Москва провожала меня июльской жарой и высоким безоблачным небом. И хотя на всех без исключения телевизионных каналах дикторы заканчивали каждую новостную передачу тревожными сводками о полыхавших где-то в близком Подмосковье пожарах, в мой последний день пребывания на родине воздух над столицей был прозрачен. Наше очередное расставание было светлым и радостным. Мы не плакали друг по другу. Наверное, потому что наша любовь была взаимной. Я не грустила. А она не убивалась по мне мелким дождичком, не сердилась, посылая на мою голову громы и молнии, и даже не куталась дымовым маревом печали. Она прекрасно знала - где бы я ни была и ни жила, я всегда остаюсь москвичкой. И не наша с ней вина, что судьба подарила мне еще одну родину - историческую, где я проживаю последние пятнадцать лет.
Я неторопливо шла по знакомым с детства улицам, прощаясь с ними до осени, именно на это время планировался мой следующий визит сюда. Впереди, за длинным рядом бесчисленных торговых палаток, пестревшими дешевыми турецкими блузками и сарафанами, знакомо засверкали золотые маковки куполов церкви, располагавшейся недалеко от станции метро. Вдоль решетчатой ограды сидели бабульки, каждая при деле. Кто-то продавал лесные ягоды и грибы, кто-то свои заготовки в стеклянных баночках. А кто-то сидел с протянутой рукой.
Надо признаться, я совсем не сентиментальный человек, и прекрасно осознаю, что попрошайничество - это тоже профессия, поэтому не спешу доставать кошелек. Но сейчас лирическое предотъездное настроение, как-то вдруг наполнившее меня, вид стройного строгого здания собора, прекрасно гармонирующего с окружавшим его свежепостриженным газоном, и чистенькие старушки, с потупленным взором взывающие подать им Христа ради, заставили меня приостановиться.
Я стала рассматривать их, стараясь понять, которая нуждается в милостыне так же, как я в том, чтобы дать ее. Мой выбор пал на коренастую женщину, в цветастом платке, рядом с которой притулился молодой монашек в длинном черном одеянии. Щедро высыпав в ее подставленную ладонь всю мелочь, накопившуюся у меня за месяц пребывания в Москве, я почувствовала полное удовлетворение от самой себя. Поэтому приняла как должное слова, которые она затараторила от радости.
-- Спасибо, спасибо, деточка! Дай Бог тебе здоровья! Да за кого же мне помолиться? Как тебя звать, родненькая?
-- Ира. Ирина. - Ответила я, не спеша укладывая кошелек в сумку. И уже хотела отойти, как она остановила меня неожиданным вопросом:
-- А какой же ты национальности?
Свое еврейство я носила с гордостью только последние пятнадцать лет, после переезда в Израиль. А до этого, сколько себя помню, приходилось "шифроваться". Это пошло еще от отца, который был "половинкой". Русская фамилия и национальность моего деда позволили сделать ему в советские времена неплохую карьеру, но навязанное системой чувство неполноценности и страха, что какая-нибудь партийная антисемитская сволочь докопается до его корней, преследовали его всю жизнь. Правда, даже этот страх не помешал ему в свое время жениться на моей маме - стопроцентной еврейке по документам, но русской по воспитанию. Наверное, это чувство раздвоенности пронесла бы и я через всю свою жизнь, если бы в середине 90-х мы с мужем не сорвались с насиженных мест.
Нельзя сказать, что этот поступок был совершен по идеологическим соображениям. Только потом пришло осознание важности произошедшего национального самоопределения и гордости за принадлежность к удивительному народу с его неповторимой историей. Но откровенный вопрос, заданный в беззлобной наивности, вызвал волну противоречивых чувств. И негодование по поводу его бесцеремонности, и давно забытый подкожный страх, и удивление: "Какая тебе разница, за кого просить перед Богом?".
Мысли о Боге, которому, по моему глубокому убеждению, на самом деле все равно, к какой национальности я отношусь, заставили меня легко произнести:
-- Иудейка.
--Это ж кто такие? - С интересом спросила женщина, решив, видимо, доканать меня своей простотой. Я на секунду задумалась, пытаясь найти объяснения на ее уровне. Взгляд опять уперся в храм. Меня осенило:
-- Ну, например, Иисус был иудеем. - Ее глаза стали приобретать квадратную форму, а правая рука потянулась ко лбу. - Его мама, Мария, которую на самом деле Мириам звали.
Женщина стала быстро креститься, мелко семеня словами: "Свят, свят, свят", как будто я несла бред или несусветную чушь. На что я, естественно, завелась:
-- И апостолы были иудеями. Потому что они в Иудее жили, и иудаизм был их религией. Петра на самом деле звали Шимоном, а Андрея - Иосифом.
Женщина схватила свою авоську и бросилась от меня наутек, поэтому свои последние слова я посылала уже ей вдогонку.
-- И Павел, апостол Павел, который на самом деле звался Саулом, тоже иудеем был. Да чего вы испугались? Об этом же в Библии написано!
Мне стало грустно. Религия, конечно, вещь не простая, но хоть что-то про своего бога знать нужно. Рассуждая на эту тему, я направилась к троллейбусной остановке.
Сзади послышался нарастающий шум спешащего человека и его многократные требования к кому-то: "Гражданочка! Подождите!" Я прибавила шагу, чтобы не оказаться в центре выяснения отношений посторонних людей. Но безрезультатно. Пришлось оглянуться, чтобы скорректировать свое местоположение.
-- Слава Богу, успел! - На меня набегал тот самый монах, сидевший несколько минут назад с полузакрытыми глазами у ограды церкви рядом с моей собеседницей.
Я с опаской отношусь к людям в черном, будь то элегантные мужские костюмы, рясы или сутаны. Учитывая скользкую тему, которая только что была поднята в его присутствии, в голове моментально прокрутились всевозможные неблагоприятные сценарии его желания непременно догнать меня. Парень остановился и, боязливо озираясь по сторонам, тихо спросил:
-- А его? Его как по настоящему звали?
-- Считается, что Иегошуа. - Также тихо ответила я.
-- А я слышал, что по-другому.
-- Булгакова читал? - Доверительно спросила я, понимая, что это не самая рекомендуемая в религиозных кругах литература. Он еле заметно кивнул в подтверждение моих слов. - Михаил Афанасьевич употребил уменьшительное имя - Йешуа. Он предмет неплохо знал. Как никак, папа у него профессором теологии был. Но все-таки напутал, как и греки. У тех вообще звука "ш" в языке нет, поэтому все "свистит": Иисус, Иерусалим, Мессия.
-- Но вы сказали "считается"?.. - С волнением спросил он, удивив своим вниманием. - Значит, все-таки по-другому? - Настойчиво продолжал монах.
Теперь я еле заметно кивнула ему в ответ. И тут же испугалась: говорить на такую тему на улице, да еще с верующим человеком, этого еще не хватало. Поэтому решила завершить разговор давно известными фактами.
-- Имя Иегошуа, когда-то давно, у иудеев достаточно распространенным было. В Библии упоминаются пять человек, носящих его. - Он внимательно слушал. -- Буквенное обозначение Бога на иврите можно прочитать по-разному, потому что в написании практически нет гласных. Кто "Яхве" читает, а кто "Иегова". "Иегошуа" означает "Бог спаситель".
-- А откуда вы это знаете?
-- Я там живу. В Израиле. И потом, меня всегда интересовал Великий Иудей.
-- Вы в него верите? - Спросил он, осторожно заглядывая в мои глаза.
-- Я верю в Бога.
-- Он же Его сын!
-- Такой же, как ты, как я. Как все люди. - Я решительно поставила точку в разговоре, четко сформулировав свое отношение к главной доктрине христианства.
-- Но он Его отцом называл! - Буквально возопил монах.
-- А ты Его как называешь?
-- Я? Я молюсь Ему...
-- Тебя как зовут?
-- Иннокентий.
-- А в молитвах ты просишь Его милости, как для раба божьего Иннокентия, или для любимого сына Кеши?
Парень нервно поправил на голове свою шапку и стал расстегивать ворот рясы.
-- Жарко сегодня.
Да нет, дружок, тебе не жарко, а тесно в твоей одежде. Я с интересом стала разглядывать его.
-- Почему ты черное носишь?
-- Так положено. Я послушник в монастыре. Черный - цвет скорби.
-- Если в христианстве считается, что он воскрес, что же по нему скорбеть? Вот он сам, например, только в светлом ходил, хотя, как и современные монахи, был приверженцем аскетического образа жизни.
-- Выходит, католические священники правильно делают, что белые сутаны носят?
-- Я не большой специалист в тонкостях христианских традиций, но формально, да. Он же себя "воином света" считал.
Я стала вглядываться в даль, не идет ли мой троллейбус. Но на горизонте ничего похожего на "усатую" машину не было видно. Монах перехватил мой взгляд:
-- А вам далеко? Может, пешком пройдем? Я вас провожу.
Мы направились вдоль многочисленных разноцветных палаток и ларьков.
-- Ты как в монастыре оказался? - Начала я расспрос после того, как людской поток, мешавший разговору, заметно поредел.
-- После армии. Обет дал, если живым останусь... в монахи пойду. - Нехотя ответил он. -- В монастыре хотел утешение душе найти.
-- Ну и как, нашел?
Он пожал плечами:
-- Не знаю. Думал, что здесь ближе к Богу буду... - Он замолчал на некоторое время. А потом спросил с воодушевлением, сменив тему. - А вы и в Иерусалиме были?
-- Конечно.
-- И у гроба Господня? - Я утвердительно кивнула головой. - И путем его крестным шли?
-- Шла.
-- Господи, как бы я хотел! - Прошептал он.
-- Зачем? Думаешь, так ближе к нему станешь?
-- Да.
-- Вряд ли. Это все мистификация. Он этими улицами в свой последний путь не шел.
Вот так всегда. Вечно мне со своей правдой везде влезть надо. Не хотела ведь!
-- Как не шел? - Парня аж передернуло. -- Батюшка в прошлом году в Святой земле был. Рассказывал. Руку свою прикладывал на то место, где он оперся. - Потом взглянул на меня с опаской и пролепетал. - Да об этом везде написано.
-- По поводу батюшки твоего нигде не читала. - Съязвила я. - А помимо религии, существует еще история. Ее, конечно, можно переписать, но оригинал все равно обязательно всплывет.
-- Вы хотите сказать, что это обман?
-- Я хочу сказать, что того города, по которому он шел, не существует. Его римляне еще в первом веке нашей эры разрушили, лет через сорок после тех событий. Уж больно их иудеи своими бесконечными восстаниями разозлили. Ничего не пощадили, напрочь с лица земли стерли и новый город отстроили - Элиа Капитолина. Они ведь потрясающими строителями были. Сколько дорог в Рим проложили. А что касается отпечатка его руки, известняк - камень мягкий, податливый.
Он долго молчал. Наконец, произнес:
-- Вы в него не верите и все про него знаете. А я...
-- Ты ищешь в нем утешения.
-- А вы?
-- А я истину.
-- Зачем? Разве она не в вере?
-- Вера должна быть в истине. Вера без осознания истины слепа.
-- Но она помогает жить!
-- Существовать. Идти путем познания может только зрячий...
По возвращении в Израиль закружившая круговерть будничных дел и забот, быстро притупившая остроту ощущений от недавней поездки, почему-то не тронула воспоминания об этих двоих: пожилой женщине в испуге тянущей руку ко лбу, чтобы откреститься от маленькой правды о своем боге, и монахе, задыхающимся от недостатка этой самой правды. Наоборот, чем дальше во времени отодвигался этот эпизод, тем больше мыслей будоражил он.
Странный монах, в самом деле. Люди, решившие связать свою жизнь с религией, как правило, не спрашивают, не мучаются сомнениями, не переживают, а безапелляционно утверждают, сами часто не понимая того, о чем говорят. Что с ним происходит? Поиски "истинного учения"? Кризис веры?
Весь мой жизненный опыт говорит об одном: любой кризис, независимо от области интереса, вызвавшего его, в науке, в творчестве, просто в жизни - это результат незнания. Что уж говорить о вере, когда одолевают тысячи вопросов? Легче всего слепо ринуться в нее, как того требует религия, поверить во все ее несуразности и нестыковки, отмахиваясь от правды священностью Писаний. Но ведь эти книги сочиняли люди, обыкновенные люди, даже если не обошлось без богодухновения. А это значит, что каждый из многочисленных авторов имел свой уровень образования, таланта, свои взгляды, руководствовался собственными пристрастиями, вкусами, интересами, считая их наиболее соответствующими интересам божественным. И для того, чтобы нам сегодня, в двадцать первом веке, понять суть написанного ими, надо знать, какие мысли занимали их головы две тысячи лет назад, три тысячи лет назад. Никто не спорит - это сложно. Но необходимо. Потому что время слепой веры проходит. Наступает эпоха понимания.
"Но Иисус спрашивал, веруешь ли ты?" -- Я как будто слышу возражения Иннокентия.
"Веруешь во что, в новое учение? И в чем оно?" -- Я смотрю в его глаза, не отрываясь. Удивительно, но он не отводит взгляда. Тогда я продолжаю. -- "Веруешь в кого? В него целителя, Мессию или сына божьего? Не бойся, задай себе эти вопросы".
"Сомнение - враг веры..." -- Делает он попытку уйти от разговора и тут же шепчет: "А может быть, путеводная звезда?.."
И я решила написать книгу.
Я не исповедую ни христианство, ни иудаизм, заранее отвергая этим признанием любые обвинения в приверженности к какой-либо из этих религий. Мне тесно и неуютно в рамках любого догмата. Но я глубоко верующий человек, потому как верю в Бога, одного, единого для всех людей, милостивого, всепонимающего, которому все равно к какой религиозной конфессии человек себя относит.
Отвергает ли такой подход привычные религиозные верования? Нет. Это выбор для тех, кому душно от собственного незнания, кто ходит в церковь, отдавая всего лишь дань моде, но хочет это делать осмысленно.