Это было то время, когда сошедшая белогрудая, хрустящая красным утренним морозцем зима, оголила черные влажные, серые и неприглядные глазу поля. Дороги были совсем не годные, все в трещинах, с ямами и буграми от которых заносило автомобили в стороны и они яро врезались в сугробы снося, столбы. Чудная, трудная, злая или прекрасная, каждый судил о ней, по своему. Но все же, это та зима в которой, все было верх дном. Все в ней было с большим контрастом и красота снежного леса в котором эта белая бахрома сводила с ума, сменялась хмурыми лицами на которых виднелась сердитость и просто досада, обычного человека.Это было время перемен.
И вот в один одень, весна запрыгала словно девчонка, и румяное солнце сменило щекотливый мороз, сугробы растаяли и многочисленные темные лужи грязной воды застелили дороги, да и на полях засверкали рябью маленькие озерца, довольно холодный и прыткий весенний ветерок запрыгал, среди дворов, сел, хуторов, шумящих городов.
Я прибыл в южный город в самые первые дни весны. Это был уже поздний вечер, совсем глубокие вечерние сумерки смешались с дождливой пеленой и мелкий проказный дождик шумел под ногами, легкой дробью. Мягкая весенняя дымка окутывала вечерние фонари и прилегающие улицы, которые дремали все еще по зимнему, по городу носились шумные автомобили, звенели трамваи, мигали витрины магазинов, ходили люди, городишка жил простецкой жизнью, которой живут все города.
Южный город, только снял с себя зимнюю кожуру, пробудившись от зяби, холода который пробирал кости сыростью, и снега, который за это время успел превратится темные застывшие глыбы. Но весны в нем еще не было, точнее она не спешила заглянуть в его прелые заплесневелые комнаты, расцвести пышными ароматными улицами на которых столетние дома, давно уже состарились и в своем одиночестве ждали, чего то юного и веселого.
Хотелось солнца такого которое, греет, точнее печет, словно калач в печи, который становится румяным и от которого пахнет хрустящей коркой. Солнце зацвело над острыми и совсем прямыми панельными крышами, высотных и низких престарелых домов, но ветер был холодным и жестким, да и море шумело еще не совсем ласковым прибоем, и все это отбирало всякую охоту, прогуляться сверкающим и одиноким вечером.
Всегда на этих вымощенных глухим с облизанными каблуками камнем улицы, с низкими престарелыми крышами с которых так и скатывается мелкий капающий свежим духмяным вечером дождик. Стоят ветхие с истертой от ветра желтой штукатуркой дома, а между ними шумно гремит трамвай, и кудрявые темные ветви деревьев переплетаются словно виноград. И шумели же они, - эти под изысканными фонарями дни, и все пресловутые краснощекие с румянцем красавицы, так и притягивали к себе женатых, которые не прочь положить пятак в карман девице, и заглянуть к ней вечерком, так и смотрели, так и звали а кто откажет, были и такие, да только кто вспомнит.
Фонари так и остались с литыми прутьями с белыми тусклыми плафонами от которых преет свет и зыбкий пахнущий сыростью вечерок, легок как шальной юнец, как и тогда, мерцает он среди кружащихся лиц, на которых так и играет жгущая гирлянда электрических огней. Эти полные от человеческих лиц, ясные как дни улицы, на которых можно не пройти и с кем-то не разминутся, чтобы не задеть плечом или вежливо не извинится. И все, те же краснощекие девицы, с ночными пышными волосами от которых веет духами, так и хлопают вечерними напудренными ресницами, подыгрывая острым взглядом веселого и распутного вечера, шатающимся, и уже подвыпившим мужчинам. Распустят черную хрустящую словно солома бахрому длинных волос, и засверкают словно сверчки красной или алой помадой, за цокают своими тонкими похожими на весенний камыш, что вьется среди ручья и колышется под ветром ножками, пробегутся и затянут по тонкой сигаретке, сидя в мягком кресле и все ждут, ждут, когда же вечер так и колыхнет огнем, да и ночь за стонет, и прильнет девичье сердце, да только блестящей лакированной краской дорогих машин, что сверкают словно монеты, трещат улицы и грусть тает в свете дорогих витрин, и нет сердцу покоя, да и жажды к любви чтобы в миг смыло оттенок с грустных и одиноких глаз, и тянется тоска следом за дорогими духами и цокают каблучки по каменной дороге. Рядом за стеклом шумного ресторана, скрывающего пышные столы, и блеск кружевных скатерть, сидят другие, такие же беспечные и шальные, греются возле углей кальяна, который пыхтит яблочным дымом. Порочная юность и столько соблазнов кроется когда кошелек трещит от зеленых купюр, и алкоголь гремит и кружит голову и табак пеленой дурмана закрывает глаза. Потом словно ветер, будут носится сломя голову в пьяном угаре, молодые ветряные головы, на дорогих сияющих блеском автомобилях, да кто знает цену этому, ведь утро все смоет словно снег черноту земли. А улицы все не молчат, и шумит народ от дня к полуночи, кого только не встретишь: серых, одиноких, неуклюжих , мрачных , или веселых, озорных, гуляющих в шумных компаниях и гитары рвут молчание, да и хрипловатый голос не прочь развеять скуку и вино на лавочке , и сигареты возле урны. И юношеские лица сверкают возле девчонок, которые весело звенят смехом, совсем еще наивной и не зрелой жизни, возле ночного магазина. И все там же, возле пузатого от витрин магазина, встретишь совсем юную, крашеную с ночными бровями, мягким подбородком и пугливыми глазами, да только ждет ее таксист, да и ночь совсем не радушная для нее, но зато на утро деньги захрустят в пустом кошельке, и может он будет щедрым и даст больше. Вот уже совсем смеркнулось, и мгла блеснула над проводами, а все еще кипит улица словно вода в чайнике. Только для нее, так и остался этот вечер совсем одиноким, и пустым, и никто не захотел услышать алых спелых губ, погладить хрустящие темные линии, этих смеющихся от ветра волос, так и возвращается тонкая весення вербочка обратно домой, эх может завтра появится юношеское плечо , да только вечер уже прошел и ночь пустилась в танец, пустеют улицы да и кафе с грязными тарелками закрываются, все моргают фонари таксистам а потом и совсем умолкнут до утра, до первых зорь. Встанет серый тусклый без облачка над бетонной громадиной, и первый утренний трамвай набитый взъерошенными людьми, торопящимися к рабочим местам, разбудит сонных и ворчащих, а те, перевернут пуховые одеяла и вновь заснут до тех пор, пока дремучий аромат кофе, не заставит хмельное усталое тело вскочить как луч солнца. Так и клокочет эта шумная весення жизнь , не смолкая и не затухая от утра к ночи, от солнца к вечеру.
И снова вечер, вспыхнет среди всего этого, и за шумом и блеском улиц с дорогими магазинами с респектабельными ресторанами, таятся другие мене привлекательные кварталы, где и жизнь не такая крашенная и без пафоса по сердитому, грубая, и если выйдешь за хлебом в полночь в один из магазинов, то будь готов, что натолкнешься на шатающегося гопника с пресловутой улыбкой и блуждающим взглядом а не вывернуть ли твои карманы в темной подворотне, или пьянчуга зашаркает в магазине с недельным перегаром и дрожащей рукой вывалить из кармана оставшиеся медяки за шкалик белой и совсем противной горлу водки, и стоя на крыльце под цветением ночи, где мелькающая сигаретка смердит тонким дымом, и невольно мысль сама вкрадется. Что можно увидеть за окном в эту глухую и позднюю ночь, тем более, когда все соседские коты уже разбежались по теплым и насиженным углам и сияющий среди хлопающих от ветра ветвей фонарь, струится словно родник белым пульсирующим светом, и пугливая луна, по наивному выглядывает из-за хлопьев ночного неба, которое кружится совсем уж густыми ночными сумерками над городом. Практически ничего, но все же, если хорошенько прислушаться, то первое, что аукнется из-за дубовой двери, это томящийся скрип старой лестницы и шуршание ветра, который пробрался через разбитое окно, словно воришка залез к соседке за пачкой папирос, по неосторожности оставленные ею на столе. Глухие шаркающие шаги доносятся из-за угла, и теперь хромой голос пьянчуги словно птица стучится в сонное окошко.
-Слышь Тамара, ну дай червонец до завтра! А то совсем плохо.
-А ну вали отсюда пьянь, детей разбудишь. Червонец захотел, ща как выйду и надаю этой тряпкой, по твоей грязной морде, чтобы дорогу забыл сюда.
Грубый но бодрящий всю округу голос женщины, уже слышен и в далеких подворотнях. И пахнущему вином, селедкой, и табаком пьянчуге, с недельной щетиной, только и остается как за шаркать длинной пустынной улицей дальше, где собаки подымут лай, и проснувшиеся дети взбудоражат детским плачем родителей, которые, отдернув штору заругаются вглядываясь в темную ночь. За лаем собак завизжат колеса такси, и торопящийся таксист резко остановит, все возле того же окна.
-Милый тебе не страшно будет возвращаться домой, ведь уже так поздно, склонила голову юная цветущая первым весенним месяцем девушка, сверкая полными от счастья голубыми глазами, прижимаясь к груди юноши.
-Так вот, где тебя черти носят, Людмила! А я тут глаз не смыкаю, сижу и жду ее, а она со щёголем своим шатается, а ну бегом домой. Появившееся взъерошенное лицо матери сверкнуло громом. Юноша нежно чмокнул в розовую щечку и как пьянчуга скрылся все в той же темноте.
Снова сверкает, и смельчак, одинокий фонарь, гордо сияет он среди клокотания ветра и безлюдных улиц, и стоит только заглянут в протяжную безликую темень, как сразу же, чьи-то веселые отголоски наполнят дремлющую ночь полуночным переполохом.
Днем, весенний дождик моросящими каплями хлопает во всю: по каменным, бетонным, асфальтным мостовым, переходам, вокзалам, базарам где круглолицые с пухлыми щеками с красным от ветра лицом продавцы пирожков и биляшей, зовут и машут жирными руками, вытирая их о белые фартуки. Отдашь пятак, и возьмешь еще тепленький с повидлом с горохом или с капустой, и чувствуешь как тягучее пузырчатое тесто замешенное крепкими женскими руками так и захлопало за щеками. Трамвайные остановки набиты весенними людьми, но все еще одетыми по зимнему, и местные ряженые красавицы с вишневыми пышными губами, хлопают темными ореховыми ресницами среди яснолицых юношей, которые заглядываются на длинноволосых стройноватых задиристых девиц, которые словно стручки весенних побегов ждут весны, чтобы расцвести. И везде где есть, хоть немного этой непринужденной хмельной улыбки, там, среди бегущих расторопных людей, шумных постоянно загруженных магистралей, на которых тяжелые фуры с белыми фургонами на которых темные отметины дорожной грязи, пылят на городских улицах - это весення полноводная грязь с перемешку с лужами и проснувшиеся весенние серые дни, в которых клохочущее небо так и преет над серыми закоренелыми от времени домами, в которых очнувшись от зимы смывают с себя тягучую пелену люди. И вечером под тем же серым непроглядным небом, сквозь спящую пелену электрического света, так и хочется вдохнуть весеннего озорного неба. И снова выйдешь на крыльцо под все тоже уже знакомое небо а оно совсем не то, темное и гремучее и нет на нем весенней ласки, что-то вспомнился за день до отъезда в приморский город таксист, сухой но разговорчивый дед Толя.
Дорога в село была ровная и совсем не разбитая, как городские, но на обочине все же сверкала корочка льда. Это был красочный зимний день в котором солнце грело морозный день, и все в этом дне было ярким и все сосны так и сияли зелеными мохнатыми ветвями. Зайдешь в такую чащу сядешь у дуба или у сосны или у притаившийся в зимнем безмолвии березы, возьмешь хворостинку и она сама все тайны и легенды шепчет, а в серых ветвях так и сверкает солнце, и талый ручейок уже за журчал весенней промоиной среди яра, который порос кустами. А выйдешь из чащи и натолкнешься на стоящий лесовоз до верху набитый янтарной сосной, колеса так вдавливаются в накатанную колею от тяжести сырого и свежого кругляка, который пахнет свежим лесом, и с каждым лесовозом тают предания, исчезают и растворяются в суете дней легенды, так и теряются следы давней культуры.
-Вот когда не было той дамбы, заговорил дед Толя, поглаживая старческой рукой гладкий руль и нажимая педаль газа, вглядываясь на дорогу голубыми старческими глазами. Вот до этих самых холмов, тычет рукой дед Толя, которые уже поросли соснами, вода и до ходила. Всю эту округу, затапливало, аж до самых хат, доходила вода, а другие дворы и совсем плавали, только одни лодки и бегали тут, среди затонувших лугов, пастбищ, лесных опушек. А сколько рыбы было, а какой карась водился, возьмешь его в руку а он в ладонь не влазит, сам пухлый чешуя крупная и сияет золотистым оттенком, а линя сколько было, да и щуки водилось столько, что всю не переловишь. Сойдет вода только болотца с рыбой и сияют темной водичкой да зеленым камышом, в летний засушливый день, раскинутся белым рассыпчатым песком золотисты косы, так и сияют они под солнцем. Эх! Какая красота была.
На следующее утро когда я покидал это село, шлепая по рыхлой и скользкой сельской дороге, за спиной тянулась тягучая словно густое утренне молоко серая мгла, которая выскочила из под холодной и хмурой ночи, перемалывая утренние лица людей, которые скопились словно воробьи ожидая первого автобуса, лай собаки не давал сомкнуть глаз всей местной округе. Утренние сумерки застелили совсем еще голые черные поля, на которых все еще лежал сонный и не растаявший снег. Весна близка, и за окном шумящего по разбитой дороге автобуса, где ямы и ухабы задают не приятную тряску автобусу, тот же лес с черным утренним образом, граничил с полями, и его приграничье всегда бьется за близкие к ему и полям метрам. Птицы пробужденные теплыми днями не перестанно пели среди еще не оперившихся листвой деревьев, только сосны еще скрывали в себе зеленую красоту леса, давая вдохнуть хвойного воздуха. И как бы заморозки не хотели сковать талую воду, все же, весенние бегущие ручьи уже чувствуют утопающие в талой воде деревья, а значит за тягучими и хмурыми утренними рассветами прийдет звонкая весна.
И может прогремит гром и гроза сверкнет и весенний дождик наконец запрыгает среди улиц, заморгают деревья зелеными листочками, но как бы тучи не давили серой мглой и скудные облака не пророчили дождь, а все же долгожданных весенних гроз пока не было а лишь шелудивый моросящий дождик шумит в южном приморском городке.