Едва стоило зацепиться за несуразный облик и повадки Муншенка, как тут же нахлынули мутной волною воспоминания, с ним связанные. Вот он первый раз наблюдает из-за стекла за Ларсом, бессвязно и почти истерически выплевывающим описания своих видений в лицо бесстрастному фон Линде. Силуэт будто наклеен на полупрозрачную перегородку, лишь изредка шевелятся пальцы, да голова чуть дергается, когда Ларс срывается на крик. Вот Муншенк идет по коридору в сопровождении Хильды, старшей медсестры, идет своей странной походкой, и душевнобольные отводят от него свои взгляды, а он не смотрит на них. Когда Хильда говорит с ним, он слушает, немного наклонив голову вправо, редко моргает, кадык его подергивается. В углах его рта - крохотные белые комочки запекшейся слюны, а мясистые губы под щеткой усов, похоже, пересохли и скукожились, как две сушеных сливы. Вот он аккуратно перешагивает через порожек входной двери, потешно вытягивая свои длинные тощие ноги, и становятся видны узкие полоски белой кожи, поросшей редкими черными волосками, между брюками и ботинками. В общем, воспоминания большим образом касались особенностей внешнего вида этого странного человека, приходившего в клинику, похоже, только ради Ларса. Было среди них одно особенно странное...
Однажды, когда промозглый ноябрь милостиво выкатил слабо греющее, но все же приятное человеческому сердцу дневное светило из-за надутых градом графитовых туч, медсестры вывели наиболее спокойных больных на прогулку. Ларс кутался в войлочное одеяло и думал, чем бы занять себя - карандаш и блокнот были опрометчиво оставлены в палате. Зло и нервно кусая мундштук сигареты, он бродил по маленькому парку, разбитому на заднем дворе клиники. Вдруг из-за скучно-серого лохматого самшита вывернул Муншенк, беспечно вихляя тростью из стороны в сторону. Они чуть не столкнулись - каждый думал о своем. Ларс не знал еще тогда имени этого усача в антикварном пальто, однако видел его за кабинетным стеклом уже не менее двадцати раз. Муншенк в последнюю минуту свернул, чтобы обогнуть Ларса, но тот, не выдумав шутки более забавной, застыл, щелкнул каблуками больничных туфель и гаркнул сипло: "Здравия желаю, господин наблюдатель!". В один миг лицо усатого наблюдателя закаменело, побелело и съежилось. Он отскочил едва ли не на метр вбок, неразборчиво пробормотал себе под нос какое-то ругательство и галопом понесся по засыпанной прелыми листьями аллее. Ларс смотрел на него и не знал, чего ему хочется больше - смеяться, показывая пальцем на Муншенка или же догнать его, разговорить, узнать его роль.
В тот раз он так долго колебался, что не принял никакого решения. Позже, однако, пришлось делать более страшный выбор, судя по строчкам в дневнике - сам Ларс не помнил этого эпизода. В нем странным образом принимали участие некоторые химикаты, не из тех, что обычно давали ему врачи - он сам нашел их, а точнее, выменял у соседа, страдавшего расстройством психики, мешавшим тому засыпать. Тогда, судя по датам, Ингрид вновь стала приходить к нему, полускрытая туманным флёром видений. Она, то в прелестной серой искрящейся шубке и муфточке, то в подвенечном платье и фате, дразнила его, и звала к себе: милый, нам будет хорошо вместе, лишь только ты и я в густой пелене, как под пуховым одеялом...
Вот из-за этого, как Ларс считал тогда, кошмара он и договорился с толстым морщинистым Альрихом. Пять зелено-белых продолговатых пилюль перекочевали в его карман, а взамен он отдал свой миниатюрный радиоприемник. "Все равно ни одна радиостанция не передаст тех новостей, которые жду я", думал Ларс, "и нет такой музыки, что сравнилась бы с той позвякивающей мирной тишиной, что была у нас во время праздничного ужина; из тех, кто ужинал тогда, ныне один лишь я еще могу использовать вилку и нож, остальные уже не в этом мире".
Проглоченные пилюли наполняли его веки и середину лба чем-то теплым и вязким, будто топленым медом - с каждой секундой все сильнее становилось желание уткнуться щекою в подушку и, закрыв глаза, уснуть, но не видеть снов. Наконец, когда Ларс не смог уже больше сопротивляться, он так и сделал: лег, приобнял подушку, завернулся в жесткое суконное одеяло и закрыл глаза. Сон обрушился на него подобно водопаду; то, что раньше виделось отчетливо, сейчас было размыто до неузнаваемости, и обычные шумы обратились изощренной диссонирующей мелодией. Действительно, видений никаких не было, и сон длился долго, очень долго. Отчего-то Ларс сам проснулся, когда еще не рассвело, и хмурая медсестра тихо сопела, уронив голову на полные крепкие руки. Он тихо, как муравей, прокрался в коридор, стараясь не шуметь, посетил ватерклозет и вернулся. Стоило прилечь, как вновь на него рухнул сон, на этот раз содержавший ужасное зрелище.
Равнина из железных труб и пластин простиралась повсюду, и повсюду на ней копошились люди. Жестокие богоподобные существа, нечто среднее между гигантскими многоножками и ухмыляющимися младенцами, раззявив беззубые рты, собирали людей и жевали, роняя кровавую слюну на холодное железо. Тот человек, что находился ближе всего к Ларсу, поднял голову. Это был Муншенк, только без усов и с вытаращенными, как у лемура, глазами.
- Спаси меня, - прохныкал он. - Спаси меня от них, укрой меня, пусть они увидят тебя, не меня. - Ларс заметил приближающееся существо, плотоядно шевелившее губами. Страх охватил его: должно быть, так же чувствует себя мышь, застигнутая безжалостной голодной змеей, в чьих глазах видно небрежение к чужим жизням.
- Нет! Умри лучше ты, я же не желаю оставаться здесь больше! - закричал Ларс, отталкивая безусого, лупоглазого Муншенка. - Вот, он здесь, возьмите его, а меня обойдите стороной! - и тут страшная равнина завертелась перед его глазами, все померкло.
Он проснулся вторично. Сердце колотилось с утроенной скоростью, белье пропиталось потом и липло к телу. Ларс чувствовал тогда, что увиденное им каким-то непостижимым образом повлияло на ход событий здесь, в мире по эту сторону сна. Это пугало его, и оттого в его рассказе в тот день, когда фон Линде, как обычно, внимательно и бесстрастно внимал его словам, не было ни капли правды.
Ноги затекли от долгого сидения в одной позе. Ларс вздрогнул, сбрасывая странное оцепенение, охватившее его разум, увлекшийся воспоминаниями. Он будто заснул сейчас - читая дневник, он видел не размашистые, кривенькие буковки, выведенные собственной рукою: его мысленному взгляду предстали вновь картины того странного прошлого, проведенного на грани между бредом и наркотическим опьянением. Дневник все так же покоился на коленях, меж разведенных рук; раскрытую страницу венчала строка "Муншенк погибнет, ведь я видел это во сне". Фраза эта была выведена крайне тщательно, с усилием, некоторые буквы были обведены по нескольку раз.
Да, так оно и было. Теперь Ларс вспомнил, зачем он приходил к фон Линде на каждодневную исповедь, касающуюся только сновидений; стационарным лечением и наблюдением занимались другие врачи. Кошмары на протяжении всех тех месяцев, которые Ларс провел в лечебнице, хоть и были относительно редки по сравнению с промежутком между исчезновением Ингрид и помещением в клинику, все же преследовали его, будоража сознание и - как он ясно вспомнил сейчас - саму ткань реальности. Он то ли провидел спящей частью рассудка события, непременно ужасающие - убийства, катастрофы, буйство стихий - то ли влиял на них неким мистическим образом.
Это открылось одним пасмурным утром. Ларс сидел и записывал очередной свой сон, другие пациенты в палате тоже развлекались, как могли. Радио невнятно бубнило последние новости - добыча угля, визит Сенатора в провинцию, новая марка традиционного белого вина - и тут Ларс почувствовал, что нечто в голове кричит от ужаса, вызванного встречей с непознаваемым. Диктор с фальшивой, дежурной скорбью в голосе сообщал о крушении электропоезда Альтштадт - Ройсмаркт - Петерсдорф: две сотни погибших, полностью раздавлены три вагона, ведется следствие. Дневник же десять минут назад пополнился следующим отрывком: "...вижу повозку... нет - это, кажется, поезд. Он едет на запад далеко отсюда, едет из столицы, я вижу его как будто через огромную подзорную трубу из ржавого железа, стекла мутны и исцарапаны, но кое-что все же видно... вот он несется с огромной скоростью, и я понимаю - он едет на свидание с Хель, торопится, боится опоздать. Так сильно торопится, что проскакивает стрелку и стремительно слетает с рельс, два, нет, три вагона - в щепки, в хлам... окровавленные тела повсюду, некоторые еще шевелятся... их, должно быть, около двухсот... молюсь богам о прекращении их мук".
С тех пор Ларс непрестанно сверялся с новостями и находил, находил, находил подтверждения своей догадке. Его сны имели плоть, и плоть та была смертью, болью и кровью для других, оборачиваясь лишь страхом для него - своего наблюдателя. Правда, были и другие сны, никогда не обращавшиеся явью, но пытавшиеся казаться явью, насколько это возможно. В этих снах Ларс был счастлив, как ребенок в погоне за мечтой, или за любимой книжкой, или в компании верных, добрых и честных друзей. В таких снах к нему приходила Ингрид, и целовала его воспаленные веки, прохладной ладонью касалась лба и небритых щек, и горячечная дрожь утекала далеко-далеко; к ней на смену приходили покой и блаженство.