Аннотация: был под впечатлением от Детвишера и решил написать подобную гадость, только по-моему, получилась не гадость))) а вообще это взгляд анархиста на фашизм: любовь в клетке, когда клетка является государством, невозможна
Война - единственный стимул жить. Я убиваю, следовательно, я существую. Да, я воевал, например, в Африке. Там реками напалма с небес превращались в обугленное нечто под резиновой коркой девственные тропические леса, редкие островки чистой земли с дикими племенами на них...я бомбил Лондон, и мы смогли сломить сопротивление мятежного острова. Я устраивал резню в Нью-Йорке, взрывал здания в Лос-Анжелесе...всего и не упомнишь.
И каждую ночь я слышу стоны и крики раненых и умирающих, слышу треск пожаров, хруст деревянных балок, хруст кости, вижу бордовые густые реки крови и куски обугленной кожи, обгорелой плоти...во снах.
Я сражался отважно и храбро, но так и не полюбил свое государство. Потому что в нем некому полюбить меня.
Я посмотрел на часы - без двух минут восемь. Я опаздывал на работу. Обычно я пунктуален, хоть за опоздание никто не даст тебе по шапке, поэтому я занервничал.
- Долго еще пробка рассасываться будет? - поинтересовался я у водилы.
- Да недолго, - махнул рукой тот. И тут же начал песню, которую я за время поездки слышал уже три раза: - Да "Фольксваген" машина - дерьмо, вечно ломается! А нехай сейчас встанем, мотор заглохнет?
Но машина у таксиста не заглохла, и вскоре я уже расплачивался с ним.
- Хайль! - рявкнул я дежурному в "аквариуме" на первом этаже.
- Хайль! - ответил тот и сделал салют, как и полагается унтерслужащему перед юберслужащим.
Я вызвал лифт и стал ждать.
Я размышлял о сегодняшнем пациенте. Самое главное было - не сорваться. Я же опытный врач? Не так ли? Повидал разные случаи. Ну вот и лифт.
Я вошел в кабину лифта один и нажал кнопку под номером "одиннадцать". Лифт плавно поехал вверх, чуть придавливая меня к полу.
Я посмотрел сквозь стеклянную кабину на город.
Вот вниз ушли первые этажи мегазданий, исписанные пацифистскими граффити. Пацифисты стали чем-то вроде субкультуры, андерграундом, и очень гордились своими художественными достижениями. Как-то раз кто-то даже взломал сайт Вермахта и выложил на нем фотографию стены, исписанной лозунгами хиппи - и с человеком в маске на фоне этой стены.
Заморосил дождь, оставляя водяные стрелы на стеклянной поверхности передо мной, картинку города размыло, и когда через мгновение вновь выглянуло солнце, я увидел уже какую-то песочницу с налепленными формочкой домиками, а между ними - маленькие игрушечные гаубицы и танки.
В небе кружили "Фиаты" и "Хейнекели".
Совсем не игрушечная война просочилась в пределы мегаполиса, сейчас на улице даже могли убить. Но что нам смерть? Это привычное дело.
Двери лифта с мелодичным звоном разъехались в стороны, и я шагнул в пахнущий лекарствами коридор.
По радио передавали стебовый вариант "Песни Гитлерюгенд". Нежный мальчишечий голосок выводил:
Мы дети рабочих, встанем за нацию и расу,
Мы смелые дети, а унтерменши ПиПиПи!
Я усмехнулся и, подойдя к двери своего кабинета, начал нашаривать в кармане ключи.
Меня кто-то хлопнул по плечу.
Я обернулся и увидел Андрюху.
- О, здорово! - воскликнул я. - Только из отпуска?
- А то! Помнишь, какой сегодня день-то? - жизнерадостно отозвался этот толстяк, халат на котором был натянут как рубашка на слоне.
- Да уж, - выдавил я сквозь зубы, думая об унтерменше.
- Чего "да уж"? Сегодня ж у меня юбилей!
Я в досаде хлопнул себя по лбу.
- Ну точно! А я и забыл совсем! Работа...
- Приходи сегодня с Валькой в мой кабинет. Пить будем.
- Ладно.
И Андрюха пошел дальше по коридору, а я продолжил копаться в замке.
Я сидел в своем кабинете с фальшивыми окнами - голографическими обоями (даже машины на дороге двигались) и ждал. Я заранее чувствовал, что все пойдет не так, не так, но ничего не мог предпринять, не мог себя успокоить.
Я украдкой подошел к шкафу, достал из него бутылек со спиртом, встал под камеру, чтобы "Большой Гитлер" не видел меня, отвинтил крышечку и влил в себя несколько сот грамм огненной воды.
Но лучше мне не стало. Я поставил бутылек на место и снова сел за стол.
Достал недожеванный мной с вечера бутерброд и упихал его себе в рот.
Тут же электронный женский голос из ниоткуда сообщил мне, что подошел пациент.
Я инстинктивно стиснул зубы и схватился за края стола и выплюнул:
- Пусть заходит!
Входная дверь отъехала в сторону, и на пороге появился ОН.
Этот отброс.
Этот недочеловек.
Это отребье.
Это говно.
Унтерменш.
Я посмотрел на его разрез глаз, и влитый в меня спирт чуть не вылетел обратно. Он был китацем. ЦУНАРЕФОМ! Ух, подумал я, лучше бы мне прислали хача.
- Проходите, - бесцветным голосом проговорил я. - Садитесь.
Урод прошел в кабинет походкой вразвалочку и плюхнулся на стул, заложив руки за его спинку.
Я посмотрел на его лицо. Половина его звериной морды была просто куском мяса, всем во вздувшихся пузырях кожи и сукровице.
- Доктор, у меня травма на производстве.
- Подробнее, - сумрачно сказал я.
- Я работаю на заводе по производству химического оружия. Там мне в лицо попала кислота. Заранее РАХМЕТ.
- Что-о? - заорал я.- Как ты смеешь осквернять эти стены такими мерзкими словами?! Ты, сволочь жалкая?!
- Я вам не унтерменш! - взвизгнул цунареф. Или казах, кто он там был.
У меня было такое чувство, будто я был краном с кипятком, вентиль которого отвернули до упора. Из меня начали хлестать эмоции.
На всплеске адреналина я схватил со стола скальпель и швырнул в ублюдка.
Тот заорал от страха и опрокинулся вместе со стулом.
Я вскочил с места, обежал стол и сел на грудь недочеловеку.
- Как ты смеешь жаловаться на увечье, ты, обезьяна?! - кричал я, и моя слюна попадала на искореженное лицо пациента. - Ты должен быть благодарен Рейхстагу за то, что он позволил таким, как ты, пахать на черных и опасных работах! Ты - испорченный инструмент, раб, тебя надо пускать в расход, а наше гребаное государство оплачивает тебе лечение!
Я увидел атавистический страх в расширенных зрачках этого животного, увидел отчаяние, что бисеринками пота струилось по его рыхлым, синим от постоянного бритья щекам.
Я перевернул его на живот и содрал хлопчатобумажную рубашку. И увидел на лопатке коловрат.
- С тебя даже не стерли клеймо! Ты, жалкое чмо! Проваливай!
Я встал и сел за стол, а недочеловек, спрятав плачущее лицо в ладонях, поднялся и выбежал вон.
- Вот так. Никакой я не дипломированный врач. И скальпелем, как баба, кидаться начал, - грустно пробормотал я, открывая бутылку пива.
Я залюбовался ею: золотая коса, пухлые румяные щечки, карие, навыкате, глаза. Вот она подперла кулачком голову и с любовью смотрит на меня.
- Как я тебя люблю, - тихо, в хмельном забытьи, боясь резануть по ушам своим же собственным голосом, произнес я.
Мы жили душа в душу уже четырнадцать лет. У нас был сын, Егорка. Сейчас он воспитывался в школе-интернате с военной дисциплиной. В будущем он станет работать в гестапо, на радость нам. Не один унтерменшский череп треснет под ударами его дубины, не один раз завопит от боли в промежности недочеловек, от сапог нашего сына.
- Надо бы наснимать письмо нашему сыну,- словно прочитав мои мысли, сказала Валя.
- Только не говори ему про пулю,- ответил я.
- И какой папаша алкаш, - засмеялась Валя как-то уж слишком беззаботно. - Как вчера наколдырился с Андрюхой своим!
Валя на прошлой неделе ездила в департамент по больничным делам (она работала там же, где и я) и случайно попала под обстрел. В том районе воевали негры и наши. Нигеры, кстати, совсем охренели, лезть в Россию! И вот, в лопатку ей попала пуля. Ей оказали первую помощь, перевязали и заклеили пластырем. Так она и ходила пока что.
Но сейчас бинт сполз, а пластырь отклеился. Я заметил это.
- Давай я посмотрю, как там заживает, - предложил я.
- Нет!
- Что "нет"?
- Я тебя прошу, не делай этого!
- Валя!
Я перевернул жену на живот и посмотрел. На лопатке у нее был намалеван коловрат.
Мне стало плохо.
Нас заперли в концлагерь "Подмосковный". Нет, не в том смысле, что запирают каких-нибудь евреев, нас отправили туда служить.
Как показала плановая профилактическая проверка на чистоту расы, Валя оказалась татаркой. Какой-то очень уж придирчивый человечек из Министерства Внутренних Дел поднял ее родословную и все выяснил. Ее сначала хотели пустить в расход, но потом смилостивились и нас обоих определили на черные работы - обходить бараки с заключенными и осматривать эту мразь.
Егорку из-за этого тоже выгнали из школы и прислали к нам. Мы приспособили подсобные помещения седьмого блока под жилье и как-то существовали там.
- Егор, бери за ноги, - сказал я сыну.
Тот схватил этот смердящий кусок мяса, и мы потащили цыгана к выходу из воняющего миазмами барака, в яму с трупами у забора.
Из темноты на нас таращились белки испуганных глаз, вслед за нами шел свистящий от туберкулеза шепот: "Смотри...понесли...бедняга...какой парень был, так и крошил этих на фронте".
Мы сбросили это рахитичное истощавшее тело на груду таких же смердящих туш и отправились попить чайку в буфет, во втором блоке.
Вдруг мы услышали голос Вали. Она сообщала из мегафона:
- Номера с 1234FG по 1270ЕН выйти из бараков, построиться в колонну по два и идти к печи!
Мы переглянулись и улыбнулись. Хорошо, когда вся семья в сборе.
Но люблю ли я ее? - с горьким чувством спросил я себя.