Христинин Юрий Николаевич : другие произведения.

По особо важным делам

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Советский милицейский детектив в духе повестей журнала "Советская милиция".

  Ю. Христинин
  
  ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ДЕЛАМ
  
  Находка в старом сарае
  
  Дежурство подходит к концу. За его время мне удалось, наконец, благополучно дописать справку о закрытом еще неделю назад деле по двум квартирным кражам и выкурить полторы пачки на редкость вонючих сигарет какой-то заграничной марки. Последнее обстоятельство сделало совершенно неожиданно воздух в моем кабинете, маленьком и длинном, словно купе в вагоне, не совсем пригодным для дыхания. И я со вздохом решаюсь, предварительно пощупав рукой холодные в результате какой-то очередной аварии батареи отопления, открыть все-таки форточку. Накидываю на плечи пальто, подхожу к окну, решительно тяну за шпингалет: дым густой крученой струей ударяет из моего помещения наружу. Еще, чего доброго, пожарные прикатят! Впрочем, я тут же успокаиваю себя мыслью: есть курильщики на свете почище моего! Я-то курю, в основном, от безделья, в часы дежурства. Вот мой начальник Иван Николаевич... Ого, скажу я вам! Во-первых, курит он только "Памир", во-вторых, курит его неограниченно. И у него в кабинете, когда он там восседает один, что называется, не продохнешь. Перед приходом людей он, как правило, распахивает окно, чтобы никто, не приведи господь, не упал в обморок. Впрочем, от мыслей о вреде курения меня отвлекает стоящая за окном погода. До чего все-таки капризен и неприятен декабрь в наших местах!
  Только утром прошел снег, а сейчас ветер уже посрывал его хлопья с окружающих наше здание деревьев, не оставив от него следа. Бедные тополя гнутся высокими тонкими ветвями к земле, и мне даже кажется, что я слышу, как они едва ли не человечески языком чертыхаются от мороза. Прямо скажем, отвратительная нынче выдалась погода! Не случайно, наверное, говорят, что наш город по количеству ветреных дней в году занимает четвертое место во всей европейской части Союза. И надо же родиться и жить именно в таком ветрогонном городе!
  Я замечаю, как у меня снова начинает портиться поднявшееся было после окончания труда над бумажками настроение. И сам себе задаю вопрос: десять с лишним лет работы в качестве следователя по особо важным делам научили меня одной простой и мудрой истине. По закону подлости все чрезвычайные происшествия в городе случаются именно в такую вот отвратительную погоду, которую я так не люблю. Когда светит солнце и щебечут птички, никто не позовет тебя на выезд. Но едва только заладит дождь, замолотит по асфальту со звоном град или посечет снежная крупа - что-нибудь где-нибудь обязательно уж случится!
  И сейчас, конечно же, будет именно так. Можно, наверное, домой и не собираться... Придя к такому ценному логическому заключению, я с ненавистью смотрю на аппарат прямой связи с милицией. По внешнему виду он ничем не отличается от городского телефона, только черный. И еще в нем вместо диска номеронабирателя какая-то решеточка, за которой упрятано громкоговорящее устройство. По нему меня и вызывают в случае надобности.
  Вообще-то, строго говоря, вся эта прямая связь не улучшила, а наоборот, заметно ухудшила мой контакт с начальством, ибо, несмотря на частые ремонты, ни единого сова, вырывающегося из него, я разобрать все равно не могу. Поэтому, как только в черном аппарате раздается треск и неприятный грохот, напоминающий серию отдаленных взрывов малой мощности, я мгновенно срываю трубку, вскакиваю с места и говорю:
  - Иду, уже иду! Сейчас буду!
  И бегу к кабинету начальства, узнавать о том, что еще приготовила мне судьба вместо отдыха. Вот и сейчас мое помещение вновь наполняют те самые отдаленные взрывы. Я все-таки вздрагиваю от неожиданности, закрываю форточку, чтобы ее не разбил в мое отсутствие, как всегда, ветер, и бегу к Ивану Николаевичу.
  - Вызывали, Иван Николаевич?
  - Ага, - хмуро отвечает он. - Садись. Впрочем, - он закуривает свой традиционный "Памир", - чего уж тут рассиживаться? Вот адрес, там во дворе увидишь сарайчик, заброшенный такой. Бери машину и прихвати медика. Кто у нас сегодня? Субботина? Вот и бери Субботину... Ребята из отделения уже выехали, а прокурора поставили в известность, как водится, с опозданием. Там труп, понимаешь ли, обнаружен. Так что дело нам вести, хочешь-не хочешь. Потом доложишь свои соображения.
  И я, усмехаясь в душе своему неожиданно прорезавшемуся дару предвидения будущего, качу в машине к зданию железнодорожного вокзала. Марина Васильевна Субботина со своим чемоданом разместилась на заднем сидении "Волги": ей там намного удобнее.
  Я скашиваю на нее глаза и еще раз удивляюсь про себя: и что только прибило ее к нашему беспокойному и ненадежному берегу? Двадцать девять лет, весьма недурна, даже диплом, кажется, с отличием. Ей бы людей лечить и получать от них благодарности через местную печать, а она с нами в грязи ковыряется...
  Шофер Володя по записке быстро находит требуемый адрес - слева от вокзала, приблизительно в километре. Дома здесь стоят старые, трехэтажные. Когда-то, лет двадцать назад, они были едва ли не лучшими в городе: их построило железнодорожное ведомство для своих работников. С годами дома довольно заметно поизносились: от заборов вокруг них не осталось и следа, кроме торчащих кое-где из земли бетонных обшарпанных тумб. Посреди неухоженного двора стоят несколько заброшенных стареньких сараев: с переводом квартир на газовое отопление потребность в них просто-напросто отпала, и хозяева сочли за благо от них отказаться. Кирпичи, из которых сложены стены сарайчиков, со временем стали почти черными. Это немудрено - железнодорожная ветка в какой-то сотне метров, а по ней ведь в свое время бегали еще паровозы. Летели гарь, копоть, стоял дикий шум... И как только жили здесь люди? Впрочем, они и сейчас живут. Правда, нет того шума, нет той копоти, от дороги дома отделяет и полоска выросших деревьев. Но и комфорта особого тут, конечно, тоже нет и в помине...
  У одного из сараев толпятся люди. И я без всякого труда понимаю: мне всегда туда, где толпа, свалка, разные неприятности.
  - Разрешите, граждане, разрешите же, бога ради! - Я откровенно оттесняю плечом от входа какую-то любопытную женщину, у которой пальто надето прямо поверх комбинации. - Пардон, но, может быть, вы сами поведете следствие дальше? Если да, то я могу быть свободен?
  Женщина с возмущением смотрит на меня и громко фыркает:
  - Тоже мне! - бормочет она. - У людей горе, а он со своими шуточками суется...
  Но женщина - женщиной, следствие она, несмотря на всю ее готовность к этому, не поведет, и значит, никакой ответственности за него нести не будет. И, как ни печально, за конечные результаты будут спрашивать все-таки с меня. Учитывая это, я, вместо приветствия, говорю стоящим здесь двум милицейским сержантам:
  - Что продаете, мальчики? Чем по случаю торгуете? Ах, ничем? Ну, тогда полагаю, что устроенная вами кутерьма здесь ни к чему. Оставьте понятых, а остальным гражданам доходчиво поясните, что мы их ни в коем случае не задерживаем. Кто желает нам что сообщить - пожалуйста, милости просим через часик. К кому будет надо - сами наведаемся, без особого приглашения. Ясно?
  Сержанты недовольно козыряют: им, разумеется, ясно. А я вхожу, согнувшись в три погибели, чтобы не удариться о низкую притолоку, в сарай. Здесь полумрак, несколько человек стоят в углу, что-то пристально рассматривая. Наверное, это "что-то" и есть тот самый труп, по случаю которого мы все здесь собрались вместе.
  Поздоровавшись с офицерами милиции, я отзываю в сторону фотографа:
  - Снимки чтоб были сегодня же, - прошу его. - Надо составить альбом как можно скорее.
  И уж потом принимаюсь за работу. Работа же пока заключается в рассматривании всего, что только можно здесь рассмотреть. И я добросовестно окидываю взглядом пыльные стены, покрытую морозным инеем паутину в углу. А под ней, под этой самой паутиной, и лежит человек. Собственно, это даже и не человек вовсе, а только его останки. Почти неузнаваемые останки.
  Я не считаю себя неврастеником, не видевшим в жизни трупа, но тут, признаюсь, чувствую себя не совсем в своей тарелке. Прямо скажем, произошло нечто ужасное, граничащее с вандализмом...
  Через несколько минут понимаю: лежащий передо мной человек был, по всей вероятности, убит на этом самом месте, а потом, судя по запаху, труп его облили керосином и сожгли. Последнее обстоятельство позволило скрыть все или почти все следы преступления. Если они, разумеется, были как таковые.
  Мнениями обмениваемся тише даже, чем вполголоса: в доме повешенного не принято говорить о веревке, ставшей причиной его гибели. А тут... тут вообще - дело особое.
  Не знаю, как у кого, но у меня лично каждый раз при виде человека, погибшего насильственной смертью, в душе возникает чувство какой-то озлобленности. И я уж не хочу потом думать об отдыхе, о еде, о различных, по крайней мере до окончания следствия, развлечениях. До тех самых пор, пока преступник не окажется под надежным замком в ближайшем к нему отделении милиции. Думаю, что точно такие же чувства переживают и все другие оперативники.
  Дав несколько указаний фотографу - Иван Николаевич у нас особенно любит узловые снимки с места происшествия - я допускаю к трупу медика. Марина Васильевна несколько мгновений колдует над ним, а потом, не оборачиваясь, коротко бросает:
  - Первое. Пострадавший - мужчина.
  Ценнейший вывод! Можно подумать, что я сам не вижу этого по общим очертаниям трупа, по его размерам, наконец! Тихонько вздыхаю, но недовольства вслух не высказываю: Субботина - неглупый человек, она знает, что именно меня интересует.
  - Смерть наступила давно, - негромко, и даже с некоторым сомнением в голосе произносит она. - Во всяком случае, судя по степени окоченения, не ранее двадцати - двадцати пяти часов назад.
  Она снова склоняется над трупом.
  - Скорее всего, смерть наступила в результате удара твердым тупым предметом в область затылка... Даже не одного, а двух ударов... А воздействие огнем - это уже посмертное... Впрочем, обо всем этом можно будет судить более подробно после вскрытия. С актом особенно тянуть не буду, зная нетерпеливость следователя Нечаева.
  А это уже в мой огород булыжник! Но что поделаешь: в подобных вещах спешка, на мой взгляд, тоже полезна. Умная, конечно, спешка... Я еще и еще раз осматриваю труп, изуродованное до неузнаваемости лицо. Одет он в какое-то подобие куртки, сгоревшей, разумеется. Только в нескольких местах под руками и спиной сохранились кусочки ткани - какого-то удивительного вельвета - широкие рубчики на нем чередуются с парными узкими. На левой ноге - остаток коричневого туфля. В нем - остаток красного носка, и ... пожалуй, все! С огорчением констатирую, что для проведения опознания трупа этого крайне недостаточно. Что и говорить, придется. видно, на сей раз несколько туго...
  Осмотр сарайчика и прилегающих к нему окрестностей не дает ровно никакого результата, ведь еще два часа назад в городе выпал свежий снег. Если даже и были какие-то следы, то теперь от них, за двадцать часов, прошедших после гибели человека, не осталось даже воспоминаний. Тяжелый случай, на редкость тяжелый и... неприятный. Я представил себе, как снимет со вздохом очки Иван Николаевич, протрет их круглые старомодные стеклышки и скажет:
  - Вот, молодой человек, в одна тысяча восемьсот... году тоже был подобный случай. И наши с вами коллеги, представьте, его раскрыли. Между прочим, у них не было всего того, что имеем мы с вами - знаний и опыта многих поколений криминалистов и следователей, техники. Паспортной системы, наконец! Но у них были, в отличие от некоторых, головы на плечах, не правда ли? А мы с вами...
  Иван Николаевич хранит в своей большой седой голове, наверное, всю историю советской и зарубежной криминалистики и сыска. И, признаюсь, иногда его послушать просто-таки интересно. А иногда... О, иногда это просто ужасно!
  Убедившись, что из осмотра места происшествия, кажется, уже нечего больше выжать, я даю разрешение убрать труп в кузов машины для последующей отправки в прозекторское отделение. Его уносят, а я приступаю к тому этапу осмотра, что называется у нас в обиходе "целованием пыли".
  Говорят, что в древней Японии подданные императора в знак особого его к ним расположения могли быть допущены к подножию трона властителя поднебесной империи для того, чтобы слизывать пыль с пола. Нечто подобное, помнится, я читал когда-то сам в "Путешествиях Гулливера". Так вот: у нас происходит что-то аналогичное. С той только разницей, что после выноса трупа мы ползаем на коленках вокруг места, где он лежал, пытаясь высмотреть в пыли нечто такое... такое... эдакое, одним словом! Как правило, между прочим, из этого ничего не выходит, но иногда все-таки удается найти какую-нибудь зацепку. Какой-нибудь ключик, болтик, бумажку... И представьте себе мое волнение, когда я и вправду вижу на полу бумажку! Вернее, даже не бумажку, а кусочек обгоревшего по краям картона. Бережно, словно он сделан руками первобытного человека, я поднимаю его с каменного пола. Ко мне наклоняется капитан Герасимов.
  - Что такое? - удивленно спрашивает он. Но я молчу. Молчу потому, что не в силах ничего ответить: неужели в самом деле на свете случаются подобные удачи? Дело в том, что в руках у меня - и не надо особо светлого ума, чтобы понять это - обрывок студенческого билета. И я четко вижу два фрагмента слов, набранных сверху типографским шрифтом: "Баки... коопе..." Третье слово написано от руки, и оно, несомненно, представляет собой ничто иное, как фамилию владельца билета - "Гусейн..."
  Поползав для приличия по полу еще несколько минут, и убедившись в полной бесплодности дальнейшего продолжения подобного занятия, я сажусь в машину. По пути завожу Марину Васильевну в ее хозяйство и, не удержавшись, чтобы не улыбнуться, как бы между прочим спрашиваю:
  - Так говорите, мужчина? А вы уверены?
  Она на мгновение застывает прямо на подножке автомашины.
  - Конечно, - говорит, наконец, без тени иронии она. - А вы, может быть, придерживаетесь другого мнения?
  - Боже упаси! - восклицаю я. - Пусть уж он будет мужчиной.
  Субботина нервно передергивает плечами и уходит: ее ждет серьезная работа, и мое ехидство, конечно же, кажется ей совершенно неуместным. Да я и сам так считаю, но что поделаешь, не всегда могу держать язык за зубами!
  Через несколько минут Володя лихо осаживает "Волгу" у нашего родного подъезда, и, кивнув встретившемуся на лестнице знакомому, я взлетаю на третий этаж, прямо к кабинету Ивана Николаевича:
  - Разрешите?
  - Разрешаю, - кивает он, отравляя воздух "Памиром", - и с нетерпением жду, дорогой Андрей Петрович, вашего доклада. Может, закуришь? - он подсовывает мне пачку и нажимает на кнопку звонка. - Давай заодно пригласим сюда и Сергеева. Он, возможно, окажется нелишним в нашем деле.
  Как только следователь Сергеев появляется на пороге, Иван Николаевич поворачивается ко мне:
  - Давай, Андрей, с самого начала давай. Старайся только ничего не упустить. Ни одной ерунденции!
  Я привык к подобной манере разговора своего начальника: он частенько путает по отношению к нам, своим подчиненным, обращения "ты" и "вы". В обиходе обычно применяет первое, по делам службы - второе. Но нет ведь правил без исключений! И сейчас, несомненно, мы имеем дело с одним из них.
  - Слушаю вас, - повторяет Иван Николаевич. - Чего не куришь?
  - Крепковаты, - говорю, как бы с сожалением. - Если позволите, я свои, "Стюардессу".
  - "Стюардессу"... - бормочет Иван Николаевич. - Молодежь-то хлипкая нынче какая пошла, даже "Памир" для них крепковат. А "Армейские" вы курили? Вот мне, между прочим, уже ...
  - Пятьдесят четыре года! - хором подсказываем мы с капитаном Сергеевым.
  - Вот именно, что пятьдесят четыре, - улыбается, нисколько не обижаясь, Иван Николаевич. - Но, как говорят, вернемся к нашим баранам. Ближе к делу. А в данный момент и того проще: ближе к телу. Что оно за тело-то?
  Я подробно докладываю. Иван Николаевич, как всегда, сосредоточенно слушает, кивая в наиболее любопытных, на его взгляд, местах рассказа головой. Перед ним лежит на чистом листе бумаги шариковая ручка, но он ничего не записывает. И мы этому не удивляемся: память у него такая, что всем только пожелать приходится. Ни одна деталь не ускользает от его внимания, ни одна "ерунденция" не будет забыта или упущена.
  - Так, так, - задумчиво говорит он, вертя в руках заветный кусочек картона. - Это - немедленно в научно-технический отдел. И сразу же - запросы. Впрочем, не мне тебя учить, сам уже не маленький. Дело, судя по всему, несложное, и через несколько дней мы его прикроем. А раз так, то не вижу больше никаких оснований тебя задерживать. Иди, отдыхай после дежурства. Все равно до заключения НТО и акта судебно-медицинской экспертизы тебе здесь делать нечего. Ясно, что перед нами - студенческий билет Бакинского кооперативного института или техникума. А добавить окончание к фамилии, по-моему, ничего не стоит. Всего две буквы - и мы можем иметь владельца этого билета по фамилии Гусейнов. Он, скорее всего, и будет либо убитым, либо убийцей. Третьего, что называется, не дано.
  Иван Николаевич смотрит на меня несколько иронически, и я понимаю: рядовое-прерядовое дело. Старик, как всегда, хочет исподволь выпытать мое первое мнение о случившемся. И для этого пускает в ход эдакую вот прямолинейность. Я все это прекрасно понимаю, но... как, всегда, не могу удержаться.
  - А вдруг третье все-таки дано? - говорю я, стараясь не повышать от волнения голос. - Тогда, возможно, что нам нескольких дней и не хватит? Больно много здесь непонятного. Да и из вещественных доказательств с одним туфлем и в одном красном носке далеко не протопаешь. Как тут наверняка установить личность погибшего?
  Иван Николаевич одобрительно смотрит на меня, кивает головой и говорит:
  - Вот, между прочим, аналогичный случай имел место во Франции еще в 1889 году, - я почувствовал, как меня толкнул под столом ногой Сергеев и бесцеремонно отплатил ему тою же монетою. - Так вот, значит. Тогда один ловкач по фамилии Эйро убил человека по фамилии Гуфе. Труп был сброшен им в водоем и разложился до полной неузнаваемости. Профессор кафедры судебной медицины Лионского университета Александр Лакассань сумел все-таки идентифицировать труп только по костям. Представляете?
  - Представляем, - ответил я. - Так ведь то был Лакассань, а у нас, между прочим, некто Субботина. Она к Лионскому университету, как мне кажется, никакого отношения отродясь не имела.
  Кажется, я все же ляпнул нечто не совсем удачное. Потому, что Иван Николаевич назидательно поднимает палец и считает своим административным долгом вновь сослаться на историю.
  - А ровно сорок лет спустя, в 1929 году, - продолжает он ровным голосом, попыхивая "Памиром", - еще один ловкач по фамилии Тецнер из Лейпцига убил встретившегося ему по пути рабочего, усадил труп за руль собственной машины и поджег ее. Инсценировав таким образом свою собственную смерть, он хотел руками жены получить огромную страховую сумму за свою гибель. Представляете - случай почти аналогичен нашему: полное обезображивание черт лица. И профессор Рихард Кокель сумел-таки доказать, что убитый - ни в коем случае не Тецнер! Дальнейшие розыски полностью подтвердили его правоту... Так вот, о чем я хочу вам сказать. В те времена ведь не было условий, которые созданы сейчас для нас с вами. С нами наука, с нами общественность! Паспортная система, наконец, существует! Неужели же мы не сможем быстро ответить на вопрос: кто такой наш этот неведомый Гусейнов - убитый или убийца?
  Он откладывает в сторону очки:
  - А теперь, пареньки, будем говорить серьезно. Ты, Сергеев, поступаешь с этого самого часа в распоряжение Нечаева. Утром попрошу представить мне оперативно-розыскной план по раскрытию преступления в целом, а детально - по установлению личности пострадавшего. Докладывать о ходе расследования прошу дважды в день, как принято. И еще... - Иван Николаевич на секунду умолкает, а потом вдруг каким-то странно дрогнувшим голосом добавляет. - Мы ведь этого подлеца должны разыскать как можно скорее. О случившемся знает очень широкий круг людей. И люди эти будут ждать от нас немедленного раскрытия преступления. Иначе ведь они просто перестанут верить в наши силы и возможности. А это - страшное дело! И я хочу, чтобы вы имели это ввиду особо. Так что поработайте, пареньки, как следует. А потом я вам дам за переработанные дни или еще как ваши труды компенсирую... В Домбай смотаетесь, еще там куда... Лады, пареньки?
  Возвращаясь поздно вечером домой, я невольно улыбаюсь: в который уже раз мне обещана эта никому неведомая компенсация! Странный человек мой шеф, он же сам в нее не верит, и сам, кстати, ею никогда не пользовался. Наверное, и мне не суждено тоже. Кто знает, может быть, именно от предчувствия этого я так и не люблю плохую погоду!
  
  Третье дано
  
  Перед тем, как отправиться к Ивану Николаевичу с проектом нашего оперативно-розыскного плана, я созваниваюсь с Субботиной и прошу ее ускорить составление акта.
  - Между прочим, - отвечает она, - к вашему сведению, я уже в пальто.
  - Какое удивительное совпадение, - с притворной радостью отвечаю я, - у нас тоже не топят, очень холодно. Но что из этого вытекает?
  - Вам, я уверена, нельзя работать следователем, - звучит в трубке. - Вы должны знать, что занимаете явно не свое место, если не можете понять и сделать столь простого вывода из обычного житейского факта. А заключается он как раз в том, что в данный момент я уже выезжаю к вам. И, разумеется, не с пустыми руками и не ради удовольствия видеть вас.
  Через несколько минут Субботина и вправду появляется у меня, усаживается на стул возле моего стола, тянет из моей пачки сигарету, хватает мои спички.
  - Погодка сегодня, - передергивает она тонкими плечами.
  - А что погодка, - не удерживаюсь я в отместку за столь бесцеремонное поведение. - Надеюсь, она не слишком сказывается на общем самочувствии ваших пациентов?
  - О, конечно, - почему-то смеется Субботина, - мои покойнички чувствуют себя, несмотря на смену атмосферного давления, вполне хорошо! - она с наслаждением выпускает из носа дым. Потом - из левого угла пухлых напомаженных губ. - Признайтесь, Нечаев, за что все-таки вы меня полюбили?
  Я несколько теряюсь, а она продолжает:
  - В том, что вы меня любите, нет никакого сомнения, даже не отрекайтесь. Знаете, как в школе? Там всегда мальчишки дергают за косы именно своих избранниц, чтобы обратить на себя их особое внимание. Образно говоря, вы тоже постоянно дергаете меня за косички. Вот я и спрашиваю вас: за что такая страстная любовь?
  - За вашу человечность, - проникновенно отвечаю я, - за то, что вы - единственный во всем городе врач, на которого еще не пожаловался ни один из ваших пациентов.
  - Ну, погодите, - улыбается она, - когда вы попадете ко мне в руки, уж я с вами посчитаюсь!
  - Значит, я буду первым, кто принесет на вас жалобу. К престолу господню, разумеется...
  На этом наша "физкультминутка" кончается, Субботина гасит сигарету о пепельницу и достает из портфеля акт - довольно объемистое произведение.
  - Вам прочитать или сами изволите, уважаемый Андрей Петрович?
  - Лучше прокомментировать, - не принимаю я предложенного тона. - Знаете, как Николай Озеров по телевидению. Так вот, будем считать, что передачу я уже видел вчера, а текст к ней вы воспроизводите сегодня.
  - Как всегда, стало быть. Ваши методы неизменны, хотя все остальное в мире течет и изменяется... - она кивает в знак согласия головой, на которой я, к своему несказанному удивлению, вдруг замечаю уложенные кольцом толстые-претолстые косы. Это в наше-то время! И удивляюсь еще больше: почему я их раньше не видел?
  - Почем штука? - показываю я на косы пальцем. - Еще там такие есть, где эти купили?
  Она хмурится:
  - Может быть, все-таки хватит?
  Нет, не современная она особа, Субботина. У современных девушек кос нет. У них на голове просто скирда лакированной соломы...
  - Итак, - говорит она, - первый вопрос, конечно, который вас волнует, касается времени гибели пострадавшего.
  - Волнует, - соглашаюсь я. - И еще как волнует!
  - Отвечаю: около суток до момента обнаружения. Стало быть, поздно-поздно вечером шестнадцатого декабря. Убитому, судя по общему развитию тела, состоянию зубов и костей, около двадцати пяти лет. Сердце и другие внутренние органы без патологических изменений. Погибший был совершенно здоровым человеком. Смерть, как я и предполагала, наступила в результате двух ударов тяжелым тупым предметом в затылочную часть головы. Сжигание трупа произведено посмертно, примерно через час после гибели. В момент смерти пострадавший находился в состоянии сильного алкогольного опьянения. Кроме того, - Субботина торжественно перелистывает свое произведение, - интересная деталь. Да, рост человека - 179 сантиметров... По следам, оставшимся во рту убитого, можно судить о том, что кто-то, вероятнее всего, преступник, сорвал с его зубов две коронки из ценного металла. Тоже посмертно. Да... Лабораторный анализ дал заключение на золото.
  Последний вывод был чем-то вроде неприятного сюрприза. Выходит, убийца оказался настолько самоуверенным и расчетливым, что выдрал из рта жертвы две золотые коронки, определив их материальную значимость. И это - после того, как он у б и л его! Согласитесь, иметь дело с таким изувером не слишком приятно. И тем острее я понимаю: найти этого человека, вернее, этого б ы в ш е г о человека, надо как можно скорее. Потому что он сейчас - словно затравленный волк. В каждом встречно, и поперечном в эти дни ему мерещится работник милиции либо следователь прокуратуры. И, находясь в таком страшном психическом состоянии. он может натворить еще немало бед, ох как немало! А Субботина - молодец!
  - Дозвольте ручку поцеловать, - говорю я ей. - Не ту, с помощью которой вы все это установили, а ту, которой написали всю эту поэму.
  Марина Васильевна деловито открывает портфель и, вынув из него шариковую авторучку, протягивает мне:
  - Целуйте, это именно ею написана столь взволновавшая вас поэма.
  Перевожу разговор на что-то другое, хотя про себя отмечаю: я ведь вовсе не эту замусоленную палочку имел ввиду!
  Часов в одиннадцать мы с Владиком Сергеевым заходим в кабинет начальства. Иван Николаевич жмет нам руки, внимательно выслушивает доклад плана, заключение экспертизы и акт медика. С минуту молчит, потом сердито вопрошает:
  - Вот там как у вас написано? Посмертно труп был облит чем? Бензином или керосином?
  - Горючей смесью, - говорю я. - Здесь так написано. Да и, в сущности, какое это имеет определяющее значение? Сгорел - да и все веселье!
  - Ну, уж уволь, - закуривает свой "Памир" Солодов. - Немедленно пусть уточнят. Это очень важно.
  И, смягчившись, с некоторым сожалением смотрит на нас с Владиком, словно на несмышленых школьников.
  - Неужели непонятно, - терпеливо объясняет он, - неужели непонятно, что для нас очень важно данное обстоятельство?
  - Если оно так важно, - рискую перебить начальство я, - то я скажу без всяких уточнений. Это был керосин. Хвала аллаху, чувство обоняния меня пока что не подводило.
  - Вот и хорошо, что не подводило. И способность логически мыслить тоже не должна подводить... Суди сам: если бы труп был облит бензином, где, скорее всего, могли взять этот бензин?
  - Мало ли где, - без особого энтузиазма отвечаю я. - Мест много.
  - Но скорее всего?
  Я смотрю на Солодова, и тут меня осеняет.
  - Конечно! - вскакиваю я. - Конечно, из бензобака какой-нибудь машины.
  - Вот, вот, - покровительственно улыбается Иван Николаевич. - Это и важно. А раз из бензобака, значит, вполне вероятно, что труп доставили к сараю именно на машине. А раз на машине - значит издалека. Иное дело - керосин... Ведь он имеется только в авиации да в домашнем обиходе. Авиацию в нашем случае давайте временно оставим в покое. Остается обиход... а кто использует керосин в быту? А используют его в быту, в основном, жители частного сектора для готовки пищи. Значит, посмотрите, сколько частных домиков в районе вокзала, рядом с местом происшествия. Вот, милые мои пареньки, откуда-то из тех самых домиков, по логике вещей, и был прихвачен керосин. Там вам и следует покопаться в первую очередь.
  Иван Николаевич, заметно приустав от столь длинной тирады, откидывается на спинку своего кресла. Мы с Сергеевым переглядываемся, он толкает меня под столом ногой, и я отвечаю ему тем же. Да, утер, однако, старик нам носы, самым беззастенчивым образом, без всякого платка утер!
  Иван Николаевич любуется, между тем, произведенным эффектом, а потом гасит недокуренную сигарету:
  - Давайте, милые пареньки, подведем кое-какие итоги. Во-первых, в оперативно-розыскной план включите пункт о знакомстве с жителями соседних с местом происшествия частных домов. Особо следует обратить внимание на лиц, ранее судимых, склонных к правонарушениям. Рецидив, знаете ли, тоже не исключен. Прошу также предупредить ювелирные мастерские и магазины на предмет поступления кусочков или одного кусочка золота, соответствующего по весу двум коронкам. Остальное - по плану, пожалуйста. Действуйте, орлы, дерзайте!
  И мы начинаем действовать и дерзать. Сначала выполняем прямое указание Солодова, а затем уже руководствуемся своим планом. По спецсвязи передаем во все городские и районные отделы внутренних дел, находящиеся поблизости, предупреждение о возможности поступления заявления, связанного с исчезновением мужчины в возрасте примерно двадцати пяти лет и ростом в один метр семьдесят девять сантиметров. Выясняется: пока такого заявления ни в один из отделов края не поступало.
  Я отправляю Владика в жилищно-эксплуатационную часть железнодорожного узла ознакомиться с данными граждан, прописанных в домах, находящихся в районе происшествия. А сам двигаю все к тому же сарайчику и, как водится, квартира за квартирой обхожу все окружающие двор трехэтажные дома. Домов этих всего три, в каждом из них по двадцать семь квартир. Всего, значит, восемьдесят одна квартира. Дело это занимает у меня весь день до вечера, и, как можно было ожидать заранее, не дает мне в руки ровно ничего, никакой зацепки, ни единой ниточки, на даже надежды на эту ниточку.
  Усталый, облаянный собаками, которых в наш суматошный век граждане держат уже не только во дворах, но и в своих карликовых квартирах, я к семи вечера прибываю в свой кабинет. Владик уже там, поджидает меня со списком, в котором... сорок семь фамилий!
  - Это только судимые, - грустно комментирует он список. - Пятнадцатисуточников я даже не учитывал.
  - Ничего себе, уютный микрорайончик, - говорю я единственно для того, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Эдак мы с ними до второго пришествия разобраться не сумеем. А что из Баку? Ничего не слышно?
  Оказывается, на наш запрос уже получен ответ. Как удалось выяснить нашим бакинским коллегам, в кооперативном техникуме там, действительно, есть третьекурсник Рашид Гусейнов. Возраст - двадцать четыре года, рост - один метр семьдесят восемь сантиметров. Данные несколько расходятся с утверждениями Субботиной, но... чем черт не шутит, когда Бог спит?
  Ведь она, и в самом деле, не имеет никакого отношения к кафедре судебной медицины Лионского университета! Иными словами, не могла ли Субботина слегка ошибиться, когда вычисляла рост своего покойника? Или не могли разве допустить неточность медики техникума на комиссии, когда замеры велись "на потоке"? И то, и другое не исключено. Но самое главное... Самое главное вот в чем.
  И я зачитываю строки из ответа Ивану Николаевичу. Зачитываю с выражение и длительными паузами: "Следует отметить, - сообщают из Баку, - что учащийся техникума Р. Гусейнов со второго декабря текущего года занятия не посещает, в общежитии не появляется, товарищам о причинах его отсутствия ничего не известно. По свидетельству преподавателей техникума, Гусейнов отличается крайне вспыльчивым, неуравновешенным характером, в случаях ссор весьма агрессивен. Имел привод в милицию за появление в общественном месте в состоянии алкогольного опьянения. Склонен к периодическому злоупотреблению спиртными напитками".
  Солодов молча смотрит в окно. Обдумывает прочитанное. А чего тут, между нами говоря, особо думать? Возраст и рост практически одинаковы. Опять же, в день убийства Гусейнова в техникуме не было, нет и поныне. Гусейнов любит выпить, а пострадавший, как известно, был крепко пьян...
  - Да, - выдавливает в конец концов Иван Николаевич. - Похоже, что и вправду это и есть убитый. Во всяком случае, представьте себе, исключать подобного варианта нам не следует. Однако в Баку тебе все-таки придется проветриться самому.
  Я и сам чувствовал, что без подобного проветривания никак не обойтись.
  - Наверное, - продолжает Солодов, - ты давай, кати ближайшим поездом. Самолеты в это время года - хуже ишаков, на них надежда плоха. Атак, по железке... Сейчас девять часов, часиков в одиннадцать утра ты будешь в Баку. Очень даже удобно... А Елене Матвеевне я позвоню сам, предупрежу, что пару деньков ее чадо будет отсутствовать. Она, как я заметил, мне в этих вещах больше верит, нежели собственному сынку.
  - Мама уехала к сестре, - поясняю я. У той народилось потомство. Нянька, стало быть, потребовалась. Вот мама и покатила. Сказала, что я все-таки немножко старше новорожденного и, может быть, смогу прожить полгодика самостоятельно. Все равно, дескать, дома бываю нечасто.
   - Один, выходит? - уточнил Солодов.
  - Аки перст! Ни от кого независим. Никому ничем не обязан и мне тоже.
  - Это плохо, - вздыхает неожиданно Иван Николаевич. - Плохо, что ни от кого не зависишь... Я тебе, Андрей, вот что скажу. Между нами, конечно, но только тебе того... жениться пора. Негоже человеку в тридцать четыре года так вот жить. Рискуешь навек холостяком остаться. Впрочем, к нашему делу данная проблема не имеет ровно никакого отношения. А посему давай на прощание твою руку. Сергеева, с твоего позволения, я завтра задействую на более детальное знакомство с биографиями тех сорока семи, которые свое уже отбарабанили. Пусть посмотрит, по каким статьям судились, как сейчас на работе характеризуются. А ты - езжай... Телеграмму сейчас дадим, чтобы тебе помогли там в уголовном розыске. И помни: назад жду как можно скорее. Больно уже неотложное у нас дело, тут на раскачку ни часа, ни минуты оставлять нельзя. Никаких себе поблажек! Прошу тебя - никаких!
  Я обижаюсь и хмыкаю носом: вроде бы мы из тех, кто привык давать себе поблажки! Вот уже чего нет, того нет. Я, может, из-за всего этого и рискую остаться навек холостым. Какая, в самом-то деле, девушка свяжет свою единственную судьбу с человеком, который даже в стадии ухаживания так и не может за две недели выкроить вечер, чтобы сходить с ней в театр? Парадокс, но это, к сожалению, факт из моей биографии, который, разумеется, я никому никогда не сообщал. Что делать - такова, видно, специфика моей профессии.
  И, вспоминая об этом, я решаю великодушно не сердиться на Солодова. Просто жму протянутую им руку и отвечаю:
  - Постараюсь как можно оперативнее. И без поблажек.
  
  ... Утро застает меня уже в Баку, у стен знаменитой Девичьей башни. В сущности, я оказываюсь возле нее не вполне по своей воле. Это - Муслим. Совсем еще молоденький лейтенант милиции, который встретил меня на вокзале. Я, между прочим, всегда удивляюсь этому нашему неписанному правилу - встречать коллег. Точно так поступаем мы, точно так - они.
  В качестве ответа на телеграмму Солодова на площади вокзала меня ждала машина. А Муслим подошел ко мне совершенно безошибочно - нашел же среди всех остальных пассажиров, выходящих из вагона. Впрочем, не буду излишне скромничать: я тоже увидел его сразу. Почему? Трудно сказать. То ли по подчеркнутому безразличию к самому процессу встречи, то ли вообще потому, что ему был нужен именно я, а мне - именно он. Кто знает, может быть, это и есть то самое братство, которое роднит людей по идее, независимо от наличия всех остальных кровных связей? Я вообще-то считаю, что когда-нибудь придет время, когда людей и будут делить именно так - по идее, которую они исповедывают и отстаивают даже в рамках одного общества.
  Как-то, помню, был каверзный случай в Бресте - у меня вдруг... украли деньги. Очень даже просто: я вышел из купе вагона умыться, а пиджак оставил. Вернулся - ни копейки в кармане.
  Пришел в областное управление, показал дежурному удостоверение, покаялся в своем ротозействе. Так, мол, браток, и так, дай телеграмму на мою родину... Так он попросту обежал всех, кто еще сидел на работе, и наел мне сотню. "Расписочку, - говорю, - написать на чье имя?". А он на меня посмотрел совсем как на идиота: "Ты что совсем умом тронулся? Запиши мою фамилию, потом и вышлешь". Потом они моего милого попутчика по купе разыскали, и пришлось ему отправиться в длительное путешествие из Бреста на Восток, к самому тихоокеанскому побережью... Впрочем, подчеркиваю особо, вся эта история произошла на втором году моей самостоятельной работы. С тех пор много воды утекло. Настолько много, что Муслим, встретивший меня на вокзале, кажется совсем молодым и неопытным работником, нуждающимся в постоянном покровительстве.
  Но не зря говорят, что первое впечатление нередко бывает обманчивым. И я без промедления в очередной раз убеждаюсь в справедливости упомянутой истины, что называется, на собственной шкуре. Оказывается, он сделал уже почти все, ради чего я и прибыл в Баку! Во всяком случае, прикатив в техникум, мы застаем его директора - пожилого степенного дядьку - на месте.
  - Опять Гусейнов что-то натворил, ага? - вопрошает он с заметным акцентом. - Честное слово, дорогие друзья, уже не знаю, что с этим человеком делать! Может вы, дорогие друзья, знаете? Тогда скажите сразу, с меня много-много причитаться будет. А я уж тогда как-нибудь по вашему совету, знаете ли... Потому, что ведь он вовсе не в общежитии, он у меня в собственной печенке проживает, этот Гусейнов! Две недели его нет, точно нет. А я только сегодня узнал...
  Тут уж приходит черед удивляться нам. Оказывается, за две недели ровным счетом никто судьбой паренька не поинтересовался, не задал самому себе вопроса о его местонахождении! А задать стоило - ведь исчез человек. Нет его на занятиях, нет в общежитии. Безобразие какое-то получается, да и только!
  Я уже раскрываю было рот, чтобы довести это свое мнение до сведения директора, но, видя его стремление помочь нам, решаю воздержаться от вмешательства во внутренние дела техникума. И, как видно, не зря.. Вскоре, опросив ребят из группы, в которой учится или учился Гусейнов, я узнаю прелюбопытнейшую новость: не так давно он пытался отпроситься у дирекции техникума на несколько дней, чтобы смотаться в Черкесск на свадьбу младшей сестры. Его не отпустили, и после этого Магомед Гусейнов исчез. Вместе с вещами и чемоданом. Наверное, на моем месте не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы сделать соответствующие обстоятельствам выводы. Причем, даже не после долгого курения в одиночестве, а прямо сразу, на месте, в комнате, где жил Магомед.
  - Скажи, - уже вставая, задаю вопрос его соседу по комнате, - скажи, а в чем в последние дни ходил Магомед? Не было ли у него матросского бушлата? - ведь под трупом в сарайчике был обнаружен кусок ткани, из которой обычно шьют бушлаты. Это я думаю про себя, а вслух спрашиваю: - А носков у него красных не было? Или зеленых?
  - Бушлат не был, - улыбается ничего не понимающий и немного смущенный парнишка. - И красный носки тоже не был. И зеленый не был. Желтый был. Не любит Магомед красный носки и красный рубашка, говорит "Красный цвет и дурак радует!" Как бык не любит красный цвет.
  Это я уже знаю и без моего собеседника. И еще знаю, что в старом сарае, несомненно, обнаружен труп вовсе не Гусейнова. Значит, вывод только один: если убитый не Гусейнов, то... Я задумываюсь, пытаясь предварительно взвесить все "за" и "против". Отсутствие бушлата и красных носков говорят, вроде бы, о том, что в сарае был не Гусейнов. Но студенческий билет, без сомнения, принадлежит ему. Наверное, все-таки опять прав Солодов! Дорога Гусейнова через наш город и шла на Черкесск. А значит, он вполне мог оказаться в том сарае. И мог он теперь там быть только в одной-единственной остающейся по сию минуту вакантной роли - в роли убийцы.
  После телефонного разговора с Солодовым Муслим увозит меня в аэропорт: сегодня подходящего поезда больше нет. И сокрушенно говорит:
  - Что ты только за человек так верченый? Побыл бы еще денек, съездили бы на Каспий, завтра у меня выходной как раз должен быть. Посидели бы немножко. С хорошей девушкой познакомил бы, ага?
  В ответ я только улыбаюсь: зачем он говорит все это, если мой ответ и так ясен? Нельзя терять ни минуты. Солодов так и сказал: "Дуй срочно в Минеральные воды, оттуда до Черкесска рукой подать. Найди мне этого Гусейнова, хоть из-под земли выкопай. Я думаю, что дело близится к концу. Но, конечно, мы тут по своей линии работу приостанавливать не будем. Пусть Сергеев на облегчение за твой счет не надеется".
  И вот я дую. Самолет приземлился около часу ночи, мест в гостинице, как всегда, нет. Приходится гулять до утра по морозцу вокруг аэровокзала: на скамьях в залах ожидания даже с сидячими местами туго. Так ни разу ни присев, прогуливаюсь кругами до самого утра, до того самого момента, когда заспанная и злая кассирша сует мне из окошка автокассы билет на автобус до Черкесска. Зато уж в автобусе... О, в автобусах я спать умею! Сажусь, закрываю глаза... Толкают, едва успел задремать:
  - Ваш билетик, гражданин!
  Строгая тетенька с жестяной буквой "А" на кокарде коричневой фуражки. Ищу билет, предъявляю. Закрываю глаза...
  Толкают. На сей раз - улыбающаяся, словно Мона Лиза, дама с портфельчиком в руках:
  - Не будете ли Вы настолько любезны, чтобы пересесть на другое место? Мы с мужем оказались на разных сиденьях.
  Я пересаживаюсь. И бедный муж с кислой миной на лице отправляется к своей Джоконде. Она же не говорит мне даже спасибо, хотя теперь, благодаря ей, я оказываюсь в самом хвосте автобуса, рядом с урчащим двигателем.
  Я снова вздыхаю и засыпаю. Уже до самого Черкесска. Скоро я - в областном управлении. Первый, кто попадается мне навстречу в коридоре, конечно же, Малхозов. Он всегда попадается, когда я сюда приезжаю. Почему? По очень простой причине: в одном кабинете с ним сидит следователь, страдающий астмой или еще чем-то в этом роде. И потому бедный Билял, стоя у окна в коридоре, проводит добрую четверть своего рабочего дня за курением и разглядыванием окрестного городского пейзажа. И на меня смотрит сейчас, как всегда, со скрытым страданием во взоре.
  - Привет! - говорю я ему бодрым голосом. - Этот друг, как я вижу, все еще не вышел на пенсию? Сколько ему еще до заслуженного отдыха? Десять лет? Или все пятнадцать?
  Я знаю, что ответит Билял. И он, действительно, отвечает мне как обычно:
  - Если бы я был большим начальником, я бы никогда не сажал в кабинеты курящих и некурящих вместе. Я теряю здесь драгоценное время, а он, между тем, блаженствует в уединении. А в соседнем кабинете, между прочим, точно такая же глупость! Посадить бы их, некурящих, вместе - и делу конец! Так не сажают: мы - в разных отделах. А так - просто глупо. Правда же, старик, все это глупо?
  - Правда, - небрежно соглашаюсь я снова, как и всегда, - вы, товарищ майор, абсолютно правы. Но я прибыл к вам вовсе не для того, чтобы выразить вам по данному весьма прискорбному поводу свое горячее сочувствие.
  - Неужели ты прикатил для того, чтобы занять у меня денег? - острит Билял. - В таком случае, у меня нет ни минуты свободного времени. Ты обратись к тому, который экономит на сигаретах и спичках. Я лично тебе его горячо рекомендую.
  - Ты почти угадал, - загадочно говорю я. - Мне, действительно, нужно, чтобы ты незамедлительно раскошелился и срочно поделился со мной. Только не деньгами, а советами.
   - Советами - это запросто, - смеется Билял. - И тебе дешевле обойдется, и мне ответственности никакой. Все равно ведь еще ни один человек полученному им совету не последовал.
  - Я последую. И буду, видимо, первым таким дураком на свете. Если, конечно, ты дашь мне достойный и по-настоящему полезный совет.
  Он смотрит на меня с упреком. Даже с нарочитым презрением.
  - Чтоб ты знал, юноша! Я не способен давать бесполезные советы. Им следует даже мой престарелый папочка-горец!
  - Хорошо, а способен ли ты назвать мне адрес родственников одного человека, который прописан совсем в другом городе? - прищурясь, ядовито спрашиваю я. - Только не позже, чем через пятнадцать минут. Способен?
  Билял слегка иронически улыбается:
  - Как я понимаю, по указанному тобой времени, этот человек все-таки был прописан у нас раньше? Сейчас он где? В армии? Завербовался? Укатил в связи с новой любовью, его посетившей?
  - Учится, - отвечаю я прозаично. - В Бакинском кооперативном техникуме.
  - Похвальное стремление! Последнее время, видимо, в связи с эмансипацией женщин, многие их рабочие профессии становятся потихонечку мужскими. Многие мои молодые соотечественники спят и видят себя за прилавками магазинов... Но, бог с ними! Перейдем к делу. Давай мне свои данные и засекай время.
  ... Спустя час мы едем в управленческой "Ладе" по указанному на бумажке адресу.
  - Брать будем сразу? - небрежно интересуется Билял. - Ордером, милостивый государь, располагаете? Или сначала состоится небольшая дружеская беседа на интимные темы? Встреча, так сказать, старых знакомых? Объятия, шампанское, красные гвоздики?
  - Сначала беседа. Правда, без шампанского, и даже неизвестно, на какую тему конкретно. Представишься ему ты. Если, конечно, он окажется на месте.
  А вот и дом на улице Гагарина. Занавесочки на окнах, в одно из которых мы и стучим с чисто профессиональной бесцеремонностью. Постучав, Билял тотчас торопливо подходит к двери. А я, наученный горьким опытом, отхожу в сторону. Так, чтобы видеть дверь и все четыре окна дома. Не исключена ведь возможность, что одно из них сейчас вот распахнется, и, как птичка из клетки по весне, из него выпорхнет лицо, на встречу с которым мы так спешили...
  Но на сей раз ничего подобного не случилось. Дверь открыла какая-то старуха, и Билял, широко улыбаясь, шагнул ей навстречу:
  - Салям алейкум, мамаша!
  - Алейкум салям, сынок!
  - Слышал я, - улыбаясь еще шире, продолжает запланированную нами сценку Малхозов, - будто друг мой приехал, Магомед. Не могу ли я его повидать, мамаша?
  - Почему не можешь, сынок? - старуха смерила гостя взглядом с головы до ног. - Заходи, коль пришел. Наш дом - твой дом.
  - А я не один, - Малхозов указывает плечом на меня, - я ведь с товарищем.
  - Заходите тогда оба, - старуха посторонилась в дверном проеме. Но ее место на пороге уже занял молодой темноволосый парень с широкими плечами.
  - Что надо? - сдвинул он густые брови к переносью. - Говори, не морочь старому человеку голову. Я и есть Магомед, только вас вот не знаю.
  - Поговорить, дорогой, и вправду надо, - Малхозов решительно шагнул на крыльцо и прихлопнул дверь у самого носа старухи:
  - Ты верно заметил - мы к числу твоих друзей не относимся.
  - Угу, - мрачно подтвердил парень, - вижу, не слепой. Говори быстро, что надо.
  - Мы из милиции, - я тоже сделал шаг вперед. - И из прокуратуры заодно. Пожалуйста, оденьтесь, нам надо совершить с вами небольшую прогулку.
  Парень молча вошел в коридор, натянул фуфайку, одел лохматую ушанку, сунул ноги в высокие резиновые галоши.
  - Далеко гулять-то будем?
  - Это уж больше от тебя зависит.
  Он молча кивнул, звучно высморкался и пошел вдоль улицы, по собственной воле заняв место между нами. Я давно заметил: так при встрече с нами обычно поступают люди, чувствующие в чем-то свою вину. Невиновный пойдет рядом, а этот уже непроизвольно ставит сам себя в положение задержанного.
  - Не догадываешься, Магомед, зачем мы пожаловали?
  - Не, - мотает он решительно головой. - Почем я знаю?
  - А знать бы следовало, - веско говорю я. - Ну-ка, рассказывай, как ты поездом ехал из Баку? По пути выходил?
  Он вздрагивает, косит взглядом быстрых темных глаз в мою сторону. И тотчас на его лице снова появляется безразличное выражение:
  - Не, не выходил нигде.
  - Что ж, придется нам, как видно, несколько растянуть прогулку. Сам ведь просишь.
  И мы с Малхозовым и Гусейновым идем в милицию. Там, в отдельном кабинете, я усаживаюсь за стол. Гусейнов садится напротив на стуле, и с его галош сейчас же начинает стекать грязная талая вода.
  - Снимай фуфаец, - радушно приглашает Билял. - У нас жарко, а беседа, по всему видно, затянется.
  Но Гусейнов в ответ только бодает головой воздух и снова мрачно смотрит в пол.
  - Ну, - усаживаюсь я поудобнее, - спешить нам, Гусейнов, и в самом деле некуда. И пока вы не расскажите нам всего, что произошло в поезде и по дороге вообще, мы, конечно же, не расстанемся друг с другом.
  Гусейнов пристально смотрит на меня, снова бодает головой воздух:
  - Ладно, - выдавливает он через силу, - расскажу. Только...
  - Что "только"?
  - Только матери на говорите. Опять плакать будет.
  Подобная просьба в устах человека, подозреваемого в убийстве, звучит несколько странно. Я отмечаю это про себя, вслух же предупреждаю:
  - Имей ввиду, что большая половина того, о чем ты собираешься сейчас поведать, нам уже известна. Так что врать и изворачиваться не советую.
  Гусейнов тяжко вздыхает, и, обливаясь потом от жары и напряжения, начинает говорить. Делает он это медленно, словно бы тщательно взвешивая слова, или, быть может, шлифуя здесь, в нашем присутствии, свою заранее обдуманную версию-легенду. Сначала у меня именно такое впечатление и создается. Но потом я постепенно понимаю: да ведь ничего подобного и близко здесь не происходит! Просто парень - неисправимый тугодум, шарики и ролики работают у него в голове с известной долей напряжения и почти слышимым скрипом.
  Итак, что же произошло в поезде?
  
  Путешествие Магомеда Гусейнова
  В Баку Магомед Гусейнов уселся в поезд в расстроенных чувствах. Еще бы! Единственная сестра выходит замуж, всего и отпроситься-то хотел у начальства на каких-то несчастных три-четыре дня, но не разрешили. Черствые люди работают в техникуме, исключительно черствые!
  После отказа директора Магомед пришел в общежитие, но оттуда неожиданно вызвали к преподавателю - руководителю его группы. И тот, как говорится, переполнил чашу студенческого терпения. Четверых парней он усадил без лишних разговоров в машину и отвез на свою загородную дачу. Сказал: "Перекопаете оперативно участок - получите по трешнице". Трое молчаливо согласились, а Магомед обозлился пуще прежнего. Руководитель группы был всего лет на семь-восемь старше самого Гусейнова, и, отбросив в сторону протянутую ему лопату, Магомед процедил сквозь зубы:
  - Лакеев, между прочим, еще в семнадцатом году отменили. Может, случайно об этом слышали?
  Хозяин дачи усмехнулся:
  - Отменили, говоришь? Это уж, дорогой мой, как для кого. Для того, кто хочет учиться в техникуме и дальше, получая при этом хорошие отметки по моим дисциплинам, может быть, и не отменили, а?
  К горлу Гусейнова подкатила вдруг вспыхнувшая негасимым костром злоба. Он подошел к дачевладельцу, посмотрел ему прямо в переставшие смеяться глаза:
  - Слушай, ты! Много берешь на себя, не по должности. А техникум твой заштопанный мне и даром не нужен - можешь не пугать. Тоже мне, благодетель нашелся! Не хочется вот только руки марать об твою поганую морду...
  Вернувшись в общежитие, он побросал свои пожитки в желтую спортивную сумку и пошел на вокзал. А по пути забежал в сберкассу, снял с книжки сто шестьдесят пять рублей, заработанных за лето в стройотряде. Купил в кассе билет и, по-прежнему пребывая в отвратительнейшем расположении духа, вошел в купе спального вагона. Молча зашвырнул сумку наверх, уселся на диван и только тогда посмотрел на попутчиков. Их было двое - пожилой крепкий мужчина в темном костюме, с сединой в черных блестящих волосах, и женщина лет тридцати, уже успевшая переодеться по-домашнему - просто в халат. Слегка полнеющая, но еще весьма и весьма соблазнительная, она поправила халат на высокой, чуть заметно обвисающей от собственной тяжести, груди, пытаясь несколько сократить площадь огромного выреза, открывающего значительный участок белоснежной ухоженной кожи, и улыбнулась:
  - У нас, кажется, сосед появился...
  - Ну-с, молодой человек, - мужчина улыбнулся тоже, - насколько я понимаю, вы, действительно, наш сосед по купе? Может быть, для начала поздороваемся?
  - Здравствуйте, - не слишком приветливо буркнул Магомед.
  - Вот и хорошо, - еще шире улыбнулся мужчина. - Здравствуйте, и давайте знакомиться. Меня зовут Арташес Сергеевич. Вот вам моя рука.
  - Магомед, - ответил Магомед без всякого желания.
  Женщина тоже протянула ему узкую ладонь с ярким маникюром в золотых мелких брызгах на ногтях. Представилась просто:
  - Вообще-то я - Зинаида Ивановна. Но вы можете называть меня просто Зиной. Мне лично так нравится больше. Чувствуешь себя, знаете ли, намного моложе.
  Гусейнов не ответил, и наступило несколько минут неловкого молчания. Поезд, тяжело лязгнув буферами вагонов, двинулся с места. Мужчина встал, открыл объемистый коричневый портфель, выложил на стол несколько целлофановых свертков со снедью, поставил бутылку трехзвездочного коньяка.
  - Присаживайтесь, сосед, перекусим, чем бог послал.
  - Я уже ел, - ответил Магомед.
  - Ну и что же? - искренне удивился Арташес Сергеевич. - Я тоже ел. Но для знакомства пропустим все-таки по махонькой, а?
  Зинаида Ивановна тоже посмотрела на него обволакивающим взглядом огромных сиреневых глаз:
  - Садитесь, Магомед. Вы, право же, доставите нам большое удовольствие.
  И, посмотрев внимательно, вдруг спросила:
  - У вас что, какое-то горе? Неприятности?
  И Магомед, неожиданно для себя самого, подсел к столику, не устояв перед этим взглядом и этим вопросом. Арташес Сергеевич разлил коньяк в пластмассовые стаканчики:
  - Ну, давайте вздрогнем за знакомство!
  - Вздрогнем, - согласился Магомед.
  Выпили, закусили аккуратно нарезанными тонкими кусочками отварной говядины и конфетами. По телу разлилось благодатное тепло. Магомед улыбнулся. И, заметив это, Арташес Сергеевич вяло произнес:
  - Поверьте моему житейскому опыту, молодой человек. Все на свете неприятности хороши единственно тем, что они обязательно проходят. И ваши, если они, конечно, были, поверьте, и они обязательно пройдут. Повторим, однако?
  Повторили. В голове появился легкий приятный шум - тот самый, который, как говорится, снимает "нагрузку". Зинаида Ивановна порозовела, откинулась на подушку.
  - Боже мой, - сказал она, поправляя чисто профессиональным жестом роскошные волосы великолепного коричнево-золотого оттенка. - Как я устала!
  Рукава халата при этом упали вниз, к плечам, обнажив точеные, будто из белого мрамора, руки. Только - и Магомед это почти реально ощутил - они были не холодные, как безмолвный камень, а ласковые и теплые. Он отвел взгляд в сторону, а Зинаида Ивановна, заметив это, ободряюще улыбнулась молодому человеку.
  - Ах, милые мои мужчины, - кокетливо сказал она, - если бы вы только знали, как не хочется стареть, как не хочется забывать о мужском внимании! И я так рада, что нахожусь вот в этом купе, с вами... Прошу простить меня, если я сейчас заберусь, позабыв всякий стыд, на диван с ногами. Прощаете?
  И, не дожидаясь ответа, она сбросила туфли и подняла ноги. При этом полы халата совершенно непроизвольно разошлись, и Магомед принужден был снова отвести взгляд в сторону. Но только без толку: его словно магнитом притягивала к себе белизна случайно оголившихся намного выше колен стройных женских ног, затянутых в светлый, дразнящий воображение капрон чулок.
  - И еще... - Зинаида Ивановна снова выразительно посмотрела на Магомеда, - еще я хочу сделать вам чисто секретное признание... Я хочу выпить еще немножко. Наливайте, а?
  Арташес Сергеевич понимающе кивнул головой, и остатки коньяка незамедлительно перекочевали из бутылки в пластмассовые стаканчики.
  - За твое здоровье, Зиночка! - восхищенно произнес он. - За твою красоту!
  - Ну, - притворно смутилась Зинаида Ивановна, хотя было видно, что комплимент ей приятен, - уж и красоту, тоже мне, нашли. Не видели вы, наверное, красивых женщин. Вот мама у меня была красавица... А я - что? Баба как баба, ничем особенным не выдающаяся. Даже замуж никто до сих пор не взял. Вот ты, Арташес, почему меня замуж не зовешь?
  Она звонко расхохоталась, давая понять, что все сказанное не следует воспринимать всерьез, что сказано оно исключительно ради шутки, и тотчас подняла стаканчик:
  - Стаканы терпкого вина пейте, кавалеры! Только помните: за здоровье дам настоящие кавалеры пьют лишь до дна!
  Они выпили, и Зинаида Ивановна лукаво блеснула глазами:
  - Мне кажется, что кавалеры не прочь выпить и еще, а? Ведь сто пятьдесят граммов коньяка для рыцаря - это всего лишь комариный укус. Не правда ли?
  Арташес Сергеевич развел руками:
  - К сожалению, Зиночка, наши желания нередко расходятся с нашими возможностями. Признаюсь, я даже не знал, что ты - такая алкоголичка.
  - Да, - довольно засмеялась Зиночка. - Это вы верно подметили, дорогие рыцари: я - алкоголичка. И вы, кавалеры, должны удовлетворить мои наискромнейшие алкогольные запросы.
  - Но как, Зиночка? - почти взмолился Арташес Сергеевич. - Ведь мы так спешили, что не успели забежать в магазин...
  - А зачем в поезде вагон-ресторан? - хитро прищурилась Зиночка. - Ведь он-то тут наверняка есть, а?
  - Ну, знаешь! - сдержанно возмутился Арташес Сергеевич. - Я лично терпеть не могу шнырять по тамбурным площадкам!
  - Знаю, разумеется, - Зинаида Ивановна надула и без того пухлые губки, даже задрожавшие от такой обиды. - Отлично знаю! Прости, я не подумала, что шнырять по тамбурным площадкам и в самом деле не совсем удобно... в твоем возрасте. Не правда ли?
  И она, не обращая больше ровно никакого внимания на обиженного попутчика, повернулась к Гусейнову:
  - Милый Магомед, может быть, вы сможете удовлетворить каприз вашей единственной дамы? - она раскрыла сумочку и протянула ему десятирублевую купюру. - Сходите, пожалуйста, ну... ради нашего с вами знакомства, ради меня... - и она положила легкую руку с полированными золотыми ногтями на его плечо. - Пожалуйста, а?
  Магомед встал и хриплым, неприятно изменившимся голосом ответил:
  - Не надо денег. Я и так схожу... если вы просите...
  Когда он вернулся из ресторана с двумя бутылками водки в руках, в купе вновь царили мир и согласие.
  - Ну вот! - засмеялась Зиночка. - Учись, Арташес, быть настоящим мужчиной! Где наши стаканы?
  Они снова наполнили пластмассовые стаканчики, и Арташес с Зиночкой отхлебнули по глотку. А Магомед, поднявшись, произнес тост:
  - За самых красивых женщин в мире, одна из которых сидит сегодня рядом с нами! - и хлопнул водку до дна, даже перевернув потом стаканчик. Зинаида Ивановна в восторге захлопала в ладоши:
  - Ах, как здорово! Хотите, я открою сейчас вам одну большую профессиональную тайну? Мы, бабы, благоговеем и таем перед мужиками, которые умеют пить, не морщась, вот так - по-кавказски. Это - сильные мужчины, достойные любви и уважения!
  Арташес Сергеевич встал:
  - Я пойду покурю.
  Он вышел, а Зиночка, снова закинув руки за голову, жадным взглядом впилась в Магомеда.
  - Знаете что? - перешла она на заговорщицкий шепот. - А давайте мы выпьем с вами одни, без него... Хотите на брудершафт?
  Честно говоря, Магомед еще никогда в жизни не пил на брудершафт, хотя как-то видел, как это делали в одном ресторане двое незнакомых ему мужчин. Еще удивился: мужчины, а так целуются! А тут перед ним - женщина, да еще такая красивая, да еще сама предлагает... Заметив его неподдельное смущение, Зинаида Ивановна вскочила с дивана, взяла его за руку:
  - Вот так, пожалуйста, - негромко сказала она, обдавая его волнами каких-то неслыханно дорогих духов. - Смелее, рыцарь, вот так...
  Они выпили, и она, крепко обняв его, трижды поцеловала прямо в губы. Магомед почувствовал, как что-то в этот самый момент оборвалось в душе и стремительно полетело вниз, вниз...
  Они едва успели сесть на свои места, как вошел Арташес Сергеевич. Он подозрительно посмотрел на них, снова порылся в портфеле и достал еще пару пакетиков с закуской. А Магомед, почувствовав к этим людям удивительное расположение, вдруг рассказал им о неприятностях в техникуме, о преподавателе, который хотел его заставить копать собственный огород.
  - И вы отказались? - с восхищением спросила Зинаида Ивановна.
  - Отказался.
  - Вот! - с торжествующими нотками в голосе обернулась она к Арташесу Сергеевичу. - Только так поступают настоящие мужчины! А такие, как ты, Арташес, рыли бы себе этот проклятый огород, лишь бы не испортить отношений с начальством. Ведь ты блюдешь начальство, Арташес?
  - Блюду, - усмехнулся тот, - но в данном случае все мои симпатии, тем не менее, на стороне нашего молодого друга. Целиком и полностью! И в знак солидарности с ним позвольте мне вновь наполнить эти походные бокалы.
  Они пили снова и снова, играли в карты, снова наливали... Около трех часов ночи поезд остановился на какой-то станции. Зиночка, - а называл ее Магомед уже именно так, - выглянула в окно.
  - Ой, смотрите! - взвизгнула она. - Смотрите, кавалеры, самые настоящие пирожные! И даже киоск открыт. Я хочу пирожных. Магомед, давайте с вами сбегаем, а?
  Гусейнов встал, покачиваясь, направился к выходу из вагона, вслед за накинувшей на плечи шубку Зиночкой. Потом они куда-то торопливо бежали по перрону, и вдруг Зиночка остановилась, обернувшись к нему.
  - Иди сюда! - он скорее почувствовал, нежели услышал ее слова. - Сюда, ко мне... Скорее... Поезд стоит еще целых двадцать минут!
  И она решительно увлекла его в какой-то старый сарай, в его открытую, болтающуюся на одной-единственной петле дверь. Оттуда пахнуло тревожной темнотой и сырой скверной затхлостью давно заброшенного помещения.
  - Ну, - торопливо прошептала она, и он тотчас услышал ее горячее дыхание на своем лице, потянулся в темноте к этому дыханию губами, - скорее же, Магомед, скорее!
  И тут вспыхнул свет фонарика, ударив прямо в лицо, а сквозь липкий пьяный туман в голове послышался шипящий разъяренный голос Арташеса Сергеевича:
  - Чужих девок лапаешь, молодой подлец? Так вот же тебе!...
  Все перед глазами вдруг поплыло и закачалось разноцветными горячими, быстро остывающими брызгами огня. Сознание ушло. Гусейнов тяжелым снопом повалился на землю...
  Очнулся он, когда через приоткрытую дверь во всю лились внутрь потоки щедрого дневного света. Сначала долго не мог понять, как и почему он попал в этот сарай, почему лежит на полу в одном только костюме, без пальто и шапки. Медленно встал, машинально отряхнул пиджак. И, сосредоточенно морща лоб, начал припоминать события минувшей ночи. Нестерпимо болела голова, а когда он провел ладонью по волосам, то чуть не вскрикнул от боли, задев за стянувший волосы в тугой болезненный жгут сгусток запекшейся крови. Постепенно из дальних подвалов памяти он извлек какие-то отрывки всего с ним случившегося. И только горько вздохнул. Вышел, пошатываясь, из сарайчика наружу, увидел перрон железнодорожного вокзала. Было холодно, но бесснежно. "Господи, - подумал Гусейнов с тоской, - как же теперь быть, что делать?". Полез в карман - там лежал бумажник с деньгами и студенческим билетом. И обомлел: карман оказался пустым!
  Ошалев от неожиданности, он бесцельно побрел по перрону, привлекая к себе бесцеремонные взгляды пассажиров: как-никак, а человек одет явно не по сезону. Впрочем, кто ее разберет, эту чудаковатую современную молодежь! Они, в газетах пишут, и купаются в прорубях, и шапок не носят...
  В кармане зазвенела какая-то мелочь. Он достал ее, пересчитал. Оказалось сорок копеек. Подошел к киоску и выпил бутылку пива: стало немножко легче. Но что же дальше делать?
  В отчаянии он опустился на скамью в зале ожидания. Как, скажите на милость, добираться домой? Как? Сколько раз старуха-мать говорила: не пей, сынок, ради всего святого, не пей! Так сынок и послушал материнского совета... Налакался как свинья, да еще с совершенно незнакомыми людьми, которые его же и ограбили, ловко разыграв подходящую к случаю инсценировку. Брудершафт, тоже мне!... На старую гулящую бабу польстился, ее прелестями соблазнился!
  Сколько он просидел на скамье, терзаясь мыслями подобного рода, - сказать трудно. Во всяком случае, когда он взглянул на часы, было уже около полудня. Вздохнул снова: ну и положеньице, хоть с протянутой рукой иди к людям. И тут же встрепенулся: а часы? Ведь часы его, как ни в чем ни бывало, спокойно продолжали тикать на руке. Значит, те двое обчистили только карманы, забрали бумажник с деньгами и студенческим, сумку с пожитками, пальто и шапку, а про часы в спешке забыли. А ведь часы-то хорошие - "Салют" в анодированном корпусе с желтым металлическим браслетом. Он снял их, и, повертев в руках, поборов некоторое смущение, подошел к продавщице того киоска, в котором совсем недавно пил пиво.
  - Скажите, - замялся он, - Вы... не купите ли вот эти часы?
  Продавщица равнодушно посмотрела на него, потом на часы.
  - Зачем они мне? - зевнув в кулак, ответила она. - Это после войны часы в диковинку были, а сейчас их всем хватает. Любой сопляк нынче при часах выгуливается.
  Она отвернулась, Магомед же, покраснев, отошел от киоска. Сделав несколько шагов, услышал, что его окликают.
  - У тебя что, - неожиданно участливо спросила продавщица, - совсем денег нет? Ни копейки?
  - Совсем, - хмуро подтвердил Гусейнов. - Что тут и делать, не знаю просто. Я бы недорого, лишь бы домой добраться.
  - Ты, - сжалилась продавщица, - зайди в ресторан. Когда никого возле буфета не будет, спроси Зою-буфетчицу. Она покупает разные вещи... у таких, как ты. Может, и выручит.
  Буфетчица Зоя оказалась дебелой лет сорока особой в щегольском белом, до блеска накрахмаленном кокошнике. Она повертела в руках часы. Протянула обратно:
  - Пятерку дам. Больше - нет.
  - Ведь сорок семь рублей стоят! - взмолился Гусейнов. - Совсем новенькие, подарок. Еще не носил даже.
  - Ха! - сказала Зоя. - Знаем мы, откуда ваш брат такие вот подарки берет. Стибрил где, так уж и отдавай за то, что даю. Зато у меня этим часам - концы в воду.
  Они поторговались еще несколько минут, и, в конце концов, Гусейнов получил в руки семь рублей - на том сошлись.
  Купил в кассе самый дешевый билет до Черкесска, а на оставшиеся четыре рубчика с мелочью - бутылку сухого вина, чтобы хоть чуть поправить свое здоровье.
  Домой, к матери, заявился поздно ночью. Сказал, что по дороге обокрали, придумав тут же, на ходу, какие-то детали. Старуха повздыхала, даже всплакнула. На этом, можно сказать, и завершилось путешествие Магомеда Гусейнова из Баку в Черкесск. Отгуляв свадьбу, в милицию о случившемся он заявлять не стал - сам виноват, не пей с кем попало, не цепляйся к чужим женщинам. А заявишь - еще таскать начну, допытываться, что да как... Не приведи Господь, мать подробности узнает, то-то будет слез и упреков!
  
  Наши маленькие "спектакли"
  
  Не знаю отчего, но я поверил в истинность рассказанного Гусейновым сразу. У меня всегда так: если верю - сразу. Сразу и почти до конца. Коллеги даже предупреждали - и не раз! - что когда-нибудь меня за это чрезмерное доверие и расчет на собственную интуицию судьба жестоко накажет, не глядя на прежние заслуги. Кто знает, может быть, они и правы. Но, по-моему, нельзя работать на нашей работе, подозревая встречного-поперечного в целом комплексе смертных грехов и никому не веря на слово. Следователь - не разведчик в стане врага, где его окружают сплошь лица, которых следует остерегаться. Нет, он - просто человек, добивающийся справедливости и истины, и он окружен другими людьми, готовыми всегда и бескорыстно помочь ему в этих нелегких поисках. А коли так, значит, надо уметь периодически брать на себя ответственность за веру кому-то просто "на слово". Даже на слово, ровно ничем не обеспеченное. Это - во-первых.
  Во-вторых, упреки насчет интуиции адресуются мне явно не по адресу. Я ведь вообще не верю в существование какой-то особой "сыщицкой" интуиции, которую так откровенно проповедуют наши кинодетективы, как правило, достаточно беспомощные. Смотрел я как-то один фильм, с весьма популярным молодым актером в главной роли. Актер этот представлял милиционера, который трудится в далеком таежном поселке на лесозаготовках. Ходил этот актер-милицонер в стоптанных сапогах по деревянным тротуарам, таская за собой на куцем ремешке старую полевую сумку с какими-то, как видно, абсолютно ему не нужными бумажками. На фоне этого его хождения происходили разные, плохо выдуманные события: главного героя били за то, что его бригада не получила премиальных, одна девица между приступами бурной общественной деятельности страдала из-за неразделенной любви к герою, а хулиганы и преступники, как водится, по всякому поводу и просто так лакали спиртное. Милиционер ходил по экрану, а люди уходили из зала. Это с детектива-то!
  Впрочем, кинокритика - это явно не моя область деятельности. И потому, оставив ее в покое, я перейду к событиям, последовавшим непосредственно вслед за тем, как я отпустил Гусейнова в Баку, и, изложив ему в пределах возможного суть дела, позвонил об этом директору. Послушавшись моего совета, парень покатил назад к берегам Каспия, о прибытии куда совершенно неожиданно сообщил мне телеграммой: "Доехал без приключений тчк приступил занятиям тчк спасибо за все тчк Гусейнов тчк". Не скрою, меня обрадовало ее получение: хотя история, происшедшая с Гусейновым, к делу не относится, но все-таки неприятно бывает чувствовать, что ты мог чем-то помочь человеку и не сделал этого в силу занятости другими делами или просто собственного безразличия.
  Я только что написал: к делу не относится. Но, разумеется, отправив Гусейнова в Баку, мы с Владиком не могли не проверить всего, что было им сообщено. А вдруг парень, несмотря на честные глаза, все-таки врет, вдруг заметает след?
  Обстоятельства, надо, однако, признать, складывались в его пользу. По возвращению из Черкесска первое, что я увидел на своем рабочем столе, было заключение эксперта, из которого прямо вытекало, что обрывок студенческого билета находился на месте преступления задолго до момента совершения самого упомянутого преступления. Примерно дней за семь-восемь. Это в точности совпадало с показаниями Гусейнова, но...
  - Вот что, хлопчики, - вздохнул, попыхивая "Памиром", Иван Николаевич, - вы принципы нашей работы знаете, конечно, и сами. Еще от Ильича пошло: доверяй, но проверяй! Я лично, Андрей, ничего против того, что ты Гусейнова отпустил с богом, не имею. Ты ведешь следствие, тебе виднее. Только как непосредственный начальник хочу и обязан еще раз предупредить: проверьте версию Гусейнова самым тщательным образом. Лишняя осторожность не помешает. Если нас будут снимать с работы, то не за нее...
  Мы и сами это прекрасно понимали. Поэтому-то еще при встрече я тщательно расспросил Магомеда о приметах продавщицы киоска и Зои, купившей у него великодушно за семь рублей часы. В силу этого сейчас мне не составляло никакого труда их перечислить, вплоть до цвета волос той и другой.
  - Молодец, - равнодушно похвалил меня Иван Николаевич. - Молодец, как соленый огурец! Только я знаю и сам, что вы сумеете этих женщин разыскать в считанные минуты. Знаю, что и проверить легенду насчет продажи часов Зое тоже сумеете, хотя это и несколько сложнее. Но давайте лучше поговорим о другом.
  Наш шеф встал из-за стола и распахнул окно:
  - Не продует? - заботливо поинтересовался он. - А то я от дыма уже не слишком хорошо вас вижу... Что делать, сам знаю, как вредно курить эдакую вот гадость, но не могу никак отвыкнуть. Но, значит, к делу... Конкретно меня куда больше сейчас интересуют личности попутчиков Гусейнова. Этот вот Арташес и его любвеобильная дамочка. Надо бы все-таки отыскать их концы.
  - К чему? - осторожно возразил Владик. - Обыкновенные мошенники, не имеющие ровно никакого отношения к убийству. Транспортная милиция их уже ищет. Дело завели.
  - Ищет? Что ж, это хорошо. Но только и нам их искать тоже нужно. Осмелюсь даже высказать утверждение, что этот процесс может оказаться куда более быстрым и простым, чем это кажется с первого взгляда. Кто знает, может быть, эти люди находятся едва ли не рядом с нами. Вот в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году, помню, искали мы главаря одной крупной послевоенной банды по кличке "Огонек". Так вот: к моему стыду оказалось, что жил он со мной в одном подъезде, на фабрике работал шерстоведом. А поиск мы, конечно, провели "вкруговую", чуть ли не через всю страну. Одних командировочных рублей сколько ухлопали!
  - Пустая трата времени, - возразил я, пользуясь демократией, установившейся в наших отношениях с шефом. - Ну, выследим мы эту милую парочку. Ну, отловим. Транспортники нам спасибо скажут с присовокуплением пламенных поцелуев. А дальше что? В нашем-то деле от этого какой прок будет?
  - Прок, говоришь? - Иван Николаевич ухмыльнулся. - Ишь, какой практичный товарищ выискался! А прок, между прочим, вот какой может оказаться. Тот человек, который приволок труп убитого в пустой сарай, прекрасно знал, что он, сарай этот, давно заброшен владельцами и открыт. Так?
  - Так, - согласились мы.
  - И женщина, которая назвалась Гусейнову Зиной, тащила своего пьяного кавалера тоже именно в этот самый сарай, прекрасно зная, что тот пуст и заброшен. Так?
  - Т-так, пожалуй, - уже менее уверенно подтвердил я один. - Но ведь...
  - Но! - торжествующе выкрикнул, словно индеец, вставший на тропу войны, Иван Николаевич. - Ведь! Очень хорошо, хлопчики, что у вас появилось, кажется мне, какое-то сомнение в нецелесообразности знакомства со столь соблазнительной женщиной! Послушайте старика: никогда не упускайте возможности в нашем деле сойтись поближе с хорошенькой женщиной. В жизни она может очень даже пригодиться! А сейчас... если не возражаете, давайте немножко поиграем.
  Предложение шефа нас в общем и целом не удивило. Есть такой у него прием в работе, который мы прозвали театральным спектаклем. Это значит, что наши работники на время становятся, конечно же, чисто условно, на места участников или свидетелей того или иного преступления. За каждым из "актеров" - полное право на любую и неограниченную творческую "импровизацию". Требование же только одно: не считать преступника глупее себя, быть как можно хитрее и изобретательнее, оказавшись в его "шкуре". Именно такую "игру" и предлагал нам сейчас Иван Николаевич.
  - Чур, - вскричал Владик, - я буду Гусейновым. Наливайте!
  - Гусейнова в нашей с вами игре не будет, - строго присек легкомысленное поведение моего помощника шеф. - А будешь ты как раз этой... самой...
  - Ну, видно делать нечего, - понуро согласился Владик. - Хотя я и наречен Зинаидой Ивановной, но вы все можете называть меня просто Зиной - мне это приятнее. Моложе себя чувствую.
  - Хорошо. Зина так Зина, - охотно парировал Иван Николаевич. - Я лично желал бы быть вашим возлюбленным Арташесом, если не возражаете, конечно.
  - А мне кем быть? - спросил я.
  - А ты? Ты будешь проводником вагона, прибывшего с поездом на станцию. Твои действия?
  - Как водится. Сначала зеваю. Потом беру еле светящийся аккумуляторный фонарь, шлепаю с ним в тамбур. По пути спотыкаюсь о стоящее возле кипятильника пустое ведро, которое, с грохотом упав, будит половину вагона. Я, конечно, чертыхаюсь и, громогласно проклиная свою работу, сую в дверь ключ. Когда поезд останавливается, открываю дверь и становлюсь рядом с ней на перроне.
  - Разве ты никуда не уходишь?
  - Нет, не ухожу. Во-первых, могут заявиться новые пассажиры. И тогда я буду должен проверять у них билеты. А во-вторых, могут на одну-две станции попроситься "зайцы". Не могу же я упустить халтуру!
  - Молодец! - радостно кивает головой шеф. - И впредь не упускай! Но теперь вот о чем. В тот самый момент, когда ты только что встал на свой пост у вагона, из него выходит особа женского пола в меховой шубке, а вслед за ней почти вываливается сильно подгулявший молодой человек без пальто и шапки.
  - Я, разумеется, смотрю им вслед. Но они бегут, как ошалелые, к киоску, который сияет своими огнями в конце перрона. Однако, тут ко мне подходят люди - суета, беготня, ругань...
  - И ты, потеряв тех двух из виду, забываешь о них?
  - Теряю, - соглашаюсь я, - но только вряд ли забываю. Да и как можно забыть: женщина слишком соблазнительна, а сопровождающий ее мужчина - слишком пьян. Двух этих обстоятельств вполне достаточно, чтобы запомнить их выход на перрон.
  - Совершенно верно. Но проходит несколько минут, и к тебе в вагон возвращается только женщина. Одна...
  - Да. Но перед этим вслед за вывалившимися к киоску двумя пассажирами вышел и еще один - Арташес Сергеевич!
  - Да, его-то мы едва не забыли. Значит, всего мимо вас проследовали трое. А вернулись только двое - пожилой мужчина и женщина. Что же делаете вы?
  - Я сразу же замечаю, что на перроне остался именно молодой человек, тот, который был в стельку пьян. Поезд отправляется, и я немедленно ставлю о случившемся в известность бригадира или сопровождающего состав работника линейной милиции.
  - Правильно. А если вы не сделали этого, тогда что?
  - Тогда могут иметь место два варианта событий. Либо я находился в предварительном сговоре с Арташесом Сергеевичем, либо...
  - Либо?
  - Либо все было совсем не так, как мы думаем.
  Иван Николаевич снова присмаливает "Памир" и запахивает окно - в кабинете стало холодно.
  Проиграем тогда другой вариант, - со вздохом говорит он. - Я - Арташес Сергеевич. Спрашивайте.
  - Итак, - морщу я старательно лоб, - Ваша очаровательная спутница вместе с малознакомым вам человеком вышла на станции из вагона. Ваши действия?
  - Первое: я ревную. И поэтому бросаюсь вслед за ними из вагона. Догоняю их в сарае, бью молодого и удачливого соперника по голове, вынимаю из чувства мести его бумажник и возвращаюсь вместе с Зиной в вагон.
  - Но на пороге вагона вас останавливаю я, - говорю я. - Как проводник. И, разумеется, интересуюсь: куда подевался мой третий пассажир?
  - Я улыбаюсь вам в ответ и расстегиваю на груди шубку, - вмешивается Владик.
  - А я все равно повторяю свой вопрос. Что вы мне отвечаете?
  Иван Николаевич задумывается, продолжая выпускать вонючие клубы почти махорочного дыма. По его запаху кажется, что в непосредственной близости с нами, возможно, даже под столом, горит и никак не догорит пропитанная автолом тряпка.
  - Ерунда все это! - снова восклицает шеф. - Все было, если хотите знать, совсем не так. Спрашивай заново!
  - Итак, - послушно повторяю я стереотипную фразу. - Ваша спутница вышла ночью на перрон вместе с малознакомым молодым человеком. Вы ревнуете, очень ревнуете. Ваши действия?
  - Самое главное, - отвечает шеф, - заключается в том, что я не ревную.
  - Но, во всяком случае, хотя бы делаете такой вид?
  - И вида тоже никакого не делаю. Мне это ни к чему, без всякой пользы. Молодой человек ведь вышел раздетым и совершенно пьяным? А Зиночка, кажется, выскочила в шубке?
  - В шубке, - отвечает Владик, кокетливо опуская чубатую голову. - А еще на мне были капроновые чулочки, светленькие такие, и туфельки. Я думала, что...
  - И вы вдвоем прошли мимо проводника?
  - Прошли.
  - Так вот, - почти торжественно говорит Иван Николаевич, - единственное, что я мог сделать, дабы не вызвать нежелательных подозрений со стороны проводника, это следующее. Я беру свой портфель, сумку Зинаиды Ивановны, желтую спортивную сумку Гусейнова, его пальто и шапку, одеваюсь сам и иду к выходу. Нагруженный, сами понимаете, на манер вьючного верблюда. Так и прохожу мимо вас, мой уважаемый товарищ проводник.
  - Ха! - решительно встрепенулся я. - Вы забываете, что я наверняка проявляю бдительность и спрашиваю, к чему и зачем вам весь этот маскарад?
  - А я с мягкой улыбкой умудренного жизнью человека отвечаю, что маскарада никакого нет. Просто молодежь нынче, к великому сожалению, совсем пить не умеет. Видите, как пьяны два моих молодых друга? Они только что сошли, вон они, еще идут по перрону... Даже барахло свое с пьяных-то глаз забыли.
  - А я напоминаю, что вы, возможно, едете до совершенно другой станции?
  - А я отвечаю, что мы решили вдруг остановиться на пару дней у горячо любимой троюродной бабушки по линии двоюродного дяди, страдающей гастритом и отсутствием аппетита после обеда. Вас это удовлетворяет?
  - Вообще-то, - нехотя соглашаюсь я, - наверное, удовлетворяет... Даже, пожалуй, наверняка удовлетворяет.
  - И я направляюсь со всем мною транспортируемым скарбом к сараю, о существовании которого мне хорошо известно. Мне известно также и то, что вы, милая Зиночка, именно туда затащите нашего нового, неразборчивого в знакомствах, молодого друга. Я спокойно вхожу вслед за вами, зажигаю электрический фонарь, бью нашего молодого повесу в маковку, и ... Ваши действия, Зиночка?
  - Я скромно отхожу в сторону. А, может, даже вынимаю у свалившегося рыцаря бумажник из кармана. Так, на добрую и долгую память о поклоннике. Потом мы с Арташесом Сергеевичем приводим себя в порядок после всего случившегося, нежно целуемся и выходим наружу.
  - Потом, - доверчиво смотрит на нас "Зиночка", - мы гуляем по перрону, сидим в зале ожидания...
  - А в это время пришибленный вами молодой друг приходит в себя, - иронизирует Иван Николаевич, - идет на вокзал, узнает вас и торжественно передает из рук в руки первому попавшемуся милиционеру.
  - Да, - почти удивился Владик, - это точно. Да даже если этого и не случится, мы все равно не рискнули бы сидеть на вокзале...
  - Вывод?
  - Да подождите же, граждане! - радостно ору я. - Ведь и так ясно, что эти люди не сидели на вокзале! Совсем не сидели!
  - А где они сидели? - равнодушно спрашивает шеф.
  - Они ушли в город, - отвечаю я. - Или укатили на такси. Может быть даже - чем черт не шутит, когда Бог спит, - что оба они вообще местные.
  Иван Николаевич смеется:
  - Послушайте, Андрей, а ведь голова у тебя, и вправду, местами периодически варит! Так как же мы поступим теперь? Будем искать эту нечистую парочку или нет?
  - Будем, - отвечает за нас обоих Владик. - И найдем скоро. Точно говорю - найдем! Только сначала все-таки - на вокзал...
  Следующее утро застает нас на железнодорожном вокзале. Здесь мы даем свое второе "представление", режиссером которого опять же выступает наш обожаемый шеф. Было решено инсценировать имевшее здесь место несколько дней назад происшествие почти с протокольной точностью. Цель спектакля: выяснить, действительно ли буфетчица Зоя (мы уже знали, что ее фамилия Богданова) занимается скупкой с рук вещей сомнительного происхождения. Ведь, если припомнить ее слова, сказанные Гусейнову о "концах в воду", именно такой вывод напрашивается сам по себе. Прямую от нее к убийству мы провели довольно-таки рискованную и ненадежную. А что, если преступник именно ей продаст или уже продал те две золотые коронки, которые стояли на зубах убитого? Надежды, конечно, на это мало, но все-таки она есть.
  Вернее, даже не надежда, а просто подозрение, эдакая соломинка. Но как же, скажите на милость, не хвататься нам за соломинку, если даже личность убитого за пять последних дней, прошедших с момента обнаружения трупа, нами так и не установлена...
  Я с трудом сдерживаю улыбку, увидев Владика в кургузой курточке и потертой кожаной кепке с крохотным козырьком. Лицо его небрито и даже, кажется, чем-то вымазано, руки - в карманах коротеньких брюк с какой-то скатертной бахромой внизу.
  - Сойдет? - с надеждой спрашивает он меня.
  - На все сто! - убежденно отвечаю я. - Самый типичный бич с железнодорожной ветки южного направления. Так что действуй нахраписто и смело. Чем торговать-то решил?
  - Кольцом, - показывает он палец. - Так мы со стариком вчера ночью решили. Не повторяться же в деталях...
  Мы молча стоим еще несколько минут возле машины. А потом, решившись, наконец, Владик говорит:
  - Ну, я пошел. Пожелай мне ни пуха, ни пера.
  - Вот еще! - возмущаюсь я. - Чтобы подчиненный, прикрываясь народной традицией, посылал меня к какому-то черту?!
  Владик растерянно улыбается и решительным шагом идет на перрон. Я следую за ним несколько в стороне и поодаль. Вот он подходит к киоску: там работает именно та продавщица, которую столь подробно описал нам Гусейнов. Он стоит минуту, вторую... Я не выдерживаю и усаживаюсь на одной из лавочек поближе к киоску. Разговора мне не слышно, но зато видно все великолепно. Вот мой парень снимает кольцо с руки. Протягивает его женщине в окошке. Вот они разговаривают, разговаривают... Да что же они так долго разговаривают! Но что это? Я с удивлением вижу, как Владик с дурацким выражением лица принимает из рук продавщицы какие-то деньги! Поворачивается, и идет... ко мне.
  Я делаю зверское выражение и смотрю на него как на своего кровного и единственного врага. Он перехватывает мой взгляд, замирает на месте, а потом снова возвращается к киоску. Разговор с продавщицей возобновляется. Они говорят тихо и долго. Вот, кажется, уже кончают... Сейчас он подойдет ко мне, и я все узнаю. Но... вот тут-то случается нечто, совершенно нами непредусмотренное. Из-за угла киоска выворачивает сержант милиции. И его довольно громкий голос слышен даже мне.
  - А ну-ка, граждане, - говорит он, - что это за вещички вы тут продаете и покупаете? Ваши собственные, говорите? А ну, предъявите-ка документики!
  У Владика в кармане - наше удостоверение. Но если он его предъявит - вся наша операция пропала, она не будет стоить и выеденного яйца.
  - Нет у меня никаких документиков! - с вызовом бросает Владик. - Не обязан я их повсюду за собой таскать. И вообще, чего это вы к порядочным людям цепляетесь?
  - Ах, я к вам еще и цепляюсь?! - взмывается сержант. - В таком случае, попрошу пройти со мной в отделение. Там и разберемся, кто к кому цепляется. И вас, гражданочка, и вас, молодой человек! Закрывайте-ка свою торговлю.
  Поняв, что твердолобый сержант все равно своего добьется, я, словно заяц, бегу в дежурную часть находящегося на площади вокзала линейного отдела милиции. Вламываюсь, как астраханский ветер, прямо за перегородку, хватаю за локоть сидящего там и озадаченного моим вторжением капитана с красной повязкой на рукаве рубашки.
  - Быстрее, браток, - шиплю, - быстрее соображай, помощь твоя нужна!
  - Гражданин, - начинает он свирепо, но я протягиваю ему удостоверение. В таких случаях расспрашивать у нас не принято.
  - Что нужно делать? - спрашивает коротко капитан.
  - Понимаешь, браток, - отвечаю я, - тетку тут одну надо немедленно отпустить. Да так, чтобы она ничего не заподозрила! И нашего сотрудника с ней - тоже отпустить. Чтобы вышли они вместе. Сейчас их сюда твой сержант приволочет...
  Я едва успеваю столь примитивным образом изложить ситуацию, как в распахнувшейся двери появляются трое "моих".
  - Вот, - докладывает сержант, - вот этот самый гражданин ... бичует по перрону! И продает этой самой гражданке какие-то часы (я облегченно вздыхаю: стало быть, сержант слышал только о часах, о золотом кольце ничего не знает!). Я думаю, товарищ капитан, не грех бы с этим народом разобраться.
  - Очень правильно, - отвечает капитан официальным, словно фрак на дипломате, голосом. - Садитесь, граждане. А вы, товарищ сержант, свободны. Благодарю за службу.
  Сержант, козырнув, неохотно уходит. А капитан, виртуозно разыгрывая туповатого милицейского служаку, в пять минут "устанавливает", что часы и на самом деле принадлежат их законному владельцу. После чего встает:
  - Вы свободны, граждане. Произошла ошибочка. Извините нас. Но только вы уж сами поймите: служба такая.
  - Служба, - бормочет Владик, - тоже мне служба! Порядочных людей за воротники хватают!..
  - Чего вы, гражданин, сказали? - вскидывается капитан, подозрительно сдвигая к переносице густые, словно усы, брови. И тут на выручку Владику немедленно и торопливо приходит продавщица.
  - Ничего он не сказал, товарищ офицер! - расплывается она в слащавой маниловской улыбке. - Сами ведь все понимаем, товарищ офицер. В любом деле промашки случаются. Даже приятно было познакомиться с такими вот видными мужчинами, очень даже приятно!
  Не знаю, приятно ли ей было с нами знакомиться, или она сказала об этом просто из прирожденного чувства такта. Мне с ней - не было! Однако узнать из женских уст о том, что ты "видный мужчина" всегда несколько лестно.
  Я пожимаю руку капитану, говорю ему: "Извини, браток, в случае чего" и бегу на улицу вслед за Сергеевым. Но подойти к нему, оказывается, пока не могу: он все еще шепчется у киоска с той самой продавщицей.
  Но через несколько минут разговор кончается, и Владик направляется ко мне. Я выхожу и здания магазина, и там, у машины, меня поджидает Владик.
  - Шляпа, - говорю я ему. - У меня тоже когда-то такая была. Тоже никуда не годная. В жару в ней было жарко, а в холод - холодно. Я ее на свалку истории выбросил.
  - Иди ты вслед за ней на ту свалку сам, - огрызается Владик. - Она будет рада увидеть хозяина снова. Разве я виноват, что получилось так?
  - Как "так"?
  - А так. Когда я предложил ей золотое кольцо, она без всяких разговоров за семьдесят пять целковых его сама купила! Что я мог поделать?
  - Похлопать ушами, - посоветовал я. - Тебе бы это очень пошло. И списать дополнительных пятьдесят рублей фактической стоимости кольца в убыток. Во всяком случае пока...
  - Что я и сделал, - откровенно признался Владик. - Но когда увидел со стороны твою кровожадную физиономию, вернулся и предложил ей купить еще и часы.
  - Это мы уже имеем честь знать от третьих лиц. А она?
  - А она расхохоталась. И сказала: "Что это вы, мальчики, в последнее время только часы продаете? Часовой завод взяли или пока только мастерскую?". И еще добавила, что дней десять назад один черномазый голодранец тоже ей часы предлагал, "Салют". А она его послала...
  - Ну?! - возмутился я захлопнувшимся ртом Владика. - Куда послала-то, горе ты мое?
  - В этот момент и вынырнул из-за киоска этот милиционер. Он сказал...
  - Что именно он сказал, а также что было дальше, мы имели печальную честь слышать собственными ушами и видеть собственными глазами. И это, надо полагать, все, что предстоит нам отразить в отчете о наших с вами вокзальных гастролях?
  - Вы ошибаетесь, начальник, - с апломбом, в тон мне, заявляет Владик. И, торжественно зыркнув на меня, с гордостью добавляет:
  - Когда мы вышли, благодаря вашим стараниям, из милиции, тетка поблагодарила меня, что не раскололся насчет золотишка. А я к ней снова прицепился с часами. Знаешь, что она ответила?
  - Если это не ваш с ней совместный секрет?
  - Не секрет. Она сказала: "Иди в ресторан к Зойке-буфетчице. Она скупает разные штучки. Девка рисковая, даже ворованным не побрезгует. Только имей в виду - много платить не любит...".
  
  О пользе хождения в гости
  
  Неожиданно прихворнул Иван Николаевич. Он позвонил мне ровно в девять, и почти радостно сообщил:
  - Радуйтесь, начальство ваше заболело!
  - Спасибо ему, - бодро поблагодарил я. - Сейчас же начнем радоваться, отложив в сторону все другие дела. Но что, собственно, с начальством произошло?
  Начальство захрипело в трубку, а затем показательно закашляло:
  - Так, пустяки, понимаешь, а не болезни. У других там разные серьезные, настоящие хвори, а у меня... Словом, ваша радость ненадолго.
  - И на том спасибо.
  - Пожалуйста, будьте довольны. Но, чтобы все-таки омрачить ваше ликование, хочу попросить тебя, Андрей, об одной небольшой любезности. Бери-ка ты, брат, сейчас мою машину и дуй ко мне. Мы с моей Татьяной ждем тебя в гости.
  - Ладно, - сказал я. - Смерть как люблю ходить по гостям. Хоть на вашу Татьяну посмотрю. Может, понравится.
  - Ну-ну! - сердито хмыкает Иван Николаевич. - Давай уж лучше без этого! Девушка она у меня простая и скромная, не то, что твои знакомые.
  Последние его слова меня несколько покоробили: откуда он знает мои знакомых? Да их, честно говоря, у меня и вообще нет... Ну, да ладно, чего не простишь любимому старику!
  Жена, к слову сказать, у нашего шефа еще лет пять назад умерла от какой-то скоротечной труднопроизносимой болезни, и он остался вдвоем с дочерью, которую я лично никогда не видел. Сам старик, как я полагаю, не чаял в ней души. Во всяком случае, он то и дело рассказывал нам о том, какая исключительно скромная, поистине замечательная у него дочь.
  Дабы польстить хоть чем-то начальству, мы с Владиком просили познакомить нас с нею - все-таки мы, какие-никакие, но женихи! Однако Иван Николаевич только губу кривил:
  - Еще я собственную ночь не знакомил с эдакими развратниками!
  И вот я движусь к нему в гости. Сказать по правде, я терпеть не могу этой, в общем и целом обычной, процедуры. От хождения в гости у меня в жизни остались неважные воспоминания. Когда я был мальчишкой-дошкольником, страна переживала последствия только что закончившейся войны. Жили мы в далекой кубанской станице, и заработки родителей оставляли желать далеко лучшего. А напротив на нашей улице Первомайской жил директор местного сельпо со своей дебелой супругой Анной Ивановной. Детей у них не было, и она иногда приглашала нас, уличных мальчишек, к себе "в гости". Ставила на стол кульки из газеты с пряниками и конфетами-"подушечками", горестно смотрела на нас и говорила:
  - Угощайтесь, гости дорогие! Никто ведь не виноват, что Бог детвору посылает не тем родителям, которые ее прокормить в состоянии. Хоть раз поешьте досыта...
  И, когда Анна Ивановна позвала меня в гости в следующий раз, я отказался, хотя поначалу ходить к ней мне очень нравилось. Наверное, почувствовал в ее словах что-то оскорбительное и для своих родителей, и для себя самого...
  - Что это ты, Андрейка? - удивилась она. - У меня дома сегодня настоящий шоколад есть.
  - Ничего, - героически ответил я. - Я наелся до самого пуза.
  - Чем же это? - не на шутку удивилась она.
  - У нас, - начал мужественно врать я, - у нас сегодня был.. гусь жареный был. Вот! И зеленый борщ с крапивой и мясом. Вот! И еще.. еще.. что-то было...
  - Ты врешь, мальчик! - сердито прервала меня Анна Ивановна. - И я скажу об этом твоей матери!
  Она и вправду сказала об этом моей матери. Рука у той была на расправу недолгой, но на сей раз, хотя я и ожидал очередного знакомства с колодезной веревкой, почему ошибся.
  - Не ходи к ней больше, - сердито сказала мать. - Проживем.
  С тех самых пор я и не люблю ходить в гости. И хоть сами времена существенно изменились, терпеть не могу разуваться в прихожей, беспрестанно вежливо кланяться, благодарить за любезность и восхищаться, долго и нудно разглядывая совершенно тебе не нужные пожелтевшие от времени семейные альбомы.
  "Смотрите, - говорят вам при этом. - Это же тетя Клава!". И тычут пальцем в очередной обветшалый снимок весьма и весьма почтенного возраста, на котором изображен голый ребенок женского пола, лысый и противный. "Да неужели?" - благородно удивляетесь вы, хотя не имеете и не хотите иметь ровно никакого представления о существовании названной особы. И потом нерешительно добавляете: "Кажется, сейчас она выглядит уже несколько иначе". "Что вы! - даже обижаются хозяева. - Тетя Клава давно умерла! Вы, наверное, путаете ее с тетей Машей". И тотчас в альбоме открывается лист с фотографией жирной тети Маши с уложенным жирным венчиком на жирной голове жирными косами...
  Нет, не люблю ходить в гости! И, кроме того, мне в гостях просто-напросто не везет. В лучшем случае я разобью за столом бокал. В худшем - муж хозяйки дома приревнует ко мне свою никому не нужную "сушеную воблу"-супругу. А несколько дней назад я вообще попал в крайне неприятное и даже несколько щекотливое положение.
  Прогуливаясь в минувшую субботу мимо дома одного из моих холостых добрых знакомых, я заметил стоящие у подъезда "Жигули". "Смотри-ка, - подумал я. - Виктор-то дома. Зайти, что ли?". Должен признаться: у меня путь от мысли к действию весьма и весьма краток. И поэтому ровно через три минуты я был уже в винном отделе соседнего гастронома, а через пять, вооруженный бутылкой дагестанского коньяка, стоял под дверью Виктора.
  За этой дверью, в ответ на мой звонок, послышалось некоторое шевеление, но потом все-таки она открылась, и предо мною предстал мой товарищ... в одних трусах.
  - Разве у нас уже ночь? - по-деловому спросил его я, входя в квартиру. - В нашем часовом поясе пора спать? Или перед отбоем все-таки примем вот этого снотворного?
   И только тут, на пороге его крохотной малогабаритки, мне пришлось остановиться: возле дивана стояла рыжая девица и лихорадочно натягивала на себя розовую комбинацию, пытаясь хоть чем-то укрыть от посторонних любопытных глаз свои молодые прелести.
  - Пардон, - сказал я учтиво, окончательно растерявшись. - Кажется, я подоспел несколько не вовремя, и вам, дорогие мои, действительно, уже пора отходить ко сну. Я удаляюсь...
  - Ладно уж, - недовольно пробурчал Виктор, - коли приперся, так чего уж...
  И, с минуту помолчав, с плохо скрываемой ненавистью сказал:
  - Рад тебя видеть, старина, в добром здравии!
  Вздохнул и добавил:
  - Ты только ничего не подумай, бога ради. Я ведь просто рубашку снял, чтобы Татьяна помогла мне пришить пуговицу... Да вы все-таки познакомьтесь.
  - Татьяна, - сказала Татьяна. - Как Ларина. А вы, наверное, Онегин? Как вы меня находите?
  - Великолепной! - ответил я. - И что вообще на свете может быть лучше и приятнее женщины, готовой в любую минуту пришить вам пуговицу!
  Виктор, кажется, хотел было рассердиться, но его неприхотливая молодая гостья рассмеялась, приняв, как видно, мои слова за не совсем подходящую к месту попытку пошутить. Потом мы уселись за стол, выпили мой коньяк, она слегка запьянела, и, к явному неудовольствию хозяина, принялась было даже со мной кокетничать. Я тогда встал и ушел: жаль ведь терять друга из-за подобных рыжеволосых пустяков.
  - Елки-палки, - говорил лениво Виктор, - и куда ты только торопишься? Оставайся, а?
  - У меня пока что все пуговицы целы, - не удержался я, чтобы и на сей раз не съязвить. - Оревуар. Воркуйте без меня, голуби!
  Вот так и прошло мое предыдущее хождение в гости. Но на сей раз, конечно, - совсем другое дело. Ясно, что Иван Николаевич хочет посоветоваться со мной по делу об убийстве в старом сарае, узнать мое неавторитетное мнение. А что я могу предложить старику, кроме своих исключительно ясных глаз, в которых по данному неприятному делу нет и проблеска сознательной мысли?
  Скажу лишь, что, по моему мнению, надо взять под немедленное наблюдение буфетчицу Зою. Но не скажу, что все равно, по моему же мнению, это - уход в сторону и распыление наших более чем скромных сил. А ничего лучшего я придумать - увы! - не могу!
  На мой решительный и даже несколько нахальный звонок дверь открыл сам Иван Николаевич с закутанным в зеленый шарф горлом.
  - А, - прохрипел он. - Значит, пришел? Заходи.
  Я зашел в комнату, только ... прямо передо мной стояла Татьяна! Та самая, которую несколько дней назад я лично видел в личной комнате моего личного друга! Похоже, что для нее мое появление тоже стало малоприятным сюрпризом. Но она быстро овладела собой, потупила очи долу и даже... покраснела!
  - Знакомься, - небрежно сказал Иван Николаевич. - Это вот моя дочь Татьяна.
  - Таня...
  - Андрей.
  - Да подайте же вы друг другу руки! - скомандовал папаша. - Экие, право, пугливые. Разве с такой скромностью можно прожить на свете?
  "Можно!" - свирепо сказал я (про себя). Хоть ты и мой начальник, дорогой Иван Николаевич, а ни черта ты о своей собственной дочке не знаешь и не ведаешь! Тоже мне, воспитал скромницу, чем страшно доволен. Еще одна новоявленная Золушка! Видел бы ты ее за уничтожением принесенного мною коньяка... Вот, поди, обрадовался бы!
  - Пошли, Андрей, - прохрипел Иван Николаевич. - Ей-богу, нечего на девку глаза пялить, сглазишь еще. А ты, Татьяна, чайку лучше нам сообрази. И еще там чего-нибудь, граммов по сто. На твое усмотрение.
  - Ну, папка! - возмутилась дочь. - Ты говоришь так, как будто я день и ночь сама пью эту дрянь! Скажи, что именно тебе надо, и я принесу.
  "Молодчина! - восхитился я. - Чистейший ягненок, а не девица! А папаша, папаша-то думает... О женщины! Имя вам - вероломство!"
  - О чем это ты, браток, все время думаешь? - подозрительно скосил глаза Иван Николаевич. - Уж не влюбился ли, чего доброго, с первого взгляда? Смотри, прежде, чем за тебя такую девку отдать, я сто условий поставлю.
  "Так я и возьму твою девку даже без всяких условий! - мысленно позлорадствовал я. - Нашел, тоже мне, невесту!". А вслух добавил:
  - Для меня это - слишком большая честь, Иван Николаевич. Я на нее не претендую.
  Он внимательно посмотрел на меня:
  - Ну, ладно. Коли так, давай говорить о деле. Пока нам никто не мешает. Что предпринять-то собираешься? Какие сдвиги наметились?
  - Никаких, - совершенно откровенно признался я. - Почти никаких. Решил вот установить наблюдение за буфетчицей. Вдруг, чем черт не шутит, кто и вправду принесет ей эти две коронки с рук сбыть? Не могли же они исчезнуть бесследно... Все ювелиры и дантисты предупреждены, но толку из этого ровно никакого. Значит, коронки до сих пор находятся у преступника.
  - Ну, и что из этого? - Иван Николаевич исподволь снова вовлекал меня в свою любимую игру. - Вот я, к примеру, и есть преступник. Положу эти самые злополучные коронки в долгий ящик, а продам года через два-три, когда дело остынет. Логично?
  - Пожалуй, логично, но не до конца. Коронки - опасное вещественное доказательство, от которого вам совершенно непроизвольно, но захочется избавиться как можно скорее. А куда его деть, это золото? Лучше Зойки-буфетчицы ничего придумать и нельзя. На мой взгляд, разумеется. Это логично?
  - Вполне. А теперь давай немножко подождем. Еще один гость ко мне сейчас подойти должен. Тогда заодно и обсудим все детали.
  Подобное заявление меня, признаюсь, несколько удивило, но спрашивать ни о чем я не стал, а хозяин дома принялся рассказывать мне о своей ангине, которую "эти самые проклятые врачи лечат, а она от их лечения становится только еще злее".
  - И это - несмотря на то, что я предупреждал их о несвоевременности этой проклятой хвори!
  Господи, когда же это мы, в самом-то деле, после самого окончания средней школы болели "своевременно"!
  Потом мы и вовсе замолчали, и Иван Николаевич смачно зевнул. Новое направление моим мыслям подало заявление все той же Татьяны.
  - Угощайтесь, дорогие мужчины! - незаметно улыбнувшись мне, она поставила перед нами стаканы с чаем, бутылку коньяка и две рюмки с кусочками лимона на блюдечке. - Правда, я в этом мыло что понимаю, но вам, думаю, понравится...
  Хозяин молча начал прихлебывать чай, и я стал делать то же самое, хотя, признаться, не отказался бы в данный момент от рюмочки духовитого самтрестовского напитка.
  Глотая чай, я задумался о превратностях нашего грешного бытия. Судите сами: вот сидит передо мной очень хороший, заслуженный человек, которого лично я глубоко уважаю. И человек этот верит, что у него - такая же замечательная и хорошая дочь. Я же твердо знаю, что это не так. И я - не просто подчиненный хозяина дома, но и, в известной степени - его товарищ. А, коли так, обязан ли я поделиться с ним своим неприятным для него знанием?
  И я мысленно снова продолжаю нашу игру. Ставлю себя на место старика. Итак, вот пришел в мой дом молодой повеса. Пришел по делу, которому нет отлагательства. А вместо него он вдруг начинает мне пересказывать сомнительную сплетню о единственной дочери, которую я безумно люблю, и дороже которой у меня, естественно, нет больше ничего на свете.
  Поверю ли я ему? Наверное, нет, не поверю. Потому, что с этим молодым повесой мы знаем друг друга всего каких-то пять лет. А дочь я, понятное дело, помню с самого дня рождения. И верю ей, соответственно, несколько больше, чем кому-либо стороннему. А если даже и поверю? Не знаю, как кто, а я бы возненавидел, наверное, того человека, который принес бы мне в дом подобную ужасную новость. Может быть, будь я в древности римским императором, я бы тоже наказывал плетьми гонцов, пришедших ко мне с дурными вестями...
  Иван Николаевич поднял голову, внимательно посмотрел на меня. И вдруг спросил:
  - А вы... давно знакомы с моей Татьяной?
  Каюсь: с нервами у меня пока что все более или менее в порядке, но тут я, кажется, вздрогнул. Меня всегда потрясала эта удивительнейшая способность шефа словно бы читать мысли своих собеседников.
  - Я?..
  Наступила неловкая пауза, а потом, снова опустив взор к стакану с остывшим чаем, Иван Николаевич вздохнул:
  - Ну, не хочешь говорить, так и дело твое. Коли надумаешь - сам скажешь. Договорились?
  От печальной необходимости отвечать меня избавил громкий звонок в дверь. Шеф поднялся, вышел в коридор, и вскоре вернулся с пожилым крепким человеком, с уверенными и спокойными глазами. Он пригладил неторопливо расческой седые волосы, и только после этого представился:
  - Фокин. Павел Васильевич.
  Я ответил на приветствие и протянул ему руку, но он, словно бы не заметив этого моего жеста, демонстративно отвернулся в сторону.
  - Прошу, Павлик, к нашему следственному шалашу, - гостеприимно указал на стул хозяин. - Извини, что пришлось тебя столь неожиданно оторвать от дел, но сам пойми - крайняя в тебе возникла необходимость...
  Он повернулся ко мне:
  - Павел - мой старинный друг. Воевали вместе когда-то, в одном армейском разведотделе. Одну кашу, можно сказать, заваривали и расхлебывали. Крепкий человек Пашка. Как-то он в разведку отправился, а фашисты группу обнаружили, да и давай садить по ничейной земле из орудий. В плен Пашку взяли, без сознания, конечно...
  - Ваня, - даже растерялся гость, - что это ты, в самом деле? К чему они, все эти воспоминания?
  Но Иван Николаевич, будто не замечая его возражений, решительно продолжал свой рассказ.
  - Без сознания, значит. И только через несколько дней, выбив неожиданной атакой немца из деревеньки Мыски, увидели мы нашего Пашку вновь.
  - Ваня! Ну, не надо же, Ваня!
  - Да, увидели... Фашисты прикрутили его проволокой к старому дубу, а руки, заломив в стороны, прибили ковочными конскими гвоздями к стволу... И три выстрела успели еще дать из пистолета: два - в Пашку, один - в дерево... Мы с ним прошлым годом в отпуск ездили, проведали тот самый дуб. Выжили... Оба, как видишь, выжили. И человек, и дерево. Только в дереве та пуля сидит и по сию пору, а Пашке вот пришлось по инвалидности со службой расставаться. В торговлю подался бывший кадровик.
  Иван Николаевич резким движением поднял из-под стола руку своего друга на уровень самых моих глаз:
  - Видишь, как изуродовали человека? Смотри, Андрей! Внимательно смотри! Мы, старики, скоро уйдем в лучший мир, а вам - хранить эту память, да и внукам своим передать потрудитесь. Подобные вещи забывать не след...
  - Да ну тебя, наконец! - одернул руку Павел Васильевич. - Нашел, ей-богу, чем хвалиться, о чем вспоминать. Наливай лучше, коли уж бутылку выставил. Соловьев баснями не кормят.
  - И коньяком тоже, - угрюмо огрызнулся Иван Николаевич, - не соловьиный это напиток. А позвал я тебя сюда не для того, чтобы слушать твои возражения, а именно с целью рассказать о тебе этому вот молодому человеку. А о нем скажу тебе только, что ведет он расследование обстоятельств одного чрезвычайно опасного преступления, и ему совершенно необходима твоя помощь.
  - Моя? - неподдельно изумился Фокин.
  - Помощь? - переспросил я, полагая, что как-нибудь ненароком ослышался.
  - Да, други мои, - решительно подтвердил Иван Николаевич. Встал, закрыл дверь в комнату дочери. И перешел на профессиональный шепот, неслышимый даже в трех шагах:
  - Дело в том, милый Андрюша, что наш с вами Фокин - как раз и есть директор того самого ресторана, в котором работает интересующая нас особа. Как старому разведчику, мы вполне можем доверить ему нашу тайну.
  Сполна насладившись овладевшей мною на какое-то время растерянностью, шеф царственно взмахнул рукой:
  - Давай, Андрюха! Все, что есть в печи - все на стол мечи! Выкладывай, что именно произошло, что нам известно по делу. Кроме, конечно, того, что касается только нас с тобой непосредственно.
  Мой рассказ занял минут тридцать, не больше.
  - Ферштеен? - участливо спросил Иван Николаевич. - Понятно, о чем идет речь? - и тут же пояснил: - А речь, други мои милые, идет о том, что, как совершенно правильно сказал мой молодой коллега, за буфетчицей из твоего, Павло, ресторана, нужен глаз да глаз! Нутром почему-то чувствую, что коронки убитого приплывут именно к ней в руки. И наша задача: не прозевать момента, установить это со всей точностью.
  - Да, но я... чем же я могу? Да и работа у меня... в бегах.
  - Эх, Павло, Павло! И явно: непонятлив ты стал с годами, что ли? Нешто мы заставляем тебя сидеть да следить за каждым шагом собственной буфетчицы? Нет, конечно. Просто завтра поутру к тебе подойдет подобранный Андреем для этой цели человек, который и сделает все, может быть, лучше твоего.
  - А я?
  - А ты? - Иван Николаевич довольно рассмеялся. - Эх, старость - не радость! А ты, мой милый, примешь этого человека к себе на временную работу.
  - На работу? Кем?!
  - Кем угодно. Хоть посудомойкой. Оперативник - народ не брезгливый. Но лично мне импонирует, например, имеющаяся у тебя сейчас вакантная должность, именно она. Гардеробщика ведь у тебя нет? А гардероб-то находится аккурат напротив буфета, что, в нашем случае, чрезвычайно удобно. Ферштеен?
  - Ага, - кивнул головой друг Павло. - Хорошая мысля, Ванюшка. Видать, старость тебя пока еще не коснулась. Соображаешь кое-что в своем деле.
  - Коснулась, однако, хоть и соображаю, - шутливо развел руками хозяин дома. - Вот и то соображаю, к примеру, что пора свое место, наверное, молодым подпирающим силам уступать. А работаю-то я только вполсилы. Только одной рукой ведь работаю.
  - Это почему?
  - Одной рукой работаю, а другой за свое кресло держусь, на которое меня в свое время посадили, - без улыбки пояснил Иван Николаевич, - а то вот такие голуби (он кивнул на меня) мигом из-под казенной части выдернут. Придешь однажды утром, ан ты уже в кабинете и не хозяин вовсе, а просто гость, да и то из персон нон грата!
  Мы дружно расхохотались, и повеселевший шеф великодушно плеснул за это нам в рюмки коньяку:
  - Выпьем, хлопьята, щоб дома не журылись!
  Мы послушно выпили и закусили кислым лимоном.
  - А теперь, пока мы еще трезвые, давайте подумаем, кого из уголовного розыска мы можем попросить осуществить нашу задумку, - предложил Иван Николаевич. - Надо, чтоб человек был, помимо всего прочего, еще и настоящий артист, умница. Сочетание по нынешним сложным временам, на мой взгляд, довольно дефицитное. Кого, а?
  - А что тут и думать? - беззаботно отвечаю ему я. - Конечно же Зайцева!
  Старик знал капитана Зайцева, как свои собственные пять пальцев: тот много раз помогал нам во всякого рода расследованиях. Но, на всякий случай, он все-таки старательно наморщил лоб:
  - Зайцев, Зайцев... Уж не тот ли это твой дружок, который с женой недавно развелся?
  Меня едва не разорвало на части: у старика был, как мы говорили, "комплекс": он считал чуть не всякого разведенного человека личностью морально неустойчивой и практически утраченной для общества. А о Зайцеве он меня уже расспрашивал недели три назад самым тщательным образом. Я сказал, что жена официально объявила Анатолию о том, что полюбила другого и уходит, в силу данного обстоятельства, к тому на постоянное место жительства. И не только объявила, но собрала свои пожитки, прихватила дочку трех с половиной лет и убыла. Зайцев после этого с полгода выжидал, надеялся черт знает на что. А потом, следуя моим настойчивым советам, развелся официально.
  - Зайцев, - стараясь говорить поспокойнее, прошипел я, - как раз и есть тот самый мой дружок, который недавно развелся с женой! Но, смею предположить, что к нашему с вами делу данный факт никак не относится.
  - Ну-ну, - шеф с блаженством затянулся своей отравой. - Не сердись, Христа ради. Молодежь нынче пошла, что и слова ей сказать уже нельзя, сразу в пузырь лезут. Даже не в пузырь, а в какой-то огромный воздушный шар, что ли... Да ведь я, честно говоря, ничего против твоего разведенного дружка и вовсе не имею. Развелся - и ладно, его дело. Персональное. Я как раз о другой стороне веду речь - о его бывшей супруге... Уходила от Зайцева, чай, с сердцем, "полным любовью к любимому". А вот теперь я ее намедни на улице встретил. С фонарем, между прочим, под левым глазиком. Я сразу определили: след направленного удара тяжелым тупым предметом, возможно, что и просто кулаком. Уж не поколачивает он ее, в самом деле, тот любимый, к которому она удрала от нашего капитана? Оно, конечно, от милого дружка и не то перетерпишь, это же не с каким-то простым милиционером судьбу делить... Впрочем, оно к нашему делу, ты верно подметил, не относится.
  Признаюсь, сделанное таким образом сообщение меня чрезвычайно удивило. Правда, Анатолий никогда не говорил о своей бывшей жене, но по дочке - и я это видел - явно скучал. А если новый супруг его старой подруги ставит предмету своей любви подобные приметы в виде следов "направленного удара тяжелым тупым предметом", то каково же приходится девчонке?
  Расстались мы к концу дня, обговорив все тонкости и возможные осложнения предстоящей операции.
  Потом я вернулся в свой кабинет, напоминающий по уюту и планировке послевоенное железнодорожное купе, и позвонил Анатолию. К счастью, он оказался на месте:
  - Слухаю.
  - Зайди-ка, слухач, ко мне. Дорогим гостем будешь. А коли по дороге в "Снежинке" купишь для меня кусок колбасы - разрешу быть в моем кабинете хозяином. Я, понимаешь, сюда прямиком из гостей пришел и почти умираю от голода...
  - Ладно, - ответил он, - уже иду. - А если колбасы не будет, то куплю сыру. Лады?
  - Лады.
  Я подхожу к окну, закуриваю, смотрю на улицу. На первом этаже дома напротив - дамская парикмахерская. Когда идешь по улице - за короткими занавесками ее посетительниц совсем не видно. А отсюда, сверху, я имею возможность неограниченного проникновения во все секреты женской красоты.
  Я беззастенчиво поглядываю вниз и вижу, что в одном из кресел с каким-то страшным и замысловатым сооружением на голове - хочется просто побежать человеку на выручку! - сидит Субботина. Она ведет глазами в сторону и замечает в окне меня. Я прикладываю к груди руки и посылаю медицинскому эксперту трогательный воздушный поцелуй. Марина Васильевна прикладывает палец к закрытому тем страшным сооружением виску, выразительно вертит им несколько секунд и отворачивается. Но через мгновение поворачивается снова и даже улыбается.
  И на душе у меня неприятного осадка, накопившегося за день, становится чуточку меньше.
  ... Примерно через полчаса пришел Зайцев.
  - Наконец! Тебе бы называться, учитывая скорость твоего передвижения по городу, на Зайцевым, а Черепахиным.
  Он явно не в духе: не откликнувшись на шутку, выложил на стол аккуратно нарезанный продавщицей кусок колбасы в серой бумажке.
  - А хлеб? - полюбопытствовал я.
  - Ты же не сказал...
  Да, точно, Толик чем-то расстроен.
  - Что там у вас? - запихивая в рот слишком большой кусок колбасы, от которой даже приблизительно не пахло мясом, спросил я. - Что случилось?
  - Да так, - вздохнул Зайцев. - Сержанта одного, понимаешь ли, сегодня подранили. Хороший такой парнишка по фамилии Фатнев. Два месяца всего как из армии. Погнался там за одним типом... А тот его в грудь - бух! Отверткой. Знаешь ведь, шпана сейчас с перьями ходить опасается, оно ведь холодным оружием при случае обернуться может. А отвертка в кармане - всего-навсего обычный слесарный инструмент. Хотя таким "инструментом" человека прикончить - плевое дело. А у этого, который сержанта ударил, - вообще особая штука. Вся металлическая, самодельная. С заточенным концом, как бритва. Двадцать восемь сантиметров длины, из них восемнадцать - рабочая часть. Почище любого финкаря будет!
  Знал я, что не носят нынче отпетые уголовники финских ножей и опасных бритв, заменив их отвертками или даже самыми обыкновенными портновскими ножницами. Но вот на работников милиции с ними они пока еще не ходили, применяя просто для острастки при разбойных нападениях и грабежах. А тут - на тебе...
  - И что с сержантом? С Фатневым?
  Анатолий пожал плечами:
  - Врачи говорят, обойдется. Понимаешь, у него в кармане лежал бумажник, а в нем - удостоверение, паспорт и комсомольский билет. Они и приняли на себя основной удар. Ты знаешь, я впервые видел комсомольский билет, пробитый не пулей на войне, а вот так... бандитом... страшно стало...
  Вот она, наша работа. Есть закон войны: первыми в ней гибнут те, кто принимает бой на себя - бойцы передовых частей и пограничных застав. Но ведь все равно: люди поступают в военные и пограничные училища добровольно. И есть закон жизни: первыми под нож бандита и навстречу кулаку хулигана подставляют грудь работники правоохранительных органов, чаще всего, - милиции. Но ведь и в эти органы люди идут тоже добровольно, по собственному убеждению, сообразуясь со своими житейскими нормами и идеалами.
  И это значит, что есть между пограничниками и нами нечто общее - большое общее дело...
  Я дожевал безвкусную, как стиральная резинка, вымазанная зачем-то маслом, колбасу без хлеба и принялся излагать Анатолию суть дела.
  Он внимательно слушал, иногда переспрашивал. И я с удовольствием тогда окидывал взглядом его крепкую, ладную фигуру, заключенную в строгий милицейский мундир. Вот из кого, наверное, получился бы настоящий красавец-гусар! И чего только эта дура ушла от него к какому-то художнику с такой глупой, в придачу к отсутствию таланта, фамилией - Репсо?
  Я не знал, конечно же, не знал в тот вечер, что ровно через сорок восемь часов мне лично доведется извлекать из груди этого самого красавца-гусара отвертку, совершенно аналогичную той, о которой он мне только что рассказывал...
  
  Туман становится реже
  
  "Был, - писал в своей "Истории одного города" Салтыков-Щедрин, - в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря...". А цитируемый великим писателем "летописец" утверждает, что был у тех головотяпов "предобрый тот корень, от которого знаменитое сие дерево произросло и ветвями своими всю землю покрыло".
  Каюсь: до достижения тридцатилетия сии слова воспринимались мною как некое подобие сказки. Но с тех пор, как достиг я упомянутого возраста, мнение по данному, да и по многим другим вопросам у меня переменилось. Во всяком случае, в моей практике нередко приходится убеждаться: а ведь и вправду, добрый, видать, был корень под теми проклятыми головотяпами! Ибо - судите сами! - расселились они со своего севера кто знает куда, покорили, почитай, всю землю.
  Одного из их достославного племени я имел счастие лицезреть в полдень того самого дня, который открыл новую страницу в деле, возбужденном по факту убийства неизвестного гражданина неизвестным лицом или же неустановленной группой лиц. Впрочем, не буду забегать вперед, или, как говорит наш старик, соваться поперед батька в пекло. Лучше - говорить обо всем последовательно, по порядку.
  Итак... утром Толя Зайцев отправился в ресторан к Фокину, дабы приступить к своим новым обязанностям гардеробщика и по совместительству соглядатая за проделками буфетчицы. Договорившись с дежурным о связи с ним по телефону, я поручил Владику к концу работы, после закрытия ресторана, непременно встретиться с новоявленным обладателем ливреи с желтыми галунами на штанах: надо было расспросить, что и как, - ему самому бегать не с руки.
  Сергеев тоже в долгу не остался. Он, наконец, завершил поистине титаническую работу по проверке всех подозрительных лиц, проживающих в районе вокзала. Особо из них выделяет некоего Каргинова Семена Афанасьевича, три месяца назад вернувшегося из мест лишения свободы. До сих пор, несмотря на два серьезных предупреждения, на работу он не устроился. Средства на жизнь добывает неустановленными путями. Проживает с престарелой матерью, которая сторожует в магазине, и сестрой, также нигде не работающей.
  - Трудолюбивая, однако, семейка! - вздыхаю я. - Нечего сказать...
  - Легкого, между прочим, поведения. Всякие случайные связи, знакомства. Рестораны, разумеется.
  - И железнодорожный тоже?
  - Точно не знаю. Но наверное. Почему именно он должен быть исключением?
  - Хорошо, - киваю я. - Ты оставь мне дело этого самого Каргинова. Полистаю на досуге. Знаешь, иногда перед сном смерть как хочется почитать что-нибудь детективное.
  Только Владик вышел из кабинета, как зазвонил телефон - говорили из милиции.
  - Андрей Петрович, - раздался голос помощника дежурного. - Тут вот к нам одна гражданочка по своей инициативе прибыла. Я думаю, что, может, вы ею заинтересуетесь. У нее, понимаете ли, брат пропал...
  Подпрыгнув на стуле, я попросил немедленно провести упомянутую гражданочку ко мне. Вскоре дверь отворилась, и в сопровождении сержанта порог переступила женщина лет тридцати пяти с заплаканными глазами, в кремовом пальто, вышедшем из моды, как минимум, года три-четыре назад.
  - Садитесь, пожалуйста. Вы свободны, товарищ сержант.
  Она опустилась на стул, поставила рядом на пол рядом черную клеенчатую сумку. Я понял: из села. Почему, спросите? Да потому, что городские дамочки в подобных случаях предпочитают держать сумки на коленях или водружать их прямо мне на письменный стол.
  - Итак, вас зовут?.. - начал я, чувствуя, что молчание наше несколько затягивается.
  - Сипягина, Мария. - Женщина помолчала, потом нерешительно добавила: - Мария Ивановна.
  И наклонила голову.
  - Так что же, Мария Ивановна, случилось?
  - Понимаете, - она нерешительно подняла на меня умоляющие неуверенные глаза. - Я к брату приехала. Проведать его, значит. Кур двоих вот привезла, яичек... Сами мы с мужем моим из Ростовской области, деревня Синявка. Не были там, случайно? А брат вот уехал сюда, не схотел жить с нами... На свои хлеба, значит, перешел. Я давно уже собиралась его навестить, погостевать немножко. Да то денег не было, то дети малые - не с кем оставить. А сейчас вот Анна пообещалась присмотреть, а меня на целых три дня и отпустила. Я приехала, а его и вовсе нет...
  - Кого нет?
  - Брата моего, Кольки. Он на квартире тут недалеко стоял. Я вот сейчас приехала, а хозяйка и говорит мне, что нету. Одиннадцать дней уже нету!
  Одиннадцать дней. Просто не верится: ровно столько, сколько и прошло с момента совершения расследуемого мною убийства. А вдруг убитый - и есть искомый женщиной брат Николай? Приказав самому себе быть спокойнее, перехожу к делу:
  - Говорите, пожалуйста, поподробнее. Старайтесь не упускать мелочей. Они могут оказаться довольно существенными.
  - Да нечто с Колькой что-то случилось? - всплеснула она руками. - Вы уж, товарищ начальник, ежели что знаете, так лучше мне сразу и скажите!
  - Помилуйте, почему же обязательно сразу случилось? - защищаюсь я от подобного энергичного нападения.
  - Вы не думайте, что я баба, так буду плакать либо головой об землю колотиться, - побледнела женщина. - Я даром, что бабьего роду, а крепкая, все на свете выдержу. Вы только мне правду одну скажите...
  - Да что вам сказать-то? - начинаю терять терпение. - Что вы хотите от меня услышать?
  - Убили Кольку, да? - вдруг вскрикивает она. - Зарезали или еще как, да? Вы уж не скрывайте, наверное, меня подготовить хотите или еще чего... Лучше уж сразу скажите!
  - Вот что, - встаю я со стула. - Я вас не вызывал, вы ко мне пришли сами. А о вашем брате я не знаю ровно ничего - не Господь Бог. И, если вам больше нечего в моем кабинете делать, кроме закатывания истерик, то я вас, извините, не задерживаю.
  Расчет мой оказался безупречным: женщина, убедившись, что я ничего от нее не скрываю и даже не хочу от нее отделаться, мгновенно успокаивается. И даже начинает рассказывать. Медленно, но довольно толково и последовательно.
  И я таким образом узнаю, что ее брат Сипягин Николай Иванович, работавший плотником на местном деревообрабатывающем заводе, уезжать никуда не собирался, так как письмом ("Вот и письмо", - сказала она) приглашал сестру приехать к нему в гости. Сколько ему лет? Весной двадцать пять стукнет ("убитому около двадцати пяти лет", - вспомнил я слова из заключения Субботиной), отпраздновать собирались. А вот где сейчас, Колька-то, куда подеваться изволил?
  - Может, просто на работе, а? Или к товарищу временно переселился. Женского пола товарищу? Или в командировку послали? Или... запил, к примеру?
  - Да нет, - робко возразила она, потеряв прежний "запал". - Пить-то он, конечно, пил... Кто сейчас на Руси не пьет - або сильно хворый, або сильно скотина... Но чтоб запойно - нет. Не алкашина какой-нибудь. А если б в командировку послали - написал бы. Он же знал, что приеду, да и так писал часто.
  Я снимаю трубку, но потом меняю свое намерение.
  - Вот что, Мария, - говорю я, - Ивановна. Давай-ка мы сейчас сядем в машину, да слетаем прямо на этот ваш ДОЗ.
  - Куда?
  - На ДОЗ. Это так сокращенно деревообрабатывающий завод называется.
  - А, - соглашается она, - раз сокращенно...
  Начальник цеха, в котором должен по идее работать Сипягин, в ответ на мой вопрос безразлично разводит руками, словно рыбак, показывающий мифические размеры отловленной им рыбы:
  - А кто его знает! Может, и на работе он. А может, и нет... Ведение табеля, знаете ли, в мою компетенцию не входит. А, собственно, чем обязаны визиту прокуратуры? - в его голосе звучит какое-то недоброжелательство по отношению ко мне, непонятное, но, поверьте, ясно ощутимое. И я непроизвольно проникаюсь к собеседнику теми же чувствами.
  - Вот что, - говорю я резко, - как вы могли бы при желании понять, работы в прокуратуре хватает и без вашего цеха. Следовательно, приехал сюда не ради удовольствия побеседовать с вами. А коли так - потрудитесь отвечать на мои вопросы. Думаю, что оказание помощи следствию входит в прямую компетенцию любого начальника.
  Ушат холодной воды, выплеснутый мною столь безжалостно, попадает строго по назначению.
  - Сейчас вызову мастера, товарищ следователь, - поежившись, торопливо отвечает мой собеседник. Распахивает дверь конторки и кричит кому-то, проходящему мимо, в сплошной визг циркулярок и перестук киянок:
  - Эй, Петро! Кликни ко мне Федькина. Чтоб сейчас был!
  Через минуту в конторку заходит рыжий и здоровый добрый молодец, с припорошенными опилками ресницами, среднего роста и уже в возрасте.
  - Мастер Федькин, - представляет его начальник цеха. - Скажи, Федькин, а что наш Сипягин, на работе?
  Федькин настораживается:
  - Это Колька-то? Наверное, на работе. Впрочем, кажется, что и нет.
  Он чешет задумчиво пятерней, по всему видать, крепкую голову, достает из кармана замусоленный блокнотик и сосредоточенно листает его. А потом равнодушно изрекает:
  - Нет, нема Кольки. Сегодня уже десять дней, как нема.
  - Ну, вот! Я же говорила! - вскакивает со стула в углу Мария. - Видите, товарищ следователь!
  Я жестом усаживаю ее на прежнее место. А Федькин, услышав мое столь громкое наименование, смотрит несколько даже удивленно по сторонам:
  - Натворил чего хлопец, а?
   Я пропускаю его вопрос мимо ушей и задаю встречный:
  - Вы не узнавали, что с ним?
  - Я - нет... откуда мне знать? Может, хворает, а, может, еще чего...
  - Как же так, товарищи? Десять дней нет парня на работе, и никто не знает, где он и что с ним!
  Теперь не выдерживает, кажется, мастер. В его глазах вспыхивают колючие злые искорки:
  - А нам, между прочим, зарплату не за любознательность платят.
  - И за любознательность, между прочим, тоже, - я позволяю себе не согласиться с мнением собеседника. - А если вам уже надоело получать ее, эту самую зарплату, то честнее будет сказать об этом открыто, а не занимать принадлежащие другим места.
  Кажется, меня "понесло". И я осаживаю себя на полном ходу:
  - Впрочем, давайте говорить по существу. Позвольте взглянуть на табели выхода ваших уважаемых мастеров на работу.
  Начальник цеха молча протягивает мне большой, тщательно разграфленный лист ватмана. И - о чудо! - я по-настоящему теряюсь: во все последние дни против фамилии Сипягина проставлены аккуратненькие голубенькие восьмерки!
  - Так что же все-таки получается, товарищи? Оказывается, был ваш Сипягин на работе?
  Наступает неловкое угрюмое, явно затягивающееся молчание. И, наконец, Федькин нарушает его:
  - Вообще-то он как бы на работе, - кисло говорит мастер. - Но только фактически его нет.
  - Объясните же, наконец!
  - Да очень просто... У нас случается, что кто-нибудь из хлопцев нет-нет, да и прогуляет. Так вот мы все тут совместно и решили: прогулы в бумажках показывать не будем. А полученные за прогулянные дни деньги виновник просто отдает товарищам, которые за него работали.
  - Но это же, - не на шутку удивляюсь я, - как раз и есть самая настоящая круговая порука, не правда ли?
  - Почему же порука? - осторожно спрашивает Федькин. - Это значит, что у нас один - за всех, а все - за одного. Моральный кодекс, взаимовыручка! Мы же потом виновного пожурим как следует, ему впредь и неповадно будет. А что деньги он отдаст, так это - тоже правильно. Люди же за него пашут, план гонят.
  Я сижу, недоуменно смотрю на Федькина и понимаю только одно: вот он, живой головотяп, прямой потомок граждан города Глупова! Со спокойной совестью, никому не причиняя материального ущерба, он все-таки лихо объегоривает государство, растлевает души людей. Небось, благодаря этакому вот нехитрому изобретению, цех идет из квартала в квартал без прогулов. И, словно в подтверждение моей мысли, вижу я в углу конторки переходящее Красное Знамя за победу в заводском социалистическом соревновании.
  Начальник цеха и Федькин, сидя напротив, напряженно, по-собачьи смотрят на меня. И мне вдруг страшно хочется взять и попросту сказать: "Скажите, мужики, и не стыдно вам?"
  Но только я не спрошу. Я знаю, что на них мой вопрос все равно не подействует. И потому говорю холодно и просто:
  - О ваших нововведениях считаю своим долгом информировать партком и дирекцию предприятия. До свидания.
  Но, взявшись за ручку двери, почти непроизвольно останавливаюсь. Как это там у Салтыкова-Щедрина? "Был... в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере..."
  - Скажите, товарищи, - вежливо осведомляюсь я, - а вы, случайно, родом не с севера?
  - Нет, - недоуменно отвечает за обоих Федькин. - Мы местные, коренные.
  Возвратившись в кабинет, и передав Владику Марию Ивановну для снятия дальнейших показаний, я снова задумываюсь. Нет, все-таки они оттуда, с севера. И ведь что обидно: если бы не их подленькое "нововведение", мы бы, как минимум, еще неделю назад смогли установить личность убитого. Грубо говоря, они оказались укрывателями преступника, сыграли ему на руку. Но только что с ними сделаешь? Не судить же, в самом-то деле... Да и не должна, честно говоря, по этому поводу у меня болеть голова. Не должна, да вот болит же! Нужно обязательно, непременно, завтра же, в письменном виде информировать обо всем руководство завода. Пусть принимают меры.
  Мне нисколько не жалко.
  Покурив и несколько успокоившись, я открываю дело Николая Ивановича Сипягина, которое мне приносят из архива. И, несмотря на все мое желание, ничего, вызывающего сочувствия к этому человеку, не нахожу. Вот она, его первая судимость - ст. 206 ч.1 "За умышленное действие, которое грубо нарушает общественный порядок и выражает явное неуважение к обществу". Именно так трактует хулиганство закон. Что же совершил сей человек?
  Ага, вот. В нетрезвом виде, перепутав свой дом с соседним, он постучал в дверь квартиры пенсионера Василия Кирилловича Толмачева, и, когда тот отказался открыть, начал нецензурно выражаться, колотить в дверь ногами, выкрикивать всевозможные угрозы. А затем, выйдя на улицу, подобрал на обочине кирпич и бросил его в окно дома упомянутого пенсионера. Был задержан двумя случайно проходившими мимо гражданами на месте совершения преступления... Тогда с ним суд обошелся по-божески: не определили даже предусмотренного законом одного года лишения свободы, ограничившись шестимесячными исправительными работами.
  Кажется: прозвенел звонок, делай выводы, человек! Я почему-то всегда мысленно сравниваю первую судимость с первым инфарктом миокарда. Если после них не изменить коренным образом весь уклад жизни, за ними нас ждет только одно - пропасть, из которой ни для кого нет возврата.
  Сипягин, как видно, этих выводов делать не стал. И вот он уже, снова в нетрезвом виде, избивает девушку, отказавшуюся с ним танцевать в клубе геологоразведки. Та же самая статья, но уже часть вторая - "злостное хулиганство, сопровождающееся насилием, повлекшее за собой телесные повреждения пострадавшего". Теперь и суд определяет виновному верхнюю из положенных отметок - пять лет лишения свободы.
  Вернулся Сипягин домой три месяца назад. Особо подчеркиваю: вернулся не из длительной служебной командировки, не с армейской службы. Из мест не столь отдаленных вернулся! Но, несмотря на это, мать оказала ему самый "радушный" прием - выставила на стол бутылку вина и бутылку самогона. А потом присовокупила к ним еще "чекушку" водки! Чадо налакалось и пошло "прошвырнуться". Вернулось оно домой только через пятнадцать суток, так как пыталось побить в ресторане "Юг" официанта...
  Смотрю дело, и словно перелистываю страницы жизни незнакомого мне человека, которого - на девяносто процентов я в этом уверен - уже нет среди нас. И дума: как же ты, человек, прожил эту самую свою жизнь? И еще - пусть не покажется жестоким это мое мнение - но я не чувствую к нему жалости. Вот так - пустота в душе: был на свете Сипягин, и не стало на свете этого Сипягина, в старом сарае и не стало...
  Никому в жизни своей не сделал он добра. А соседи, наверное, даже перекрестились с облегчением, когда унесла куда-то нелегкая пьяницу и дебошира из материнского дома! И вот его нет среди живых, а плачет о нем только одна-единственная женщина - Мария Ивановна - сестра. Могли бы плакать две, но мать умерла месяц назад. Считаю, ей повезло...
  Примерно через полчаса возвращается Владик и кладет передо мной подробный протокол допроса сестры пропавшего Сипягина. Читаю и подчеркиваю красным карандашом совпадения. Дата пропажи Сипягина и гибели неизвестного нам лица - раз. Возраст - два. Даже наличие известных нам красных носков, остатки которых были обнаружены на трупе у погибшего... Все совпадает, абсолютно все! Дело за малым: взять в колонии, где Сипягин отбывал последнее наказание, его личную медицинскую карточку, сверить физические данные, что нам, несомненно в лучшем виде, сделает Субботина. Но только лично я уже твердо уверен: личность убитого нам удалось установить со всей очевидностью. Снова листаю протокол.
  - Слушай, Владик, а Мария Ивановна уже покинула наше славное заведение?
  - Нет, пока не отпустил.
  - Приятно иметь дело с человеком прозорливым. Наверное, ты специально не задал ей самого главного вопроса, чтобы сделать это несколько позже?
  - Какого вопроса? - удивленно спрашивает Владик. - Вроде бы я...
  - Вот именно, что "вроде бы ты" - следователь. Тогда почему же ты не спросил ее, был ли у Сипягина матросский бушлат военного образца? Помнишь, кусок его мы обнаружили под трупом, он не сгорел. Спроси и ответ запротоколируй.
  Владик, полностью и жестоко посрамленный, почти выбегает из кабинета, а я в волнении начинаю гулять по нему взад-вперед. Я уже догадываюсь о чем-то, хотя еще не верю в возможность столь большой удачи. Но ведь все в жизни возможно. И вдруг мне на сей раз просто повезет?.. Я никак не рискую проверить свою догадку, хотя чувствую, что разгадка ее находится здесь же, прямо на моем столе. Но так не хочется разочаровываться!
  Заходит Владик:
  - Не было у Сипягина никакого бушлата.
  И тогда я медленно и с дрожью в пальцах раскрываю перед ним дело ранее судимого Каргинова. Тычу, не рискуя взглянуть, в соответствующую графу:
  - Что написано?
  - Ну, прохождение военной службы... Ну, служил в Военно-морском флоте, целых три года...
  - Ась? - ехидно переспрашиваю. - Где служил? Во флоте?
  - В Военно-морском...
  - А значит, у этого человека мог быть бушлат, да? И мог он вполне принадлежать убийце, если не принадлежал убитому, не правда ли? - спрашиваю я не столько Владика, сколько самого себя. И отвечаю:
  - Вполне мог. Но это надо проверить и доказать.
  И мы умолкаем, чувствуя, что, может быть, только сейчас к нам в руки приплыла первая во всем деле улика, могущая оказаться по-настоящему серьезной.
  
  Два трудных дня
  
  Утром старший инспектор уголовного розыска Зайцев явился в ресторан к Фокину. Тот встретил его довольно неприветливо: в кабинете были люди.
  - Придется, молодой человек, подождать, пока закончу планерку, - сухо сказал он.
  Но, когда почти бесконечная планерка, наконец, закончилась, он сам стремительно вышел в приемную:
  - Прошу извинить, что заставил ждать. Но, сами понимаете, дела есть дела, и от них никуда не денешься.
  Уже в кабинете, усаживаясь в кресло, пошутил:
  - Значит, у вашего начальства слово с делом не расходится? Похвально, весьма похвально. Обещали они мне помочь в решении острой кадровой проблемы - и помогли. Сдержали слово, молодцы. А вы, молодой человек, кем трудиться хотите?
  - Гардеробщиком, - без предисловий сообщил Анатолий. - Как начальству обещали. Склонность к этой работе чувствую.
  - Ну, что ж, гардеробщиком так гардеробщиком, я вас понимаю. Давайте запишем ваши данные и отдадим приказ. Трудовая книжка при себе?
  - Видите ли, - усмехнулся Анатолий, - я ведь в некотором роде, конечно, тут по совместительству буду работать. Книжка моя, некоторым образом... в другом месте находится.
  - Ах, да! - хлопнул себя по лбу изуродованной ладонью директор. - Совсем забыл. Вы уж меня, старика, извините. Тогда, если не возражаете, я отдам приказ как на временно принятого. Мне, понимаете ли, даже из-за Вас, не хочется устраивать здесь текучку кадров. Сейчас нашего брата, руководителя, за нее, между прочим, по головке не гладят... Когда сможете приступить?
  - Сейчас.
  - Похвальное трудолюбие! Тогда, с вашего позволения, я сейчас и представлю вас коллективу. Или, может, не надо?
  - Не надо. Вы меня только одному члену коллектива представьте - Зое. С остальными я как-нибудь и сам познакомлюсь. В процессе.
  - Ну, в процессе так в процессе. Вам виднее.
  Через несколько секунд они вышли из кабинета директора. Фокин прошел к раздевалке, звонко именуемой гардеробом, - она и точно располагалась прямо напротив буфета.
  - Ну вот, - сказал он, указывая кивком за барьер, - это, стало быть, уважаемый товарищ, и есть отныне ваше рабочее место. Прошу его любить и блюсти, а также исполнять свои служебные обязанности добросовестно. У нас, между прочим, коллектив борется за высокую культуру обслуживания посетителей. Значит, чтобы и от вас не исходило никакой грубости клиентам, даже ответной. Сами понимаете, вокзал ведь у нас. Люди с поездов, усталые, раздражительные, всякие. К ним поснисходительнее надо. Словом, желаю успеха, через двадцать минут открываем. А пока, - он оглянулся, заприметив в глубине буфета женскую фигуру, - а пока познакомьтесь с вашей ближайшей соседкой. Зоя Ивановна!
  Буфетчица, улыбаясь, вышла из-за прилавка. Была она в том возрасте, который у женщины определить трудно - между тридцатью и сорока годами. Некогда стройная, а ныне грузнеющая фигура, все еще не была лишена известной привлекательности.
  - Познакомьтесь, - сказал директор, - это вот - наш новый гардеробщик. А это - наша буфетчица. Между прочим, очень опытный работник прилавка. Трудиться вам придется в самом теснейшем соседстве.
  - Зоя, - протянула руку буфетчица.
  - Анатолий, - резко ответил Анатолий. Мы еще раньше решили, что лучше всего, во избежание недоразумений, ему числиться в ресторане под своим подлинным именем. Ведь не исключена возможность: заглянет в "Юг" какой-нибудь шапочный знакомец да и окликнет по имени. Ему ничего, а нам - прощайте, наши напрасные надежды на удачный исход операции!
  Фокин ушел, и буфетчица окинула Анатолия откровенно критическим взглядом.
  - Ничего, - сказал она. - Кажется, подходящий парень. Женатый?
  - Был.
  - Значит, холостой, - весело заключила Зоя. - Алиментщик, да?
  - Нет, не алиментщик.
  - В бегах от жинки, да? От исполнительного листа шныряешь? Там - месяц, там - два?
  - Ни в каких я не в бегах! - рассердился Анатолий. - И бегать мне, между прочим, не от кого!
  - Да ладно, Толик! Чего же ты сразу сердишься? Я просто уточнила. Потому, что у нас тут незамужних немало. Почитай, все.
  - А ты?
  - И я, конечно, тоже. Только я стара для тебя, хотя, со своей стороны, ничего против и не имею. Давай, значит, знакомцами будем. Пивка выпьешь?
  - Не, с утра не пью.
  - Почему же? - изумилась она. - Пиво только с утра и пить, на похмелку. А с обеда уже на что покрепче переходить можно. Или вовсе не употребляешь?
  ...С утра в ресторане народу было немного, и Зоя, выходя из буфета, еще два-три раза подходила к гардеробщику. Кокетливо беседовала о пустяках, налегая полной тяжелой грудью на барьер, отгораживающий гардероб от торгового зала. И все допытывалась: кто будешь да откуда.
  Анатолий в ответ довольно складно плел разную чепуху, обговоренную нами заранее для всякого подобного случая. А во время перерыва сам подошел к ней:
  - Обещала пива? Наливай!
  Расстегнув бумажник, протянул ей полусотенную бумажку:
  - Мелочи нет.
  - Ух ты! - изумилась она. - Да ты и вправду, оказывается, не из бичей, а кавалер на все сто! У нас раньше гардеробщики все из безденежных старых дедов были. Впрочем, чтобы иметь хорошие деньги, не обязательно ведь получать большую зарплату, верно? Надо уметь жить... Эй, девочки!
  Сидящие неподалеку за столиком две официантки обернулись.
  - Смотрите, какими бумагами Толик платит! Предупреждаю сразу: я первая на него глаз положила, не отбивайте.
  И снова - хохот.
  В течение дня Анатолий перезнакомился со всеми, кто работал в зале ресторана. Пожилая официантка Надежда Павловна и молоденькая, стеснительная Мила - вот почти и весь "штат". Появились было два небритых грузчика - Василий и Сергей, и тотчас исчезли, прихватив с собой в буфете бутылку портвейна.
  Перед вечерним открытием ресторана официантки и буфетчица пригласили Анатолия в комнату при кухне - поесть. Посудачили о том, о сем, причем говорила, в основном, Зоя. Быстрая на язык, она так и сыпала, словно дождь в июле, шуточками и прибауточками, постреливая периодически синими подведенными глазками в сторону Анатолия.
  А вот вечером случилось в ресторане ЧП. Зал постепенно заполнился прокуренными мужчинами, к высокому потолку поползли удушливые струйки папиросно-сигаретной копоти. Посетители эти прибегали, в массе своей, прямо с работы - схватить в буфете стаканчик-другой винца. Раздевались, а через минуту уже совали номерки обратно:
  - Гони, паря, одежонку!
  Анатолий с непривычки даже запарился: работа, оказывается, тоже не из легких. Человечка три, одетых поприличнее, сунули ему по серебряной монете - "на чай". Он взял.
  Перед самым закрытием явились трое изрядно подгулявших парней. Уселись за столик Милы, заказали закуски и две бутылки водки.
  - Не могу, товарищи, - сухо ответила Мила. - Не имею права.
  - Что ж так, дорогая? - покосился один из них, плотный темноволосый мужчина лет двадцати семи. - Чего кобенишься?
  Официантка покраснела, но все-таки весьма решительным, хоть и дрожащим голоском ответила:
  - Больше ста граммов на человека не положено, сами, наверное, знаете. И, кроме того, вы вообще...
  - Что "вообще", лапушка? - спросил почти ласково мужчина. - Ну, выкладывай, душечка!
  - Пьяных мы не обслуживаем, вот что!
  - Ах, так, значит! - мужчина с грохотом отодвинулся вместе с креслом от стола. - Так ты еще и оскорблять, малявка? Да знаешь ли ты, шушера подзаборная, с кем говоришь? Ах ты... - он матерно выругался, поднимаясь во весь свой немалый рост и надвинулся на маленькую официантку.
  А дальше произошло нечто неожиданное. Анатолий в мгновение ока очутился рядом с дебоширом, успев перехватить на лету протянувшуюся было к лицу Милы огромную руку.
  - Успокойся, - сказал он негромко. - Хватил лишку - иди отдыхай. И веди себя впредь по-человечески. А не умеешь пить вино - пей холодную кипяченую воду.
  Мужчина дернулся, но вырвать руку из тренированной кисти инспектора оказалось делом вовсе непростым.
  - А, - прошипел он, сморщившись от боли, - так ты так, гаденыш! Отпусти руку! И имей в виду: я бью всего два раза. Один раз - по морде, а второй - по крышке твоего гроба. Понял? Пусти, говорю!
  - Немедленно выйти из зала, - также спокойно распорядился Анатолий. Он вообще обладал ценнейшим в его профессии качеством: чем сложнее складывалась вокруг него обстановка, тем спокойнее и увереннее в себе делался этот человек.
  Вскочили со стульев двое других посетителей, бросились на Анатолия с кулаками, и тому волей-неволей пришлось выпустить руку мужчины. А через мгновение один из нападавших уже валялся на полу, другой, сбив сналету столик, летел в ближайший угол. А темноволосого Анатолий направил не слишком вежливо головой прямо в дверь, выходящую на перрон вокзала. За ним последовали двое других, а вслед за хозяевами полетели их пальто:
  - Чтобы вас тут больше не видел!
  Три-четыре посетителя, оказавшиеся невольными свидетелями этой сцены, торопливо расплатились и улизнули - кому охота оказаться замешанным в подобной скандальной истории?
  Мила заплакала, и, бросив поднос и полотенце на тумбочку, убежала куда-то в сторону кухни.
  А Зоя, выйдя из буфета, восхищенно развела руками:
  - Вот это мужчина! Ты всегда такой или только в драке?
  - Всегда, - закрывая дверь на запор за спинами столь неприятных клиентов, Анатолий обернулся к Зое. - А ты что, хочешь убедиться?
  - Ага, - кивнула она головой. - А что, не советуешь?
  - Почему же? Все зависит от тебя.
  - Ой! - хлопнула вдруг себя по бедрам буфетчица. - А Милка где?
  Она торопливо побежала по проходу в сторону служебных помещений, Анатолий тоже пошел туда же.
  Официантка плакала навзрыд, уткнувшись лицом в липкую клеенку стола, за которым днем они обедали. На нем так и остались несметенные крошки.
  - Милочка, ласточка, - обняв ее за плечи, запричитала Зоя. - Да брось же ты плакать, деточка! Из-за каждого нахала плакать, так ведь и слез не хватит! Ну, маленькая, не надо... Не надо, а то и я сейчас заплачу...
  Анатолий опустился на стул рядом, положил руку на мягкие и пушистые волосы официантки.
  - И вправду, Мил, не надо, - сказал он негромко. - На свете, к сожалению, и такие вот люди есть, из одной подлости. Но ведь хороших все равно больше.
  Мила дернулась, на несколько секунд затихла, а потом оторвала от клеенки заплаканное лицо.
  - Хороших, говоришь? - с обидой, сквозь слезы, прерываясь и поминутно переводя дыхание, спросила она. - Так где же они, твои хорошие? Может, один ты и есть хороший, что вступился, да и то ведь потому, что вышибалой работаешь... А где же хорошие? Может, отец с матерью мои хорошие, что всю жизнь, до самой смерти, пропили вместе? Хозяйка та, может, хорошая, что меня с квартиры, в зиму глядя, гнала с ребенком? Она, да? Она хорошая? Не видела, нет, не видела я пока хороших людей!
  Она снова с размаху ударилась головой об стол и зарыдала пуще прежнего.
  - Ты, Толик, иди, - вдруг тихо и серьезно сказала Зоя. - Иди, время твое уже вышло. А мы тут сами, по-бабьи... Где поговорим, где просто поплачем вместе, авось горе до конца и выплачем... Иди...
  Обо всем том, что имело место в первый день работы Зайцева в качестве гардеробщика, я узнал утром от Владика, который встретился с Анатолием сразу же после закрытия ресторана.
  - Только этого нам пока не хватало! - рассердился я. - Не мог он там, что ли, обойтись на первый случай без мордобоя?
  - Ну как же! - горячо запротестовал Владик. - Ведь женщину оскорбляли! Разве можно было не вмешаться?
  - Женщина! - фыркнул я.- Ты, дорогой товарищ Сергеев, хотел сказать красивую женщину! "Под призывный звон гитары выйди, милая моя!"... Между прочим, для нас было бы гораздо лучше, если бы наш джентльмен не пер на рожон, обнажая шпагу перед прекрасной дамой, а попросту вызвал по телефону милицию! Понял?
  Владик не любил перечить начальству. Он посмотрел в сторону:
  - Понял.
  - Ни черта ты не понял! - вскипел я. - Я ведь ничего против женщин в принципе не имею. Но ведь надо уметь владеть собой даже в таких вот ситуациях.
  - Я так и понял.
  - Вот что, Сергеев. Как там сегодня наш Рихард Зорге работает? Опять до вечера? Ну, так вот, дорогой, пойдем сегодня к нему на свидание вместе. Чувствую, что хвоста ему накрутить должен лично и крепко. А то для него главным делом скоро станет не работа, а роман с очаровательной госпожой Бонасье. Как там ее хоть зовут?
  - Мила... Эмилия.
  - Вот именно, что Мила. Значит, не забудь вечером меня прихватить. Ясно?
  - Так точно, - коротко и сугубо официально ответил Сергеев. - В двадцать один десять буду у вас. Ресторан закрывается в двадцать один тридцать.
  - Хорошо, иди, - я, кажется, начинал успокаиваться.
  ...День пролетел почти незаметно. Я занимался тем, что "раскручивал" историю пребывания на планете Земля гражданина Каргинова Семена Афанасьевича. Ему двадцать восемь лет, три месяца назад он вернулся из мест лишения свободы, но на работу до сих пор не устроился.
  - Черте шо за семейка така! - горестно сокрушаясь, рассказывал мне о семействе Каргиновых участковый инспектор местного отдела внутренних дел старший лейтенант Степан Гуров. - Двадцать с лишком лет в органах работаю, всякого отребья повидал на своем веку. А вот таких вот - первый раз вижу! Исключительные люди, доложу я вам, Андрей Петрович!
  - В чем же их исключительность, Степан Дмитриевич?
  - А в том, что уж больно они работать не любят! Даже на себя, для собственного, можно сказать, благополучия, рукой шевельнуть не желают! Поглядите, к примеру, на их хату. Ведь верных пять лет не белена! Забор покосился - сроду не поправят, даже цветика захудалого во дворе не воткнут в землю. Люди, что в больших домах проживают, на дачи гоняют за дридевять земель, а эти собственный двор весь в бурьян-лебеду нарядили! Хотя, по-моему, им в хозяйстве не помешали бы разные там буряки-морковки! На троих ведь одна мать работает сторожихой, восемьдесят пять целковых получает. Может, конечно, ей персонально этого и хватает по-стариковски. Плюс, конечно, те самые бутылки, что она по скверам собирает да затем сдает государству через торговую сеть. Словом, хоть и сама выпить любит, но все-таки на трудовые деньги концы с концами сводит. Ну, относительно дочки, предположим, мне также все ясно и понятно - своей красотой кормится. А вот сынок на какие-такие шиши живет да веселится - до сих пор понять не могу...
  - Ладно, - киваю я. - К Семену этому самому мы вернемся чуть позже. А что по дочкиной красоте, говорите, ясно и понятно?
  Участковый презрительно сморщился:
  -А-а-а-а... Там все отработано четко. Уж больно красивой девка уродилась. Аристократка, понимаете ли! Да только вот дожила до двадцати семи лет, а никто замуж-то, несмотря на красоту писаную, и не взял.
  - Проглядели парни? Бывает ведь.
  - Что там проглядели? Как раз наоборот - живо доглядели, с кем дело имеют. С такими спать на перинах по воскресеньям хорошо, да в море на нетрудовые доходы купаться, а жениться на других надобно, не на таких фифах. Ее, между прочим, Алиса Афанасьевна зовут, так она другой путь в этой жизни себе приглядела. Разные случайные кавалеры, все больше пожилые. Они ее по ресторанам таскают, по номерам в гостиницах. Пьют, веселятся... Наверное, за это веселье ей и наличными дают, но только я сам точно о том не знаю. Летом на курорты забирают - в Пятигорск, в Сочи.
  - Куртизанка, выходит?
  Участковый, махнув рукой, недоуменно смотрит на меня:
  - Какие там куры! У них во дворе, кроме лягушек, никакой живности и в помине нет. Я же говорю - ленивые...
  - Хорошо, хорошо, ладно. А сам Семен? Что он из себя представляет? Где раньше работал?
  - А нигде, - вздыхает безнадежно Степан Дмитриевич. - После окончания школы так никуда и не устроился, через три месяца уже под двести шестую угодил: одной девчонке на танцах портняжными ножницами косы отчекрыжил, да еще и поколотил впридачу. Вернулся после отсидки - забрали в армию, на флот служить. Не знаю, что уж он там делал, только человека из него и там не состоялось. Вот отслужил, по новой вернулся. А я за ним сразу же глаз да глаз вострю: нюхом чую, что за ним опять двести шестая плачет.
  - Пьет?
  - Еще как! У них же в доме, почитай, что ни вечер - то гулянка. Алиска-то всяких разных мужиков, которым мест в гостинице не хватает, тоже домой ночевать приводит. Те, ясное дело, как только увидят такую красивую бабень - у ней груди, доложу я вам, во! - так сразу же про водку и вспоминают. Когда до полуночи дым коромыслом стоит, а когда и попозже.
  - А в чем ходит, Семен-то? Как одет?
  - Обыкновенно одет: куртка желтая, черные брюки, ботинки.
  - А со службы в чем пришел, не знаете? В шинели или в бушлате? Ведь при увольнении верхняя одежда дается военнослужащим срочной службы по выбору - либо то, либо другое...
  - В шинели пришел. Ясное дело, что в шинели.
  - Уверены?
  - Уверен. На все сто. Он же в самый первый вечер, как только приехал, так драку на станции и учинил. Я его самолично в вытрезвитель доставлял. Утром вещи ему выдавал. Еще повертел шинелишку-то в руках да и говорю: "Смотри, Семен, всю ведь как есть в нашей станционной грязи вывалял! А с шинелью, между прочим, нельзя обращаться абы как, - в ней твои отцы в атаку ходили". Так он, сукин сын, только ухмыльнулся и ушел. А через пару дней доглядел я: на той самой матросской шинели ихний кобель в будке лежит. Жук по прозванию. Вот ведь какие дела, Андрей Петрович!
  В полдень я купил по дороге пакет с десятком яиц и побежал домой, чтобы приготовить свой обычный скорый обед - яичницу. Но, при виде пыльных, давно неубранных комнат, на душе у меня тоже стало несколько пыльно, как, впрочем, и все время в эти трудные последние дни.
  Сняв со стены гитару, присел на диван. Вынул из кармана носовой платок, взмахнул им раз-другой, - и сразу же засияли доброжелательным блеском ее крутые звонкие бедра. Почему-то мне вспомнилась армейская служба - далеко от этих мест, в Германии. Вспомнилась тускло освещенная огромная казарма, где вечерами и собирались мы, солдаты. И ефрейтор Володя Гудовский, коренной москвич, который точно так же, платком, протирал гитару, потом проверял струны - бережно брал несколько аккордов. А уже потом, блаженно закинув голову и зажмурив от получаемого удовольствия глаза, запевал глухим голосом песню, которую я ни до, ни после него нигде и ни от кого не слышал. Сейчас, с годами, я несколько ее подзабыл, только помню в ней отдельные слова:
  
  Будут рельсы двоиться, убегая вперед,
  убегая вперед.
  Лягут нитью железной до шаньсийских ворот,
  до шаньсийских ворот...
  Запоет-заворкует колесо колесу...
  Образ твой с поцелуем я с собой унесу.
  
  Не знаю, где и при каких обстоятельствах родилась эта странная, берущая за самую душу песня! Давно, может быть, даже во времена Халкин-Гола или озера Хасан. И пели ее солдаты в точно таких же шинелях, которую выдала доверчивая страна невиданному мною пока, но уже неприятному мне человеку, так опоганившему это старое и славное одеяние российских мужчин...
  А ефрейтор Гудовский, открыв на мгновение глаза, и тотчас снова прикрыв их, запевал уже другую душещипательную песню:
  
  Здравствуй, чужая милая,
  Та, что была моей.
  Как бы тебя любил я
  До самых последних дней.
  
  Прошлое не воротится,
  Ты это знаешь сама.
  Но как целовать мне хочется
  Только твои глаза.
  
  Так и не смогли мы
  Уберечь с тобою
  То, что в жизни принято
  Называть любовью...
  
  Я отложил гитару в сторону, набросил пиджак, надел пальто и, не обедая, вернулся на работу. Не знаю, как для кого, а для меня армейская служба - священное воспоминание. И оно оказалось оскорбленным рассказом участкового о шинели, на которой почивает какой-то там Жук.
  Я знал по опыту: если настроение у меня портится до обеда, то уже до самого конца дня. Тут уж ничто мне не поможет, даже если в кабинет ко мне пожалует сам Аркадий Райкин.
  Но Райкин почему-то не пожаловал. Вместо него торопливо, на бегу заглянула Субботина. Она села на стул, не ожидая моего на это дозволения:
  - Привет Шерлоку Холмсу!
  - Здравствуй, - со вздохом пропел я, - чужая милая, та, что была моей...
  - Не убивайся, бога ради, - она презрительно сощурила свои зеленоватые глаза. Я - снова твоя. И снова принесла тебе счастье. А если даже не счастье, то уж, во всяком случае, заключение судебно-медицинской экспертизы. Читать будешь сам или пересказать, как всегда, своими словами?
  - Своими словами. Почитаю потом.
  Так вот. Если говорить своими словами, то убитый - Николай Сипягин.
  - А пол? - трагическим шепотом спросил я. - Какого он был пола, этот Николай Сипягин?
  - Видимо, одного с тобой, - не восприняла моей шутки, если только вообще ее поняла, Субботина. - Но это после твоей смерти, конечно, придется уточнить.
  - Тоже мне! - обиделся я. - Гробокопатели! Могли бы быть любезнее и уточнить еще при жизни.
  Она ушла, оставив после себя запах незнакомых мне духов, купленных, надо полагать, по великом блату. И опять в голове извечный вопрос: что же ее все-таки связывает с нами, с нашей проклятой богом работой? Какой был бы замечательный врач, какой хирург! Сам бы пошел к ней на операционный стол - лишь бы познакомиться поближе! И замуж там, наверное, вышла бы... а тут ... Впрочем, это уже ее дело, а вовсе не мое, пусть она сама решает.
  Мое же дело, после получения заключения судебно-медицинской экспертизы, идентифицирования, наконец, личности убитого, - проще простого.
  После полудня собираю совещание "за круглым столом". На него вызываю Владика, инспектора Цветкова.
  - Личность убитого установлена, - коротко информируя я собравшихся, - установлена со всей определенностью. Стало быть, вывод из всей текущей обстановки может быть только один - вас двое, и возможных путей для раскрытия преступления у нас тоже только два. Представляю вам право решать, кто какой возьмет на себя.
  Тут надобно сделать одно небольшое лирическое отступление. Думаю, что коллеги по профессии не обидятся на меня, если я выложу сейчас перед достаточно неискушенным читателем одну нашу маленькую тайну: во всех случаях, подобных описываемому, самым эффективным методом поиска мы считаем установление связей пострадавшего и подозреваемого. С кем дружили, кого просто знали, кого остерегались, с кем скандалили, кому просто-напросто была выгодна чья-то внезапная смерть... Перечень я привел, как видите, довольно сумбурный, но, надеюсь, он все-таки дает представление о том, что именно имеется ввиду под коротким словом "связи".
  Решение мое об их установлении было настолько обыденным и несомненным, что я сообщил о нем Солодову только вечером, прикатив к нему часиков в шесть.
  Иван Николаевич встретил меня в дверях, все с тем же шарфом на шее, тяжело дыша. Видно было, что чувствовал он себя неважно. К моей радости, Татьяны дома не было, и нам никто не помешал подымить "Памиром" и всласть наговориться.
  - Все правильно, - рассудительно сказал шеф. - Твои решения лишний раз доказывают, что мне пора на пенсию: в них нет ничего, вызывающего сомнения. Только будь добр, повстречайся с новоиспеченным гардеробщиком сам и задай ему трепку, как моя бабушка в старину льну на прялке задавала! Так ведь можно провалить всю операцию, честное слово, можно!
  - Да, - согласился я. - Отругаю, конечно. Но, строго говоря, что же он мог еще поделать, когда на его глазах обижали женщину?
  - Вызвать милицию! - сердито выкрикнул Солодов. - Кстати, а как распределены обязанности между Сергеевым и Цветковым?
  - Сергеев будет работать с Каргиновым, Цветков - с Сипягиным.
  - Что ж, не возражаю. Только будьте осторожны, не обнаружьте себя, ради бога, преждевременно. Установить связи этих двух людей нужно как можно точнее. У убитого и у подозреваемого в совершении преступления могут оказаться общие знакомые. Если вы их найдете - преступление можно считать раскрытым.
  ... В девять с минутами в мой кабинет зашел Владик. Мыс ним прикатили к вокзалу, оставили машину на стоянке таксомоторов, а сами дальше пошли пешком.
  - Где решили встретиться?
  - У багажного пакгауза. Там безлюдно и тихо.
  - Это хорошо, что тихо, - удовлетворенно сказал я. - Не люблю, когда шумят. Вот так, к примеру, как сейчас на перроне.
  А на перроне, метрах в трехстах от нас, слышались какие-то крики, суетились, образовывая беспорядочную толпу, люди.
  - Что такое? - удивился Владик. - Как раз у входа в ресторан.
  И тут меня словно пихнули огромным резиновым кулаком в самое сердце!
  - Бежим, Владик! - прошептал я торопливо. - Скорее, беда случилась! Может быть, еще успеем...
  Я побежал к центральному входу в "Юг", растолкал толпу:
  - Пропустите, граждане! Не в кино же пришли!..
  Кто-то рядом приглушенно всхлипнул, кто-то запричитал "Какой молодой еще-е-е...", кто-то негромко вздохнул "Не догнали гада. Никуда не годится наша милиция".
  Но слышал я все это плохо, будто бы сквозь плохой сон. А видел только одно: стройного молодого мужчину, лежащего на заснеженном и затоптанном грязными подошвами перроне. Он лежал лицом вниз, но все равно - я уже твердо знал к т о и м е н н о лежал передо мною.
  Мужчина хрипел, а в верхней части его спины торчала рукоять финского ножа. Услышав за спиной голос Владика, я, не оглядываясь, бросил:
  - Врача, Владик, скорее скорого - врача! А затем - преследуй. Может быть, еще удастся задержать сразу...
  И резким движением руки кверху я вырвал финку из спины мужчины. Это был, однако, вовсе не нож. Это была огромная отвертка.
  Снова отвертка!
  
  Неожиданный поворот
  
  Три последующих суматошных дня целиком ушли у нас на раскручивание связей. Удалось выяснить кое-что интересное о знакомствах Каргинова и Сипягина, но об этом я расскажу чуть позже. А сейчас - о самом главном: о ранении Толика Зайцева. Уже потом, когда он пришел в сознание и смог, наконец-то, говорить, стали известны кое-какие подробности, о которых мне и хочется рассказать в деталях не только для связности повествования, но и, главным образом, для того, чтобы еще раз самому, по прошествии времени, взглянуть на них трезвым и беспристрастным взглядом стороннего человека.
  ... День в ресторане тянулся как обычно. Посетителей было немного, и все как на подбор - тихенькие и серенькие: они пили только минеральную воду и покорно обходились с гуляшами и шашлыками из свиного прогорклого сала, которые с таким блеском по всей нашей огромной стране умеют приготовлять мастера-самоучки, маскируя сию халтуру под настоящее мясо, именно в точках общепита, примыкающих к разнообразным транспортным магистралям.
  К буфету за стаканчиком вина никто не подходил, и Зоя имела полную возможность наговориться с новым гардеробщиком всласть.
  - Ты - парень ничего, - хвалила она его, налегая грудью на многострадальный барьер, - люблю мужиков, которые могут за себя и за нашу сестру тоже постоять. Когда надо - чтоб сдачи отсчитать хамам. А вот у меня был мужик - так себе. Размазня, а не мужик. Ему по левой щеке влепят - так он правую сам подставит, да еще спасибо скажет. Я взяла его и выгнала на все четыре! А Милка вчера долго ревела. В самом деле, скоты ведь какие попались: ни за что человека взяли и обхамили. Думают, если официантка, так с ней все и можно. А ты здорово, между прочим, ей понравился. Только нос не задирай, не надо. И ведь какие нахалы, а? Как оскорбляют! А мы, вообще-то, тут вовсе не миллионами ворочаем, чтоб каждого дурака выслушивать. Тоже почти что на одну голую зарплату живем.
  - Почему "почти"? - усмехнулся Анатолий.
  - Да так просто, - уклонилась Зоя от ответа. - Слыхал, у умных людей такая поговорка есть - когда хотят кому зла пожелать, так говорят "Чтоб ты жил на одну только зарплату!"? А ты почему зубы не вставляешь? Вон у тебя во рту два черных видно?
  - Не из чего, - внутренне подобрался Зайцев. - Сама знаешь, золота нынче нигде не достать. А если в поликлинике в очередь стать, так пока она подойдет, у меня все остальные выпадут. Не ставить же мне пластмассовые, как нищему?
  - Достать золотишка не можешь или заплатить нечем?
  - Почему нечем? Найдем как-нибудь, чем заплатить, хоть сейчас могу, - красноречиво соврал Анатолий. - А вот насчет раздобыть - никак не получается. Блату нема!
  - А коли достану, так что мне будет?
  - Как положено, заплачу, да и ты в обиде не будешь. Сам не маленький, понимаю, что к чему на этом свете!
  - Не маленький! - передразнила почти без улыбки Зоя. - Да на что мне они, твои деньги сдались?
  - А что же тогда попросишь?
  - "Американку".
  - Кого-о-о?..
  - Не кого, а что. "Американку". Не понимаешь? Это значит, что после того, как я тебе окажу услугу, ты выполнишь любое мое желание.
  - Ну да?
  - Ага. Такое, конечно, чтобы было по твоим силам. Потому, к примеру, луну с неба у тебя просить не буду. И ничего, чтобы ты выполнить не мог - тоже!
  Она расхохоталась, довольная произведенным эффектом. А потом, понизив голос, приблизила полные влажные губы к его уху:
  - Тут ко мне одна молодица приходила, предлагала купить кусочек золота. Говорит, что на пару зубов смело хватит. А вообще-то ты припоздал маленько. Дня три назад я у одного парня всего за полсотни купила тоже кусочек. Смешной парень, все за мной приударить пробовал.
  - Рыжий такой, да? Здоровый лоб?
  - Но-но, - протянула она, - вовсе не рыжий. Шатен. Я его часто вижу, потому и купила. Он, наверное, где-то тут, около вокзала живет. По перрону частенько шныряет.
  Анатолий, несмотря на захватывающую значимость рассказа, притворно зевнул:
  - И на кой тебе столько золота? В гроб заберешь?
  - А оно мне, что ли? - удивилась Зоя. - У меня же брат - зубной техник. Вот я ему и отдала тот кусочек.
  - А молодица-то что продала?
  - Ничего. Она утром приходила. В кассе пусто еще, а своих деньжат у меня ни копья не было. Сегодня обещалась подойти. Вот тебе и будет на зубы, вместе с зубным техником впридачу... А молодица веселая, разбитная такая. Я говорю: "Как же я у тебя куплю золото? Вдруг оно ворованное?". А она гогочет: "Нет, наша семья не ворует, а сама борется с ворами. У меня самой батька для воров - не последний человек!".
  - Слушай, Зоя, - попросил Анатолий. - Сделай тот кусочек, а? Ведь и вправду нехорошо: молодой парень, а с такими плохими зубами...
  - А как же насчет расчета? - лукаво засмеялась буфетчица.
  - "Американка"!
  К буфету подошли посетители, и Зоя довольно неохотно вернулась в свои владения, заставленные ящиками из-под бутылок и самими бутылками.
  А Анатолий вышел на перрон покурить: надо было тщательно обдумать ситуацию и успокоиться. Кажется, жареный факт сам прет к нему в руки - парень, живущий в районе вокзала... Девушка, которая придет сегодня, чтобы продать кусочек золота, которого хватит на два зуба... Неужели ему удастся так быстро распутать всю эту грязную историю?
  Тут я должен сказать, что следователь всегда, начиная любое дело должен быть абсолютно уверен в своем несомненном успехе. Если он сомневается - дело можно считать горелым! Анатолий, между прочим, не сомневался никогда. И всегда ему удавалось распутать клубок, даже самый запутанный. Через месяц, через год, но все-таки распутать!
  Рабочий день тянулся ужасающе долго. Анатолий с нетерпением ждал его конца, чтобы передать все полученные сведения Сергееву для проверки. И еще он ждал прихода той самой девушки, семья которой столь успешно борется с воровством.
  И она, действительно, пришла. Тоненькая, золотоволосая, в синих варежках. Сторговались они с Зоей в два счета.
  И та, пробегая мимо гардероба, шепнула:
  - Все в ажуре, Толик. С тебя девяносто. Подешевке отдам, лишнего не возьму. Будешь золотыми клыками сиять да баб завлекать. Только - чур! - меня первую!
  Потом началась обычная послеобеденная толчея, и им так и не удалось поговорить более подробно.
  А вечером в дверь завалился пьяный мордатый парень. Он направился прямо к гардеробу, глядя в упор на Толика.
  - Привет, паря! - кинул небрежно, как старому знакомому. - Как живешь-можешь?
  - Ничего.
  - Ты, паря, выйди на секундочку. Там тебя один твой кореш ждет-тоскует. А зайти, понимаешь, стесняется. Да ты не бойся, он парень свой в доску...
  Наверное, надо было не выходить. Но ведь сколь часто бывает так в жизни: сначала делаем, а вослед делу думаем. И Анатолий вышел на перрон.
  Мордатый остановился, повернулся к нему:
  - Что, паря, тебе, говорят, жить надоело?
  - Не понял.
  - А вчерашний вечер помнишь? Отойдем-ка в сторонку.
  - Знаешь что? - обозлился Зайцев. - Шел бы ты себе дальше, пока цел. А мне работать надо.
  Мордатый усмехнулся:
  - Не спеши, паря, не надо. Всю работу ведь не переделаешь.
  Анатолий вплотную придвинулся к нему. И вдруг - острая боль в спине. И земля со страшной скоростью бросается ему в самое лицо. И ощущает он на губах холод и вкус грязного снега. И уходит, волнами проваливаясь в небытие, сознание...
  Через несколько минут после всего этого, передав Анатолия с рук на руки подоспевшим медикам, я вместе с работниками линейного отдела милиции принял участие в прочесывании района.
  Два часа с лишком кружили мы и петляли в районе вокзала и его окрестностей, заглянули даже в тот самый, печально известный, заброшенный сарай. Безрезультатно!
  Около полуночи, вконец измученные и расстроенные, вместе с Владиком мы прикатили на службу. По пути заехали в больницу. Там, в приемном покое, нам сообщили, что состояние Анатолия довольно тяжелое. Операцию делает ведущий хирург Касимов, и нам надо бы надеяться на лучшее.
  Мы получили его одежду и документы. Среди всяких незначащих бумажек, которые неизменно годами копятся в карманах любого делового мужчины, я увидел два балета на завтра в филармонию - там выступала Эдита Пьеха. "Интересно, - подумал лениво я, - с кем это ему приспичило идти на концерт?"
  И тут же увидел ответ на свой вопрос. Именно увидел, потому что приемный покой вошла молодая заплаканная женщина.
  - Зайцев, - нерешительным шепотом спросила она у дежурной сестры, - ничего... неизвестно?
  - Я же вам только двадцать минут назад сказала, - равнодушно-усталым голосом проворковала сестра. - Больше ничего добавить не могу. Состояние тяжелое. Шли бы вы, дамочка, домой, спать. Утром все будет известно. Он же вам не муж?
  - Нет... Мы вместе... мы работаем вместе...
  - Ну, - обрадовалась сестра, - вот видите! Чего же вы так переживаете? Все и будет, значит, в порядке.
  Легко, как видно, рассуждать о чужих бедах, наблюдая их со стороны. Я подошел к растерянной женщине, взял ее под руку:
  - Ну, вот что, уважаемая Мила... Так ведь, кажется, вас зовут?
  Она испуганно посмотрела на меня и кивнула:
  - Вы откуда про это?..
  - Неважно откуда. Просто знаю - и все. А потому настоятельно советую и вправду вам поехать сейчас домой. У подъезда стоит наша служебная машина, мы вас и подвезем. Знаете ли, утро вечера мудренее... И поверьте мне: не такой человек Анатолий, чтобы его вот так просто какой-то отверткой из седла выбить! Он - крепкой, надежной породы.
  Мы привезли ее куда-то на окраину города, к большому дому, во дворе которого кособочилась приземистая времянка.
  - Я там живу, - она показала на времянку. - Спасибо вам. А... вы серьезно так думаете, что... с Толей обойдется?
  Я так почему-то не думал, но ответил как можно увереннее:
  - Конечно же! Не беспокойтесь даже.
  На службе нас уже поджидал разгневанный донельзя Солодов.
  - Мальчишки, - свирепо прошипел он. - Деревенские детективы! Ни за что - ни про что человека угробили!
  - Вот что! - вскипел я. - Наверное, не зря говорят, что когда города сдают солдаты, генералы их берут... К вашему высокому сведению, Иван Николаевич, угробили его не только мы, но и вы тоже. Так что перед Богом и вышестоящим начальством отвечать будем вместе...
  - Ладно уж угрожать, - отмахнулся небрежно Солодов, - как-нибудь с начальством согласуем, по-братски поделим и лавры, и тернии. В каком состоянии Зайцев?
  В нескольких словах я доложил ему обо всем, что мне было известно. Солодов кивнул головой, но ничего не сказал и ни к чему не придрался.
  - А что со связями?
  Пришлось докладывать, как и что удалось установить, каков круг знакомств убитого и подозреваемого. А он, однако, весьма широк и разношерстен. До конца Иван Николаевич слушать не стал.
  - А подельники? - осведомился он. - О них не забыли? Обнаружили подельников?
  - Пока нет.
  - Очень плохо. Они должны быть! Поверьте старику: должны быть, даже непременно. Проверьте колонии, смотрите по спискам лиц, отбывавших наказание одновременно с Каргиновым и Сипягиным. Это надо сделать уже завтра.
  - Завтра не сможем, - устало возражает Владик. - Людей нет.
  - А вы? - даже удивляется подобному заявлению Солодов. - Вы разве не люди? Ах, люди. Так вот и действуйте, милые мои!
  Старик "закусил удила", это видно сразу. И поэтому я ему не возражаю. Хотя понятно: даже просто выяснить судьбы "подельников" - лиц, проходивших в свое время по одному уголовному делу с интересующими нас людьми или отбывавшими с ними наказание в местах лишения свободы - и то работа весьма объемистая.
  - А кто видел убитого в живых самым последним?
  - Пока, к сожалению...
  - Чем же вы занимаетесь, уважаемые? - саркастически осведомляется шеф. - Нет, вижу, что болеть мне никак нельзя, а на пенсию выйти никогда, наверное, не придется. Никогда вообще! А вы, следователи по особо важным делам... Каковы, однако, а! Вам же в детском саду особо неважные дела разбирать! Об отнятии Чебурашки Васей у Маши. Вам разве убийства расследовать? Вам детективные романы писать - вот что вам делать!
  - А как быть с покушением?
  - Это уж и вовсе не ваша забота. Пусть им займется линейная милиция и Горин. Я на них что-то больше надеюсь.
  - Но я хотел бы...
  - "Хотел - не хотел!" - передразнивает меня Солодов. - Плоды твоего хотения я уже имею несчастье видеть! Идите, товарищи. Не смею больше задерживать вас, отрывая от важных дел.
  Я затрудняюсь рассказать более или менее связно о том, чем именно занимались мы на следующий день. Он был каким-то особенно трудным и невероятно суматошным. Мы анализировали кипы бумаг - дел, актов, характеристик, ходатайств, писем. И - снова без всякого толку!
  В восьмом часу вечера, выходя из кабинета, я столкнулся в дверях с Субботиной.
  - А, - сказал я. - Привет и наилучшие пожелания светилу медицинской науки!
  - Здравствуй, Андрей, - она внимательно и без всякой улыбки посмотрела на меня. - Ты очень неважно выглядишь. Так над собой издеваться нельзя. Надо, видимо, отдохнуть.
  - Послушай, - ответил я, - имеется по этому поводу гениальная мысль. Я этим вовсе не хочу сказать, что ты скверно выглядишь, но ведь и тебе не помешает отдохнуть? У меня как раз именно два билета в филармонию. Может быть, ты составишь мне компанию в организации правильного и полезного отдыха? Разумеется, исключительно как врач?
  - Ну, - засмеялась она, - врач не имеет права отказывать в помощи тому, кто в ней нуждается. Тем более, что мои пациенты, к которым, как я заметила, ты настойчиво ревнуешь, меня о помощи, как правило, не просят. Даже интересно заиметь среди них одно исключение...
  - Значит, договорились?
  - Договорились. А в обмен на билет дарю тебе новость. Я только что из больницы и спешу тебя порадовать: уже завтра ты сможешь удовлетворить свое ненасытное любопытство коротенькой беседой с Толиком. Это потому, что жизненно важные органы оказались в стороне от трассы поражения. Но полежать ему, конечно, придется порядком: потеря крови весьма значительна.
  На концерте мы сидели во втором ряду партера. Я откровенно любовался нашей замечательной певицей, а моя спутница то и дело "клевала носом". По пути домой я осведомился:
  - Чем занимались минувшей ночью, доктор? Читали любовный роман?
  - Нет, - она улыбнулась, нисколько не обидевшись. - Не целую ночь, а целых полторы ночи. Сидела у Зайцева. Посижу ночь с ним, а утром - на работу. Не спала ни капельки... А вы, великие мои детективы, ровно ничего не заметили...
  - Да зачем же? - изумился я. - Хоть скажи: зачем ты сидела? Врачи, полагаю, справились бы и без тебя.
  - Мне хотелось, чтобы он поскорее набрался сил. Посторонний человек - всегда посторонний. Даже, к сожалению, в медицине.
  - Зачем? - снова обалдело переспросил я. - Ради чего?
  Она внимательно посмотрела на меня:
  - Можно, я возьму тебя под руку? Очень скользко.
  И добавила:
  - Зачем? Да затем, что видела, как тебе нужно, чтобы Зайцев заговорил как можно скорее.
  - С чего ты взяла? - даже рассердился я, ибо не люблю, когда кто-то, особенно женщины, разгадывают мои самые сокровенные тайны.
  - Да ведь это же у тебя на лбу написано!
  Против такого аргумента не устоять... И, каюсь, мне вдруг стало совестно. Зачем я только потащил ее на этот концерт?
  ...Утром меня милостиво допустили к Зайцеву. Говорил он еще с трудом, едва слышным голосом.
  - Может, - спросил я, - повременим, Толик, а? Потом поговорим, завтра, а?
  - Нет, - лежа спиной кверху и уткнувшись лицом в подушку, набитую, как всегда в больницах, каким-то подобием толченого кирпича, ответил он, - давай говорить сейчас. Время не терпит. Пусть сестра уйдет.
  Та, вздохнув, удалилась.
  - Вы уж, пожалуйста, недолго. Больной ведь совсем слаб, он и разговаривать-то не может.
  - Сколько надо - ни одним словом больше, - пообещал Анатолий, - ни минуты лишней говорить не будем. Итак, Андрей, слушай...
  И он рассказал мне все, чем был наполнен день в ресторане до злополучного события.
  - А золото? Приходила та девушка?
  - Приходила. Среднего роста, в шубе, отделанной по низу и бортам искусственным мехом "под горного козла". Шуба коричневая, шапка норковая, сапоги красные, в синих варежках. Волосы золотистые, глаза голубые, тип лица русский, губы утолщенные, верхняя кайма "М"-образная...
  Зайцев рисовал мне портрет четко и ясно, без всяких лишних слов, с точностью профессионала, от беглого, но внимательного взгляда которого не укрылась ни единая черточка в облике посетительницы ресторана. Я, конечно, не настолько наивен, чтобы заранее не предполагать этого, и с удовольствием записываю все показания Зайцева в блокнот - надо прислать к нему в больницу художника, чтобы сделать примерный портрет девушки из семейства борцов с преступностью. А что, если это так и есть? При этой мысли мне становится не по себе...
  Тем более, что, по мере рассказа Анатолия, в душу исподволь закрадывается некоторое сомнение: мне знаком облик этой девушки! Где-то я уже видел и эти волосы, и глаза, и даже шубку с мехом "под горного козла". Видел... Но где, когда?
  ...Во второй половине дня я вновь появляюсь в больнице и выкладываю на тумбочку перед глазами Анатолия пять девичьих фотографий:
  - Посмотри повнимательнее, старина, нет ли ее здесь, среди этих юных богинь?
  Он с трудом приподнял голову, а затем в глазах моего друга мелькнуло удивление, перемешанное пополам с восхищением:
  - Ну ты даешь, Андрей! Да ведь ты и точно, талант! Вот же она - вторая справа. Откуда взял?
  Что касается меня, то я нисколько не удивился. Я был почти уверен, что это - именно она, та самая таинственная девушка.
  Четыре фотографии я взял наугад в НТО. А пятую просто стянул из-под стекла на столе у Ивана Николаевича. Ту самую, на которую и указал Анатолий. На ней была улыбающаяся дочь моего шефа - Татьяна.
  И передо мной встал вопрос, на который не было пока никакого ответа: кто же она на самом деле, эта миловидная и избалованная девушка? Кто она?..
  Люди, не балуйте своих дочерей!..
  
  Два кусочка золота
  
  В нашей работе периодически бывает так: ищешь одно, а находишь почему-то другое. Один из примеров тому - история с Гусейновым: раскрывая дело об убийстве, мы наткнулись на факт мошенничества.
  Несколько же лет назад, расследуя аналогичное преступление, мы с оперативниками исследовали трупоискателем старый заброшенный сад на окраине города: имелось подозрение, что именно здесь убийца зарыл свою жертву. Выход трупного газа индикаторы определили в самом углу сада, у ограды. И мы выкопали: это почти невероятно - труп новорожденного ребенка! Так было раскрыто преступление по факту детоубийства, о котором мы в тот момент даже не подозревали.
  Впрочем, я, кажется, снова несколько увлекся и отошел в сторону от основной событийной линии. Что же делать, коли к этому у меня появились веские причины, о которых я сейчас и расскажу.
  ... Итак, утро следующего дня застало меня на работе, но в чувствах весьма и весьма расстроенных. Думаю, что мое душевное состояние не только легко объяснимо, но и каждому вполне понятно. Что же мне делать?
  Самый простой выход: нужно немедленно вызывать Татьяну Солодову и требовать у нее пояснений по поводу проданного ею в ресторане кусочка золота. Пожалуй, это и было бы самым разумным выходом из создавшегося положения. Но... если бы "та самая Татьяна" не была дочерью начальника следственного управления прокуратуры!
  А сам Солодов вышел на работу после болезни и ждал меня в рабочем кабинете. Хорошо, что я пришел пораньше и успел до начала работы вернуть фотографию его дочери назад под стекло.
  - Ну, - спросил он неприветливо. - Как дела?
  - Ничего! - бодро отрапортовал я. - Живем - хлеб жуем!
  Иван Николаевич мрачно и, кажется, даже несколько подозрительно посмотрел на меня:
  - Может, соизволишь, несколько подробнее?
  - Зайцеву уже лучше. Врачи говорят, что он чувствует себя вполне удовлетворительно.
  - Это хорошо. Рад. А как насчет дела?
  - Кое-какие слабенькие следы удалось нащупать, - сухо ответил я. - Но пока хвалиться особенно нечем. Все, как на той картине, которая называется "Битва в Крыму".
  - Значит, по-прежнему, "город в дыму, ничего не видно"?
  - Ничего, - пожал я плечами. - Но в ближайшие два-три дня синоптики обещают ветер. Возможно, он разгонит клубы дыма, и станет немного виднее.
  - Что ж, будем уповать на синоптиков, коли на себя не можем. - Солодов нахмурился. - Давай, действуй энергичнее.
  Я пошел и начал действовать. Вернее, даже не действовать, а просто-напросто сидеть в своем кабинете тамбурного типа, тупо глядя в открытый ящик стола. Что делать, с чего начинать?
  В одиннадцать позвонил майор милиции Горин.
  - Можешь поздравить, - покровительственно-небрежным тоном сказал он в трубку. - Охотников на твоего зайца удалось прихватить.
  - Каких охотников? На какого зайца?
  - Ну, старик, потеря чувства юмора у тебя всегда свидетельствует о плохом настроении. А то бы ты понял, я имею ввиду, что мы задержали тех парней, которые Зайцева подрезали! Хочешь посмотреть на них?
  - Не просто хочу - горю желанием!
  И я помчался в милицию. Проторчал там без малого два часа и вынес оттуда два прочных убеждения. Первое: милиция у нас знает, что делает. Я сам хотел было еще только утром дать Горину совет, но замешкался, а он, оказывается, прекрасно обошелся и без моих ценных указаний. Он просто сличил две заточенные отвертки - ту, которой ударили Зайцева, и ту, которой недавно был ранен постовой милиционер на городской улице. Эксперты быстро и без всяких колебаний заключили: отвертки самодельные, изготовлены одним и тем же мастером с применением одного и того же комплекта инструментов. Оставалось лишь допросить находящегося в следственном изоляторе бежавшего с места преступления преступника, задержанного сержантом Фатневым. Потом - проверить в городе лиц, отбывавших с ним наказание в одной колонии. Так вот в течение всего трех-четырех часов и удалось установить личность "мордатого". Он быстро во всем признался, указав даже фамилию хозяина отвертки:
  - Чужое дело, начальники, да еще, кажись, мокроватое, на свою душу брать не желаю. И без того грешен.
  Потом хозяин отвертки - некто Степовой Федор Федорович - двадцати восьми лет от роду, неженатый, русский, образование незаконченное среднее, долго и противно ныл перед Гориным о том, что все произошло чисто случайно, что Зайцева они хотели вовсе не убить, а просто "проучить", а отвертку пустили в дело только потому, что были к тому времени уже сильно пьяны.
  - А чего он, этот мужик, не в свои дела лезет, чужую деваху защищать хватается? - гнусавил он. - Вот ему это и отрыгнулось. Сам виноват.
  Второе мое убеждение вытекало целиком и полностью из первого: вся случившаяся с моим приятелем история, едва не стоившая ему жизни, - просто пренеприятнейший случай, не имевший ни малейшего отношения ни к его миссии в ресторане, ни к обнаруженному в заброшенном сарае обгорелому трупу.
  Признаюсь, что все это меня мало утешило. Злило: если бы ни этот проклятый инцидент с официанткой и пьяными посетителями, мы были бы сейчас, что вполне возможно, намного ближе к искомой истине! Но в том и заключается пресловутая романтика нашей профессии: мы ищем истину, а она от нас ускользает. Кто кого!
  И я поехал в обеденный перерыв в больницу к Зайцеву. Побыл у него вначале минут десять: в палату больше никого не пускали. Выходя, увидел в приемном покое двух женщин. Одна из них - уже знакомая мне официантка Мила. Вторую я тоже, к сожалению, знал - это Анна, бывшая жена Зайцева. Нервная, красивая женщина с утонченными манерами, она раздраженно объяснялась с дежурной сестрой:
  - Поймите же, ласточка, мне совершенно необходимо видеть этого человека.
  - К больному нельзя, - монотонным ленивым голосом отвечала "ласточка". - Врач запретил. Но я могу сообщить ему о вашем желании. Кем Вы приходитесь больному?
  - Я - его жена! - сердито выкрикнула Анна. - И у меня к нему неотложное дело. Вы обязаны пропустить меня к нему.
  Я увидел краем глаза, как побледнело при этих словах лицо Эмилии, и счел своим долгом вмешаться в ход событий.
  - Во-первых, - сказал я, демонстративно развязно улыбаясь медсестре, - перед вами вовсе не жена, а всего лишь бывшая жена больного, что не одно и то же. Встрече с ней в данный момент он, кажется, вовсе не обрадуется. Во-вторых, я могу официально засвидетельствовать, что сейчас Зайцев чувствует себя действительно неважно, а потому и встречи с чужими людьми ему, наверное, противопоказаны верно. В-третьих, - я повернулся к официантке, - мне снова придется предложить вам себя в кавалеры, прекрасная дама. Машина, как всегда, поджидает у подъезда.
  - Андрей, - Анна решительно метнулась в мою сторону. - Какие ты говоришь несуразные вещи! Здравствуй же...
  - Добрый день.
  Я люблю, между прочим, это приветствие. Оно позволяет мне избежать обращения к собеседнику на "ты" или "вы". А это особенно ценно, когда ваши отношения с ним остаются невыясненными до конца, натянутыми и двойственными. Так удобнее всего здороваться с друзьями, когда-то нагадившими вам, ибо обращение это совершенно нейтрально. Говоря "здравствуйте", вы, определенно желаете человеку здоровья и добра. А если он никакого добра и вовсе не заслуживает? Вот тогда и говорите ему про доброту дня! Потому что эти два слова - отнюдь не пожелание чего-то, а самая простая констатация факта!
  - Я не понимаю тебя, Андрей, - Анна открыла элегантную сумочку, извлекла из нее пачку дефицитных дорогих сигарет "Мальборо". - Мне нужно к Анатолию. Понимаешь, очень нужно.
  - Зачем?
  - То есть?
  - Кстати, в больницах не курят... Зачем, я спрашиваю?
  - Но... в некотором роде... я ведь все-таки... его жена! Ты должен понимать...
  И тут меня прорывает. Я зашипел по-змеиному, как всегда шиплю в моменты приступа ярости:
  - Нет уж, ласточка, ничего я тебе не должен. Вам не должен! - сказались, безусловно, в этом моем безрассудном проступке все неудачи и неприятности последних дней. - Ничего я вам, гражданка Зайцева, или как вас там теперь величают, не должен!
  Она широко раскрыла глаза и, кажется, даже испугалась. Но меня ничем уже нельзя было остановить: я намерен был высказаться до конца!
  - И не жена вы ему, гражданка! Вы - предательница, чтобы не сказать большего... И, сделайте милость, уйдите отсюда немедленно. Хватит с него всех ваших подлостей и гадостей.
  - Андрей!!!
  - Да, хватит с него! Вы столько сделали в жизни зла своему бывшему мужу, что, право же, можете позволить себе со спокойной совестью малость отдохнуть. Поэтому, прошу вас: немедленно убирайтесь отсюда!
  - Андрей Петрович, вы...
  - Вот что, сестра, - повернулся я к окаменевшей от всего этого представления дежурной, - гоните-ка отсюда эту женщину. Не допускайте ее как к Зайцеву ни под каким соусом! Я говорю вам это вполне ответственно, как лицо официальное!
  - Вы спятили с ума, товарищ Нечаев! - завизжала, очнувшись от шока, Анна. - Вы же...
  - Что "вы"? Что? Нет, это не я, а вы! Вы не смогли быть хорошей женой этому великолепному человеку, даже мизинца которого вы не достойны. Он, как и всякий честный работник милиции, не жалел себя, очищая землю от всякой нечисти, вы же... вы... вы...
  Хорошо, что вмешалась Мила, а то я, кажется, был близок к совершению правонарушения, которое именуется на нормативном языке "публичным оскорблением с применением слов и выражений, унижающих честь и достоинство человеческой личности". Но скажите мне по совести: разве было когда-нибудь у этой интеллигентной шлюхи с дефицитными сигаретами в импортной сумочке то, что можно было был хоть с натяжкой назвать честью и достоинством?
  - А разве... разве он работал в милиции? - Мила задала этот вопрос за моей спиной растерянным, едва слышным голосом. Но я его услышал. И повернулся:
  - Не плачьте, Мила, не надо. Да, он, действительно, работал в милиции. И то, что он делал в вашем ресторане, тоже было выполнением его служебного долга, выше которого для офицера Зайцева не было ничего на свете.
  Буря минула, наступил штиль: мне удалось взять себя в руки.
  - Ничего на свете, - повторил я, чтобы успокоиться. - Ничего.
  - Значит, - в ее глазах вспыхнуло отчаяние, - значит, он... только потому, что долг... да? А я думала... - она наморщила нос, и из глаз, казалось, вот-вот хлынут слезы. И я понял: конечно же, я все-таки глуп как пробка из-под шампанского! Конечно же, она думала, что Анатолий заступился за нее по совершенно другой причине. А я ей - разглагольствования о каком-то долге!
  - Мила, - порывшись по карманам, я достал измятую, но, к счастью, сохранившуюся бумажонку. - Вот эти два билета были обнаружены в кармане раненого Анатолия. Он хотел пригласить вас в филармонию, слушать Пьеху. Но не успел. Извините, что я использовал их. Тогда я просто не знал, что на самом деле они принадлежат вам. Извините меня. Возьмите.
  И я протянул ей измятую, криво оторванную бумажонку неопределенного цвета. А она взяла ее, словно какую-то удивительно хрупкую и баснословно дорогую вещь.
  - Это правда... мне?
  - Вам, конечно. Он хотел пригласить вас на этот концерт. И пригласил бы обязательно, если бы не те хулиганы, кстати, уже задержанные милицией... Вы, я думаю, можете пройти к нему в палату. Вдвоем мы уж как-нибудь уговорим жестокосердечного дежурного врача. А я подожду вас здесь.
  Позади тяжело хлопнула дверь. Я не обернулся. И так знал: ушла Анна. И унесла с собой сумку, из которой пахло дефицитными сигаретами, духами, пудрой и мандаринами. Наверное, она принесла ему даже парочку экзотических фруктов. Нужны они ему, ее поганые мандарины!
  Пока Мила ходила к Анатолию, я извинился перед дежурной сестрой за свою невольную вспышку.
  - Ну что вы в самом деле, - грустным голосом простила она меня. - Я ведь сразу поняла, что вы совершенно правы.
  И, по-взрослому, несмотря на свои восемнадцать или девятнадцать лет, вздохнула:
  - Вот если бы я была женой такого человека... я бы... - она запнулась и покраснела. И я увидел с удивлением вдруг, что она - конопатенькая и страшненькая, а такие чрезвычайно трудно выходят замуж. Но из них, между прочим, получаются, как правило, хорошие и верные жены.
  - Ничего, - утешил я ее. - Не горюйте, милая Джульетта! Ваш Ромео, несомненно, уже вышел на ваши поиски!
  ... Во второй половине дня появился Владик и доложил с короткой улыбкой:
  - Невероятно, но доказанный факт! У этой Зои-буфетчицы и в самом деле есть брат.
  - Неужели есть? - даже не поверил я.
  - Ага. Точно.
  - И он дантист?
  - Вот адрес: Первомайская, дом пятьдесят, квартира три.
  - Он сейчас дома?
  - Работает в больнице до тринадцати. По идее, сейчас должен пребывать в родных пенатах.
  - Тогда собирайся.
  - Куда?
  - В гости к дантисту, куда же еще? У меня что-то одновременно все зубы разнылись.
  Владик в ответ только пожал плечами: он явно считал подобный визит преждевременным, но зачем же возражать начальству!? И он лишь спрашивает, немногословно, как всегда:
  - Вызывать машину?
  - Вызывать.
  ... Квартира номер три была на первом этаже, в первом подъезде справа. На наш звонок дверь долго не открывалась. Мне же вообще не нравится, когда кто-то долго не открывает дверь: значит, люди по каким-то, только им одним ведомым причинам, опасаются предстать перед посторонними взорами сразу, без предварительной подготовки. Может быть, что-то прячут, закрывают какие-то свои "тайники". Хотя, впрочем, может статься и так, что там, по ту сторону двери, человек просто не одет.
  Но дверь в конце концов все-таки открывается. На пороге перед нами стоит чисто выбритый пожилой мужчина в ослепительно-белой рубашке - это, яснее ясного, ее он и надевал сейчас. В черных волосах седина, у верхней губы слева едва заметный шрамик.
  - Чем могу? - интересуется он с вежливым полупоклоном.
  - Нам нужен товарищ Доценко.
  - К вашим услугам. - Мужчина снова кланяется, и, подумав секунду, отходит вглубь коридора. - Прошу покорно войти.
  В коридоре его поджидал несколько неприятный и неординарный сюрприз: мы предъявили ему свои служебные удостоверения. Мужчина удивленно приподнял брови:
  - Не знаю, право, что может быть у меня общего с ... людьми вашей профессии. Нам трудновато, наверно, будет найти точки соприкосновения.
  - Почему же трудновато? - возражаю я. - А зубы?
  - Да, зубы, - он безоговорочно принимает шутку. - Это вы очень удачно заметили, я ведь стоматолог, а зубы растут у людей всех профессий. Но, откровенно говоря, все-таки я несколько побаиваюсь людей ... вашего рода деятельности.
  - Как и я - зубных врачей, с их инквизиторскими бормашинами и волосатыми кулаками. Но, признаюсь, у меня, несмотря на скверные резцы, все-таки намного меньше оснований для этого.
  - Я не совсем, кажется, вас понял.
  - Почему же, - я уселся на диван и показал Владику на место рядом. - Садись, товарищ Сергеев. Хозяин очень настаивает.
  - Да, да, - засуетился Доценко. - Садитесь, товарищи, располагайтесь. Извините, но я несколько растерялся, забыл предложить. Но, может быть, мы немножко... для разговора, а? - и он открыл буфет и извлек на свет божий бутылку коньяка.
  - Ей-ей не стоит, Эдуард Ефимович! Но мы с коллегой рады видеть в вас человека общительного и гостеприимного. Надеемся, что вы окажитесь и достаточно благоразумным. Поэтому позвольте перейти сразу к делу.
  - О, разумеется, дело всегда есть дело, - Доценко поставил бутылку на прежнее место, как мне показалось, даже с некоторым облегчением.
  - Я слушаю вас, товарищи.
  - Видите ли, - сказал я, - уважаемый Эдуард Ефимович, мы хотим обратиться к вам с большой просьбой. Для начала скажем, чтобы не тянуть понапрасну время, что кое-что о вас нам уже достаточно хорошо известно.
  - И что же именно? - усмехнулся он.
  - Например, то, что вы занимаетесь не только лечением, но и протезированием зубов. Последним, как бы это сказать точнее, не в силу основных служебных обязанностей, а так, в домашних условиях и чисто из любви к данному искусству.
  - Ну, что вы, право, товарищи! - возмущенно вскочил с кресла Доценко. - Вы явно заблуждаетесь, кто-то, видимо, оговорил меня!
  - Мы же говорим: исключительно из любви к профессии, но никак не с целью получения наживы! Не стоит, право, упорствовать, Эдуард Ефимович. Ведь мы можем поставить пред ваши очи людей, которым вы уже оказали эту чисто дружескую услугу.
  Доценко на минуту задумался, кивнул своей благородной с проседью шевелюрой.:
  - Раз так, то вы, пожалуй, правы. Не стоит упорствовать. Я, действительно, занимаюсь иногда этой практикой. Но только для своих ближайших знакомых - прошу иметь это ввиду! И притом совершенно безвозмездно, не беру за работу ни копейки - прошу и это учесть. Разве подобное бескорыстие уголовно наказуемо?
  - Об уголовной ответственности за "бескорыстие" говорить мы сейчас не будем, - прервал я его излияния. - Даже откроем вам одну маленькую, но чрезвычайно важную для нас тайну: в данный момент нас мало интересует ваше "хобби".
  - Объясните, наконец...
  - Нас интересуют не сами протезы, а то золото, которое идет на их изготовление. Конкретно - поступившее к вам в последние дни из частных рук.
  - Но, клянусь матерью, я ...
  - Оставьте мать в покое и не становитесь клятвопреступником! Она не виновата, что ее сынок столь бесцеремонно вступает в конфликт с законом. Поэтому, чтобы вам было немножко полегче, скажу и совсем коротко: нас интересуют даже не все слитки золота, которыми вы располагали или располагаете, а только те, которые были переданы вам вашей сестрой Зоей Ефимовной. Припоминаете?
  - Но!...
  - Вот и хорошо, что так быстро припомнили. Поверьте, нам было бы страшно неприятно производить у вас ради подобной мелочи обыск. Знаете, эта работа не из приятных - вскрывать паркет, вспарывать пуховики и подушки... В фильмах, наверное, видели... Фу!
  Доценко был, как видно, и вправду человеком неглупым. И потому, нахмурив лоб, от тяжко и явно невесело задумался. Я не мешал ему в этом. Во всяком случае, одно умозаключение он успел сделать точно - понял, что чистосердечное признание намного лучше нечистосердечного запирательства. А посему, понуро поднявшись с кресла, Эдуард Ефимович открыл дверцу мастерски вмонтированного в секретер стального сейфа. Осторожно порывшись в нем, он извлек оттуда два кусочка желтого металла:
  - Вот, возьмите, если надо. Но только я все равно ничего не понимаю в этой истории.
  - Придет время - поймете. А пока скажите: какой конкретно из двух кусочков пришел к вам последним.
  - Вот этот, -Доценко уверенно выбрал один, чуть большего размера.
  - Точно?
  - Вы ставите под сомнение мою профессиональную компетентность! - даже обиделся Эдуард Ефимович. - Вот из этого, маленького, вышло бы всего две коронки. А из этого - целых три. Я в таких вещах не могу ошибиться.
  - Хорошо, - прервал я его. - И, как только у меня возникнет печальная потребность в зубных коронках, я обращусь только к вам.
  - Милости прошу. Буду рад быть полезным.
  - Товарищ Сергеев, выдайте, пожалуйста, расписку - как вы, надеюсь, понимаете, это золото временно поступает в наше распоряжение.
  - Понимаю, - вздохнул хозяин. - А расписочки никакой не надо. Я вам вполне доверяю.
  - Великолепно. В таком случае, и мы на сей раз вам поверим, если только вы пообещаете нам никуда из города в ближайшие две-три недели не исчезать. Знаете, все эти формальности, подписки о невыезде и прочее...
  - Конечно, конечно! - даже руками замахал дантист. - Мне это очень легко обещать: ведь я - домосед, и даже отпуск провожу в городе. Так что - всегда к вашим услугам, днем и ночью.
  - Уж ладно, ночью постараемся вас не беспокоить, спите спокойно. Но, впрочем, всякое может быть... До встречи, товарищ Доценко!
  - Как же так! - вскинулся он. - А за знакомство?
  Он снова ухватился за бутылку коньяка.
  - В другой раз. Сейчас не стоит.
  - Но почему же?
  - Лично я спешу на свидание, к даме сердца. А она, увы, не переносит даже запаха спиртного. Непьющая и высокоморальная.
  - А, понятно...
  "Непьющая дама сердца" встретила меня на пороге в уже знакомом расстегнутом снизу халате, представляющем приятную возможность лицезреть без всяких помех ее длинные и стройные ноги.
  - Что за чудеса! - воскликнула она. - Не верю глазам своим! - и она попыталась, впрочем, не очень настойчиво застегнуть злополучные пуговицы. - Какими ветрами, Андрей... кажется, Петрович?
  - Попутными, Танечка, исключительно попутными. Надеюсь, что вам так же приятно видеть меня, как и мне вас?
  - О чем речь? Заходите, коли пришли. Садитесь.
  Она уселась в кресло напротив, закинув тренированным движением одну голую ногу за другую.
  - У Вас на редкость красивые ножки.
  - И только-то?
  - Ну, почему же! Все, что мне удалось в разное время видеть, получилось у Ваших уважаемых родителей довольно неплохо. Все на месте.
  - Вы пришли только за тем, чтобы сообщить мне это?
  - Нет, моя прекрасная леди, не только. Понимаете ли, на улице мне вдруг ужасно захотелось выпить чашечку кофе. Ближайший кафетерий, к несчастью, оказался закрытым. Тогда я внимательно огляделся по сторонам и увидел, что стою прямо возле вашего прелестного дома. И меня неудержимо потянуло к вам.
   - Ко мне или к папиной кофеварке?
  - К вам обоим, Танечка, к обоим! Так что сделайте, во имя вашей красоты, мне чашечку крепкого кофе. И мы, пока вашего родителя, а моего начальника нет дома, кое о чем мило побеседуем. Я приготовил для вас небольшой сюрприз.
  Она поставила кофе на журнальный столик:
  - Ну, давайте беседовать. Говорите же.
  - Лучше говорите вы.
  - Странная, однако, линия поведения! Кавалер ведь должен развлекать даму, а не наоборот.
  - В данному случае должно быть именно и только наоборот.
  - Почему же, если не секрет?
  - Потому, - с нескрываемым злорадством ответил я, - что перед вами восседает вовсе не кавалер, а следователь. Да к тому же, еще и следователь по особо важным делам.
  - Я что-то не совсем понимаю...
  - Ах, какое невезение! Сегодня все почему-то упорно не хотят меня понимать! Тогда, пожалуйста, взгляните вот на это.
  Я бросил на столик кусочек золота:
  - Вам это знакомо?
  Она со страхом глянула на кусочек металла, но тут же овладела собой. Ресницы дрогнули и тут же прикрыли большие без блеска глаза.
  - Ваше золото?
  - Впервые вижу. Ваша шутка слишком заумна, чтобы ее понять.
  - А ваша игра слишком плоха, чтобы ее не заметить.
  - Что вы все-таки от меня хотите?
  - Признания, моя прекрасная леди, только признания. Но, разумеется, не в любви. Признайтесь мне в том, как и откуда попал к вам этот кусочек золота, а также при каких обстоятельствах вы с ним расстались.
  - Но если я не могу вам этого сказать?
  - Ах, не можете? В таком случае позвольте с вами попрощаться. И попросить вас завтра к девяти утра нанести мне визит в прокуратуру. Буду ждать вас с большим нетерпением для допроса. И предупреждаю: если вас к этому времени не будет, я попрошу двух хорошо знакомых мне молодых людей напомнить вам о моем трепетном ожидании даже против вашего желания. До встречи!
  - До свидания...
  Я вышел на лестницу в ярости: проклятая девка, неужели же она замешана в этом грязном деле с убийством? Что же мне все-таки делать? Как смотреть в глаза Солодову? И, самое главное, как сообщить ему об этом?
  ... Вернулся я в прокуратуру к концу дня. Владик, с которым мы расстались два часа назад, уже сидел за столом. При виде меня он встал: как всегда, почитает начальство.
  - Какие новости? - почти автоматически задал я вопрос.
  - Наш Солодов ни с того, ни с сего в отпуск уходит.
  - Что-о?!
  - Старик уходит в отпуск. С завтрашнего дня. Ты - врио.
  - Да ты что, с ума спятил?
  - Говорю же, что сам удивляюсь, - обиделся Владик. - Только ведь он точно с завтрашнего дня уходит.
  Я влетел в кабинет начальника следственного управления со скоростью проходящего полустанок курьерского поезда:
  - Иван Николаевич, как прикажете...
  - Да, Андрей, да, - приподнялся он мне навстречу. - Ты уж понимай как хочешь, а только мне надо в отпуск. Срочно надо.
  Он как-то странно сгорбился, почему-то смущенно улыбнулся. Показалось даже, как-то вдруг стал десятка на полтора лет старше.
  - Да, - грустно повторил он. - Ты уж сам тут думай, ты уже не ребенок... Твой черед, как видно, пришел... И... сам это дело до ума доводи. Думаю, справишься и без моих советов. А я уж утречком в Ялту покачу... В шесть тридцать две. Если у тебя будет время и настроение, приходи проводить старика. А сейчас извини, но мне некогда, - несколько сентиментальные нотки в его голосе исчезли - передо мной снова был мой суховатый, всегда уверенный в себе начальник. - Ты иди, брат, иди. Отдыхать тебе надо...
  Ничего не понимая, я побрел в свой кабинет, под дверями которого на деревянном жестком диванчике восседала поджидающая меня старушка, лицо которой показалось немножко знакомым.
  - Можно к тебе, сынок? - голос с едва заметным горским акцентом.
  - Прошу, мамаша.
  Она вошла, неторопливо и обстоятельно устроилась на таком же жестком и скрипучем казенном стуле. Потом посмотрела на меня ласковыми темными, в старческих прожилках, глазами:
  - Ты, вижу, не признаешь меня, сынок?
  - Нет.
  - Ай-вай! - засмеялась она едва слышно, чтобы не обидеть хозяина кабинета. - А еще говорил когда-то, что друг моего Магомеда!
  И уж тут, разумеется, я незамедлительно признал ее: это же мать моего незадачливого путешественника Магомеда Гусейнова!
  - О, - улыбнулся в ответ я, - салям алейкум, мамаша!
  - Алейкум салям, сынок! - она подняла с полу плетеную корзину и поставила ее мне на стол:
  - Это тебе в подарок, сынок.
  - Что это? Зачем, мамаша?
  - Возьми, сынок, возьми и не обижай старуху. Ты столько для моего Магомеда сделал, назад в техникум его устроил, помог на правильный путь вернуться. Пропал бы он без твоей помощи, выгнали бы его из студентов. Возьми, пожалуйста, очень тебя прошу!
  - Да что тут такое?
  Но хитрая старуха уже прощалась со мной, стоя в дверях:
  - Ты меня извини, сынок, но я из Черкесска к знакомой своей, к старой Зулихат приехала. Она очень меня ждет, сынок. Так что я пошла. До свидания, сынок. Приезжай в гости.
  - До свидания, мамаша...
  В корзине были куриные яйца - десятков восемь, никак не меньше. Я подумал-подумал и запер их в сейф прямо в корзине, чтобы не побила утром неповоротливая наша уборщица. Потом побродил по городу и вернулся домой что-то около девяти, перед самым началом телепрограммы "Время".
  Спал дурно: боялся опоздать на вокзал, а будильник у меня сломался уже давно. Нового в магазинах никак не попадалось, и я обходился так.
  Ровно в шесть я все-таки был на вокзале. К удивлению, Иван Николаевич оказался уже там. Он крепко сдавил мне руку:
  - Все необходимые для тебя бумаги я оставил в левом ящике стола. Извини, что бросаю тебя в такой напряженный момент. Но сам понимаешь, здоровье - есть здоровье.
  - Да, - покорно согласился я. - Здоровье прежде всего.
  Мы в молчании прошлись взад-вперед по перрону. И было в нем, в этом молчании, что-то неприятное и страшно неловкое. Неужели Татьяна все-таки рассказала ему о моем вчерашнем визите? И почему она сама не пришла проводить отца?
  Словно угадав (как всегда!) мои мысли, старик устало улыбнулся:
  - Вот что хочу сказать, Андрей. Ты веди это дело... как тебе сказать?.. - он остановился, и, словно решившись на что-то, выдохнул: - Ты веди это дело так, как подсказывает тебе твоя совесть. Невзирая ни на что, и ни на кого... Понял? Всякое преступление, коли оно совершено, должно быть наказано, даже если бы его совершил твой родной отец.
  - У меня нет отца...
  - Я к примеру, - он закурил сигарету, и я с удивлением заметил, что пальцы шефа слегка подрагивают.
  - Ты, Андрей Петрович, пойми меня правильно... Мне сейчас надо уехать. Лучше будет, если я уеду, не буду тебе мешать своим присутствием. Для дела так лучше...
  Конечно же, он, как всегда, знал все! Но откуда? Не могла же рассказать ему об этом Татьяна? Не могла. Но тогда?..
  - Все очень просто, - усмехнулся Солодов, иронически глядя на меня. - Не напрягай понапрасну мозги, я все объясню сам. Сначала у меня со стола пропала ненадолго фотография дочери. Потом она также неожиданно появилась... И я, старый дурак, подумал даже, что ты в нее втрескался.
  - Но почему же я?!
  - Почему? Да потому, мой молодой друг, что только один ты со свойственной тебе педантичностью мог положить снимок на то же место, с которого его взял. Фотография лежала на столе под стеклом давно. Весь стол за это время немного выцвел, а под ней осталось темноватое пятно первоначального лака. Так ты положил снимок точно на него - миллиметр в миллиметр! Так мог поступить совершенно непроизвольно только очень опытный криминалист, поступить чисто автоматически. В нашем случае - только ты... Простой смертный удовольствовался бы тем, что просто сунул карточку туда, откуда взял - под стекло. Я все это понял, когда увидел... И обрадовался: дай им, подумал, господь... А потом случайно узнал, что ты в лаборатории управления заказал сорок копий снимка какой-то девушки. А это могло означать только одно - ты хотел раздать снимок зачем-то оперативникам...
  - Но я...
  - Не надо, Андрей! Мне нелегко и так, поверь в это. Я счел за благо объяснить все прокурору, он понял меня и предоставил мне отпуск. Благо, что давно должен. Так что - действуй без всякой оглядки на меня! Само собой разумеется, что дочери я ничего обо всей этой истории ничего не сказал, и ее... ни о чем не спрашивал. И попросил не ходить на вокзал, чтобы не сталкивать с тобой носом к носу. Служба - службой...
  - Но ведь я...
  - А вчера ты был у меня дома.
  - Да, но...
  - У тебя есть одна привычка, которую я заметил довольно давно. Выпив кофе или чай, ты старательно переворачиваешь в опустевшем стакане или чашке ложечку выпуклой частью кверху. Не знаю, при каких обстоятельствах у тебя выработался подобный динамический стереотип, но он у тебя есть. И, увидев на кухне две немытые чашки, в одной из которых лежала перевернутая подобным образом ложечка, я готов был поклясться, что гостем моей квартиры был именно мой подчиненный! Да, кстати! - он круто менял тему разговора. - Звонила жена капитана Зайцева. Жаловалась на твое поведение. Она забыла в квартире бывшего мужа свидетельство о расторжении брака, а оно ей зачем-то срочно понадобилось. Хотела попросить у Анатолия ключи, а ты не пустил ее в палату. Да еще и нахамил при этом. Неужели правда?
  - Правда.
  Не помню, что я еще плел ему до самого отхода поезда! Не помню даже, как, проводив шефа, я вернулся на работу. Открыл сейф, увидел в нем корзину с яйцами...
  - Что с тобой? - услышал я словно издалека голос Владика.
  - Ничего.
  - Ты ведь уже пять минут обалдело смотришь на эти яйца! Откуда они у тебя?
  - Ты же только пойми, старина, - прошептал я ему тоном заговорщика, - эти самые яйца привезла мне вчера мать Магомеда Гусейнова. Помнишь, того паренька, которого обокрали в поезде?
  - Ну и что?
  - А то! Обжулили его тогда мужчина и женщина. Его приметы, - я достал из ящика листок бумаги, - вот же они! "Пожилой, лет сорока - сорока двух, темноволосый, равномерно седеющий, у верхней губы слева - едва заметный шрам размером с сантиметр, направленный верхним концом в сторону правого угла левого глаза...". Не узнаешь разве?
  Поразительно, но факт: это было точнейшее описание внешности интеллигентного и вежливого дантиста Эдуарда Ефимовича Доценко!
  
  Час вращения
  
  Так называем мы тот момент в расследовании уголовного дела, когда вдруг на ваши плечи наваливается масса дел и фактов, разобраться в которых, кажется, не в силах никто на свете. Тогда мы не спим, не едим и принципиально не бреемся. Но зато твердо знаем одно - финиш уже близок! Жаль только, что знание это, как правило, с нами разделяет и тот человек, которого мы ищем - преступник. Он тоже нервничает, тоже не спит. Но это - разная бессонница...
  В деле, о котором я решил написать эти записки, "час вращения" наступил для меня... с поездки на стрельбище. Стрелял я там явно неважнецки: из трех зачетных выстрелов высадил всего двадцать очков - пятерку, семерку и восьмерку.
  - Тоже мне, - покачал головой руководитель стрельб. - Тебе в пятерку засаживать должно быть стыдновато! Таким выстрелом ничего путнего не сделаешь.
  Сойдя с огневого рубежа, я почему-то задумался. В самом деле: хорошего ничего таким выстрелом не сделаешь. Но по силуэту мишени я прекрасно видел - пуля оставила пробоину в зелени бумаги как раз на уровне человеческого сердца, наверное, даже точно в нем!
  Именно от такого попадания несколько лет назад умирал после сложнейшей операции мой товарищ Ваня Цветов - майор милиции, имя которого носит теперь одна из улиц нашего города. Ему только-только присвоили майора, и, когда в милицейскую многотиражку "На страже" ставили некролог, снимка в майорских погонах в его архиве просто не оказалось...
  Да, тогда был как раз такой выстрел. Я отлично помню: такой. И еще помню, как за четыре скоротечных минуты до смерти Цветов посмотрел на меня, сидящего рядом с его кроватью. Потом перевел взгляд на жену - Майку, которая тоже сидела у его постели уже часов десять кряду - с самого момента, когда закончилась операция.
  - Андрей, - тяжело прохрипел он, несмотря на строжайший взгляд присутствующей здесь же медсестры. - Я прошу тебя... уведи Майку...
  Она ничего не поняла, хотя и была его законной женой! Настолько не поняла, что, когда я встал и взял ее за руку, она мне не противилась. И я увел ее из палаты. Остановился в дверях, посмотрел назад, боясь убедиться в страшной верности своей догадки. Ваня захрипел и, посмотрев на меня, попытался... улыбнуться, черт возьми! Правда, у него это не получилось.
  Теперь-то я точно знал, зачем он попросил вывести Майку: не хотел, чтобы она видела, как он умрет. Сильные люди остаются сильными до самого своего конца, и правило это не признает никаких исключений!
  Так вот: на стрельбище я и вспомнил Ваню Цветова. Вспомнил, что уложили его не из современного прекрасного пистолета Макарова, из которого я оказался не в состоянии почему-то попасть в десятку, а из старого, но хорошо мне знакомого ТТ. А пистолет тот был тяжел как совесть! И только один Ваня, являясь на стрельбище, мог держать его в вытянутой руке неограниченно долго. Он стоял в своем старом и потертом матросском бушлате, который всегда надевал на поле, стоял неподвижно, словно впаянный в землю. И попадал, за редкими исключениями, только в десятки! И отвечал в ответ на наши завистливые поздравления:
  - Все идет по законам флота, мужики!
  Вот с этого-то воспоминания и начался мой "час вращения". Вернувшись в кабинет, я распорядился привести ко мне Каргинова.
  Того самого, Семена Афанасьевича, который три месяца назад прибыл в наш город прямиком из мест лишения свободы в Тюменской области. Того самого, который до сих пор нигде не работает. Того самого, мать которого трудится сторожихой, а сестра Вера ведет, как говорится, несколько фривольный образ жизни. Того самого, наконец, у которого должен быть, по моим предположениям, черный матросский бушлат, поскольку парень служил во флоте.
  Владик уезжает. А ко мне заходит скучный, как сама осень, эксперт научно-технического отдела УВД Железнов - сухопарый и довольно неприятный человек, который никогда не ошибается. Я же лично смертельно завидую типам, которые никогда не ошибаются. Их не ругают, не подвергают критике на партийных и прочих ежемесячных собраниях, им предоставляют квартиры без всяких скандалов, как нечто само собой разумеющееся, ибо они прибывают из одного края в другой не иначе, как только по воле высочайшего начальства. И, наверное, потому, что меня самого ругают достаточно часто, мы с Железновым внутренне недолюбливаем друг друга.
  - Вот заключение, - сухо говорит он. - Прочитайте при мне. Возможно, будут вопросы.
  - Будут потом. Содержание вкратце?
  - Кусочек золота большего размера - это само обыкновенное и весьма низкопробное обручальное кольцо, сплющенное зачем-то тяжелым металлическим предметом. Возможно даже, что самым обычным молотком.
  - А тот, который поменьше?
  - Тот - изо рта человека, со специфическим налетом и потерей блеска. Зубные коронки, по количеству - две. Бывшие в эксплуатации никак не менее года.
  - Это все?
  - Других вопросов вы перед нами не ставили.
  Железнов двигает в знак прощания своей длинной и тощей, трудносгибаемой шеей и степенно удаляется, аккуратно прикрыв за собой дверь. А я вслед за этим вскакиваю и подбегаю к окну. Какой все-таки приятный сюрприз! Редко, но в нашем деле они тоже случаются. Кто-то из великих криминалистов в какой-то знаменитой книге писал: "Убедиться со всей точностью в том, что ты ошибся - тоже успех в следовательской работе".
  Оглядываюсь на дверь: я в кабинете один. И, воспользовавшись этим, подпрыгиваю от восторга на месте и испускаю вопль Тарзана. Уже много лет в минуты самых сильных восторгов я подражаю ему, воплю Тарзана из знаменитого трофейного фильма, и избавиться от этой детской привычки не в силах. Получается он у меня, пожалуй, похуже, чем у артиста с длинной гривой - кумира сельских мальчишек послевоенной поры, повелителя всех животных в джунглях и покорителя непревзойденной красавицы Джейн. У нас, в отличие от него, не было только умной обезьяны Читы, и поэтому мы сам сигали по деревьям акации и срывались на землю, загоняя в задницы острые колючки...
  В окне кабинета я вижу, как всегда, зал женской парикмахерской. И в нем - надо же, ей-богу! - снова сидит Марина Васильевна Субботина! Только на сей раз за маникюром. И я, нисколько не заботясь о своей и даже ее репутации, нагло посылаю ей сквозь стекло воздушный поцелуй. Она мгновение удивленно смотрит на меня, а потом вертит, как в прошлый раз, пальцем у виска, показывая, что у меня не все дома. Ну и пусть, коли ей эта мысль доставляет удовольствие!
  Дверь за спиной тихонько скрипит. На пороге - моя знакомая Татьяна, загнавшая доверчивого папеньку в Ялту на курорт вне очереди. Я серьезно и вопросительно смотрю на нее. Дело в том, что вчера утром она уже была у меня и ровно ни в чем не созналась.
  - Но ведь золото официантке продали именно вы, - сказал я ей, - и этот факт доказан.
  - А я и не отрицаю, - дерзко ответила она. - Ну, и что?
  - Откуда золото?
  - Этого я вам сказать не могу.
  - Что ж, придется мне узнавать об этом из других источников. Не смею более вас задерживать. Завтра утром приходите снова. И расскажите все-таки мне правду. Это в ваших интересах даже больше, нежели в моих.
  - А если я не приду?
  - Если нет, - отворачиваюсь я от нее к окну, - мы просто завтра же возьмем вас под стражу. По подозрению...
  - Интересно, в чем же? - она пытается иронически улыбнуться, но губы ее предательски дрожат.
  - Мы подозреваем вас в соучастии в совершении убийства при особо отягчающих вину обстоятельствах.
  - Что? - она подпрыгивает на стуле, и накипь нахальства улетучивается с ее мордашки со скоростью звука. - Да как вы могли... Вы же... Вы... Я папе все расскажу...
  - Папе я расскажу сам. А сейчас - до свидания.
  Беру ее за вздрагивающие плечи и вывожу из кабинета, слегка даже подтолкнув в дверях: подумай, дескать, девочка, пока есть время!
  Это было вчера. А вот сегодня - она снова сидит напротив меня.
  - Подумали за ночь? - небрежно кивнув, спрашиваю я. - Это хорошо.
  По ее нетронутой косметикой мордашке понимаю, что она и вправду о чем-то думала, кроме своей внешности. И даже надеюсь, что она скажет мне сегодня правду. Или, во всяком случае, что-то очень на правду похожее.
  - Вы, - она изучающе смотрит на меня, - вы... не скажете обо всем этом папе? Я...
  - К сожалению, ничего не могу вам обещать. Но, если сказанное вами не будет иметь непосредственного отношения к ходу следствия, постараюсь.
  Она вздыхает. И, наклонив красивую голову, говорит:
  - Понимаете, мне надо было сделать, ну... аборт. Сроки были критические, и врачи не взялись. Я и взяла у тети в комоде это кольцо.
  - Украли?
  Бросает на меня стремительный и жгучий, но быстро потухающий взгляд:
  - Если вам так удобнее и понятнее.
  - Мне ничуть не удобнее, ноя привык называть вещи своими именами. И, кроме того, страшно не люблю воров.
  - Да, украла...
  - И?
  - И мне сделали... Я получила за деньги то, что просила.
  - Аборт?
  - Да...
  - Чем можно подтвердить то, что вы говорите мне правду?
  Сейчас она - в положении кролика, смотрящего в глаза солидному, хотя и сытому удаву: сожрет или отпустит?
  - Я ведь была в женской консультации. Сказали, что поздно. И я искала врача... мне посоветовали за сто рублей... Вы же в консультации можете проверить.
  - Проверим, - сердито говорю я. - Раз уж вы к нам попали, то можете не сомневаться, что каждое ваше слово будет проверено со всей тщательностью. За то зарплату получаем.
  - Ребенка вот только жаль, - она наклоняет голову, и частые жиденькие слезинки капают на ее белую кримпленовую юбку. - Только вы уж ему... папке... не говорите, а?
  - Иди, Татьяна, - говорю я ей. - Иди. Не скажу.
  Но в самых дверях, не удержавшись, останавливаю ее и задаю вопрос, явно не входящий в мою сегодняшнюю компетенцию:
  - Ребенок-то... От Виктора, что ли?
  Она смотрит на меня и с сомнением пожимает плечами:
  - Скорее всего.
  И я не могу крепко не выругаться. Про себя, разумеется.
  Через час передо мной - другой посетитель. Здоровый малый с крепкими кулачищами ровно по полпуду в каждом. Он смотрит на меня с нескрываемой злостью и даже каким-то непонятным презрением:
  - Ну, - хмуро цедит сквозь желтые и редкие зубы, - вызывал меня, что ли, начальник?
  - Во-первых, - начинаю процесс воспитания, - мы с вами детей вместе, кажется, не крестили. Так что лучше всего вам называть меня тоже на "вы".
  - А во-вторых чего сказать пожелаешь? - иронически осведомляется он.
  - А во-вторых уже не скажу, а спрошу. И вы мне непременно и подробно ответите.
  - Это уж как спросишь, да о чем спросишь.
  - Все равно ответите.
  - Ну?
  - За что вы убили вашего друга Николая Сипягина?
  - Тю! - удивленно приподнимается личность со стула. - Кольку? Да ты, видать, не в себе, начальник. На кой кляп мне Кольку пришивать? Мы с ним старые кореши. Это ты брось, начальник. Я его не убивал и даже об этом не думал.
  - Но вы, кажется, были хорошо знакомы?
  Сейчас важнее всего - задавать вопросы один за другим, как можно скорее. Хотя, конечное дело, он вряд ли убивал этого парня. Но он мог пролить свет на убийство - и в этом уж я не сомневался.
  - Ясное дело - знакомы! Я же сказал: кореши были.
  - Труп вашего кореша обнаружен в старом сарае рядом с вокзалом. Обгорелый труп. Кстати говоря, это в двух шагах от вашего дома.
  Каргинов поднялся и застыл передо мной, согнувшись:
  - Так это он... Это - Колька? Ты не шутишь, начальник? Впрочем, нет, такими делами даже вы не шутите... - совершенно неожиданно для меня он даже захлюпал носом. - Значит, нет больше моего кореша Кольки...
  - Значит, - подтвердил я. - И как же у вас поднялась рука, чтобы убить человека, гражданин Каргинов?
  - Но-но! - свирепо плюхнулся он на стул. - И ты, начальничек, все-таки соображай, что мелешь! Ты докажи, что это я его пристукнул! А на арапа брать нечего, не куплюсь - не продажный.
  - Продажный, - убежденно отвечаю я. - Кстати, чего это ты ко мне в пальто нарисовался? Извини, что тоже перехожу на "ты", но, видно, уж так будет проще. А то мы с тобой пока вроде бы на разных языках беседуем... Итак, бушлат твой где?
  - Какой?
  - Черный, флотский. В котором ты со службы пришел?
  - Бушлат, а... Так его старуха черте когда толкнула.
  - Сестра, что ли продала?
  - Ну.
  - Не в конюшне. Кому продала? Быстро говори, быстро!
  Мой окрик сламывает, кажется, сопротивление этого закоренелого "зека". Он кусает губы и говорит:
  - Ты вот что, начальничек, не ори на меня. Смерть не люблю, когда на меня орут. Говорю же я тебе, что я к этому вонючему делу - ни ногой. Сам знаешь, поди, что юшку пускать - не мой талант.
  - Но пустил же кровь?
  - Да не пускал я, - снова вскочил он. - Не трогал я Кольку! Кореш он мне, понимаешь? И знать не знаю, кто его пырнул, и ведать не ведаю! Не я это. Говорю же тебе, что не я!
  - А кто?
  - Ты - ищейка, ты и нюхай. За что тебе мясо кидают?
  - На полтона сбавь, - я нажимаю кнопку звонка. - Сейчас тебя уведут. И дадут бумаги, сколько попросишь. Сам знаешь: чистосердечное признание... Знаешь ведь?
  - Да говорю же я тебе, дураку!.. - он вскакивает с места и движется, сжав кулачищи, прямиком на меня. Только драки в моем кабинете не хватало!
  - Остынь, - шиплю я. - Остынь, хуже ведь будет!
  И он, замерев на месте, сникает:
  - Ладно, начальник, только и ты пойми поправде, что я - ни сном, ни духом. Не я это сотворил. Путаешь что-то...
  - А путаю, так помоги мне выпутаться. Где бушлат?
  Он с минуту смотрит на меня, словно не понимая существа вопроса:
  - Бушлат? Вот уж дался тебе этот бушлат!
  - Кому его продала сестра?
  - Да она и не продавала его вовсе! Кто такое старье купит? Хахалю своему отдала. У него машина, так он в бушлате-то под ней и лазит.
  
  Ох, и путанный же, несуразный какой-то получается допрос! Я вообще терпеть не могу допрашивать, предпочитаю, чтобы люди говорили мне обо всем сами. И сейчас тоже, подыскивая если не ключ, то хотя бы отмычку к душе этого парня, подбрасываю ему:
  - Ты извини, Семен, что я так. Неделикатно, что ли. Но ты пойми сам. Человека ведь убили, и подозрение есть на тебя. Расскажи мне все, что знаешь.
  - Не веришь ведь мне...
  - Расскажи, может и поверю... Хотя обещать этого не могу.
  Долго длится наш разговор, ой как долго! Часа четыре с лишним, без всякого перерыва. И лишний раз - в очередной и который! - я утверждаюсь в мысли, что порою в крупных ошибках одних в не меньшей степени бывают повинны другие люди.
  И проходят передо мной "этапы большого пути" Семена Каргина: пьяница-отец, оставивший семью и больше не вспомнивший о ней никогда, сбившаяся с пути мать, сестра, занимающаяся блудом за деньги...
  - Сестра у меня хорошая, - после долгого перерыва говорит мне Каргинов. - Не то, что я... Красивая, между прочим! И в теле. А сеструху очень как раз покойный Колька любил. Говорил: "Выходи за меня замуж, а то повешусь".
  - А она что же?
  - "А вешайся, - говорит - нисколько такого товару не жалко. На дорогах такие как ты, валяются в неограниченном количестве!". А парняга места себе не находил. Особенно когда про этого самого Эдика разузнал...
  - Про... кого?
  - Про Эдика. Это и есть хахаль, про которого я говорил. Зубной техник он, большим капиталом ворочает. А подлюга, между прочим, каких мало! "Я, - говорил Колька, - вот напьюсь, пойду к нему - и всю морду в клочья разнесу!". И еще говорил, что потом все равно на моей сестре женится. А я ему отвечал: женись, если охота. И ей говорил: иди за Кольку, он же тебя любит. За ним хорошо жить будешь. С прошлыми делами он повязал глухо, так что порядочный человек скоро будет, и ты с ним - тоже. Хотелось бы, чтоб хоть они по-людски зажили!
  Эх, Каргинов, Каргинов! Было ведь заложено когда-то и в твою смутную душу что-то хорошее - прежде, чем стал ты тем, кем сидишь сейчас по другую сторону моего стола.
  - Так это, значит, к Эдику и уплыл твой матросский бушлат?
  - Ага.
  У нас устанавливается недолгое молчание. Потом я все-таки осторожно спрашиваю:
  - А что за машина у этого... Доценко?
  Я "покупаю" допрашиваемого, и он немедленно, не заметив подвоха, "покупается":
  - "Жигуленок". Красный такой, им девке глаза и застил, козел старый.
  - Ага.
  - Чего "ага"? - подозрительно спрашивает он. - Что ты имеешь в виду, начальник?
  - Конечно же, старый козел, кто же он еще, - отвечаю я с величайшей готовностью. - У таких машины надо забирать вовсе.
  - Надо бы...
  В самом конце дня мне позвонил Иван Николаевич.
  - Устроился хорошо, - сообщил он. - Ты, на всякий случай, запиши мой телефончик.
  - Не буду, Иван Николаевич, я ничего записывать! - гаркнул я в трубку. - И так могу сказать, сразу: все страшное позади, я в своих подозрениях ошибся. Просто она взяла это кольцо у Вашей сестры, а не... Словом, понимаете сами, да?
  В трубке что-то на зло мне трескало и хрипело.
  - Украла, значит? - переспросил Солодов. - Спасибо, брат, утешил ты меня на старости лет...
  И он снова умолк.
  - Ну, почему же украла? - запротестовал я. - Так... взяла...
  Словом, теперь уж и ежу понятно, что свои семейные отношения они смогут выяснить сами, без моего вмешательства.
  Наверное, мой голос звучал несколько натянуто и фальшиво, чтобы утешить начальство. Или, что не исключено, я вообще ляпнул что-нибудь не то.
  - Украла, значит, - услышал я тяжелый вздох из Ялты. - Надо называть вещи своими именами... Значит, ты был прав, Андрей... Проглядел что-то старый дурак, под носом у себя проглядел...
  - Да почему же? - изумился я. - Ведь ничего страшного не произошло!
  - Да потому, что тебе этого, к сожалению, пока не понять. Потому, что для понимания этого надо быть еще и отцом, а не только следователем по особо важным делам! Скажи, а зачем ей понадобились эти деньги? Зачем?!
  - Я, Иван Николаевич... Я обещал никому не говорить...
  На том конце плюнули и бросили трубку.
  
  Бояться, право, не грешно
  
  Лично я считаю, что прокурору намного легче подписывать ордер на чей-то арест, чем следователю - постановление о взятии под стражу. Потому, что прокурором я никогда не был, а к следственному делу имею некоторое отношение. Но каждый раз, когда дело подходит к концу, и встает вопрос о необходимости лишения кого-то на длительный срок свободы, я начинаю испытывать колебания: а вдруг, а вдруг?.. Вдруг ты в чем-то ошибся, что-то проглядел, где-то злоупотребил догадками и домыслами, проявил излишнюю подозрительность?
  Даже хирург в целом ряде случаев все-таки имеет возможность исправить допущенную ошибку. А следователь? Вряд ли простит ему хоть один человек свое, пусть даже кратковременное, пребывание за решеткой!
  Вот и сегодня со мной творится то же самое, что я про себя именую приступом следовательского страха. Даже прокурор после моего доклада не выдержал.
  - Думаю, что Доценко нужно брать, - сказал он коротко. - Иначе может улизнуть. Подготовьте постановление и ордер.
  Я не стал возражать прокурору: как-никак, а государственный советник юстиции третьего класса! Но про себя дело с ордером решил немного потянуть.
  - Почему, старик? - изумился Зайцев, когда я прикатил к нему в больницу. - Ведь у тебя все сходится и прекрасно сшивается! А Эдуард твой, который Ефимович, может и точно - взять и скрыться. Что его сестрица-то показывает?
  - В основном, плачет сестрица. После ареста Каргинова явилась ко мне трижды, убеждала, что парень ни в чем не виноват.
  - А как же она трактует смерть своего неудачливого поклонника?
  - Никак. Похоже, он для нее и вовсе не существовал.
  - Даже жаль парня...
  - Конечно, жаль. Но ведь нет на свете ничего темнее женской души!..
  - А что бушлат? Он, действительно, был отдан девушкой Доценко?
  - Действительно. Сергеев установил.
  - И бушлат этот цел?
  - Этого я не знаю. Но именно обрывок аналогичного одеяния был обнаружен под спиной трупа, найденного тогда в сарае. Все сгорело, а этот кусок остался. Мы провели экспертизу бушлата, сохранившегося у одного из бывших сослуживцев Каргинова. Железнов установил: ткань на этом бушлате и обрывок ткани из сарая в свое время подвергались воздействию одинаковых внешних сред.
  - Так главная улика - налицо? И арестовывай его.
  - Пока это не улика, а только подозрение. Хотя, я не могу исключить, что роковая встреча Доценко с поклонником Веры Каргиной все-таки состоялась. Мог быть серьезный разговор, который и привел, в конечном счете, к убийству. Но все это - пока еще гипотеза. Все не так просто...
  Толя сидит уже на кровати. Он внимательно смотрит на меня, ободряюще улыбается. Скоро он, кажется, опять будет походить на русского богатыря, но пока лицо его еще имеет нездоровый сероватый оттенок.
  - Понимаешь, - продолжаю ему плакаться в жилетку, - не получается у меня ничего с этими кусочками золота. Все-таки факт бесспорен: к Зое-буфетчице бывшие золотые коронки попали именно из рук Каргинова.
  - Она опознала Каргинова? На очной ставке?
  - Конечно. После этого мы его и арестовали.
  - И что же он говорит?
  - Глупости говорит. Что нашел кусочек золота на улице. Ты представляешь?
  Анатолий надолго задумался. Наверное, он просто устал, и ему надоело со мной беседовать, но я-то в глубине души, как и всегда, рассчитываю на его помощь. Хотя и то верно: человек после ранения, а я к нему - со своими головоломками!
  - Ну, - поднимаюсь я, - поправляйся, старик! Хватит тебе тут валяться, работа по тебе соскучилась. Я пошел.
  - Иди, - отвечает он, - а впрочем...
  - Что "впрочем"?
  - Да так, понимаешь ли. Мыслишка одна вдруг блеснула. В порядке бреда. Больному простительно, а?
  - Давай, выкладывай!
  - Так вот, - Толик садится ко мне поближе и почему-то даже берет меня за руку. - Ты только, если скажу слишком большую глупость, не зубоскаль, пожалуйста. Но все-таки...
  - Ну?
  - Ты напрасно забыл о той истории с пареньком.
  - С каким еще пареньком?
  - С Гусейновым.
  - Почему же забыл? Я вызвал его и уверен, что он опознает мне этого прославленного дантиста. Но мне надо сейчас кого-то привлечь к делу не столько за жульничество, сколько за убийство. А для того, чтобы это сделать, мне не хватает сущей мелочи - доказательства, что эти коронки изо рта убитого выдрал именно Доценко. К сожалению, не вижу пока, кто мне в этом поможет.
  - Но ведь это же как раз видно невооруженным глазом! - Зайцев вскакивает, и, застонав, опускается на кровать снова. Но я, вконец ошарашенный, даже забываю ему посочувствовать.
  - Это, - впечатление такое, словно я глотаю холодную осклизлую лягушку, - это... ты будь добр, объясни.
   И тотчас все понимаю сам! Анатолий внимательно смотрит на меня. И соображает, что с этой секунды его слова не обидят меня, ибо я пришел к тому же мнению, что и он.
  - Да, старик, да! - взволнованно говорит он. - Конечно же, это именно она и была с ним в поезде, Вера Каргинова! Она и помогла ему обжулить Гусейнова. И золото к ее брату могло попасть только от нее! Семен не хочет втягивать сестру в грязное, как ему кажется, дело - он ее слишком любит. И потому не признается, что золото нашел не на улице, а получил от Веры. Это она дала ему зубные коронки убитого! Она, только она одна!
  Боже мой, как многим я обязан этому скромному человеку с капитанскими погонами на плечах!
  - Вот видишь, - великодушно говорит он, - вдвоем и родного батька бить легче, а не то, чтобы докопаться до такой простой и примитивной вещи. Так что давай, старик, гони. Не теряй времени, куй железо!
  И начинаю ковать.
  Уже через час передо мной сидит Вера Каргинова. Она смотрит на меня тревожными сиреневыми глазами, под которыми, однако, отчетливо проступают следы бессонницы.
  - Не спалось? - участливо спрашиваю я. - Как и где провели минувшую ночь?
  - Это уж мое дело, товарищ следователь, - довольно невежливо отвечает она.
  - Гражданин следователь. Очень прошу: впредь, начиная с этой самой минуты, называйте меня так. Договорились?
  - Что... что вы сказали? - голос ее мгновенно теряет всяческую уверенность. - Вы, наверное, пошутили, да? - она почти умоляет меня ответить на ее вопрос утвердительно.
  Но только я неумолим!
  - Но разве... разве вы меня в чем-то... подозреваете? - голос ее начинает предательски вибрировать.
  - А разве вас не в чем подозревать?
  - Вам, я вижу, одного брата недостаточно. Хотите еще и мне повесить на воротник какую-нибудь собаку?
  - Почему бы и не повесить, уважаемая... Зинаида Ивановна?
  Она бледнеет, поднимается со стула и неожиданно тяжело валится на пол. Я бросаюсь к ней, поднимаю и втаскиваю на стул. Придерживая одной рукой за плечи, другой наливаю в стакан из графина воду. Но она открывает глаза и без моей помощи. И даже отстраняет мою руку со стаканом:
  - Не надо, гражданин следователь. Уже прошло.
  Голос у нее вдруг сделался неприятно деревянным. И сиреневые глаза вдруг стали - вот чудо! - бесцветно-водянистыми.
  - Не надо, - сердито повторяет она. - Только не подумайте, что я это нарочно. Зачем же теперь распускать слюни, коли попалась? Попалась, дура... Так мне и надо! - говорит она с ненавистью. - С кем связалась, от того вшей и набралась... Спрашивайте, чего же вы замолчали? Спрашивайте!
  - Появилось желание отвечать?
  - Появилось. Благодаря вам...
  - Отвечать будете чистосердечно?
  - Про поезд даже сама вам все расскажу, без наводящих вопросов.
  - Меня не поезд интересует.
  - Не поезд? - она, кажется, даже искренне удивлена. - Тогда... что же тогда?
  - Где вы взяли золото? - резко поднимаясь из-за стола, я вплотную подхожу к ней со стороны окна. Эффект чисто внешний: так моя фигура против света кажется угрожающе огромной, черной и всезнающей. На женщин этот прием иногда действует весьма сильно. - Где вы взяли кусочек золота, который отдали своему брату?
  - Но... я не помню никакого золота, - помертвевшими губами шепчет она. - Никакого!
  - Это золото снято с зубов зверски убитого человека, - говорю я. - Не вы же, в самом-то деле, это сделали? Если же вы не вспомните, где именно его взяли, обвинение в убийстве может грозить совершенно другому человеку - в данном случае, вашему брату. Итак?
  Она судорожно заглатывает ртом воздух:
  - Дайте воды.
  - Возьмите сами. Стакан слева от вас.
  Стакан дрожит у нее в руке, капли воды падают на бумаги моего стола.
  - Пожалуйста, будьте осторожнее, - я считаю необходимым и полезным проявить неудовольствие. - Бумаги казенные. Нужные.
  Вера с ужасом смотрит на меня, и я вижу: сейчас, кажется, она по-настоящему упадет в обморок.
  - Идите, - разрешаю негромко, - отдохните в коридоре. И прошу вас: подумайте же, пока не поздно! Поговорим позже.
  ... Спустя два часа - на квартире Доценко. Я сижу в уютном кресле в углу. Передо мной на столике появляется все та же, уже хорошо знакомая мне злополучная бутылка.
  - Рад вас видеть, - приветливо, но все же несколько натянуто улыбается Эдуард Ефимович. - Мы, значит, снова встретились? И судя по довольному выражению вашего цветущего лица, вас ко мне привела не зубная боль?
  - Конечно, нет! - восклицаю я. - Просто у нас с вами состоялось весьма и весьма приятное знакомство. Захотелось продолжить. Вот и заехал к вам по пути, чисто случайно. Хочу, кстати говоря, показать вам одну бумажку и рассказать одну вполне современную сказку.
  Я вынимаю из нагрудного кармана сложенный вчетверо ордер на арест гражданина Доценко. Это - мой сюрприз для него, но я не спешу открывать свою "тайну". Хозяин квартиры вопросительно смотрит на меня и даже протягивает к бумажке руку.
  - Э, нет, - дружелюбно говорю я, отводя его руку в сторону. - Мы так не договаривались. Не сразу, пожалуйста, не сразу. Я оставляю за собой право на приятную для вас новость.
  И я, приторно улыбаясь, продолжаю издеваться над ним дальше:
  - Хотите, расскажу вам одну детективную историю?
  - Извольте! - восторженно, с величайшей готовностью восклицает он. - Особенно, если она - из вашей личной практики, - и, не шибко веря в мою порядочность, подозрительно косится на ордер.
  - Вот и хорошо, дорогой Эдуард Ефимович.
  Пусть послушает! Мне просто необходимо "выдержать" его такой изощренной пыткой. А заодно, и еще раз проверить кое-какие свои соображения...
  
  Детективная сказка
  
  Жил-был у бабушки серенький козлик... Вернее, даже не козлик, и вовсе не у бабушки. Просто-напросто прозябал на свете некий богомерзкий тип, которого мы в дальнейшем, чисто ради удобства повествования будем называть Преступником.
  Так вот. Преступник этот был человеком весьма интеллигентным. Имел кооперативную благоустроенную квартиру, и даже считался в свое время завидным женихом. Но семью он по каким-то известным только ему причинам, а скорее всего, из соображений экономии, не завел.
  Время шло, и недостатка во временных спутницах у него не было - они с удовольствием сопровождали его на Черное море и другие курорты. Но временные спутницы жизни, при всей массе своих несомненных женских достоинств, имеют, как правило, один существенный недостаток: за равные промежутки времени они требуют несравненно больше средств, нежели наши законные жены. И Преступник начал изобретать новые "статьи дохода". Он был врачом и занялся, помимо основной работы, еще и подпольной частной практикой. Таким образом, проявилась в очередной раз на нашей планете основная закономерность развития личности низкоморальной: чем старше становилась сама личность, тем моложе были дамы его сердца и, что естественно, все больше денег уходило у него на их содержание. При таких-то обстоятельствах Преступник и познакомился с Красавицей - для удобства повествования мы будем величать некую особу именно так.
  Красавица всерьез увлеклась стареющим, но все равно элегантным и цивилизованным Преступником. Ей нравилась широкая, как Черное море, его жизнь, при которой не приходится тратить времени на подсчет денег и составление сметы расходов на следующий месяц. Она покинула без сожалений и колебаний неплохую секретарскую работу и целиком и полностью села на шею своему возлюбленному, требуя от него все меньше ласк и больше денег.
  И эта постоянная погоня за деньгами, неудержимая, так сказать, любовь к ним, заставила их однажды совершить то, что на языке юристов именуется совершением преступления группой лиц по предварительному между ними сговору. По пути с очередного курорта они обжулили доверчивого молодого человека неславянской национальности. При этом Красавица увлекла пьяного парня в заброшенный сарай на одной из хорошо знакомых ей железнодорожных станций, а Преступник, мастерски разыграв сцену ревности, хлопнул того пока еще не установленным тяжелым предметом по голове, кстати, не слишком, по всей видимости, умной. Расчет сообщников был прост и весьма точен: парень, скорее всего, не заявит в милицию, устыдившись своей собственной роли в этой неприглядной истории. Так оно, между прочим, в дальнейшем и получилось.
  А Преступника по возвращению со своей молодой пассией в родные пенаты, ждал неприятный сюрприз: вернулся после дальней дороги с долговременным пребыванием в надежном казенном доме брат Красавицы - некто Грубиян. И этому самому Грубияну Преступник почему-то вдруг сразу не приглянулся. То ли возраст у них оказался разным, то ли Грубиян и вправду возжелал Красавице добра и счастья, но он категорически потребовал, чтобы любовники немедленно прекратили свою связь, желая выдать Красавицу-сестру за своего приятеля, которого мы назовем Кавалером.
  - Ни за что! - воскликнул при личной встрече с Кавалером Преступник. - Мне слишком дорога Красавица, чтобы я мог жить без нее!
  - Ни за что! - воскликнула и сама Красавица в ответ на упреки и ультиматумы брата. - Ни за кого другого я замуж не пойду! Не хочу плодить нищету. И, кроме того, мне слишком дороги деньги моего стареющего возлюбленного...
  Любовь, говорят, зла... Вот тогда-то на арену действий и вылез сам кавалер, собственной персоной. Он явился к Преступнику домой и пообещал ни мало, ни много, а просто... отворить тому кровь и не затворить обратно. Благо, кое-какой скромный опыт у него в этом деле уже имелся... Постепенно наглые приставания Кавалера становились все более активными, а угрозы - более реальными и беспокоящими не на шутку. Но старому козлику, то есть Преступнику, как видно, очень не хотелось расставаться с Красавицей. А чтобы она сама не ушла от него к молодому претенденту, он принялся ее откровенно шантажировать той самой историей в поезде. Дескать, если покинешь меня, мне больше в жизни ничто не дорого и терять особо нечего - сам сяду за решетку и тебя вслед за собой потяну. А Красавица взяла да и рассказал об этом брату Грубияну.
  - Откупимся от сволочи! - энергично решил тот. - Деньги все на свете могут! Вот только, где их взять...
  И, желая избавиться от уже порядком ей надоевшего ревнивого возлюбленного, Красавица решила сделать это... за его же счет! Она знала, где хранится у Преступника золото и строила смелые планы проникновения в этот его домашний сейф-банк. Но однажды обнаружила небольшой кусочек золота прямо на полке серванта в доме любовника. "Преступник, - подумала она, - как Кощей Бессмертный, он уже не считает своих сокровищ и, конечно же, вряд ли хватится какого-то кусочка". И она взяла его себе. Наверное, в память о Преступнике... А потом отдала брату, чтобы тот обратил этот кусочек золота в деньги. И она была этим счастлива. И Преступник тоже был этим счастлив. Потому что он забыл кусочек драгоценного металла на полке вовсе не случайно - он положил его туда специально, рассчитывая на не слишком чистые руки своей Красавицы.
  А сделал он это вот почему. Дело в том, что всего за три дня до этого к нему в очередной раз наведался Кавалер. Возможно даже, что он был при этом в определенной степени пьян. Возможно также, что, в ходе оживленной беседы с хозяином квартиры гость извлек из кармана нож или что-нибудь еще в этом роде. В результате всего вышесказанного Кавалер вынужден был перейти от состояния алкогольного опьянения к состоянию вечного покоя - короче говоря, благодаря решительным и инициативным действиям Преступника, превратиться в бездыханное тело. Естественно, что хозяином овладел при этом некоторый ужас, что, впрочем, вполне объяснимо. Но он быстро взял себя в руки и начал думать, как лучше скрыть следы всего случившегося. Думал-думал и придумал! Ведь он был человеком неглупым.
  Поздно ночью Преступник выволок труп из своей квартиры в машину и дал газу. Но куда? Куда ехать-то?.. И Преступник вспомнил о том старом сарае, где он когда-то уже был по несколько иной причине со своей Красавицей. Приехав туда, он бросил труп в угол и задумал сжечь его, чтобы вместе с ним сгорели все улики. Он облил его горючей жидкостью из канистры, которая всегда была под рукой - в машине. В ней, кстати, хранился не бензин, а именно керосин - для использования на даче, где пока еще не было электроснабжения. А потом, заметив, что во рту у трупа есть два золотых зуба, он не удержался - выдернул, проявив одновременно "профессиональный интерес", замешанный на обычной жадности. Именно эта жадность, как говорится в известной поговорке, фраера и сгубила!
  Чиркнул спичкой, предварительно обложив труп промасленным старым бушлатом, в котором он ползал под машиной, Преступник решил: все, концы спрятал в воду! И вернулся домой. А дома его снова начал раздирать дикий страх. Он лежал в постели и думал только об одном - как же окончательно замести следы преступления? И решил: затихну и буду ждать - "лягу на дно". Но тут в гости к нему вновь пришла Красавица. И... попросту сперла с полки серванта важнейшую улику преступления: что поделаешь - женщина есть всегда и всего-навсего женщина! И он обрадовался - пусть! Она не признается никогда, что совершила кражу - это же преступление. А если даже и признается, он всегда сумеет отказаться от этого страшного вещдока...
  Но дело обернулось даже лучше: Красавица отдала кусочек золота своему брату, а тот его продал. Но здесь сыграл свою роль пресловутый закон подлости - он продал его не кому-нибудь, а ... родной сестре Преступника! А та незамедлительно вернула его по старому адресу, замкнув этот своеобразный преступный круговорот.
  Во время же данного круговорота кусочек золота и привлек внимание работников прокуратуры и милиции - людей, как известно, до неприличия любопытных. Они-то живо установили, что гараж Преступника находится в пятистах метрах от старого заброшенного сарая. И, опять же по закону подлости, нанесли в гараж этот как раз сегодня утром визит, в результате которого стали обладателями бочки с керосином, аналогичным по химическому составу с тем, который был применен для сожжения трупа.
  Кроме того, все упомянутые в этой детективной сказке действующие лица уже дали свои показания, с головой уличающие Преступника.
  ... Примерно в таком вот духе я вещал перед уважаемым Эдуардом Ефимовичем. Последние пять минут повествования Доценко стоял передо мною, заложив руки за спину, в двух шагах от моего кресла. И был, как ни странно, совершенно спокоен! А мне ведь нужна была его реакция. Бурная, изобличающая реакция!.. Он должен, просто обязан был после моего монолога вцепиться мне в горло! Это было бы еще одним, и вовсе нелишним подтверждением его вины. Хотя было и еще одно - отпечатки пальцев на куске сгоревшего бушлата и руле автомобиля Доценко оказались идентичными. Но ему, разумеется, я об этом не сообщил: мне хотелось его собственного признания. И я, надо сказать, получил его буквально черед несколько секунд после окончания своего рассказа.
  Лицо Доценко вдруг перекосилось, и он медленно, так медленно, что я не заподозрил ничего дурного, вывел из-за спины правую руку. В ней был... пистолет! Его вороненая, сияющая грозной силой сталь смотрела мне прямо в лоб!
  Каюсь: я почувствовал, как по спине, между лопатками, вдруг пробежал холодный ручеек пота. Я понимал, что Доценко нечего терять, и он, не задумываясь, может нажать сейчас на курок.
  - Ты угадал, - глухо сказал Доценко. - Все почти так и было.
  И я обрадовался. Конечно, настолько, насколько возможно радоваться в сложившихся обстоятельствах - под дулом пистолета. Но он не повысил голос. И в этом было мое спасение. Потому, что на его возможный крик с лестничной клетки немедленно влетели бы два милицейских сержанта. И тогда бы он нажал на курок сразу... А я получил бы "решающее доказательство", к которому так стремился весь последний месяц. Но он не кричал... А потому у меня оставалось какое-то время - может быть, секунда, и целых десять. Мозг заработал с точностью электронно-вычислительной машины, в нем даже что-то при этом потрескивало...
  Я понимал: моя последняя надежда - оставленный на краю стола ордер на арест. Чтобы взять его, Доценко придется сделать хотя бы полшага вправо. При этом, что вполне естественно, он на какое-то мгновение отклонит дуло своего ТТ в сторону - это всегда и чисто непроизвольно происходит при поворотах корпуса. Но как заставить его взять бумажку, как?
  - Не делайте глупостей, Эдуард Ефимович, - сердито и не своим голосом говорю я. - Вы еще успеете насидеться, все впереди. А сейчас...
  - Сволочь! - шипит, багровея, заливаясь неприятно малиновой краской, Доценко. - Неужели ты, гадина, думаешь, что выкрутишься? Нет, не выйдет! Паразит!
  - Это все лирика, Эдуард Ефимович. Предлагаю вам не делать глупостей, а просто элементарно купить у меня вот эту бумагу. В ней - постановление о вашем аресте. Начальством оно пока не подписано, и я, так и быть, не буду просить за нее слишком дорого. Тысяч восемь-девять - сторгуемся? Ну, могу сотню-другую рубликов сбросить...
  Утопающий хватается за соломинку. В моем случае, как это ни печально, но утопали мы оба. И тоненькой соломинкой была моя ложь во спасение, а его - этот злополучный ордер, которым еще полчаса назад я театрально размахивал перед самым его носом.
  Ухватится он за эту соломинку - да или нет?..
  Доценко наклоняется к столу, дуло пистолета едва заметно смещается в сторону. И в то же мгновение я с криком бросаюсь на него. Гремит выстрел, щеку обжигает близкая струя раскаленного воздуха... Но я цел! И, к тому же, вешу на своем противнике. Дверь с грохотом распахивается - мои сержанты наседают на поверженного преступника со всей своей весьма основательной добросовестностью.
  Доценко, пытаясь вырваться из их рук, визжит каким-то диким, осатанелым криком, бьется головой об пол. Надев на него наручники, мы отпускаем его. И он, почувствовав на руках безразличие металла, вдруг как-то мгновенно затихает. Только из глаз его, устремленных на меня снизу вверх, катятся злые слезы - я вижу такое первый раз в жизни. И столько в его взгляде неприкрытой ненависти, что я снова ощущаю на спине противную холодную струйку.
  - Забирайте, хлопцы, - не желая показать своего состояния, говорю я. - Грузите товар в машину. Кончена комедия.
  В дверях квартиры Доценко останавливается и снова смотрит на меня:
  - Ах, какая же ты сволочь! Купил, купил, гад, как мальчишку! Но подожди - не здесь, так на том свете все равно встретимся, посчитаемся!
  - О чем речь! - стараясь выглядеть пободрее отвечаю я. - Всегда рад встречам со старыми знакомцами. А с вами мы встретимся значительно скорее, чем вы представляете. Может быть, даже сегодня.
  ... Спустя три дня под вскрытым паркетом на кухне квартиры Доценко эксперты обнаружили рыжие комочки запекшейся крови. Это была кровь человека, той же группы, что и кровь убитого в сарае.
  Наблюдательный и въедливый Железнов нашел и тщательно вымытый пластмассовый молоток для отбивания мяса - там же, на кухне, в хозяйственном шкафу. На его рукоятке удалось обнаружить скрытые следы все той же крови... Прибывший из Баку Гусейнов безошибочно опознал и самого Преступника, и его прекрасную спутницу Красавицу. Последнюю точку в деле помогла поставить эксгумация трупа убитого - его смерть наступила именно от удара указанным выше молотком.
  Что оставалось Преступнику? Только признать себя виновным в совершении преступления, предусмотренного статьей 104 Уголовного Кодекса...
  Вот и вся история. Остается только добавить, что закончилась она еще полтора месяца спустя после нашей столь памятной встречи с гражданином Доценко: именно тогда ему вручили копию обвинительного заключения.
  Дело, однако, завершено, и я, облегченно вздохнув, выхожу из своего уважаемого здания наружу. На пороге лицом к лицу сталкиваюсь с чем-то взволнованной Субботиной.
  - О-ля-ля! - восклицаю я, не в силах скрыть от нее своего радужного настроения. - Вы чем-то обеспокоены, мой милый доктор? Неужели кому-то из ваших пациентов неожиданно стало хуже, чем было до встречи с вами?
  Марина Васильевна смотрит на меня, как на сумасшедшего:
  - Я сейчас была в милиции, - тихо произносит она.
  - Ну и что? Все там будем.
  - Мне рассказали там всю эту... жуткую историю.
  - Но какую именно?
  Она вдруг часто-часто заморгала глазами, и неожиданно черные потоки туши с ее ресниц устремились вниз по щекам. Она как-то неловко всплеснула руками и уткнула лицо мне в воротник. И... заревела!
  Никогда в жизни еще не был я в более дурацком положении! Она ревела в голос, прямо посреди тротуара.
  - Ну-ну, - неопределенно мычал я, оглядываясь на идущих мимо прохожих: они, наверное, считают меня подлецом, доведшим бедную женщину до слез. - Ну, Марина же... Да что случилось-то? Кто тебя обидел? Ты мне скажи, может, я чем смогу помочь, а? Ну, Марина...
  Она поднимает голову, вытирает лицо моим платком. И только потом почти зло выдыхает:
  - Господи, да чем же ты мне можешь помочь? Чем, если сейчас в милиции мне поведали твою молодецкую историю с арестом и задержанием Доценко? Почему ты не сказал мне, что тебя тогда чуть не убили? Почему, я спрашиваю?! - она, кажется, от гнева даже слегка топнула ногой. Во, чудеса какие!
  Я засмеялся:
  - Не стоит переживать, хотя и спасибо тебе за волнения. Но меня не могли убить.
  - Да? Ты так думаешь? Еще как могли!
  - Нет, не могли... Потому, что я не желаю, Марина, быть твоим пациентом. Никогда и ни за что!
  - Да ну тебя, Андрей... Ведь это же очень серьезно. Обещай мне немедленно...
  - Обещаю!
  - Что обещаешь?..
  - Я обещаю сейчас же, немедленно, раздобыть два билета на последний сеанс в "Октябрь". Там, говорят, отличный детектив крутят! Пойдешь?
  Она посмотрела на меня, повернулась и пошла вперед по улице. А я? Я, конечно же, побрел за ней следом...
  
   1984
  
  
  
  

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"