жульничестве. Поэтому логика настолько формальна: ей необходимо заставить "третьего игрока" подчиниться правилам, необходимо его обуздать. Ему нельзя позволить выкинуть что-нибудь неожиданное - посему "игра" должна быть строго регламентирована. Однако никакие правила не могут ослабить этого "третьего", он всё равно вклинивается между человеком и вечностью, и он же обнаруживается между Танталом и яблоком. И самое поразительное и парадоксальное, что этого третьего, как такового, не существует. Его нет. Он - небытие. Сам по себе он не способен ни на что, он лишь использует разницу между ощущением и предположением, он и есть эта разница. И вот эту-то разницу логика принимает за реальность.
Конечно, довольно сложно это понять, и именно здесь миф о Тантале приходится как нельзя кстати. Вся трагичность танталовых мук заключается не в отсутствии у Тантала яблока, а в обречённых попытках дотянуться до него. Сам по себе голод не способен погубить Тантала, его губит предположение об удовлетворении этого голода. Танталова мука - это способ преодоления разницы между ощущением и предположением. Вернее даже не преодоления, а заполнения. Тантал без яблока - это реальность, Тантал с яблоком - это предположение, необходимым образом возникающее при взгляде Тантала на яблоко и проецируемое в небытие, то есть туда, где ничего, по сути, нет. И таким образом то, чего нет, приобретает фантомную форму - оно становится будущим. Также точно, путём проекции настоящего ощущения в небытие, при взгляде на скалу у Тантала возникает предположении о будущей смерти под ней. В этом весь секрет.
Строго говоря, будущее - это фикция, плод человеческого воображения. Оно, как таковое, целиком лежит в настоящем. Оно без настоящего не мыслится, самостоятельно не существует. Если мы попробуем представить будущее в отрыве от настоящего, попытаемся получить, так сказать, "натуральное" без примесей будущее, то ничего не получим. Мы получим ничто, небытие - в нём не будет и следа собственно будущего, того, чем принято его считать.
Будущее - это лишь предрассудок. Даже это понятие стоит изъять из употребления, ибо будущее само по себе есть ничто, и чистому, лишённому предрассудков сознанию оно таковым и будет представляться. Не будь человеческое сознание повреждённым и подверженным страхам, завтрашний день казался бы ему не завтрашним днём, а абсолютной пустотой, чистым листом; проще говоря: он бы ему не казался вовсе, его бы у него не было - у него был бы нескончаемый сегодняшний день. Однако на деле выходит не так. Сегодня человек совершенно определённо представляет свой завтрашний день, своё будущее. И нужно подчеркнуть: представляет. То есть его будущее фактически находится в настоящем, оно рождается здесь и сейчас, оно по сути своей - фантазия. Мой завтрашний день - это точно такая же моя сегодняшняя фантазия, как мечта о получении Нобелевской премии или о мире во всём мире. Такая же точно, но только с отрицательным оттенком. Завтрашний день отличается от мечты лишь своей злободневностью. Причём нужно заметить, что злобный завтрашний день сбывается не многим чаще светлой мечты. Даже реже: мечта, как правило, одна и ожидается долго, завтрашних же дней неисчислимое множество, и едва ли сбывается даже десятая часть тех тревог, которые человек пророчит себе на завтра (скала ведь так и не обрушилась на Тантала). А если они и сбываются, то на деле ничего страшного в них не обнаруживается.
Кажется, будущее для того и существует, чтобы притворять в жизнь человеческие страхи. В этом секрет злободневности будущего. Будущее - это проклятье. Будущее - это страх, который человек не изжил. Если бы человек не боялся, будущего бы не было. Если бы он не боялся, он бы даже не мечтал, потому что любая мечта - это в сущности своей предвкушение состояния отсутствия того или иного страха и не более того; мечты тоже страхом порождаются, даже самые изощрённые. Будущее, каким оно нам кажется, есть уродливое порождение настоящего. Будущее не несёт в себе ничего реального, оно не положительно и не отрицательно, и главное - оно не страшно и не требует к себе какого-либо специального отношения. Наше трепетное отношение к будущему кроется в настоящем, в его нерешённости и разорванности. Чтобы преодолеть злой рок будущего, нужно понять настоящее.
Танталовы муки, если вдуматься, это лишь обычные голод и жажда. Их изысканность и эпичность порождены перенесением страданий в бесконечность. Поэтому миф о Тантале понятен каждому. Все мы испытываем танталовы муки. Сами об этом не догадываясь, мы узнаём в Тантале себя, мы в нём отражаемся. Бесконечные голод, жажда и страх смерти - вот вам и сущность человеческой жизни, причём древние греки ощущали это куда острее нас. Миф о Тантале - это коллективное отражение проклятого вопроса, вопроса детерминации человека будущим. Человек настолько скован будущим, что желает от него избавиться. Наивно думать, что мы жаждем светлого будущего. Всё, чего мы желаем - отсутствие будущего в принципе.
Почти каждый задумывался над тем, отчего современный человек, как никакой другой, склонен к алкоголизму, наркомании и прочим психотропным увлечениям. В чём секрет пьяного угара? В чём его удовольствие? В том, что алкоголь и наркотики отключают будущее, у пьяного его просто нет. Нет пугающего завтрашнего дня, недели, месяца, года - пьяный полностью погружается в настоящее и испытывает от этого восторг, порой даже эйфорию. Если же в компании остаётся кто-то, кто помнит о завтрашнем дне, то пьянка не удалась.
Каждый знает, что человек употребляет алкоголь, дабы забыться, и на основании этого некоторые предполагают, что алкоголь помогает на некоторое время остаться без прошлого. Ведь забыть можно только то, что прошло. Это верно лишь отчасти. На самом же деле прошлое терзает человека лишь потому, что тот пробует проецировать его в будущее. Человек цепляется за какой-то свой давний страх или пережитое страдание и предполагает, что так будет всегда, что это никогда не закончится и навечно останется с ним. Подобным образом прошлое - то есть однажды пережитое, превращается в бесконечное. Это сознательное водворение себя в ад. Ведь ад - это всего-навсего перенесение своих временных страданий в будущее, это убийство вечности временем.
По большому счёту в любом психическом недуге, даже в любой фобии есть нечто адское, то есть бесконечное и иллюзорное. Скажем, если человек заявляет, что он боится волков, то он заблуждается. То чувство, которое он испытывает к волкам - не совсем страх. Потому что страх (о чём будет подробно рассказано в своём месте) всегда в настоящем. Я не могу испугаться волка, которого нет, которого я лишь предполагаю. Зато меня пугает реальный волк: увидев такого или даже услышав его вой неподалёку, я поддаюсь страху - я теряю контроль над собой, мои сознание и тело сразу же подчиняются могущественным бессознательным силам, принуждающим меня немедленно спасаться.
Таким образом, под страхом следует понимать момент падения сознания под действием бессознательных сил. Когда же человека охватывает боязнь предположительная - скажем, от гипотетической встречи с волком, то порождается это как раз сознанием. Здесь оно собственными усилиями создаёт фантом, от которого само же бежит, оставляя человека на попечение инстинктам. И если это и страх, то страх искусственный - в его основании лежит не реальность, ощущаемая органами чувств, а разумное умозаключение, основанное на логических связях. Но несмотря на то, что живое ощущение здесь подменяется отвлечённой мыслью, действие страха оказывается реальным. Потому что, когда он, пусть и искусственный, добирается до сознания (когда предположение распознаётся, как тревожное), в дело вступают инстинктивные силы. Они начинают спасать человека от предположенной угрозы, так словно она реальна и актуальна. Сознание точно также, как и при реальной угрозе, отодвигается на второй план, и ему непросто снова взять ситуацию под контроль. Фантом оживает. А человек, осознавая всю абсурдность ситуации, ничего не может с собой поделать
Подобным образом можно дико бояться волка до самой смерти, так ни разу с ним не повстречавшись. И, наверное, уместнее было бы говорить не о том, что человек боится, а о том, что предположение о встрече с волком затуманивает его сознание.
Сознание современного обывателя подтачивается миллионами подобных предположений. Вся наша жизнь из жизни реальной превращается в жизнь предполагаемую. Наше ощущение реальности подменяется мыслью о ней, причём с прицелом на завтрашний день. Мы с маниакальной настойчивостью пытаемся выбросить себя из сегодня в завтра. И это не идёт нам на пользу. Помните, как гениальный Курт Кобейн в своём известном интервью описывал восторг, с которым он отправлялся в магазин подержанной одежды, совершенно не подозревая, что он там найдёт, почти в ожидании чуда? Курт с ностальгией вспоминал те времена, когда он был почти пропащим по меркам нашей цивилизации человеком - человеком без твёрдого завтра, и возненавидел себя тогда, когда это твёрдое завтра у него появилось. Когда у человека появляется твёрдое завтра - чудеса уходят из его жизни, а сама она превращается в бесконечный день сурка. Современник Курта Кобейна - не менее гениальный Ноэль Галлахер, рассуждая о нём, в свойственной себе манере очень тонко подметил суть переживаний Кобейна, суть танталовой муки: "Мне кажется, он был парнем у которого было все, и поэтому он был несчастным... И что только с нами не случалось, я все еще думаю, что просыпаться по утрам - это самая замечательная вещь в мире, ведь ты не знаешь, как ты в итоге закончишь этот день. Это чертовски здорово ". Курт застрял в завтрашнем дне, а Ноэль продолжает оставаться в сегодняшнем.
Теперь, когда разоблачена иллюзорность будущего, можно говорить о настоящем. О бытии. Размышление наконец-то входит в онтологическое русло, что давно уже должно было случиться - книга ведь объявлялась философской. Но, как уже говорилось ранее, я постараюсь избегнуть сухих логических детерминаций, загоняющих человека в совершенно абстрактную, лишённую жизни плоскость. Наоборот, всеми средствами постараюсь вернуть человека в жизнь, попробую найти её даже в абстрактном. Именно этим хороши мифы и предания - они хоть и отключают историческую конкретность, тем не менее, сохраняют жизнь. Язык предания куда более ясен в усвоении, нежели любая, пусть даже максимально упрощённая и доступная философская терминология.
Поэтому, если кто-то вдруг надеялся найти здесь дотошную дискуссию о соотношении имманентного, трансцендентного и трансцендентального (кто знает, быть может, и такие есть), то он будет разочарован. Абстрактную и отвлечённую терминологию, выводящую человека из процесса познания, мы отвергаем. Ну а дискуссия о трансцендентности и имманентности, как на неё не глядите, есть лишь проблема взгляда на безмерно великое через конечное и малое, это попытка рефлексии над извечным человеческим ощущением, попытка рефлексии над душой. Любое философское сочинение так или иначе касается данного вопроса, "Миф о Тантале" не исключение. - Поразмышляем и над этим, избегнув, правда, гносеологических прелюдий о соотношении познания и бытия, которые, как правило, собой затмевают сам изучаемый вопрос, да вдобавок ещё выводят познающего и из бытия, и из процесса познания. Но когда там нет человека, грош этому цена. Моя философия будет парадоксальной и, возможно, немного мистичной.
Бессмысленно и бесполезно вдаваться во все тонкости понимания бытия, не в этом задача книги. О бытии в своё время было очень много написано отвлечённой, в основной немецкой, и сильно удручённой французской философиями. Но, несмотря на различные взгляды на трансцендентное, на всевозможные гносеологические подходы и оправдания, все философы сходятся в одном: бытие - это то, что бытует. Не мудрено, конечно, но зачем мудрить? Всё, что есть - это бытие. А то, чего нет, стало быть, небытие. О нём вообще не стоило бы говорить, ибо нет его, раз есть бытие. Бытие - это всё. И если чего-то не было, и вдруг появилось, то это стало бытием.
Небытие, таким образом, как бы предшествует бытию, является тем, из чего бытие появляется, но с небольшой оговоркой. Если бытие появляется откуда-то, то это говорит скорее о перераспределении уже имеющегося бытия, нежели о его появлении. Потому что есть "откуда-то". Подлинное же бытие появляется совсем из неоткуда. Будто бы не было ничего, и вот вдруг стало всё. К сожалению, не так просто привести пример, способный адекватно передать этот онтологический закон. Допустим, у нас есть безвоздушное пространство. Если в пространстве появляется воздух, то всё это пространство становится воздушным - примерно так.
Небытие предшествует всему - у него нет никаких рамок, никаких форм - оно непостижимо и о нём можно сказать всё то, что ранее было сказано свободе. Наиболее продвинутые в изучении свободы философы отождествляют небытие и свободу. Хотя такое отождествление, попавшее в неумелые руки, опасно и порождает анархизм, нигилизм, декадентство и ещё, что похуже. Ведь если свобода равна небытию, то и достижение свободы видится в торжестве небытия - и это почва для всех радикальных, на разрушение направленных течений. Порушу всё вокруг - думают подобные мудрецы, - и дарую тем самым и миру, и себе свободу. То есть небытие в таком случае равносильно хаосу или в лучшем случае безжизненной пустоте. Но неясно тогда, зачем подобная хаотичная свобода вообще нужна.
Однако есть и другой на это взгляд. Да, свобода - в небытии, но небытие не означает хаоса, возникающего после уничтожения бытия. Оно, наоборот, является колоссальным творческим источником, предшествующим бытию. И при таком взгляде небытие - свобода приобретает поистине божественное значение, ведь именно из него творится мир. Германские мистики эту изначальную "небытийственную" свободу даже называли соответственно - Божественное Ничто. Уж они-то осознавали всю глубину и сакральность свободы.
Ещё раз повторю (это надо чётко усвоить): что бы в небытии ни появилось, оно тут же станет всем, оно полностью реализует сокрытый в небытии потенциал, обратит изначальную свободу в вечность, в цельное и совершенное бытие. Это будет равносильно рождению света из тьмы, это станет вечным всеобъемлющим и всепроникающим криком "я есмь путь, истина и жизнь ". Зародившееся из небытия бытие будет абсолютным и полным. Как бы это странно не звучало, но самый маленький атом, зародившийся в небытии, необходимым образом превратится во вселенную, ощущающую себя таковой, сознающую своё совершенство. Это сверхсознание, и даже не сверхсознание, а сверхощущение, самодовлеющее качество "я есть всё".
И именно его - самодовлеющее и всеобъемлющее "я есть всё" мы будем понимать под бытием. Называть его можно, как угодно: Вселенная, Абсолют, вечность, Бог - кому как позволяет мировоззрение. В контексте данного исследования это неважно, важно лишь то ощущение, о котором идёт речь. Дабы не задеть ни чьих чувств и взглядов, уместнее всего будет именовать это нейтральным словом "вечность".
Важно то, что каждый понимает, а главное ощущает, что такое вечность. Достаточно взглянуть на звёздное небо, чтобы это ощущение заполнило человека. И здесь мы подходим к центральному и по существу единственному вопросу философии - к взаимоотношению человека и вечности. А значит, нам неминуемо придётся поразмыслить и над тем, что принято именовать наличествующим бытием, дазайном, экзистенцией и прочими схожими философскими категориями. Всё дело в том, что само понимание того, что такое вечность, ставит человека в особенное в вечности положение. Подобное познаётся только при помощи подобного. И раз человек способен постичь, что такое вечность, а если не постичь, то хотя бы ощутить, то, стало быть, в самом человеке имеется подобное ощущение, значит в самом человеке заключена вечность - самодовлеющее и всеобъемлющее бытие. И такое не только Гегелю, Кьеркегору, да Хайдеггеру чудилось: взгляните на звёзды - почудится и вам. Вне зависимости от степени развитости вашего сознания, от силы вашего разума, вас охватит ощущение себя в центре вселенной, ощущение всепроникающей связи между собой и миром, то ощущение, что вы здесь не чужой - или, если кратко, ощущение смысла жизни. И вот когда человек над этим серьёзно задумался, тогда и назвал себя наличествующим бытием, экзистенцией и прочим. Человеку нужно было подчеркнуть собственное личное самодовлеющее и всеобъемлющее ощущение "я есть всё", соотнести его с существующей вокруг него объективной всеобъемлющей и самодовлеющей вечностью. Термин "экзистенция", обычно используемый для передачи данного сверхощущения, давно заслужил доверие и даже вошёл в обиход, однако я в данной работе хочу заменить его словом "личность". Для русского языка - это оптимальный вариант. Даже сами слова "личность" и "вечность" очень созвучны. Так и хочется сказать, что личность - это вечность с человеческим лицом.
Но нелегко личности нести в себе вечность! Это бремя, от которого никак не получается разрешиться. Это тягостно. Личность, возложив на себя этот груз, с большим трудом может переключиться на что-то "невечное", отвлечённое и абстрактное - всё это кажется ей незначительным. А точнее - всё ей кажется отвлечённым и абстрактным, меркнущим в сравнении с всеобъемлющим ощущением вечности. Теперь её привлекает только оно - вечное, живое и конкретное, конкретно её. Она уже не может заставить себя заняться чем-то, что ей не присуще, с чем она не чувствует внутренней связи - иначе она сразу же начинает ощущать разрыв: будто находится в разных местах одновременно, хотя слово "одновременно" здесь не совсем уместно. Она будто бы выпадет из времени совсем, остро переживает своё ему несоответствие. Особенно это ощутимо в периоды природных метаморфоз: осенью и весной. Хотя ощущение себя вне времени присуще личности постоянно (это на самом деле приятное ощущение) в такие моменты, в моменты природного "разрыва", оно становится болезненным. Оттого становится, что личность начинает чувствовать время вне себя, время начинает на неё давить, будто бы чего-то требовать. И в то же время личность понимает, чувствует, что это ненастоящее, иллюзорное давление. "Фальшивость" и унизительная ограниченность эмпирического мира лучше всего ощущаются именно в такие моменты. Как раз в силу разрыва. Время и мир давят, но что-то изнутри давит гораздо сильнее, давит по-настоящему. Настоящее там, а не вокруг! Именно это ощущение внутри и не даёт покоя, выбрасывает личность из времени.
И это очень странная ситуация, странное ощущение. Мир становится для личности призрачным. Но ведь и сама она по сути превращается в привидение: она оказывается замкнута в себе, в своём ощущении; всё внешнее либо начинает её раздражать и пугать, либо перестаёт иметь для неё значение, и она больше не замечает самых очевидных вещей, только что сквозь стены не ходит. И главное, и самое страшное - она не очень-то понимает и внутреннее. Это более всего роднит личность с призраком: она не знает, зачем она здесь, и не знает, где ей надлежит быть. Личность тяготит какое-то заклятье, какой-то невыполненный долг, груз которого не позволяет ей отправиться в мир духов. Ведь привидение потому и является привидением, что находится не там, где ему надлежит быть.
С ощущением призрачности люди обычно и живут. Его все чувствуют, но многим просто не хватает средств, чтобы его выразить. Чаще человеку лишь кажется, что он губит свою жизнь, свой талант, себя, что жизнь проходит мимо - что-то в подобном ключе. А времена года лишь усиливают это. Осенью умирающая природа вынуждает личность с головой погружаться в абстрактный и иллюзорный мир, именуемый цивилизацией - ощущение отрыва от вечности увеличивается в разы. Личность, как может, пытается заполнить эту пустоту (естественно, с помощью благ цивилизации), что неминуемо ведёт её к опошлению и деградации.
Весна же освобождает не только природу от снежных оков, но и личность от иллюзий. Оттаявшая и пришедшая в себя, она начинает ощущать свою скованность фиктивной цивилизацией и её ценностями, вместе с уже упомянутым Ноэлем Галлахером заявляет, что "A man's got a limit, I can't get a life if my heart's not in it ", и почти всегда проникается агрессией буквально ко всему. Личности становится ненавистна она сама, семья, люди, работа, цивилизация в принципе. Хочется покончить со всем. Не случайно, что театр с его экзальтацией переживаний родился именно в весенний праздник Великих Диониссий - греки весной очень хотели видеть страдания, крушение судеб они воспринимали с восторгом. Мы, спустя тысячелетия, почти от них не отличаемся, но научились более или менее контролировать этот трагический порыв, обращать его во благо ненавистной цивилизации. Желание со всем покончить мы научились трансформировать в фанатичное стремление это всё укреплять. Весна - это период всплеска новаторского и рационализаторского трудоголизма, приторной и назойливой семейственности, подобострастного патриотизма и прочее, прочее, прочее. Если осенью человек совершает массу глупостей и подлостей с декадентским надрывом и ощущением собственной порочности, то весной такие же точно подлости и глупости он свершает с восторгом и даже энтузиазмом. Однако с каждым годом обращать трагический порыв в творческий человеку всё труднее и труднее. Личности всё труднее оставаться безучастной к зову вечности, исходящему из неё, ей всё сильнее хочется отвергнуть иллюзорный, умозрительный мир, её окружающий и её в приведение превращающий. И как раз это непонятно банальному, повреждённому цивилизацией и её навязанными ценностями рассудку: ощущение иллюзорности мира не есть плод болезненного воображения, эгоцентричных мыслей, начитанности, капризности, и всего остального, что может назвать в качестве причины "здравый" смысл; оно является чисто сенсорным, то есть органами чувств производимым, и к мышлению совсем не имеющим отношения. Личности мир видится ненастоящим просто в силу того, что зрение таким ей его преподносит, и это невозможно исправить путём привития "правильного" мышления. Да оно и не привьётся. Потому что для того, чтобы "правильно" мыслить, нужно "правильно" видеть, что не всем и уж точно не всегда под силу. Но именно "правильное" мышление, насаждаемое поверх "неправильного" видения, порождает привидений. Личность просто не имеет возможности полноценной и качественной рефлексии поступающих ощущений, поэтому оказывается у них в плену. И чаще всего, словно сыгранный Брюсом Уиллисом психотерапевт , об этом не догадывается. Она оказывается между двух миров, чуждая обоим. - Привидение готово!
Соответствующая же ощущению рефлексия является очень редкой и порождает уже не простых приведений, но настоящих полтергейстов: появляется этическая сторона восприятия, поднимается вопрос смысла, а отсюда возникают шум и хлопоты всем прочим обывателям.
Дабы этого избежать, личность просто должна оставаться верным своему ощущению. Ведь все её чаяния заключаются в том, чтобы найти соответствие между ощущением собственной вечности (которое для неё является определяющим) и объективным положением вещей (которое без такого соответствия кажется иллюзорным). Если соответствия нет, то она начинает чувствовать себя проклятой, потерянной. Ощущению просто не за что зацепиться, не на что спроецироваться, оно начинает захлёстывать и парализовывать личность - та попросту не может найти источник того, что ощущает. Это напоминает танталовы муки. Это они и есть. Кажется, протяни руку и получишь желаемое, но, как только это делаешь, оно отдаляется. Вдобавок реально ощущается, как над головой нависает скала, которая в любой момент может обрушиться. И эта скала - будущее, над личностью нависает будущее.
Самодовлеющее и всеобъемлющее личностное "я есть" трудно соотносимо с таким же самодовлеющим и всеобъемлющим вечным и объективным "я есть". Говоря проще, личность страдает от того, что способна видеть вечность вне себя, видеть своё принципиальное от неё отличие. Отсюда, кажется, нет выхода. Однако нужно взять в расчёт небытие. Ведь, если человек есть личность (наличествующее бытие), то он сам имеет с ним дело, из него рождается, имеет абсолютную свободу стать вечностью. Мы ведь помним, что если в небытии появляется бытие, то небытия уже нет, а бытие является цельным и единым - вечностью. Но когда мы говорим о наличествующем бытии человека, то мы оказываемся перед парадоксом: личность по какой-то причине не может стать вечностью, хотя неминуемо должна. Личности для этого требуется время (всю жизнь она живёт с ощущением, что должна вырасти во вселенную).
Личность не способна перенести существование вечности, существование бога. Это сковывает её. Когда Кириллов заявляет, что его всю жизнь бог мучил, его можно понять, потому что он выражает суть человеческой природы. Потому что "я есть" - это божественное ощущение. Человек живёт с божественным ощущением, и не способен его перенести. Я, появившееся в небытии, в одно мгновение заполняет собой всё, достигает вселенских масштабов, становится абсолютным бытием, вечностью, становится всем. Для человеческого же я, и только для него, возможно обратное - возможно ощущение того, что есть что-то кроме меня, и что может быть так, что ничего нет. Только человек ощущает небытие. Даже Бог, как олицетворение вечности и совершенства, на это не способен, потому что Он есть бытие, то есть Он ощущает, что Он вечно есть, и всё, что ни есть - есть Он; для Бога не существует небытия, ибо, если есть небытие, Его нет.
Что угодно, появившееся из небытия, необходимым образом должно стать полным и самостийным бытием, но человеческое личное бытие сразу оказывается перед вечностью - иным (сверхличным) бытием, которое является для него посторонним и давящим. Однако необходимость становления единым и самостийным бытием для личности не отпадает (потому что, повторяю, что бы не появилось в небытии, становится сразу всем). И тут нужно учитывать, что и вечность и личность происходят из одного и того же небытия, из одной и той же свободы. Личностное бытие оказывается перед очень развитым сверхличным бытием, уже преобразившим небытие, но само личностное бытие таким развитым не является. Однако бытуют они, если можно так выразиться, в одной плоскости - и в этом-то вся беда, потому что разница между "большим" вечным и "маленьким" личностным бытием отражается на этой же плоскости.
Личность "действует" в тех же самых условиях, что и вечность, но как бы "не поспевает" за ней. Личность пытается утвердить своё вечное бытие в уже имеющемся вечном бытии. "Маленькое", увидев "большое", делает его образцом для себя, а, значит, непременно чувствует разницу - так сказать, дефицит собственного бытия, и, конечно, пытается его покрыть, чем естественно создаёт лишь собственную инфляцию. При этом сама обнаруженная разница - это, по сути, небытие - то, чего нет. Но она ложится на эту условную плоскость и как бы тяжелеет. Так рождается время. Время - это небытие, которое личность не способна охватить и обратить в вечность. Личность постоянно оказывается перед небытием, которому надлежит стать бытием И она не в состоянии охватить собственной вечности полностью, человеческое я как бы разлетается по небытию, заполняя собой всё большие его пространства, но не целиком. Неохваченное человеческим я небытие предстаёт перед ним в виде будущего. И поэтому Тантал не бог. У Бога нет будущего, Он сам есть собственное будущее, Он целиком охватил небытие, Он есть Всё и Ему некуда стремиться. Танталу же есть куда: небытие давит на него грузом будущего и показывает ему его ничтожность, вечность ускользает от него.
Человеческое сознание сбито с толку будущим и на этом сбое зациклено. Будущего нет, ему только предстоит быть, поэтому человек совершенно логично и справедливо располагает его последовательно за настоящим. Но это лишь умозрительная последовательность, логическая, созданная для постижения уже разорванного временем мира. Вспомним, что уже Кант прекрасно понимал, что мы воспринимаем наши ощущения во времени, то есть одно следующее за другим, просто в силу того, что не способны охватить их разом.
Онтологически же ясно, что небытие предшествует бытию, что бытие из него зарождается и на нём зиждется. Ведь не надо быть философом, чтобы понять простую истину: из ничего получается что-то. Настоящее - есть, а будущего - нет. А это значит, что гораздо вернее считать, что будущее предшествует настоящему (если пытаться всё мыслить последовательно). Но человек начинает применять логические (то есть уже поражённые временем) конструкции для постижения онтологических категорий. Определяющее значение придаётся тому, чего нет. Цель ясна: когда то, чего нет, наконец, станет чем-то, оно сможет быть лучше того, что уже есть. Но такая цель, такая гипотеза - это страшное заблуждение, это отрицание жизни и реальности, это соблазн и, если хотите, дьявол.
Дьявол - это не злой дух, а лишь заблуждение человеческого разума. Он поэтому искуситель и поэтому лукавый. Он без человека и вне человека бессилен. Вся его сила в том, что он уводит человека, то есть центр мироздания, в сторону от бытия, от Бога, в небытие. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Это и есть богоотступничество. Как только я подумал о будущем, я покусился на бога, покусился на вечность, потому что вечность - настоящая, она не ждёт своего наступления в будущем. Ни в коем случае нельзя использовать настоящее для преображения будущего (да это элементарно не получится), просто потому что будущего нет, оно небытие. Поступать так значит подменять реальное существование фикцией. И памятуя о трепетном отношении нынешней цивилизации к прогрессу и будущему, становится страшно от того, сколь мало людей в наше время живёт в реальности. Есть ли такие вообще? Создаётся впечатление, что все мы, как один, живём в иллюзии и возвращаемся в реальность лишь на несколько мартовских дней. И при реальном взгляде испытываем такое отвращение к себе, что готовы сокрушить и себя, и всех вокруг, и иллюзии и реальность.
Жить будущим значит подчинять бытие небытию, Бога и жизнь подчинять даже не смерти, а отсутствию жизни в принципе. И ведь самое смешное то, что в самом небытии ничего ужасного и порочного нет (ведь из него рождается жизнь), оно становится таким лишь тогда, когда человек начинает подменять им бытие. Свободу, которая потенциально есть вечность, личность начинает обуславливать недостатком вечности в себе, своей оторванностью от бытия. То небытие, которое может и должно стать абсолютным бытием, человек направляет в узкое русло недостаточности бытия. Использует бездну свободы, способную породить вечность, для того, чтобы вечность поглотить, превратить её в злую бесконечность. Таков взгляд Тантала на яблоко. И мы на опыте Тантала убеждаемся, насколько опасны подобные "шутки" с будущим, и во что они превращают личность.
Небытие по определению своему безбожно и безжизненно, но именно в нём зарождается бог и жизнь. И нет ничего страшного в том, что в силу своего сложного и богоподобного происхождения человек ведает о небытии: человек призван к тому, чтобы творить бытие, творить вечность. Но на деле всё происходит обратным (дьявольским) образом: человек отказывается от бога и бытия (то есть настоящей жизни) в пользу небытия (то есть будущего). Это самоубийство. Мы, сами того не ведая, прилагаем все свои усилия к тому, чтобы перевернуть онтологический порядок. Мы живём так, будто из бытия творится небытие, а не наоборот. Мы безумны. Но, несмотря на всю мощь нашего безумия, мироздание остаётся прежним: будущее не наступает, а плавно превращается в настоящее, из небытия получается бытие.
Человек не может не думать о будущим. Он этим буквально болен, эта болезнь отравляет ему существование. Но и лекарство человеку хорошо известно: думать о будущем следует с упованием на него - только в такой форме допустимо отношение к будущему. Нужно надеяться на будущее, а не бояться его. Надежда оформляет весь потенциал человеческой свободы надлежащим образом. Она переносит в будущее образ вечности, она видит в небытии источник бытия. Именно поэтому во всех упованиях на будущее всегда есть что-то блаженное. Мы свои светлые мечты переносим не во времени вперёд, а сразу в вечность, в наших упованиях мы не видим ни страхов, ни страданий, а это уже и есть вечность. Надежда - единственный правильный метод использования энергии будущего. Нужно обуславливать будущее настоящим, что только в надежде возможно. Ни в коем случае недопустимо обуславливание настоящего будущим - это способ уничтожения вечности. Каждый время от времени, вероятно, подумывал о том, что люди, живущие с ежедневниками и по часам - сумасшедшие, но это, к сожалению, правда. Поэтому если в вашем окружении завёлся кто-нибудь подобный, а такие чаще всего заводятся среди малоавторитетного начальства или среди авторитетных карьеристов не начальников, то для очистки вашей совести попробуйте их образумить. Напомните им ту простую истину о том, что, кому вы отдаете себя в рабы для послушания, того вы и рабы , что методики "управления временем" правильнее было бы называть рабством у времени.
Думать нужно о настоящем. "Ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы ". Если забыть о будущем, многое откроется. Но прежде, чем обратить наш взор в настоящее, подытожим ранее написанное. По ходу главы об этом не раз упоминалось, однако в конце снова хочется повторить онтологический постулат, положенный в основу данной книги. Чтобы не зародилось из небытия, оно необходимым образом должно стать вечностью, обладающей сверхсознанием и самодовлеющим, всеобъемлющем сверхощущением. Личность появляется как раз из небытия, а значит, потенциально она - вечность и должна моментально достичь вселенских масштабов. Однако наличие иного, отличного от себя сверхсознания, иной объективной вечности ставит личность перед парадоксом времени: так как при соотношении себя с объективной вечностью личность обнаруживает свой дефицит - неохваченное собственным сознанием бытие (которое как бы принадлежит вечному сверхсознанию), а главное - небытие (иными словами то, чего нет, но должно быть), которое воспринимается личностью не иначе, как в форме будущего.
Изложенный парадокс является самым сложным местом в исследовании. Если он усвоен, то трудностей в понимании последующих глав не возникнет.
Мы отправляемся в настоящее.
Maybe you get what you wanted
Maybe you stumble upon it
Everything you ever wanted
In a permanent state
Coldplay, White shadows
Глава третья. Об ужасе
Самая большая сложность в изучении настоящего - его неразрывная связь с прошлым и будущим. Вычленить из этого собственно настоящее представляется почти невыполнимой задачей - ведь оно лишь миг. Но этот миг, как в песне поётся, и есть жизнь. И этот миг постоянно рискует исчезнуть, ускользнуть; но он же, несмотря на всю свою шаткость, длится постоянно. Странная ситуация: если рассуждать логически, то настоящего, как такового, нет совсем. Если же верить собственным ощущениям, забыв о логике, то ничего кроме настоящего не существует, есть одно лишь оно. Ощущение настолько тесно срослось с представлением, что уже и не отличить, где заканчивается одно и начинается другое. И именно так бытие сплетается с небытием, именно так отравляется жизнь, так вечность превращается в дурную бесконечность. Миг между прошлым и будущим нещадно приносится в жертву прошлому и будущему, настоящее исчезает в паутине причинно-следственных связей и предположений. И справедливости ради стоит заметить, что прошлое в этом наименее повинно.
Потому что прошлое - это бытие, оно такое же настоящее, неоспоримо живущее в человеке, но только под порогом его сознания, в противовес будущему, живущему исключительно в сознании, в разуме. Будущее - это представление, прошлое же - это, как и настоящее, ощущение, но менее актуальное, чем то. Однако оно может быть очень даже живым. Вспомним, к примеру, знаменитую теорию детской травмы Фрейда - пусть таковая и случается в далёком прошлом, она тем не менее остаётся с человеком и переживается в настоящем. Поэтому Карл Юнг справедливо замечал, что никаких детских травм и комплексов нет - незачем копаться в прошлом пациентов, фанатично их выискивая: раз психический недуг преследует человека в настоящем, то это ясно указывает на его настоящую, а не прошлую нерешённость.
Прошлое может быть настоящим. Оно таковым и является. Выдающиеся антропологи утверждают, что человеческое сознание не всегда умело так ловко, как сейчас, умещать прошлое под собой в психике и перед настоящим во времени - первобытному человеку это давалось с большим трудом. Он, к примеру, мог вспомнить своего умершего родственника не иначе, как воспроизведя его образ перед собой. Это значит, что вспоминая мёртвого отца, он видел его, словно живого. И ясно, отчего первобытный человек так сильно боялся духов, почему родовые обычаи и кровная месть играли в его жизни решающее значение - мёртвые родственники в буквальном смысле его преследовали, даже шекспировский Гамлет не вполне от этого освободился.
В дальнейшем человеческое сознание окрепло и научилось отделять актуальное от менее актуального, тем более что этого "менее актуального" с каждым годом становилось и становится всё больше и больше. Наивно предполагать, что в человеческой памяти хранится лишь его эмпирический опыт - каждая личность является носителем всего предыдущего духовного опыта человечества. Думаете, смогли бы мы понять Платона, если бы не несли в себе его самого? Философия Платона может быть нам понятной, когда мы сами начинаем мыслить, как Платон, когда становимся им, как бы пробуждаем его в себе. И он не случайно выбран в качестве примера - именно Платон первым (конечно же, вместе со своим великим учителем) выдвинул теорию о накоплении всего духовного опыта человечества в человеческой душе. Это его знаменитое учение о припоминании: человек владеет истиной, подлинным знанием о вещах, он лишь это "подзабыл", ему лишь нужно это напомнить. И опыт философских диалогов, знаменитая сократовская майевтика доказали жизненность такой теории - человеку вовсе не нужно ничего специально и сознательно зубрить и заучивать, нужно лишь научиться верно использовать разум, и всё будет даваться само собой.
Человек несёт в своём настоящем весь опыт предыдущих поколений, опыт настоящий, но это настолько обширное настоящее, что целиком в сознание, в эго, в "я" просто не умещается. Личность, как уже было сказано, не может уместить в себя вечности. А поскольку прошлое - это очевидная частица вечности, поскольку история есть непрерывный процесс обращения небытия в бытие, без человека невозможный, человеком запущенный и только через человека могущий быть окончен, то промежуточные результаты этого процесса (прошлое) именно в человеке накопляются и хранятся, а потому и не имеют той эмпирической и объективной определённости, которой обладает настоящее. Но через человека происходит постоянное внесение этих результатов в эмпирическое настоящее. Человеческая личность есть связующее и центральное звено в вечности, человек как раз и является доказательством бытийственности прошлого - ибо только благодаря человеку существующая в настоящем груда камней и песка может быть величественным Колизеем. Только благодаря человеку Колизей - это прошлое, а не причудливая скала. И совершенно ясно, что сам тот факт, что Колизей для нас - это Колизей, а не груда камней, уже служит неопровержимым доказательством живости прошлого. Прошлое не может влиять на настоящее, потому что оно само есть настоящее, прошлое не может его отравлять. Не может вносить небытие в бытие, так как прошлое - это бытие, только как бы бывшее (таковым оно нам кажется, ибо мы не можем охватить всё бытие разом).
Небытие вносится в бытие только при помощи будущего. Это, как уже было сказано, одно и то же. Будущее парализует настоящее, превращает его в мираж или, по меткому замечанию Николая Бердяева, в фантазм. Мы живём не в реальном мире, а в мире ничего не несущих под собой условностей, ориентированных на такой же условный завтрашний день. Мы наделяем условными полномочиями почти условных людей в надежде, что они будут реально обустраивать нашу жизнь путём условных предписаний. Мы условно заменяем реальные вещи условными единицами, под которыми условно предполагаем реальный металл, наделённый условной ценностью. Мы даже существовать, быть собой теперь можем не иначе, как путём условного вписывания себя в условное гражданство. Мы уже и в любовь теперь не верим, если она условно не скреплена печатью в условном документе. Страшно даже предположить, каково нам будет, если мы внезапно окажемся в реальном мире, лишённом условностей. Мы до того отвыкли жить в настоящем, что, должно быть, потеряем рассудок, когда ясно осознаем, что будущего нет, что оно лишь небытие. Мы уже отчасти его потеряли.
Поэтому наша цель - отграничение настоящего от будущего. Чтобы освободить бытие от небытия, из него нужно вычеркнуть будущее. И в этом нам поможет страдалец Тантал. Снова подумаем о его муке. Как мы помним, она - изысканный вид мазохизма. Тантал сам порождает свои страдания, сам уничтожает собственную вечность. Главным образом тем, что, будучи бессмертным, он постоянно боится смерти. Боится того, что на него рухнет скала. А значит, нам нужно выяснить, что есть настоящего в страхе смерти под скалой. Что в этом бытие, а что небытие? Разграничить это сложно, но возможно.
Очевидно, что страшное предположение о падении скалы мы отнесём к будущему, к небытию, потому что это по своему содержанию сознательное опережение событий, опережение настоящего, это то, чего нет, чему, возможно, предстоит быть, а, возможно, и не предстоит - это небытийственная свобода, которая использована Танталом роковым и обременяющим образом. Таким образом, Тантал мучит себя собственным представлением. Орудие танталовой пытки - его же разум, использующий безграничную свободу, заключённую в небытии. Но тогда приходиться задуматься над тем, почему абсолютная свобода использована именно таким образом, иными словами, отчего Тантал представляет себе именно такое стечение обстоятельств, именно такое поведение скалы, а не, скажем, её обрушение на яблоню, которая, прогнувшись под весом упавшего на неё груза, сама положит яблоко ему в руку. Зачем Тантал использует свою свободу именно так, зачем он омрачает своё будущее, хотя может видеть его светлым? Зачем он представляет собственную гибель, а не собственную вечную и блаженную жизнь?
В страхе смерти под скалой настоящим, бытийственным является лишь взаимоотношение между Танталом и скалой. Как такового страха в самом настоящем нет, ибо страх - это только проекция данного взаимоотношения (причём в наиболее неприемлемой для личности форме) в будущее, это обременительное использование свободы на основе данного взаимоотношения. И, следовательно, каждый конкретный страх обращает внимание личности на конкретное взаимоотношение, его породившее; обнаруживает в нём нечто важное (ведь неспроста же человек боится чего-то конкретного: именно этого, а не другого). Страх позволяет обнаружить скрытую глубину в самом этом взаимоотношении.
Страх - это самая древняя эмоции, эмоция изначальная, эмоция непобедимая. С зари времён люди привыкли видеть за страхом нечто подлинное. Есть даже избитое словосочетание "благоговейный страх" - то есть ощущение неземное, метафизическое. Человеку всегда было трудно истолковать суть страха. Это крайне негативное представление относительно будущего. Страшное предположение, которое невозможно контролировать, которое преследует личность. Это не она предполагает грядущие страшные события, а что-то более глубокое в ней. Страх опережает всякое восприятие. Собственно, всё это вместе уже и позволяло людям видеть за страхом нечто божественное. Страх всегда обнаруживал и продолжает обнаруживать в человеке нечто настоящее, бытийственное, духовный порыв. Ведь, грубо говоря, ничего ещё не случилось, даже намёка на это нет, а человек уже боится, боится заранее, испытывает страх. "Испытывает" - очень подходящее слово для страха. Испытывает, но не порождает и не посылает. Посылается он из глубин. У древних были даже специальные богини страха - фурии и эриннии, которые заставляли героев беспричинно паниковать и сходить с ума.
Так откуда же посылается страх?
Как было сказано: корень страха нужно искать в настоящем взаимоотношении между личностью и источником страха, без проекции этого взаимоотношения в будущее. Если этого не сделать, если не устранить проекцию, то ситуация продолжит оставаться запутанной. Будущее, которое логически мыслится следом за настоящим, онтологически же наоборот, настоящему бытию предшествующее, возьмёт себе основание, некий образец, в настоящем, которому оно по идее должно предшествовать. Получится очень странная цепочка: личность предполагает небытие (в случае Тантала - будущая смерть) следом за бытием, но вместе с тем ориентирует это предположительное небытие на настоящее бытие (смерть Тантала предположительно должна наступить именно от скалы, которую он видит в настоящем, таким образом скала становится для него угрозой). Это губительный путь: к тому небытию, которое есть источник преображения бытия и достижения вечности, личность относится словно к результату. Если пытаться уложить это в логические категории, то в будущем вместо причины преображения настоящего Тантал видит его следствие, или, что ещё хуже, вместо средства преображения бытия в будущем видится цель. Но поскольку будущее - это небытие, то есть то, чего нет, то Тантал видит свою цель в пустоте. Стоит ли объяснять, что это безумный путь и тупиковый путь, что это дорога в никуда?
Но человек давно на неё вступил. У человека есть неугасимое стремление в будущее, стремление к небытию. Оно смешивается с настоящим, и в лучшем случае приходит к воплощению в форме религии, в худшем - в безнадёжной теории прогресса. Религия сглаживает направленность человеческого сознания в будущее, вносит в него элемент надежды. Человек начинает видеть в будущем спасение, жизнь вечную в смерти. Человек обожествляет небытие. В этом, несомненно, есть светлое, онтологически верное зерно. За смертью должно последовать новое совершенное бытие, и последовать должно через небытие. Человек косвенно, но всё же видит источник бытия в небытии...
В этом месте будет не лишним обратиться к различным культурам и мифологиям.
У древних египтян, к примеру, вся жизнь была построена на уповании на небытие. Можно даже сказать, что загробное, "небытийственное" бытие было для них подлинным бытием, а бытие объективное - фикцией. И, видимо, поэтому высший тип культурности, идеал человека для них - жрец, причём явно оккультного, шаманского толка.
Греки же, напротив, возлюбили дневное бытие, возлюбили настоящее, а будущее стало для них именно небытием: ужасным царством теней, которое роковым образом должно было настигнуть каждого. И они начали борьбу за настоящее: отсюда родились их душераздирающие, трагические мистерии, появился античный культурный идеал - философ. И сразу не сказать, какой из этих типов культуры был выше, которой был ближе к истине. Египтяне утверждали смерть, чувствовали свою тесную связь с небытием. Греки утверждали жизнь, украшали бытие, и никогда больше настоящее не было столь красивым.
И античный мир пал от этого, римляне стали задыхаться в настоящем. На рубеже эпох культурная элита обратилась за спасением именно к египетским мистериям. А спасение пришло оттуда, откуда не ждали. Христианская культура по сути своей объединила два предыдущих типа культуры. Она утвердила вечное бытие, побеждающее небытие. Появление христианской религии - это без преувеличения величайшее событие в мировой истории чисто в культурном плане, даже закостенелые атеисты и прагматики не могут этого не признать. Христианство стало такой революцией, какой свет никогда не видывал. Первые христианские века были блаженным временем: человек тогда реально знал, для чего он существует. Но далее всё окостенело, христианство из вечной жизни превратилось в догму, утверждающую небытие. Человечество вернулось в Древний Египет. И справедливо восстало против него в Возрождение. И явно здесь перегнуло - отвернулось от небытия, от будущего, придумало от него новую мистерию - науку. Но помогло не очень, да вдобавок ещё и на Бога (то есть бытие) перекинулось (недовольные Зевсом язычники штурмовали Олимп). И вот уже почти три века культурная элита опять хочет стать похожей на египетских жрецов.
Этот экскурс был необходим для того, чтобы увидеть наше непростое положение между бытием и небытием, между настоящим и будущим. Для современного человека это кошмарное положение: откат к греческому язычеству с его цикличным настоящим уже невозможен: мы разучились видеть настоящее в самом настоящем и упорно заставляем себя не видеть настоящего и в будущем, нас губят теории прогресса и развития, каковых античность не знала. История запущена, а значит должна иметь конец - это было неведомо античности, это отличительная черта христианской цивилизации, с которой античная не в силах была совладать. Зачем живёт человек, ему самому уже не понятно. Нынешний христианин жалок и слаб, он уступает и египетскому жрецу, и греческому мудрецу, он не знает, чего хочет от себя, потому что не знает, где себя искать. Его страшит настоящее, отравленное предвкушением будущего - бытие, смешанное с небытием, но абсолютное небытие страшит ещё больше. Хотя, конечно, тут есть закономерность: чем больше небытия и неправды видится человеку в настоящем, тем больше бытия он видит в небытии, в будущем, в смерти (это египетский вариант, вариант бедняков и страдальцев, вселяющий надежду). Когда же настоящее устраивает, то будущее, совсем по-гречески, представляется царством теней и, главное, возмездия (буржуазный лицемерный вариант, рождающий апологии). Тогда начинается бытийственное "утверждение" небытия, пора настоящего утверждения будущего, реверансы в его сторону, закладывание фундамента для дальнейшего "счастливого бытия" в будущем и после смерти. Но и тот и другой случаи одинаковым образом неверны, оторваны от глубинного, онтологического источника. Оба исходят именно из будущего. В первом случае настоящее прямо отвергается, во втором - усиленно утверждается под страхом будущего, так, будто бы может исчезнуть. И там, и там наиболее волнительно именно будущее. Правда, в первом случае есть хоть какой-то смысл - сохранить целой душу - явно ведь она там понадобится. А во втором ничего. Тяжела жизнь современного буржуа. Когда человек ощущает себя буржуа, он непременно ощущает ни с чем не сравнимый ужас - ведь тогда ему непременно хочется оправдаться. Современная цивилизация только и занята, что самооправданием. Современного человека страх превращает в лицемера и патологического лжеца. В былые времена люди, хотя и боялись, но лгали себе куда меньше.
Самое печальное в этой ситуации то, что человек практически не может вести себя иначе. Ибо вся жизнь человека, всё существование личности - это одно длящееся взаимоотношение Тантала и скалы. И постольку поскольку существует будущее - это один большой страх.
Будущее - это страх. И мы попробуем убрать его хотя бы от Тантала и скалы. Гипотетически, конечно. Ведь, как верно сказал Достоевский, стоя под скалой, бояться станет любой: будь то учёный, понимающий, что не больно, будь то Тантал, понимающий, что бессмертен. И нам важно узнать, отчего это происходит в человеке. Ведь ясно, что ему это вовсе не нужно. Однако по-другому просто не может быть. Это вопрос всё того же рокового постулата о столкновении самодовлеющей личности и самодовлеющей и давящей на личность вечности. Это взгляд на всё тот же парадокс.
Ведь этот парадокс не только "падает на плоскость" и порождает будущее, он ещё и сам по себе тяжёл, тяжёл в настоящем. Потому что обнаруживает дефицит. Страшное будущее - это что-то вроде инфляции, порождённой данным дефицитом. В настоящем же мы имеем сам этот дефицит. Даже если человеку вдруг чудом удастся избежать инфляции (хотя это онтологически невозможно), этот дефицит никуда не денется. Личность, зародившаяся из небытия, необходимым образом обязанная стать вечностью, и пусть даже гипотетически освобождённая от этой обязанности, всё равно окажется перед вечностью, ставшей вечностью - перед объективным миром. И ясно, что это будет не статическое застывшее состояние. В личности, как потенциальной вечности, проявится стремление к вечности приобщиться, во всяком случае, возникнет разница в ощущении себя и вечности, это и будет тот дефицит собственного бытия, но не успевший ещё привести к инфляции и рождению времени.
Личность, как уже говорилось, не может перенести существования вечности - вечность манит. Но было бы наивным предполагать, что это чисто волевое и умозрительное стремление. Такое, конечно, тоже случается: глядя на звёзды, ведь хочется до них достать и среди них раствориться - но это лишь отражение более глубокого стремления. Поэтому нам интересно, каким образом личность, ощущающая дефицит собственного бытия, реагирует на присутствие вечности, чем, как и где её воспринимает. И все мы знаем, как это происходит.
Здесь к нам на выручку опять приходит миф о Тантале. В нём мы видим исчерпывающий перечень форм ощущения личностью вечности. Тантал всего лишь боялся и желал. Страх и желание - вот, что связывает личность с вечностью. И чтобы понять их значение, нам необходимо освободить их от проекций в будущее, зафиксировать их в настоящем. Для этого в первую очередь следует разграничить понятия.
Страх в нашем понимании - это ожидание какого-то неприятного события, события на основе некоторого настоящего взаимоотношения. Это представление данного события в будущем, хотя само производящее его взаимоотношение, а, стало быть, и сопровождающее его ощущение находятся в настоящем. Следовательно, для этого настоящего ощущения, являющегося отправной точкой для страха, нам следует использовать отличное от страха определение. Например, ужас - понятие заслуженное и в ходу у экзистенциальных философов. И если нежелание идти в лес по причине возможной встречи с волком будет у нас страхом, то непосредственно саму встречу с волком мы назовём ужасом. Однако ясно, что эта самая встреча с волком сама по себе не так уж ужасна для человека - в зоопарке на него можно долго глядеть без ужаса. Ужас у человека вызывает гипотетическое (а значит, опять же проецируемое в будущее) предположение о том, что волк может сделать с ним нечто неприятное, например, убить и съесть, а ещё ужаснее - съесть живьём. Таким образом, мы видим, что подобный ужас, даже отделённый от страшных проекций, представляет собой предположение, а не ощущение - а значит тоже является вторичным. Это предположение личности о собственной гибели.
Если же мы попытаемся добраться до первичного ощущения, то оно, отделённое от будущего, не может нести в себе никакой гибельности - смерть ведь можно только представлять, её невозможно ощутить. "Я ощутил, что я умер" - это абсурд, в настоящем смерти не существует, ощутить можно лишь собственное разрушение, собственную хрупкость и несовершенство. И это и есть подлинный, искомый нами ужас. Ужас - это ощущение личностью своего настоящего несовершенства и хрупкости. Именно оно пробуждается в нас при встрече с волком. Но и тут есть нюанс. Ведь может показаться, что ощутить собственную хрупкость при взаимоотношении с волком личность может только при определённых обстоятельствах - например, когда волк укусит. Но ощущение, возникающее непосредственно от укуса волка, это ведь не ужас, а боль. Без ужаса здесь, конечно, не обойдётся, и укушенный будет им просто объят, но это будет отличное от боли ощущение. Ощущение неописуемое и приводящее, как правило, к панике. И его нельзя объяснить ни всплеском адреналина, ни реакцией нейронов на повреждение тканей. Вполне вероятно, что адреналин усиливает это ощущение, но оно явно существует и без него. Потому что когда я испытываю страх, то есть боюсь, к примеру, встретить волка, то я всего-навсего проецирую ужас, своё настоящее ощущение несовершенства, в будущее, превращаю это ощущение в представление. Но проецируемое мной ощущение в настоящем не имеет под собой реального и объективного волка, не имеет его болезненных укусов и адреналина, оно существует будто бы само по себе, в отрыве волка и словно надеется найти его в будущем. Это ощущение настоящего несовершенства словно пытается за что-то зацепиться и обычно в этом преуспевает - если рядом нет волков, то тогда бояться можно, например, скалы, как это делал Тантал. Если же нет и скалы, то можно страшиться свиного гриппа или масонского заговора.
Всё это указывает на то, что ужас существует в человеке априори, задолго до появления каких-либо представлений, ужас - это исконное, глубокое и, судя по всему, непрерывное ощущение. В этой связи уместно было бы вспомнить о примальной психологической теории, которой в своё время увлекался даже гениальный Джон Леннон, либо различные теории детских травм - все они говорят о том, что человек напуган в принципе, уже по самому факту рождения. Но наиболее глубокие мысли по этому поводу стоит искать у экзистенциональных философов, причём религиозной направленности - именно для них страх и ужас являлись центральными, основополагающими категориями, именно религиозные экзистенционалисты более всего размышляли о страхах, считали, что всё культурное и разумное в человеке вышло из ужаса перед иррациональным, перед непостижимым.
В основе любой экзистенциональной религиозной философии лежит постулат о том, что человек напуган богом. Первым об этом, кажется, заговорил Кьеркьегор. Личность напугана вечностью. И потому человек боится, что из существа духовного обратился в существо природное, то есть плотское и душевное - этими самыми плотью и душой ограниченное. Именно природный человек боится бога, боится, потому что согрешил - грех ведь как раз и заключается в обращении от духовного к природному. И если бы человек не был грешен, то он бы не ведал страха перед богом. Если бы личность не находилась во власти собственной объективной ограниченности, рациональности и телесности, её бы не терзали представления об иррациональности и безграничности бытия. При таком угле зрения ужас действительно является доказательством существования бога, и он же является проблеском божественного света в необходимости, является нашей тоской по богу. Страх - это человеческое знание о боге, это ощущение личностью вечности.
Невозможно оспорить правоту этого - любая подобная религиозно-экзистенциальная теория онтологически верна. Суть в том, что личность, то есть бытие, осознавшее себя таковым, в силу уже с десяток раз указанного в данной книге онтологического закона, неминуемо должна стать бытием самодовлеющим и всеобъемлющим. Но, поскольку она ограничена телом и личным сознанием, её всеобъемлющее и самодовлеющее состояние оказывается под угрозой. Личность и заключённая в ней потенциальная вечность оказываются скованными в телесных и разумных границах, которые не вечны. Всё, что за пределами этих границ, начинает давить на личность. Она не может этого вынести, не может вынести давящей на неё вечности, потому что сама должна быть вечностью. Однако мы понимаем, что двух вечностей быть не может, не может быть двух вселенных. Вечность едина и всеобъемлюща. А значит то, что давит на личность со всех сторон, ей не чужое: она со всем этим связана. Это то, что личность должна была бы в себя вобрать, вобрать всё без остатка (есть даже избитое выражение, которое любят произносить некоторые капризные особы, дабы подчеркнуть свою капризность: "хочу всё и сразу" - как ни странно, но это онтологически верное и глубочайшее утверждение). Столкновение ограниченной телесным сознанием личности с вечностью, которой она должна стать, приводит личность в ужас, то есть вызывает в ней ощущение собственного, личного несовершенства и хрупкости.
Теперь можно поразмышлять и над тем, каким образом человеческое знание о вечности приняло столь пугающую форму, над тем, почему ужас так ужасен, так негативен. Парадоксально, но если вдуматься, то в страхе и ужасе на самом деле нет ничего страшного и ужасного. Негативное восприятие страха, его боязнь, попытки его избежать - это лишь плод искажённого восприятия, это социальное наслоение, это по сути своей интроекция - то, что бездумно усвоено человеческим сознанием. "Страх ужасен, его нужно избегать, он доставляет неудобства" - и все мы на веру принимаем такую формулу, не задумываемся над ней. А между тем, вспомним слова величайшего знатока страхов апостола Павла: "вы не приняли духа рабства, чтобы дальше жить в страхе. Но приняли Духа усыновления... Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы - дети Божии ". Стоит только оторвать своё внимание от своей объектности, от телесной необходимости, обратить его на вечность, и то, что раньше казалось страхом, станет восприниматься по-новому: теперь - это свидетельство человеческой причастности к иррациональным и безграничным истокам бытия, свидетельство человеческой вечности. Павел раскрывает иллюзорность, нереальность, вторичность страха, для него страх - это всего-навсего страшное последствие грехопадения - отрыва человека от источников бытия. В двух строчках апостол афористически выразил ту истину, что страх является только отражением, своеобразным феноменом, отголоском вечности. А раз так то страх - это не негативная, а позитивная эмоция: она указывает не на хрупкость и несовершенство личности, а на её глубочайшую и неразрывную связь с совершенством, позволяет через конечное и ограниченное ощутить вечное и безграничное. Человек способен преодолеть страх, утверждает апостол, он в состоянии отбросить его негативное восприятие, способен преодолеть необходимость, и тогда ему открываются новые горизонты восприятия: то, что раньше страшило, начинает придавать ему сил, укрепляет его веру.
Освобождение ужаса от его страшных проекций в будущее и впрямь позволяет узреть вечность в настоящем. В этом онтологическое предназначение человека, его призвание, а посему человек не может существовать без ужаса. Ужас неотделим от человека. Поэтому-то вся наша жизнь наполнена ужасом. Современная цивилизация, которая, как никакая другая, старается от ужаса отгородиться, считает основной целью его избежание, тем не менее породила огромную хоррор-индустрию. Современный человек уже не может без страшилок и ужастиков, он отчаянно ищет чего-то иррационального и пугающего.
Зачем мы идём в кинотеатр на фильм ужасов? Да за тем, что желаем испытать страх, возможно, что и не отдаём себе в этом отчёта, но точно хотим быть напуганы. Если бы не это желание быть напуганными, опережающее восприятие, любой ужастик смотрелся бы нами словно экшен или даже словно комедия (в любой компании всегда есть человек, который не хочет пугаться и превращает просмотр в забавный фарс). Всё дело тут в неприемлемости раздражителя для нашего ограниченного душевно-плотского сознания: мы смотрим ужастики именно потому, что оно против них восстаёт, оно их не желает. Их желает и ищет что-то более глубокое в нас, их ищет то самое сокрытое в человеке ощущение несовершенства, ищет также, как страшного волка, грозную скалу или масонский заговор.
Вся человеческая жизнь - это ужас, пытающийся найти себе исход. И одними фильмами ужасов он не удовлетворяется. Он проникает всюду и цепляется за всё и за всех, и мы начинаем бояться потерять близких, начинаем ревновать, как в "Крейцеровой сонате ", а если и не так, если внешне можем себя остановить, то страх проникает в наши сны, и каждую ночь будто наяву мы переживаем смерть любимых людей. А меж тем любой психотерапевт скажет, что раз вам снится чья-то смерть, то это значит лишь то, что вы слишком зависите от этого человека, что этот человек ограничивает вас, вашу личность, не даёт вам развиваться, и его смерть для вас вроде как даже и желательна.
Страхи - это наши желания. Это наше сокровенное, которое желает стать нашим очевидным. Вечность, сокрытая в человеческой личности, пытается вырваться из неё, для неё явно узки душевно-телесные рамки человеческого сознания. Но человеческое сознание воспринимает всё прямо противоположным образом: желание освободиться от влияния дорогого человека оно истолковывает словно ревность, словно желание его любыми средствами удержать. Однако когда ревность достигает своего апогея то мы получаем развязку, подобную описанной в упомянутой "Крейцеровой сонате" - физическое и необратимое освобождение от человека.
Есть очень избитый трюк в охладевающих половых отношениях - заставить ревновать. И это почти всегда срабатывает. Поразительно, насколько сильно человек не желает быть свободным. Хотя вопрос этот не имеет однозначного ответа. Потому что при ином взгляде поразительным кажется то, насколько сильно человек жаждет свободы. Ибо дух его рвётся ввысь, в сознании свобода почти всегда - высочайший идеал, а душа полнится предвкушением свободы. Но к сожалению человеческому я пафос свободы, исходящий из глубин его духа, кажется запугиванием, а в такой ситуации мышление всегда затуманивается, и то, что человеку не особо требовалось в нормальном состоянии, тут же приобретает ценность. Стоит только намекнуть человеку, что он может что-то потерять, что-то до этого ненужное, и он тут же за это ухватится. Страх, который есть пафос свободы и зов вечности, превратит его в раба. Именно так свобода обращается в давящую необходимость.
Ужас всегда с человеком. Хотите узнать человека - узнайте его страхи. Легче всего это делать на универсальных символах иррационального. На море, например. Каждый человек его боится. Стоит лишь узнать, чего именно. Кто-то боится быть сожранным морской тварью, плывя, так и ждёт, что из глубин его атакует акула, идя по побережью, чувствует, что из воды вот-вот вынырнет кит и проглотит его. Почему именно такой страх? Почему бы человеку просто не бояться утонуть? Да потому что такому человеку хочется быть именно съеденным, съеденным кем-то живым. Это говорит о том, что под порогом своего сознания человек ощущает не просто бездну, а что-то одушевлённое и величественное, такому человеку явно мало его нынешнее "я", его личности нужно вместилище побольше. В любой мифологии мы без труда можем отыскать подобную легенду: быть съеденным морским чудищем - это всегда прерогатива солнечного героя. Тот же, кто боится просто утонуть, похоже, не столь благодатно одарён, его пугает сама иррациональность, его пугает собственная бездна, и в ней пока ещё нет проблесков света, есть лишь тёмная стихия.
В самой же боязни утонуть тоже можно выявить разновидности, которые также открывают много сокровенного. Кто-то боится захлебнуться волной, то есть опасается удара из-под порога сознания, а кто-то думает, что ему может свести ногу, что указывает на то, что человек сознательно пытается преодолеть собственную иррациональность и его страх - страх потери концентрации. В некоторых случаях люди боятся наткнуться на всплывшего утопленника и прочее, прочее, прочее.
Наши страхи проявляются всюду. Нет воды? Зато есть лес! Кто-то заблудиться боится, а кто-то медведя, всё зависит от конкретного человека и его конкретного сознания...
И всё же отчего ужас так ужасен для банального человеческого сознания, почему оно так негативно воспринимает собственную связь с вечностью, её в себе зов?
Это объясняется очень просто. Однако нужен небольшой исторический экскурс. Ведь сознание человеческое не просто так появилось. Оно в муках родилось. Во грехе, как скажут богословы, и от тотема и табу, как скажут антропологи - онтологически это одно и то же. На заре человечества человек не обладал личным сознанием, вместо этого он ощущал "мистическое соучастие" (термин Леви-Брюля) всего со всем. Некоторые философы приравнивали такое состояние даже к состоянию райскому. В мистическом соучастии нет личности, человеку не присуще ощущение "я есть", зато есть ощущение "мы есть" или даже "есть всё", а значит, такой человек был занят исключительно поддержанием существования этого "всего". Адам в раю, по сути, занимался тем же. И ясно, что это животное состояние.
Все без исключения животные ощущают мистическое соучастие, они не обладают личным сознанием, у них нет собственного я. И вся их жизнь построена на схожих, коллективных, априорных инстинктах, а вернее на одном - на инстинкте сохранения бытия (инстинкты самосохранения и сохранения рода есть его части, ни в коем случае не взаимоисключающие). И если вам кажется, что ваша кошка на вас зла и что-то против вас замышляет, то это вам лишь кажется, также, как князю Мышкину в ослиных глазах виделся глубокий и полный страдания ум. Люди, сами обладая личным сознанием, склонны проецировать его туда, где оно отсутствует: кто-то ведь и кактус может считать личностью, а, споткнувшись о стул, может и с ним, как с понимающим, парой слов перекинуться. Но, как бы нам того не хотелось, сознания у животных (и у стульев) нет. Однако это ни в коем случае нельзя считать показателем животной низости или несовершенства, скорее уж наоборот. Раз животное не обладает личным ощущением "я есть", то оно не порождает тот самый парадокс, влекущий к появлению будущего, оно не преломляет в себе вечности и не стремится её восполнить, а значит, оно не испытывает страха. Животное живёт в настоящем и не ведает о страшном завтрашнем дне. Тигр при охоте не испытывает волнения от того, что неудача может стать для него фатальной и он попросту умрёт с голоду. Если бы тигр об этом волновался, то охота бы ему не удавалась. Да, голодный тигр может действовать рискованно, но порождается это не его представлением о завтрашней голодной смерти, а сегодняшним чувством голода. Психика тигра в принципе не способна представлять будущее, потому что для тигра будущего не существует. Ваша домашняя кошка, если у неё в миске не будет корма, может стать агрессивной и неуправляемой, но она не станет таковой от того, что корм в миске - последний, и на завтра его не осталось (в такой ситуации агрессивным и неуправляемым станете скорее вы - её хозяин). Кошка решает проблемы по мере их поступления. Если же животное делает запасы пищи, то это не плод его опасливого размышления о суровом завтрашнем дне, а осуществление настоящего инстинкта - мистическое соучастие заставляет животное поддерживать жизнь.
Человеческое сознание стало преодолением мистического соучастия. И оно не могло появиться иначе, как через заповедь, ну или табу (что по сути одно и то же). Как только человеку стало известно, что есть нечто такое, что ему нельзя трогать, он, во-первых, в этот же самый миг обрёл сознание - то есть разумные границы, проще говоря, отличил и отделил себя от того, что трогать нельзя, отличил своё я от не-я. И во-вторых, тут же этого не-я, которое нельзя трогать, испугался. Оно стало показателем его несовершенства и хрупкости, стало опасным, но с другой стороны и манящим - ведь это запретное не-я заключает в себе блаженное мистическое соучастие, и более того - вечность.
Личность не может перенести существования вечности, потому что личность, хотя и несёт в себе потенциальную вечность, опирается главным образом на сознание, на конкретный разум, на конкретное и индивидуальное я. И самая большая опасность для такого я - это потеря себя. И вполне естественно, что единственную угрозу для себя разумное я видит в иррациональном не-я. Личность напугана вечностью и не хочет чувствовать её ни внутри себя, ни снаружи - само ощущение её присутствия очень болезненно для хрупкого личного сознания. Личность оторвалась от вечности, человек потерял рай, человек оказался неверным, он больше не хочет знать своего происхождения. Но вечность верна человеку, она не насилует его, она лишь напоминает о себе. Напоминает из глубин человеческого духа, и человек никуда не может деться от этих напоминаний, они воспринимаются сознанием негативно, но в тоже время они завораживают и притягивают. Нужно ли теперь объяснять, в чём заключается суть пресловутого эдипова комплекса? Она заключается в притягательности ужаса.
Ужас в большой степени есть преодоление объективной необходимости, он подтачивает обыденный порядок вещей, принуждает человека быть им недовольным, но он же загоняет человека в порочный круг: напуганный человек всё старается и старается создать такой порядок вещей, которым он мог бы довольствоваться, но довольствия не получает, ибо ужас следует за ним по пятам. Ужас - это состояние, при котором сознание отказывается признавать неприемлемое для него положение дел, отказывается признавать, что есть что-то сильнее его. Ужас - это бессилие нашего ограниченного разума перед вечностью. Именно отсюда негативность эмоции страха: что-то более мощное давит на сознание, и оно воспринимает это, как угрозу. И разным образом на угрозу реагирует.
Если подобная угроза кажется сознанию непреодолимой и неотвратимой, если ему представляется, что таковой не избежать, то личность перестаёт бояться и начинает плакать. Слёзы льются от того, что сознание не в силах противостоять давлению на себя. Слёзы отличаются от страха лишь тем, что при этой эмоции сознание ломается - оно не в силах бороться с собственным неприемлемым для себя представлением и уступает, вынуждено уступить.
Можно выстроить цепочку: ощущение собственного настоящего несовершенства - это ужас. Ужас, спроецированный в будущее, из ощущения несовершенства превращается в представление о том, что на мою личность надвигается что-то неприятное и неодолимое, тем самым порождая страх. Представление же о том, что это неприятное и неодолимое ещё и неотвратимо, порождает слёзы. Слёзы - это страх, с которым личность смирилась. Как только она уверилась в том, что "это конец", ей уже не страшно, но хочется плакать. По большому счёту слёзы - это то же самое, что и страхи. Только слезами в отличие от страха можно упиваться. От них можно получать удовольствие. Человек охотно видит за слезами правду, что-то подлинное. Человек верит слезам, а не страхам (хотя это одно и то же). Слёзы - прекрасный способ определения содержаний человеческого духа. Если в чём-то сомневаетесь, просто прогоняйте эти представления у себя в сознании в утвердительной форме. Захотелось всплакнуть? Именно это вам и нужно. Ведь слёзы позволили вам укротить и воспринять собственный ужас - отголосок вечности в вас. Слёзы - это своего рода одобрение вечностью вашей сознательной установки. Иными словами, ваше разумное представление, ставшее причиной слёз, является наиболее оптимальным в плане развития вашей личности - если вы будете действовать в соответствии с таким представлением, вечность станет ближе.
Нет ничего подлиннее слёз. И это справедливо даже чисто в объективном, практическом плане. Если бы не слёзы, человек просто не смог бы смотреть на мир - он бы зрения лишился, если бы его глаза постоянно не омачивались слезами. И современный мир таков, что собственных слёз, чтобы его созерцать, не всем уже хватает - многие уже жить не могут без "искусственной слезы". Это ведь так символично. Как и знаменитый речевой оборот, произносимый при виде чего-то убогого: "да на это же без слёз нельзя смотреть". Даже в практическом смысле слёзы способны превращать убогое в прекрасное, в конечном находить проблески вечности.
Однако мир не преисполнен слёз. Человек, хоть и верит слезам, но всё же их не желает, ведь для его сознания они равнозначны признанию собственного поражения, собственного падения. Ясно, что раз за разом капитулировать перед страхом, расплачиваясь перед ним слезами, сознанию кажется унизительным, поэтому оно до последнего с ним борется, и научилось не только успешно отбиваться, но и контратаковать. Чтобы не бояться, человек начинает смеяться.
Смех - эмоция тождественная страху. Смех - это приукрашенный страх. Причём часто это бывает совершенно сознательным актом, то есть смеющийся вполне отдаёт себе отчёт в том, что своим смехом старается перекрыть подступивший к нему страх. Смех возникает точно так же, как слёзы: сознание встаёт перед чем-то неприятным и неодолимым. Это по сути страх, но в данном случае у сознания имеется возможность на него отреагировать: в случае со слезами происходит смирение, в случае же смеха - отрицание. Смех - это отрицание ужаса. И смехом точно также можно себя проверять. Просто нужно ловить себя на том, что же именно вызывает смех - вовлечённость в ситуацию обнаруживается сразу же, и более того, обнаруживается её желательность для смеющегося - ему самому хотелось бы оказаться в её центре. Ведь центр любой смешной ситуации - это дурак или глупость, отсутствие разумности. И если учесть, что сознание личности как раз на разумности, на рациональности построено, то суть смеха становится очевидной - он есть реакция сознания при попытке его низложить, он есть реакция на ужас, вариант его сознательного усвоения. Ощущение собственного настоящего несовершенства вполне вписывается в формулу "я-дурак", и такая формула усиленно проецируется личностью вовне - всюду ищутся её признаки. Но поскольку сознание человека рационально, то всё иррациональное для него является абсурдным и вызывает смех. Разумному человеку, запертому в своей разумности, любая неразумность представляется забавной, нереальной. Именно в этой "нереальности", то есть в отсутствии заметной сознанию угрозы для него со стороны иррационального, заключена причина того, что смешное для человека именно смешно, а не пугающе. Стоит только соотнести смешное с собой, установить сознательное отношение, и смех перестанет быть смешным, он в ужас превратится. Именно поэтому человек испытывает странную неловкость, когда смех прекращается - его не хочется прекращать, потому что появится возможность поразмыслить над ситуацией, вызвавшей смех (что может оказаться ужасным), и потому смех часто экзальтированно затягивается - для того, чтобы в его процессе забыть саму ситуацию.
Как было сказано, смеются всегда над дураками. Только глупость, отсутствие рациональности способны вызвать смех. И в смехе это выражается в несколько этапов, его можно классифицировать по степени его ужасности.
Есть самый простой смех, смех детский и наивный, с первобытным ужасом теснее всего связанный. Над невинным дураком. Из современных комиков эталоном в вызывании подобного смеха является Джим Керри. "Этот парень - дурак. Взгляните только, что он творит", - и при этом безудержно хохочете. В данном случае смех вызывается тем, что Джим абсолютно не придаёт значения собственному разуму, ведёт себя, словно беззаботный ребёнок. Для ограниченной собственным разумом личности, ощущающей собственное несовершенство, такой тип поведения является преодолением границ, шагом к совершенству.
Следующий вид смеха - это смех над дураком обиженным, над глупостью душераздирающей. И здесь номер один, конечно, Хью Грант. Хью не ребёнок. Он и рад бы не быть дураком, но у него не выходит. Его глупости случайно происходят, и он с печалью терпит их последствия. Именно это всегда и смешит в Гранте, то, как он осознаёт всю глупость своего положения. Зритель всегда норовит представить себя на его месте, и не знает, куда от стыда деваться, хочет сквозь землю провалиться. Тут есть заметный элемент прогиба сознания перед иррациональным. "Да. Я - дурак. Как же это печально" Это по сути смех сквозь слёзы. Хью Грант - грустный клоун, и благодаря ему становится очевидной родственность смеха и слёз. Тип юмора здесь - ирония.
И последняя разновидность смеха - это смех саркастический, озлобленный, агрессивный. В этом нет равных Вуди Аллену. Он напуган и уязвлен. Он своим смехом атакует. Потому что, если ему не будет смешно, то станет страшно.
На этом путешествие в мир страхов, слёз и смеха оканчивается, но танталов ужас остаётся с ним: Тантал может сколько угодно долго плакать или смеяться под скалой, освобождения это ему не принесёт - мистическая и ужасная связь со скалой по-прежнему держит его в плену.
Chained to all the places that he never wished to stay
Bound with all the weight of all the words he tried to say
And as faced the sun he cast no shadow
As they took his soul they stole his pride
Noel Gallagher, Cast no shadow
Глава четвёртая. О желании
Тантал, застрявший под скалой, мучится не одним только страхом. Это было бы слишком легко. Быть может, куда более мучительным для него стал нескончаемый и неудовлетворяемый голод. Тантал возжелал яблочка, а заодно и водицы возжаждал. А это означает, что кроме страха его терзают ещё то ли потребности, то ли желания - невозможно с ходу определиться с тем, как именно обозначить характер взаимоотношения между Танталом и яблоней. Даже термина не подобрать без того, чтобы не отправиться в причудливый мир Зигмунда Фрейда, его учеников, друзей и врагов. Однако в рамках данной работы излишним будет пускаться в отвлечённые психологизмы - нам ведь вовсе не требуется терминологически отличать потребность от желания, а желание от похоти или чего-то в этом роде. Без дополнительных объяснений ясно, что всё это суть одно и тоже, если смотреть на это онтологически.
Так и посмотрим. Пойдём тем же путём, которым шли в случае со страхом - отделим настоящее желание, настоящую потребность от её проекций в будущее. Правда, Тантал в этом не самый лучший образец для исследования - в его ситуации отсутствует основная характеристика потребности - её, собственно, потребность - жизненная необходимость, ибо Тантал бессмертен. Хотя это не особенно важно. Нам интересно настоящее бытие, а в настоящем смерти, как мы выяснили, нет.
Все мы бессмертны в настоящий момент. И в настоящий момент испытываем мучительное ощущение собственного несовершенства, собственной хрупкости и отличности от бытия - испытываем ужас. Ужас есть явное доказательство тому, что личность должна стать вечностью, что ей есть, куда стремиться, что она чувствует это. А потому ясно, что ужас - это ни столько оцепенение и страх, сколько глубинное и непрерывное стремление приобщения к вечности, к бытию. Страх - это лишь толкование данного стремления несовершенным и узким сознанием личности. И та же самая ограниченность сознания придаёт этому стремлению совсем уж странную форму - форму похотей, форму потребностей и желаний. Все наши потребности суть не потребности, как таковые, а выявляемая в настоящем необходимость, обусловленная всё тем же онтологическим законом - лик, появившийся из небытия, должен стать вечностью. И таким странным образом - путём удовлетворения потребностей личность пытается это сделать. Прямо-таки скажем, это негодный путь, паразитический. Ведь личность пробует приобщаться к вечности, пытается ей стать, не покидая собственных сознательных границ, оставаясь в них, да ещё и норовит укрепить их за счёт обуздания стремления к вечности. Но единственная потребность лика, явившегося из небытия - становление всем, то есть отсутствие пределов в принципе. Мы же воспринимаем всё в своём пределе, а оттого и получаем то, что получаем. Получаем физиологические потребности, то есть то, что нам жизненно необходимо для существования в нашем телесно-сознательном пределе.
Каковы же наши наиважнейшие потребности?
Первой в данном ряду стоит потребность, почти даже и не заметная, но самая основная, можно сказать, краеугольная - потребность в кислороде. Свежий воздух - это то, без чего личность и десяти минут не продержится. Это настолько необходимая и неотъемлемая потребность, что о ней подчас и вовсе забывают. Человек так тесно связан с воздухом, что себя без него не может представить и даже не пытается этого сделать. Человек без воздуха просто немыслим. Как бы личность не пыталась изолироваться от мира, от вечности, каких бы преград не строила, она ежесекундно с миром соприкасается, при каждом вдохе вечность проникает в неё. Дыхание не даёт человеку замкнуться в себе, стать монадой, оно вводит его в мироздание, в мироздание объективное, отражающее предвечный онтологический мировой процесс, напоминает человеку об его участии в этом процессе, о его в нём роли. Роли центральной, но далеко не главенствующей. Дыхание, такое же точно, как и любого другого, по нашему мнению, низшего создания подсказывает нам, что все мы равноправны - ни одно существо в мире не обладает никакими онтологическими привилегиями и преимуществами перед другими - все дышат одним и тем же кислородом, а, значит, от одного и того же кислорода одинаковым образом зависимы. Человек может сколько угодно доказывать себе свою значимость и исключительность, может для этого даже истребить всё живое на планете, однако дыхание так и останется подтверждением его вопиющей незначительности и несамостоятельности. И более того, общность дыхания, своего и мирового, необходимым, принудительным образом делает человека, как существо наиболее развитое и обладающее сознанием, в какой-то степени ответственным за мироздание - человек не может уничтожить мир, не уничтожив себя. Однако человек редко об этом задумывается. Потребность в кислороде и её удовлетворение - это что-то настолько автоматическое, что сознанием почти не ощущается, а потому его не задевает - следовательно, нет причин об этом задумываться. Банальное сознание может ощутить дыхание в качестве потребности лишь при определённых обстоятельствах: когда условия вокруг станут нечеловеческими - в горящем доме, высоко в горах или, наоборот, глубоко под водой. Только так зависимость от кислорода будет воспринята личностью в подлинном, а значит и в ужасающем виде.
А вот для того, чтобы человек мог прочувствовать следующую потребность из нашего ряда, какие-то специальные, экстремальные и тем более нечеловеческие условия уже не требуются. Ведь потребность в пище - это очень человеческая потребность. Даже слишком человеческая. Если помните, почувствовать себя сверхчеловеком Фридриху Ницше наиболее всего мешал именно желудок. Как уже говорилось для животного, не обладающего личностным сознанием, пища - это не совсем потребность, она в качестве таковой не может быть животным рассмотрена, для него стремление к пище - это априорная особенность существования, его основа. Для человека же - это именно потребность, то есть необходимость, остро ощущаемая сознанием, а потому для высокого сознания, такого, как у Ницше, унизительная. Ведь действительно, если имеешь потребность в пище, то ты явно не самодовлеющий и всеобъемлющий бог. Потребность в пище мешает личности довлеть. Она поражает личность в самое больное место - в лик, в "я". Это самое "я" оказывается зависимым, а для "я" нет ничего более болезненного. Оказывается, что есть что-то кроме "я". Что-то более сильное, что запросто им помыкает. И это есть тот самый знакомый нам ужас. Потому что если мы уберём из потребности в пище её желательную, похотливую, если хотите, чревоугодническую составляющую, уберём удовольственный окрас, то мы получим страх.
Сознание очень любит плутовать. Можно сказать, что на этом оно и построено. Потребность, а вернее онтологическую необходимость склониться перед чем-то высшим и всеобъемлющим, необходимость к этому высшему приобщиться, сознание в эгоистических целях самовозвеличивания и самоукрепления наглым образом пытается представить как собственную прихоть. Оно пытается выдать действительное за желаемое, оно хочет назвать себя, собственную волю источником тяги к пище, оно не хочет признавать, что его к этому побуждают куда более глубокие силы, которые его волю в расчёт вообще не берут. Сознание старается казаться самому себе единственной движущей и весомой силой в человеке. А потому по нему очень больно бьют потребности - чтобы избавиться от этого унизительного чувства, ему приходится выдумывать и обосновывать желательный и волевой характер его потребностей. Ведь, если я перестану верить в то, что я желаю яблоко только лишь потому, что оно вкусно, то я непременно окажусь перед мыслью, что если я не съем яблоко, то умру. Моя похоть обратится в страх.
Не трудно догадаться, что в корне любого нашего стремления находится лежит ужас - то есть ощущение собственного настоящего несовершенства. И с этот исконный ужас при голоде проходит путь, ещё более причудливый, чем при страхе.
Далее потребность в пище я буду рассматривать, не принимая в расчёт сознательную установку на этот счёт - проще говоря, уберу отсюда притворный и абсолютно ненужный элемент желательности. Голод в данном размышлении - именно голод, а не чревоугодие. Будем иметь в виду сознательную установку, лишённую самообмана: то есть при взгляде на яблоко считать, что "не я его хочу, потому что люблю его вкус", а что "мне оно необходимо, потому что без него я погибну". Но даже рассматривая голод исключительно, как физиологическую потребность, мы окажемся перед тем фактом, что эта потребность в разные периоды обладает разной силой.
Например, если человек по жизни относится к еде безо всякого трепета, быть может, даже с презрением, и когда он физиологически сыт, ему тоже порой бывает хочется что-нибудь съесть. Что называется "заморить червячка". Сам он, конечно, сильно удивится тому, что хочет есть, несмотря на то, что не голоден, однако особого значения не придаст. А стоило бы. Потому что он мог бы на собственном примере наблюдать за тем, как его сознание пытается справиться с ужасом, как пытается обуздать его, пробует внести в собственное поле нечто, что сильнее его и над ним. И голод здесь - лишь более или менее подходящее русло для ужаса, который более невозможно сдерживать.
А если кому-то посчастливилось служить в российской армии, то тот на себе мог пронаблюдать самый апогей данного явления. Сто процентов новобранцев испытывают там голод, каковой им доселе не приходилось ещё испытывать. Это настолько сильный голод, что его не объяснить никакими физическими нагрузками (какие вообще в российской армии нагрузки?) или сменой биоритмов. Это настолько мощный голод, что каждому становится ясным, что дело не только в физиологической потребности организма - тому, скорее всего, и половины съедаемого много. В армии становится ясно, что под видом голода находит своё воплощение что-то ещё: так нечто более глубокое отыскивает себе дорогу. Но что именно?
Любой психолог скажет, что еда - это отличный антидепрессант. А любой военнослужащий подтвердит, что срочная служба - это одна большая депрессия. И кто-то иронично заявит, что российская армия и еда просто созданы друг для друга. Однако почему именно голод? Почему, например, новобранцев не охватывает страсть к порядку, к чистоте, к курению, как это часто слушается при стрессах в обыденной жизни (в армии это, конечно, тоже случается, но в гораздо более поздний период и не у всех, а вот страшному голоду подвержен каждый)? Ответ на самом деле лежит на поверхности, нужно лишь задуматься над тем, от чего страдают молодые люди, оказавшиеся на срочной службе.
Понять характер такого страдания не сложно: новобранцы почти силой вырываются из привычных и, надо полагать, комфортных условий и оказываются в условиях и среде, совсем новых и чуждых - это не может не окончиться депрессией. Ведь сознание, как мы помним, очень консервативно, и оно ревностно относится к сохранению собственных границ. Тем более, когда эти границы пытаются ломать насильно и вопреки его воле. Оно пробует реагировать на это единственным доступным ему способом - уходит в глухую оборону, укрепляет свои бастионы.
Новобранец - это человек, замкнутый в себе, остро переживающий свою исключительность и оторванность от мира, находящийся с окружающей действительностью в явной вражде. Но мы же помним, что состояние замкнутости в себе губительно для личности и явно противоречит её глубинному онтологическому стремлению к единению с миром, стремлению к вечности. И чем сильнее замкнутость личности, тем сильнее ужас (который есть стремление эту замкнутость преодолеть), действующий в ней. Сознательно замкнутой личности уже недостаточно простого, "дыхательного" единения с миром. Её ужас настолько силён, что вынужден искать новые пути проникновения в сознание, он заставляет личность не только вдыхать в себя вечность, но и буквально вкушать её. Голод - это усиленное вбирание в себя мира. И это и есть ответ. Голод мучает новобранцев из-за их замкнутости в себе.
В армии люди переживают стресс замкнутости, оторванности. По своей сути российская армия - это модель потери человеком рая, модель грехопадения. Адам, с позором выгнанный из Эдема, должен был испытывать нечто схожее с тем, что испытывают российские призывники. "В поте лица твоего будешь есть хлеб " - очень символичная фраза. Отпавший от Бога Адам моментально ощутил себя брошенным. Потерявший свою небесную родину, на земле почувствовал себя чужаком.
Тяга к еде - это плотски истолкованное стремление к полноте бытия, к единению с миром, стремление к вечности, а для верующих - к Богу. И не случайно мистерия причастия мистически связывается именно с пищевой человеческой потребностью. Причём подобная связь прослеживается с самых ранних времён, её следы можно отыскать уже в наидревнейших культах. Христианское таинство евхаристии является наиболее полным и глубоким отражением этой связи. Христос предлагает себя вместо пищи, потому что пища до его пришествия служила человеку в качестве его заменителя, была непонятой по нему тоской. И он, явившись в мир, раскрыл смысл этой тоски. Поэтому знаменитый схоластический спор о евхаристии онтологически пуст: верующие, вкушая во время евхаристии священные дары, причащаются к Христу и символически и натурально. "Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие " - означает, что на процесс принятия пищи сознательно следует смотреть, как на процесс единения с вечностью. И не потому, что Христу от этого будет хорошо. А оттого, что совесть верующего при этом действии очистится, ужас в нём просветлится, найдёт себе исход. Бессознательное стремление к единению с вечностью в евхаристии становится сознательным, пища перестаёт быть объектом принудительной и страшной похоти, а, значит, становится свободным шагом навстречу божественной полноте.
Объедается же тот, кому бога не хватает, кому не хватает вечности, кто сознательно от этого изолируется. Новобранцев голод мучает потому, что им, оторванным от дома и привычной среды, не на что опереться. Само их существо старается разорвать их изоляцию, старается связать их с миром. Не будет богохульством сказать, что новобранцы подобным образом причащаются, сами того не ведая.
Поскольку речь зашла об объедании, нельзя обойти стороной и модную ныне тему недоедания. Вспомним о людях, которые по тем или иным причинам отказывается принимать пищу - сейчас таковых принято называть "анарексиками". В чём их секрет? Тяжело представить, что эти люди находятся в единении с вечностью в противовес обжорам, по ней тоскующим и через удовлетворение голода ищущим к ней путь. Думается, что и в данном случае обнаруживается "дефицит" вечности, не меньший, чем при чревоугодии, и, похоже, сознательно более страшный. Но в несколько другом ключе. Если при объедании сознание постоянно подтачивается нескончаемыми подпороговыми ощущениями типа "мы малы, нам нужно больше, больше, больше", то тут, кажется, всё наоборот. Откуда-то из глубины постоянно доносится призыв "хватит! достаточно! прекрати!". И это "прекрати!", к чему бы оно не относилось, воспринимается сознанием исключительно плотски, что и приводит временами к удручающим последствиям.
И в этом случае тоже происходит процесс расширения границ сознания. Ужас так давит на него, что доводит человека до отказа от пищи. Однако мы помним, что ужас - это ни что иное, как стремление личности к полноте, к вечности. И раз личность, этим влекомая, отказывается от пищи, то, выходит, что это каким-то образом должно ей помочь. И если стремление к принятию пищи заставляет замкнутую личность искать новые связи с внешним миром, тем самым преодолевая замкнутость, то отказ от пищи, похоже, заставляет подобные связи рушить. А раз эти связи являются для ужаса раздражителями (именно в них он метит), то можно предположить, что они для личности являются ограничивающими, сковывающими. Она в этих связях замкнута и нуждается в отказе от них. Грубо говоря, анарексик - это тот, кому всё его существо говорит о том, что он пресыщен, сыт по горло происходящим вокруг, что нужно что-то менять.
Похоть к еде есть первенец и прообраз всех абсолютно похотей. Неспроста первое искушение Христа в пустыне - это хлеб. Это искушение для напуганных, а потому похотливых. Но есть ведь и более "изысканные" похоти, потребности, более утончённые.
Следующая потребность из нашего ужасного ряда, конечно же, волнует всех более всего. Потому что это потребность половая.
О таковой можно часами рассуждать. Это настолько очевидная необходимость, что для личности прямо-таки унизительная. Если при пищевой потребности личность может хоть как-то себя подбадривать, возвеличивать собственное "я", закрывая глаза на очевидные вещи, то здесь и вовсе оказывается, что она (личность) даже не целая, а только лишь половина. И вторую половину, без которой никак нельзя, нужно ещё отыскать. И в зависимости от уровня развития сознания конкретной личности такой поиск может приобретать различные направления, о коих был хорошо осведомлен Зигмунд Фрейд сотоварищи. Собственно потому Фрейд со многими своими товарищами и поссорился, что признавал только определённые направления стремления личности к поиску второй половины. Хотя и отдавал себе отчёт в том, что подобные "признанные" направления явно не вмещают всего масштаба стремления.
Всем ясно, что в половую сферу так же, как и в сферу пищевой потребности, проскакивает что-то ещё. Всем ясно, что нимфомания и прочие всевозможные половые отклонения сродни булимии или анарексии. И это при том даже, что определение "половой сферы" очень широко и почти всеобъемлюще: сюда мы включаем как банальное физиологическое стремление к краткострочному совокуплению плоти, так и мистическое целомудренное единение душ наподобие того, которое было у Ромео и Джульетты - для нас это всё в равной мере половая сфера. Онтологически это неразделимо и суть одно и то же.
Для нашего исследования совершенно не имеет значения, что есть половое отношение - грязная ли похоть или чистое стремление души. Потому что в любом случае это всё тот же ужас, то есть ощущение личностью собственного несовершенства и довлеющая над ней необходимость приобщения к вечности. Ужас влечёт человека к человеку, также точно как к пище. И этот ужас сознанием может быть воспринят и как желание любить и совершать ради этого подвиги, и как стремление предметно обладать. Но и в том и в другом случае сознание подчеркнёт собственное "я": я хочу любить и я хочу обладать. Также, как и в случае с голодом, оно попытается подменить источник стремления, выставить им себя, попытается доказать себе свою силу и преодолеть таким образом ужас. Согласитесь, понимание того, что таинственная сила внутри вас неуклонно толкает вас к человеку и принуждает делать с ним довольно странные вещи, пугает. Но стоит только сказать себе, что вы сами этого хотите и вам это даже нравится, то страх, как рукой снимет. Как и с голодом, сознанию для собственной безопасности и самоудовлетворения требуется увидеть в половой потребности элементы желания и удовольствия. И оно, конечно же, научилось их там находить. Правда, сознание современного человека слишком развитое, чтобы не замечать и принуждённой необходимости подобного стремления. От этого никуда уже не деться. Тем более, что стремление это корневое и лежащее в основе общественных отношений, в основе цивилизации.
Сознание, всегда пытающееся самоутвердиться, здесь попадает впросак - оказывается между нескольких огней, из которых не может выбрать. То ли это ужасающая и неодолимая необходимость? То ли бездонный творческий источник, при разумном и окультуренном использовании являющийся явным благом и единственным двигателем прогресса? А то и вовсе - это лишь праздное, но очень приятное развлечение? Если же попробовать объединить все эти три взгляда воедино, то, конечно, получается теория основного инстинкта, причём в современном научном и довольно грязном её варианте - томистский невинный натурализм уже веков пять, как отвергнут.
Однако если личность, соображаясь с мудростью века сего - наукой, видит в основе полового стремления лишь инстинкт продолжения рода, то тогда ей приходится признавать себя животным. И даже не то, чтобы животным, а животным, выродившимся и лишённым большинства необходимых для животной жизни навыков, то есть, проще говоря, - скотом. При этом понимая, что даже у скота этот инстинкт так грязно, как у людей, не проявляется. Сама постановка вопроса об основном инстинкте вносит в личность разделение, какого, к слову, пять веков назад в ней не было, цельность личности теряется, она перестаёт верить в себя.
Тяжело верить в себя, в свою силу, и в свою разумность, веря одновременно и в то, что под твоим разумом живёт дикое животное, которое вырвется наружу, лишь только ты расслабишься. Потому что в таком случае вся жизнь личности превращается в самозащиту, в самоотстаивание, в реакцию на исходящую от затаившегося животного угрозу. Может ли что-либо функционировать в нормальном режиме, когда рядом враг? Когда же враг внутри, это ещё сложнее. Тем более, если учесть то, что сознание имеет склонность к инфляции, то есть к взятию на себя ответственности за всё, происходящее в человеке.