10.
Положить заболевшую голову на плечо - 
чужеродный предмет, обожженная дочерна
головня. Закрывая глаза, уплывать, причем
не поверить, что это - тебя. О тебе. Чалма
полотенца, бессонницы вата и лунный нимб -
через все это звук не пробьется. А изнутри
рвется крови морзянка - давление. А за ним
вырывается мелкими каплями боль. Натри
ею лоб и ладони, и станешь целитель стад
человечьих, мудрец и даритель - Христос, Ясон,
Минотавр и Тесей - в одном. Досчитать до ста
белоснежных барашков - и провалиться в сон.

11.
Егда снисшел еси к смерти, Животе Бессмертный.
("Петр и Алексей", Дм. Мережковский)

Тише. Капает боль. Гудки. Вечера
пронизаны тишиной. Напоены темнотой.
Сказать Тебе? Это было. было вчера:
он был. А сегодня он снова женат на той.
Безвестно женат. Снегопадом завесил след.
Что Ты знаешь об этом, провидец и божий сын?
Разобраться несложно в сотне небесных смет,
отражающих дни мои: боль. Тишина. Весы.
Подступает комом к горлу последний год -
новогодний стих! Берите, кто похрабрей!
Ты, Умевший страдать - это отзвук Твоих невзгод
(или празвук) ноет и ноет в лишнем ребре?
Не правда ли - так же тихо, там, над крестом,
растаял последний звук и страх? Ветеран
страданий, откликнись на мой вездесущий стон:
Тише. Капает боль. Гудки. Вечера.

12.
Ликованную чашу, смеясь, поднесла Суламифь:
мы встречались же раньше -вы помните, царь, этот миф?
Сотня крыл белоснежных вокруг золотого лица -
рыжеглазый мой рыцарь, возьми ж меня из-под венца!
Я венчаюсь с открытым окошком - в нем плещется вихрь,
как в сетях галилейских - Ты помнишь, Учитель, как в них
заплетается рыба - чешуисто-скользкая тварь
с ледяными глазами, зовущими... Полно, не в два ль
этих высохших глаза я видела крест и огонь,
яд, кинжал, грузовик, что рванулся идти на обгон;
и, прозрев через рыбьи зрачки, оступилась, нема:
я венчаюсь с окошком! Мой милый, ты слышишь меня?
Ни дрожаньем руки, ни дыханьем не сбить эту гладь.
Обними меня сзади и сухо, как суку, погладь.
Ликованную чашу (кольцо и лакуны на дне)
оживи отраженьем; склонись-ка, любимый, над ней.
Кем ты хочешь быть там, на другой стороне - говори:
василек? Я запомню. Садовничий? Ультрамарин?
Рыцарь? - чтобы, увидев тебя, я - мессия? Виконт? -
головой полетела в студеную прорубь веков.

13.
Выпусти из бутылки джина,
дай ему новое имя и форму, -
выпей. И назови кажимость
кажимостью. Преступи проворно
грань ударенья. Растай. Разденься.
Выплюни сжеванное "спасибо".
Не проверяй предсказанья: Цельсий -
высшее выраженье пассива. 
Голым пространством почувствуй холод
воздуха, обступившего кожу.
Выбери время - низвегнись из комнат
через окно на букашки прохожих.
Пусть это будет странно. В пустоты
улицы прыгни, не дли заминку - 
не прикрываясь, мол, тем, что Кто-то
сдернув страницу, разрезал нитку. 

14
Бог с вами. Уходите. Дверь
в вереск распахнута. Свергнут
солнечный диск. Позимневший сквер
листья смывает, как скверну.
Пусто. Поля. Перелесок. Плёс.
Пруд проступает белёсо.
А среди тысячи тысяч проз - 
слез жемчужное просо.
Время остановилось. Рук
не удержать: по кругу
обеспокоенность - малый струг - 
ходит под стон и ругань
каждого нерва. Срываясь вниз
(снова: кто знает, вниз ли?) -
бог с вами! Скоро запахнет анис
прахом - триумфом мысли, -
и окончательностью, сперва
стоившей многих званий,
будут похожи на гвозди слова,
вбитые в дверь за вами.


ТЕМНОГЛАЗЫЙ

Лошадиного глаза глубь
при внешней нежности линий
в чем-то даже кошачьего глаза звериней;
и угрозу скрывает в углу
осторожно косящий глаз.
В нем грусть упрямей и жальче,
и тотчас превращается солнечный зайчик
в беспокойного злого щегла.
Раз сразившись с бездонной мглой
и грустью карего рока,
попадаешь в безмерность. В такую воронку
даже солнце войти бы могло.
Ни пророчеств, ни ран, ни глин;
холодный ладанный запах...
так вздыхают в последних пожаристых залпах
остывающие угли.

15
Не от веры в Твой странноприимный дом
я стучусь - отвори! - но до
темноты в глазах, а не это ль, Отче,
называют постом? Содом
и Гоморра - два глаза земных - горят
у ворот Твоих. Хоть коряв
жест прощанья с миром, но как отточен
повторением! Не Коран,
а какой-то другой многолетний лжец,
облеченный буквами, жест
этот схватит и пустит по ветру скерцо:
"Смерть Артура", "Фауст", "Клижес"...
И какая разница, что внутри -
Магдалина, Манон, Катрин?
Ледяными ладонями вынь мне сердце,
не делящееся на Три.

17
Неон и ночь. Серебристые льды окон.
Морозный голос, разорванный пополам.
Иду. Небрежно, поскольку уже знаком
исход, классифицируемый по полам:
"не нужен мне" ("не нужна"). Приход - расход.
Засчитано (не засчитано). Учтено.
И свист любовный - освист, скорее. Раз в год
собаки общей слышится: "Сука!" - "Щенок!".
И голос - близко - скользящий: "а ты с ним - не...?"
Рекламный отплеск: "камины." "духи." "нейлон."
"добро пожаловать"... а вот это уже не мне.
Походка! - сердце... - кричу - поворот...
Не он.

19
Я знаю твой след - мозолистым нюхом. И буду
находить тебя всюду - находила уже раз сто.
Так приветствуют из-за угла расслабившегося Иуду:
"Здравствуйте. Моя фамилия - Иисус Христос". 
Улизнешь. Прикинешься незнакомым.
Войдешь в историю, хлопнув дверью; -
прошепчу, ворочая языком темноты заоконной:
"не верю!".
Пролистаю память, пальцем сминая лист,
и, наверное, вспомню до дна - до дня и до жеста -
как непрочен бордюр и бордельны усмешки лиц,
прогнозировавших нам свое "даже если".
Поцелую город - глазами впитаю весь.
Из морщинок его вытяну каждый атом
твоего присутствия. Походку. Одежду. Вес.
Кто смотрел на тебя. Кто подмигнул. Кто ругнулся матом.
И потом из памяти - как изо рта факир
тянет цепь из лезвий - я выцежу по медленной бритве,
я выверну - все слова твои. Мне. Не мне. Не таким,
как ты, и таким. С каким взглядом, жестом, громкостью. В каком ритме.
И когда не останется даже этого - когда тяжеленное
вырастет из пустоты внутри "если честно..." - 
я лягу, уткнусь в себя, свернусь, как вселенная, -
и исчезну.