Люська любила возвращаться к себе домой. Отовсюду - из гостей, из отпуска, с работы.
И почти никогда ей не удавалось вернуться так, как хотелось бы.
Когда дети были маленькие, Люська выучилась на гида, и два года работала в Кремле. Она носила домой деньги, баксы. С купюр различного достоинства величественно и надменно глядели американские президенты, как бы оценивая народонаселение огромной бывшей сверхдержавы, избравшее доллар на долгие годы своей национальной валютой. За приносимые элегантно-зеленоватые бумажки Люську тихо ненавидели муж и отчим, которым баксов взять было негде. Им и рублей-то немного выдавали, потому что система высшего образования нищала на глазах, и их преподавательские способности никого не волновали.
Люське казалось, что она - добрая и прекрасная, покупает необходимые вещи и милые безделушки для всей семьи. Но мужики потом рассказали ей, какая она была противная, задавалась и важничала, и все время говорила "мои баксы". Она же за собой таких гнусностей не помнила.
Зато дети Люську обожали. На мятые банкноты, подсунутые в качестве чаевых, Люська покупала им жевательный мармелад и прочу мерзость в валютных магазинах. Больше идти с некондиционной денежкой было некуда, так как в пунктах обмена валюты ветошь была не в чести, а ценились свежие и красивые бумажки, будто только что нарисованные. Или напечатанные.
Когда мятые купюры, да еще не дай Бог исписанные всякими телефонными номерами, подсовывали в качестве основной, заранее оговоренной платы, Люська возмущалась, и требовала нормальные. А уж чаевые... Дареному коню, как говориться, в зубы не смотрят.
В Кремле Люська уставала, особенно если туристы звали после экскурсии в ресторан, за жизнь беседовать. Все-то им было интересно: и про Горбачева, и про дефицит в магазинах, и про саму Люську - почему она выглядит, как десятиклассница, а сама уже водит в школу собственных детей. И откуда у нее такой прекрасный английский.
Люська не знала, как их разубедить, что английский никакой не прекрасный, специального образования нет, в лингафонных кабинетах она часами не сиживала, и от их трепотни у нее уже башка как телевизор, квадратная.
Если потом ко всему прочему Люська видела счет, и понимала, что баксов двадцать-тридцать проела лично она, сердце ее обливалось кровью. В те годы за тридцать баксов можно было купить прекрасные итальянские сапоги. Или два китайских пуховика, даже не кустарного, а вполне промышленного производства. Больше всего перед рестораном хотелось сказать: "Милые граждане! Сколько вам не жалко потратить на меня? Дайте налом, и я пойду. Я устала и домой хочу."
Но ясно было, как божий день, что налом никто ничего не даст, и приходилось тащиться с веселыми иностранцами, рассказывать о реалиях перестроечной жизни, и есть котлету по-киевски, которая стоила столько, что дома за эти деньги Люська неделю кормила бы всю семью.
Дома Люську встречали дочка, сын и мама. Иногда еще и отчим. К Люське, доставшейся ему в дочери в капризном и вообще весьма неприятном возрасте - в двенадцать лет, Василий Михайлович относился всегда хорошо и с большой теплотой, но все же чувствовалось, что не его она кровь. Внуков же он полюбил самозабвенною любовью, как родных, нянькал и тетешкал обоих с момента выписки из роддома. Потом начал учить их грамоте, играл в развивающие игры, включая картежные (на слабые протесты бабушки по этому поводу обиженно кричал: "Глупая ты женщина! Это же чистой воды комбинаторика!"), выпиливал для них из дощечек разные головоломки. Из-за деда эти маленькие чертенята откровенно проскучали всю начальную школу - не было там ничего такого, чего не рассказал бы им заранее Василий Михайлович.
С приходом матери дети, Машка и Мишка (которых для краткости призыва старшие родственники окрестили Мамишкой), очаровывались, или разочаровывались, в зависимости от количества принесенных Люськой жертвоприношений. Они любили мармеладных нежующихся червячков из валюток и всякие дурацкие сувениры - брелоки, жвачки, ручки, которые иногда дарили Люське заграничные туристы. А бананы не любили. И клубника им тоже надоела. В бананах и клубнике не было ничего необычного и загадочного. Зато из-за брелоков можно было даже подраться и пообзывать друг друга.
Мама встречала Люську, как героя, потому что на данном этапе жизни она оказалась главным поставщиком денег в семью. Еще Люська рассказывала всякие смешные истории, приключающиеся с иностранными гражданами на просторах нашей родины. Мама ждала таких историй, но они, к несчастью, случались не каждый день, и мама тогда тоже разочаровывалась.
Василий Михайлович целовал Люську в щеку, и слегка грустнел, будто она своим появлением напоминала о не кровной, а опосредованной, через нее, связи с внуками. Люська, понимая причину его грусти, немножко ощеривалась в душе, ревнуя. Ведь еще с детства она, не желая смириться с тем простым фактом, что нужна-то Василию Михайловичу ее мать, Надежда, а Люську он - принимает, не обижает, и на том спасибо, все пыталась заслужить его любовь. Вроде и преуспела, и даже заметила, как радостно он вскинул глаза, когда она первый раз, спонтанно и искренне назвала его папой, но стеклянный купол, отличающий родственную животную близость от благоприобретенной теплоты отношений, чувствовала всегда. И уже в юности, однажды, шутливо и к месту окликнув его "Михалыч!", так и зафиксировалась на этом варианте, добродушно-приветливом и как бы заранее извиняющим его не нутряную, а осознанную любовь к приемной дочери.
Убедившись, что сегодня от Люськи ничего веселенького не добьешься, мама пыталась просто поболтать с ней за жизнь. Но как только Люська переступала через порог, ее болтологические способности стремились к нулю, она становилась злобная и неприветливая.
Тогда мама тоже практически замолкала, и начинала ставить уставшей Люське под нос вкусную еду. Мама хотела, как лучше, украшала салат веточкой петрушки, и объясняла Люське, что лук в котлеты надо непременно обжарить, тогда они получатся вот такими вот сочными. Василий Михайлович резал черный хлеб, красиво, треугольничками, и тоже ставил перед Люськой. Она смотрела на разложенные веером в плетеной хлебнице ржаные ломтики и думала - вот, то ли правда для меня старается, то ли просто чтобы около матери крутиться...
Люська угрюмо ела и говорила спасибо, а самом деле ей хотелось пусть даже просто яичницу, а не сочные котлеты, но в тишине и одиночестве. Физически она уставала меньше, чем морально, и сил на то, чтобы разбить пару яиц на сковородку, ещё хватило бы, а на то, чтобы поддерживать светскую беседу - нет!
Вероятно, у нее даже котлеты не слишком хорошо усваивались - Люська ела много, но совершенно не поправлялась. В этом был своеобразный плюс.
Но Люська боялась обидеть маму и отчима, во-первых, потому что правда их любила, а во-вторых, потому что мама безотказно сидела с Машкой и Мишкой, и именно это давало Люське возможность зарабатывать баксы.
В конце концов Люська улучила момент и призналась-таки маме в своих желаниях, вернее в одном желании - чтобы вечером дома не было ни-ко-го!!! Дети не в счет. Они получали подарки, и уходили обратно в комнату, играть вдвоем, как привыкли с раннего детства. А через часок Люська уже находила силы поболтать с ними и даже почитать сказку, иногда.
*****
Насчет ни-ко-го. Дома ведь еще частенько бывал муж. Он пытался наладить собственный бизнес, а бизнес сопротивлялся и никак не налаживался. После нежданно-негаданно свалившегося на голову заказа наступал период затишья. Бывало предновогоднее и посленовогоднее затишье, а также первомайское, летнее и ноябрьское, в честь памяти Великой Октябрьской социалистической революции. Периодически Люську страшно доставали все эти затишья, и она стервенилась и орала, что только три процента населения земного шара расположены к тому, чтобы иметь собственный бизнес, и не пора ли мужу осознать свою явную принадлежность к оставшимся девяносто семи процентам и устроиться на нормальную работу. Муж уворачивался от прямого и честного ответа на поставленный вопрос, они ссорились, а вечером мирились, и некоторое время жили очень хорошо и дружно, до следующего обострения Люськиной ненависти к шаткости их материального положения.
Вообще, было даже неплохо, что он тоже сидел с детьми. Они его любили, и немножечко боялись. Это шло на пользу общему делу воспитания, так как Люську маленькие сорванцы ни в грош не ставили и скорее идентифицировали, как старшую подружку.
Но дома муж не докучал Люське. Он вообще был молчун, а когда его разбирало потрепаться или, не приведи господи, похохмить, на него можно было беззлобно прикрикнуть, и попросить заткнуться. Он совершенно не обижался на Люську. Знал - через часок, когда наестся и устаканится, сама придет делиться новостями.
Поэтому в первый час Люськиного пребывания дома он вполне мог считаться ни-кем.
*****
Вот и получалось, что в момент Люськиного возвращения домой, там не должно было быть мамы и Василия Михайловича. Двух самых близких и любимых людей...
Мама все поняла правильно. Правда, некоторое время еще пыталась молча кормить Люську, но потом и от этого отказалась. Чмокала дочку в щеку прямо в коридоре, и шла к себе, благо, идти было недалеко - в соседний дом. А Люська самостоятельно разогревала котлеты с правильно поджаренным луком, и вульгарно съедала веточку петрушки, так и не донеся ее до фарфорового салатника.
За это Люська еще больше стала ценить маму. Могла бы ведь и обидеться! На предмет - я с вашими детьми сижу, я вам обед готовлю, и все такое... Оттаяв после своих гидских дел, Люська даже иногда звонила маме по телефону.
И все-таки самыми счастливыми были вечера, когда дома вечером не было совсем, ну совсем никого. Например, мама с Василием Михайловичем в театре, а муж с Мамишкой на горке. И целый час после экскурсий и маяты в общественном транспорте Люська сидела в абсолютной тишине.
*****
А вот на дачу, летом, Люська почему-то возвращалась не в таком угрюмом настроении.
Во-первых, там все было ясно - живем одной семьей, мама с Василием Михайловичем имеют ничуть не меньше прав находиться на заросших соснами двенадцати сотках и в огромном, в тридцатые еще годы построенном добротном бревенчатом домище. На дачных просторах концентрации народа не чувствовалось, и Люська совершенно не раздражалась.
Во-вторых, лето было ее время года, веселое, солнечное, и у Люськи будто подзаряжались аккумуляторы, и ей вовсе несложно было хохмить, сыпать историями, сразу бежать к детям на пляж или же на кухню - печь, например, блинчики.
Если она приезжала рано, ее встречал отчим. Дети торчали днями на озере, где за неделю исхитрялись загореть до баклажанной синевы, воображали себя индейцами, и отказывались выходить из воды даже под страхом пития парного молока. За ними присматривала самоотверженная бабушка.
- А, Люсечка! Сейчас я тебя буду кормить, - Василий Михайлович неспешно переливал суп из большущей кастрюли в ковшик, вытирал руки о любимую заношенную маечку.
- Ой, Михалыч, - кричала Люська, - у нас сегодня та-акое было! Ва-апще! Мы просто оборжались все!!!
- Да что ты говоришь?! - вскидывал кустистые брови Михалыч, ставил ей под нос салат и тарелку с дымящимся борщом, и растворялся в пространстве, считая Люськин вопль абсолютно полной и исчерпывающей информацией о прошедшем дне.
Не то, чтобы отчиму не было до Люськи дела, конечно нет. Просто он мог бы считаться чемпионом мира по нелюбопытству.
*****
Время шло, дети выросли, поступили в институт, и жили отдельно, приезжая только на выходные, да и то не всегда. Мишка даже завел какую-то девочку, и все пытался подзаработать, чтобы снять для них однокомнатную квартиру. Машка этого и хотела, и боялась, потому что брат иногда доставал, но, в общем и целом, жить с ним было весело и приятно. Не менее приятно было кокетничать и флиртовать с его друзьями, регулярно ошивающимися в их крошечной "двушке".
В Кремль Люська давно уже не ездила. Муж теперь приносил достаточно денег - рублей, долларов и прочей валюты, то есть все стало на свои места. И хотя Люська не собиралась сидеть дома, ее теперешняя работа на телевидении предполагала много свободного времени. Неделю она торчала на студии по двенадцать часов в сутки, а неделю бездельничала.
Бездельничая, Люська моталась туда-сюда. "Туда-сюда" было достаточно широким понятием, и включало в себя следующее: периодическое сваливание детям на головы (иногда бесцельно, иногда в качестве исполнения материнского долга, то есть с пирогами и котлетами), поездки в спортзал в теплое время года и на подмосковные горнолыжные склоны - в холодное, шоппинг, опустошение близлежащих супермаркетов. А также походы по многочисленным подружкам.
Еще Люська в выходную неделю подолгу гуляла с доставшейся им в наследство от друзей собакой Дуняшкой, которая по паспорту была Эсмеральдой, но никто уже об этом не помнил. Иногда к Люське присоединялась мама, и они втроем часами бродили лесными тропами.
Время от времени приходилось убираться и гладить белье. Это выводило Люську из себя. Из домашних дел она любила только готовку.
Делая многочисленные "дела выходной недели", Люська к вечеру порядком уставала. Иногда она возвращалась из супермаркета с полным багажником еды. Потреблять все это изобилие было некому, потому что муж возвращался поздно, и только пил чай, а Машка и Мишка на выделяемые им средства с удовольствием покупали еду сами. Люська, продираясь через городские и пригородные пробки, понимала, что накупила разнообразных баночек, коробочек и пачечек сдуру, просто потому, что сама голодная. И начинала мечтать об ужине.
Вот приеду я домой, думала Люська, салата миску нарублю. Так, рыба жаренная есть... Отварю картошки... В СВЧ, чтоб поскорее. Пива выпью. Салат, рыба, картошка, пиво - хорошо! Включу телик, если там что-нибудь приличное - буду есть и смотреть, если опять фигня какая-нибудь, возьму книжку. Извожу страницы наверняка... Плевать! Моя книжка, не библиотечная, извожу - и ладно!
И перед всем этим непременно переоденусь в старые джинсы и теплую фуфайку. Подложу ногу под задницу, и никуда не буду торопиться. Вот.
Потом оказывалось, что пробка стоит, не двигаясь. Люська терпела, но понимала, что скоро хлопнется в голодный обморок. Проходило десять минут, двадцать. Перед глазами стояли плошка с рассыпчатой, дымящейся картошкой и блестящий от оливкового масла помидорный бочок.
Люська начинала предательски посматривать на заднее сидение. Надо было сунуть все в багажник - и искушения не возникало бы!
На заднем сидении стояла сумка с мелочевкой, среди которой - вкусные крабовые палочки. Люська пошарила рукой в пакете. Сначала нащупала кусок мыла, потом - рулончик пакетов для мусора. Вслед за пакетами под руку попалось что-то шуршащее. "Мишки", вспомнила Люська. Нет, сладкого неохота.
Палочки, естественно, забились в самый низ сумки. Черт, влажная упаковка, выскальзывает. Опаньки, поймала!
Четыре палочки Люська слопала за тридцать секунд. Было очень вкусно. Хотелось еще. Но, кажется, пробка тронулась. Двинулась.
Ну, конечно, авария. Фура и грустный жигуленок, притершиеся друг к другу, перегородили две полосы из трех. После объезда этой безрадостной композиции Люська понеслась со скоростью сто двадцать километров в час, по инерции мечтая о вареной картошке. Тут-то и захотелось сладкого! Передернув сумку на переднее пассажирское сидение, Люська разодрала шуршащую упаковку, на ощупь развернула конфету и сунула в рот. Потом - вторую. Третью. Все, надо остановиться.
"Не буду варить картошку".
Правильно. На фиг? Только время терять и жрать лишние калории. Но салат сделаю непременно!
Дома раскидала покупки по полкам-морозилкам. Верная Дуняшка, помахивая хвостом, подобострастно провожала взглядом каждый сверток, каждую банку-склянку. Люська угостила собаку глазированным сырком, нехай у нее тоже будет праздник.
Есть не хотелось совершенно.
Набрала номер родителей, узнать, как они там. Да, кстати, мам, чай тебе зеленый купила. Пойду гулять с этой чучелкой - занесу. Почему чучелка? Потому что пряталась от мнимого врага и сбила коврик в ванной (опять мальчишки петарды запускали?), и только что пукнула мне под нос. Гадская собака. Да люблю я ее, люблю, ладно, пока.
Пока говорила эти слова, прижав трубку к уху, слопала кусок холодной жареной рыбы. Между зубами застряла косточка. Подташнивало. Запила рыбу пивом. Теперь еще и развезло!
И никто не виноват! Незачем было в машине лопать чего ни попадя! Салат - до свидания. Боже, ну почему ж силы воли никакой? Даже когда речь идет о собственном удовольствии?! Вот дура. Опять пропал вечер.
*****
Откуда возвращаться было всегда отрадно и приятно, так это из гостей. Будь то давнишняя, любимая компания, или посиделки с близкой подругой в индивидуальном порядке, - для Люськи непременно наступал момент усталости, и внутренний таймер настоятельно требовал - "домой!"
После этого она начинала ерзать и слегка нервничать, выпадала из общей беседы, озиралась вокруг, словно оценивая пути отступления. Улучив удобный момент, вскакивала, прощалась, и с вожделением начинала предвкушать момент отпирания собственной двери.
Вероятно, все их семейство было организовано похожим образом, потому что ни муж, ни дети никогда особо не сопротивлялись, а вскидывались и улетучивались дружной стайкой. Дома, несмотря на степень сытости, пили чай с баранками, сухариками и прочими незамысловатыми вещами. В малолетстве Машка и Мишка могли еще и забытую в холодильнике рисовую кашу слопать с превеликим удовольствием. Люська грела ее в микроволновке, вспоминая с содроганием количество съеденных в гостях салатов, антрекотов и пирожных, и поражалась в который раз неисчерпаемым ресурсам детских организмов.
*****
А из отпусков - тоже ведь возвращение, самое масштабное!
Хотелось вернуться как? Ну, первым делом, чтобы в квартире было очень чисто. Чтобы накануне их возвращения соседка Наташа, уже много лет помогающая Люське по хозяйству, вылизала все углы, пропылесосила, и если особенно повезет - даже постирала занавески. Чтобы мама напекла сырников, а Михалыч гордо водрузил посередине стола банку баклажанной икры собственного приготовления.
Чтобы цветы оказались политы, а у собаки - полная кастрюля каши с мясом.
А грязные вещи из чемоданов пусть самостоятельно рассортируются по цветам, и лезут в стиральную машину!
И вот - под горячий душ, потом - в махровый халат, и на кухню - пить чай с баклажанной икрой и сырниками, и щебетать о незабываемых впечатлениях.
На деле же оказывалось: Наташа как уехала три недели назад на собственную дачу, так с тех пор и не появлялась. И вообще, у нее болит спина, и ей не до Люськи.
По квартире все валяется так же, как было брошено перед отлетом.
Цветы политы, и даже с усердием (вода вытекает из поддонов на подоконник и тумбочки), но явно не далее, как полчаса назад, так как листья пожухлы, и грустно свисают вниз.
Собаку Дуняшку родители сдали в целости и сохранности, в комплекте с чистой, выскобленной кастрюлей, и со словами: "Она ест с большим аппетитом, вчера только все долопала, ты ей что-нибудь приготовь! Кстати, ее мясо в морозилке, кажется, закончилось!"
Вот уж кстати, так кстати, печалилась Люська.
Вещей в чемоданах оказывалось какое-то жуткое количество, и они не проявляли никакой инициативы по саморассортировыванию, а грустной кучей высились посреди гостиной.
Радовало одно - сырники и икра имели место быть. И даже сметана и свежий батон. А мама и Михалыч готовы были с открытыми ртами слушать Люськино восторженное стрекотание.
Еще Люську всегда поражала Машка - пока все они бестолково суетились, хватаясь то за чайник, то за пакет с сувенирами, то за раззявленный чемодан, Машка незаметно исчезала, и через пятнадцать минут появлялась из ванной, светлая и лучезарная, смывшая с себя дорожную пыль, прелестная в коротком шелковом халатике и с махровым тюрбаном на голове.
Мишка все это время накрывал на стол, резал хлеб, пытался помочь сортировать вещи...
Но Машка была столь очаровательна, что на нее никто не обижался за проявленный эгоизм. Казалось, она своей юностью и свежестью призвана вселять в них радость и оптимизм, безусловно помогающий разобраться с мелкими бытовыми неурядицами. И это и есть Машкина главная функция, ничуть не менее важная, чем всеобщая суетливая возня.
Правда, один раз Люська попыталась шутливо отчитать ее, на что Машка вскинула честные обиженные глаза: "А что?! Я же быстренько, чтобы потом очередь в душ не создавать! Давай я купальники в тазу замочу! А хочешь, Дуняшке за сосисками сбегаю?"
Ну просто ангел, а не дочка.
Сидела как-то Люська, и думала обо всех этих возвращениях... И додумалась до простой и банальной мысли - Боже, какое же это счастье, что есть такое вот место - раздражающее и умиротворяющее, нервное и нежное, настороженное и приветливое, бесконечно родное - Дом...