"Игроки" Гоголя - это облеченный в литературную форму экскурс, дающий живое описание метаматематической реальности, формально описанной только в двадцатом веке. Мечта Ихарева - спокойная жизнь ("Вот покойчик уж самый покойный и шуму нет вовсе"), субстанциированная универсальной субстанцией, крапленым объектом - Аделаидой Ивановной, одушевленной колодой карт. Именно она привносит спокойствие в мир своим абсолютным миропорядком. Она создана упорным трудом Ихарева и он ее любит. Она его софийный принцип: в ней мудрость миропорядка. Раз она есть, Ихарев имеет могущество, всё ему подчиняется. Он выиграл восемьдесят тысяч и выиграет еще. Она метаобъект игры и объект желания Ихарева, женское начало, "которое движет солнце и светила" по Данте, das Ewig-Weibliche Фауста Гете.
Напротив, у Утешительного, мир открыт, в нем нет абсолютных метаобъектов, поэтому он способен начать новую игру, шулерство в шулерстве. Эта открытая попперовская фальсификация или витгенштейновская языковая игра потенциально бесконечна. Сыграв эту игру, он придумает новую с новыми правилами. Это не введение в существующую игру своих правил или произвола, как шашки Ноздрева, а создание новой игры, в которой играющий сам становится объектом.
Ноздрев сам мечтал о колоде карт, на которую "можно было бы понадеяться, как на верного друга", а Ихарев, человек усидчивый и упорный, в отличие от Ноздрева, воплощает эту мечту. Ноздрев - человек открытого мира, но мира равнины, в пределах одного уровня: "Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое". Он способен разрушить существующую игру, но не может создать новую. Ихарев же создает семантически замкнутую систему, которую Утешительный смог открыть в пространство новой игры.
Воплощение метафизической игры осуществляет Чичиков в "Мертвых душах". В "Игроках" Утешительный напоминает удачливого Чичикова, играющего между семантическими уровнями, а Ихарев - Чичикова неудачливого, играющего в пределах одного уровня. Утешительный в новую игру вводит ложный объект - "абсолютно честного" человека Глова-старшего. Вера Ихарева в свою Аделаиду Ивановну становится предпосылкой веры в честность Глова. А то что Глов и все остальные могут иметь другие имена, то есть составлять другую систему, Ихарев не догадывается. Он смог замкнуть открытую систему игры своей Аделаидой Ивановной, но не смог увидеть другую игру, где он объект, а Аделаида Ивановна - ничто.
То, что Аделаида Ивановна этнически может восприниматься как немка, имеет только относительный смысл. "Аделаида Ивановна. Немка даже! Слышь, Кругель, это тебе жена". "Что я за немец, - оправдывается Кругель, - дед был немец, да и то не знал по-немецки". Русский человек - это не только хаотический Ноздрев, но и организованный Собакевич, правда, поддерживающий свою организацию отгороженностью от мира, где все, по его мнению, мошенники, подлецы и свиньи. Эта отгороженность позволяет Собакевичу создать вполне процветающее самодостаточное хозяйство.
Аделаидой Ивановной Гоголь рационализирует пушкинскую "Пиковую даму". Он как бы строит метаматематическую конструкцию, в которой игра становится точной наукой, а Аделаида Ивановна - фундаментальное метавысказывание в системе этой науки. Глубина познаний в науке возможна, если ее практиковать с раннего детства. Ихарев - обладатель тайны "софийности" игры. Приобретение этого знания стоило огромных трудов. Аделаида Ивановна в системе, созданной Ихаревым, приобретает автономное существование, и когда в другой игре она утрачивает смысл, это может восприниматься как измена. Кто Аделаида Ивановна в этой системе - брошенная любовница или искусительница, бросившая Ихарева - вопрос, который не имеет смысла. "Чорт побери Аделаиду Ивановну!" - кричит Ихарев, "схватывает Аделаиду Ивановну и швыряет ею в дверь".
Когда начинается метаигра, значение Аделаиды Ивановны в системе становится равным нулю. Но Ихарев не замечает именно метаигру. Он в ней оказывается не субъектом, а объектом (как бы одной из карт), а в его системе отсчета метавысказывание, превращающее ситуацию в метаигру, не просматривается. Результат оказывается крахом: он проигрывает, а в новой ситуации метаигры в Аделаиде Ивановне нет смысла. Она не только не метаобъект, но даже уже и не объект: она есть и в то же время ее нет, она в новой системе исчезает, как Шамаханская царица. В записных книжках Гоголя есть запись: "Уже хочет достигнуть, схватить рукою, как вдруг помешательство и отдаление желанного предмета на огромное расстояние".
Итак, мир "Игроков" - это открытый мир игры, эволюция которого состоит в создании новых метаигр. Новая метаигра возникает из ничего, ее возникновение креативно. Возможно, незаконченность оперы Д.Д. Шостаковича "Игроки" объясняется неразрешимостью воплощения образа Аделаиды Ивановны даже для гения. В постановке Романа Виктюка Аделаиду Ивановну играет Маргарита Терехова, создавая немой образ соблазнительной женщины.
Еще Эйзенштейн отмечал, что "Ревизор" Гоголя - это скрытая пародия на "Бориса Годунова" Пушкина. Городничий, как и Царь, ведет свою игру, которая разрушается неким самозванцем. Основание для такого разрушения - слабое место в системе. В первом случае - убиенный царевич (или даже не убиенный, а умерший сам, но доказать это нельзя, есть лазейка для окружающих доказывать обратное). Во втором случае слабое место в системе может появиться где угодно, это в том числе и унтер-офицерская вдова, которая "сама себя высекла" (царевич, возможно, тоже себя убил, играя в ножички).
Разрешение ситуации может быть различным. В "Игроках" победителем оказывается изобретатель новых правил игры Утешительный, а в "Женитьбе" - играющий по новым правилам Кочкарев проигрывает потому, что Подколесин нарушает эти правила навязанной ему игры. Внешний объект, присвоивший чужое имя, кажется призрачным ("сосулька, тряпка"), но он берет на себя определение этого объекта, ставя себя на место отсутствующего смысла, "называя" себя. Тем самым он начинает метаигру, в которой система существовавшей до этого игры ломается.