Вас четверо. Вы почти как те ребята, из обтрепанной книжки, полученной в обмен на двадцать кило макулатуры. Той, что все время тырил младший, и прятал у себя, на нижнем ярусе кровати, под подушкой. Которая была экранизирована, озвучена и спета, и своим бравурным "пара-пара-парадом" прошествовав по стране, успела надоесть до оскомины.
Завитых усов, шляп с перьями и кружев у вас нет, но вы неплохо владеете холодным оружием. Что до выпивки, женщин и приключений - это все впереди. Наверное. Хотелось бы верить.
Еще у вас, как и у тех ребят из книжки, есть что-то большое и необъятное, что вы пообещали защищать. То, что символизирует большое количество красного и ноябрьский парад, на который вы ходили еще вместе с дедом. То, что пронзает звездное небо серебристыми иглами ракет и разговаривает с тобой строгим голосом диктора.
Вас четверо за мятым столиком на толстой ржавой ноге, похожим на потомка-вырожденца избы на курьих ногах. На радиоточке играет "ламбада".
Слева от вас обширный пустырь густой красной глины, похожий на палитру соцреалиста.
Справа будочка с табличкой "Разливное пиво".
За спиной стоят какие-то тревожные хмыри в ватниках. Косятся на вас, но понимают, что лучше не связываться, балакают и мумучат о чем-то своем. Это скучно, и ты не задерживаешься на них взглядом, отворачиваешься.
Ты делаешь одновременно четыре вещи:
Поправляешь узел парадного галстука, язык которого никак не хочет быть прямо, и к которому придется привыкать. Потому что это теперь - надолго, говорят они, такая специфика.
И представляешь вас четверых на обложке той книжки.
И ржешь, как лошадь, над Жоркиным анекдотом.
И задеваешь локтем край столика.
И (это уже это пятое) думаешь про себя, как смешно, если представить Липова и Кар-Карыча в кружевах.
И (это шестое) думаешь, что в Жоркином анекдоте больше страшного, чем смешного. И что у него, у Жорки все определилось, а вам еще предстоит ждать.
Предстоит ждать, но это неважно. Важно, что можно ничего не говорить, а просто вместе молчать. Будет весело и хорошо.
Вот Жорка, который тягает полтораста от груди, не напрягаясь, и всегда выдает перлы.
Вот Кар-Карыч с его заумными афоризмами и цифрами, которыми, как он считает, можно замерить все.
Вот Липов, известный виртуозным исполнением гитарных соляков и тем, что он настоящий друг.
Проходящая мимо бабка с бидоном и авоськой косится на вас и говорит: "похеренное поколение".
Вам снова смешно.
Вспоминается и тот немец, что умел находить красоту и в полной безнадеге, и в расцветшем вишневом дереве посреди гаражного двора, на ветках которого сушатся канистры, и в мелодии расстроенного пианино, что тонет в густом табачном дыму борделя, и даже такую дрянь, как яблочная самогонка, он наполнил тончайшей поэзией.
Вспоминается тот американский бородач в вязаном свитере, бои быков и чужие непопулярные войны, и названия коктейлей, в которых чувствовался приторный запах праздника, чужого и бесконечного, и географические точки охотничьих маршрутов, в именах которых слышался перестук там-тамов, шорохи вельда и тявканье гиен.
Ты думаешь: какое это странное слово, "поколение"...
На ум приходят - и размашистое замечание Крысы-Директрисы, оставленное для родителей: "опасно раскачивался на кольцах, нарушал технику безопасности", и голая, расцарапанная и замазанная йодом коленка, и гулкий стук топора-колуна, высекающего длинные щепы.
Ты думаешь, как странно и причудливо совмещаются в вас тяга к "вечно молодым", воспетым группой "Alphaville", и Антоновской "золотой лестнице без перил", к томным взглядам стильно раздетой Сильвии Кристель и рубленым фразам Михаила Ульянова, посылающего в бой танковые клинья.
К "ихней" рабыне Изауре, в ее хижине под пальмовыми листьями, и к нашим Гардемаринам, чьи шпоры так весело звенят по дворцовым паркетам.
И о том, что это Ваше поколение дает начало чему-то новому, и потом для этого придумают, возможно, специальный термин.
А сейчас есть только цифры "1990", которые дают отсчет вашей, и только вашей, эпохе...
Ты говоришь, что надо взять еще. Идешь к ларьку.
Лысый толстяк, усевшийся на мешке у входа, дает тебе сдачу - четыре монетки, которые ты, толком не разглядев, запихиваешь в карман. Ступая не очень уверенно, тащишь обратно четыре полных кружки. Продавец пялится тебе в спину, с таким выражением оплывшего лица, будто ты сейчас растянешься посреди лужи, и он ни за что на свете не хочет этого пропустить.
А может, все дело в том, что опять сбился твой галстук и опять надо его поправить.
Это уже неважно, потому что речь заходит о том, что вы опоздали. Потому что ты видел уже по телевизору в "ленинской" комнате - тех усатых мужиков в бушлатах и выцветших кепи, под плеск кумача пересекающих мост на танковой броне. И ты думаешь про эту страну, в которую-вы-не-успели, и про выражение лица инструктора по рукопашке, когда он говорит "афган". Говорит так, что само слово разделяется на две части: что-то хрипло лающее; что-то резко пахнущее оружейной смазкой. И вспоминаешь его посеченное осколками лицо, когда он обещал вам, что на ваш век еще хватит.
Ты сомневаешься - хватит ли?
Кар-Карыч, как обычно, заводит свою энциклопедическую шарманку:
- Хотэй это мешок, - говорит он. - И в то же время это его собственное пузо.
- Он запихивает золото себе в пузо? - спрашивает Жорка. - Нормальный штрих, зыко!
- Мы хорошо всыпали им, - добавляет Липов. - На Халхин-Голе. И на озере Хасан.
- А потом еще в сорок пятом, - добавляешь ты.
Кар-Карыч не слушает.
- Там у него не золото, - говорит он. - Там у него энергия жизни "ци". Как и у будды Майтрея.
- Тонкая культура, - говорит Жорка. - Давайте накатим, мужики?
- Если у него спрашивали, - продолжает Кар-Карыч. - Что, мол у тебя в мешке? Он говорил...У меня там весь мир.
Почему-то щемит сердце, хотя все, слава Богу, живы. И Пашка пишет, что хорошо устроился там у себя.
И тебе хорошо. Быть здесь и сейчас, быть вместе.
Ты знаешь, что сделаешь, когда допьешь эту длинную четвертую кружку.
Ты ухмыльнешься.
Стукнешь рукой по столику.
Не сводя с них глаз, щелкнешь замком и нащупаешь в кейсе поллитру.
От души завернешь по поводу того, что пора бы уже...
3.
Вас трое. Считая вместе с вашими женщинам, конечно, шестеро. Но от тех ВАС, что были когда-то, теперь только трое.
Очевидно, что все теперь по-другому.
И потому что она опять пристально смотрит на тебя, снова этим особенным ее взглядом...
И еще потому, что когда ты замолкаешь, начинает говорить Кар-Карыч.
И потому, что обширное глиняное поле слева, красно-бурое, похожее на палитру соцреалиста, засеяно палатками оптового рынка, где найдется все - от сникерсов до памперсов, от райского наслаждения "баунти" до игривых голографических подмигиваний водки "распутин".
За спиной, у такого же столика, как ваш, сгрудились тревожные типы с крепкими бритыми затылками, в кожаных куртках. Они гогочут своим шуткам, говорят на своем особенном языке, которого ты совсем не понимаешь, хотя очень хотелось бы понять. Действительно понять. И объяснить себе самому очень многое.
Например, то, что произошло с Пашкой.
Или отсутствие Липова.
И как это можно, в мирное время - геройски погибнуть, сопровождая аппаратуру несуществующего предприятия по территории несуществующей страны? В очередной раз представить себе, каково это, лежать в разъезженной гусеничными траками грязи, не в силах пошевелиться, слышать приближающуюся гортанную чужую речь, непослушными пальцами нащупывая в кармане бушлата гранату. Ощущать ладонью ее злобный шершавый холод.
Или вот еще - как это громадное и стальное, серпасто-молоткастое, грозное, целящее вокруг себя множеством стальных копий, то самое, что ты поклялся защищать, вдруг просто перестает существовать?
Остаются только названия улиц, еще не переделанные кокарды с красной звездой и пустые постаменты на площадях.
Остаешься ты, потому что тебе просто некуда деваться.
Хочется просто молчать, и ни о чем не говорить.
Ты думаешь, так будет спокойней и лучше.
Но женщины хотят разговора и хотят, чтобы всем было весело. Хотят говорить, и особенно, почему-то, про работу.
Про нее хочется говорить меньше всего.
Потому что тогда, тысячу и один год назад, ты представлял себе все это совсем по-другому.
Как в том старом фильме, с комментариями настоящего разведчика, где есть чужой полумертвый город, с его готическими шпилями и стертой брусчаткой, его пустыми пляжами мертвого сезона, одинокими крикливыми чайками, роскошными машинами и людьми в строгих костюмах, которые ведут тонкие диалоги, цитируя Писание и рассуждая о перспективах. А потом все резко меняется, и они начинают стрелять друг в друга навскидку, давить локтем на кадык и давить ногой на газ - до упора.
Или как у этого их агента с двумя нулями, которые, как ты теперь знаешь, кодовое обозначение не только лицензии на убийство, но и сортира. Водку с мартини - ну кто так мешает? И скачет с красного на черное маленький стальной шарик. И улыбается лично тебе, салютуя фужером шампанского, опасная блондинка с загорелыми плечами.
Вместо всего этого ты оказываешься в чужом городе, который действительно кажется вымершим. Там есть одинокие крикливые чайки и пустые пляжи.
Но за все эти годы тебе ни разу не приходится стрелять навскидку и душить локтем.
И ты даже толком не успел пройтись по его брусчатым мостовым, вымершим пляжам и рассмотреть его готические шпили.
Вместо них - перед тобой шкала с цифрами, как тогда в детстве, у "ригонды" на даче, той самой, что умеет ловить вражеские голоса. Ты опять слушаешь их, только вместо рок-н-рольных переборов в твоих наушниках - монотонный и скучный бубнеж усталых и прокуренных мужчин: "фокс граундконтрол" все время зовет "чарли" вернуться на "игуана лайн", а "ред фор" и "ред ту" отправляются нарезать круги вокруг "ареа сиксти найн".
Ты потираешь переносицу и говоришь: надо взять еще.
Продавец сидит у входа в ларек, на здоровенном мешке. Он толстый и лысый. Смотрит на тебя с приветливой полуулыбкой. Щеки у него, как бурдюки. Глазки у него, как щелочки. В них читается только добродушие. У него исключительного размера уши с длинными мочками, а подбородок складками выпирает из-за воротника куртки. Он напоминает тебе кого-то из прошлого.
Смотрит на тебя с ожиданием. Ты заказываешь пиво. Переваливаясь с ноги на ногу, он уносит свое тучное тело в темень павильончика. Вернувшись, дает тебе сдачу - пять монеток, которые ты, толком не разглядев, запихиваешь в карман. Помощница его, хмурая тетка с крашеными в лиловый цвет волосами, выносит твой заказ.
Ты идешь обратно с пятью кружками.
Чувствуешь на своем затылке этот его неожиданно добродушный взгляд. Где ты мог его видеть?
Ты возвращаешься с пятью кружками, которые не так-то просто удержать в руках.
На помощь приходит Жорка, он пищит, шипит и улюлюкает, изображая из себя стыкующийся к орбитальной станции модуль. Ты думаешь про орбитальную станцию, которая болтается в темноте, в вакууме где-то над головой. Думаешь - неужели даже там, в этой черной пустоте с соляной россыпью звездочек - такой же бардак, как и здесь?
Но тебе хорошо. Ты уже знаешь, что сделаешь, когда допьешь эту длинную четвертую кружку. Улыбнешься, хлопнешь по столику рукой, потом поймаешь ее за талию, успокаивающе погладишь ладонью по крестцу.
Скажешь, что пора бы уже...
2.
Вас двое.
И старый кот, что путает стороны света, и иногда подолгу сидит в темном углу кухни, недовольно поводя усами, подергивая ухом и кончиком хвоста. Возмущаясь, куда теперь подевался выход, прежде всегда бывший тут.
У вас с ним много общего.
Вы заблудились. Вы не находите дверей и выходов. Когда-то давно, тысячу и один год назад, все казалось таким простым. Но теперь все иначе.
Кота сейчас с вами нет. Он остался там, в старой бабушкиной квартире, с ее бесконечными рядами полок, набитыми пыльными книгами, с навеки похороненными в них мирами и вселенными, с поблекшим портретом деда - при орденах, в полной парадной. Помещение неподалеку от центра, из трех комнат, посетить которое удается, при удачном стечении обстоятельств, раз в год - помещение, окончательно воплотившее звучные понятия "родины" и "дома".
Вы потеряли Пашку. И Липова. И вы потеряли Жорку.
Но остается еще Кар-Карыч. С его заумными афоризмами и цифрами, которыми, как он считает, можно замерить все.
Он напоминает тебе ту старую шутку с учебником биологии. Та картинка, где гуськом идут, друг за дружкой, австралопитек, питекантроп, неандерталец, гомо сапиенс...
Человек Разумный в недоумении смотрел на следующих за ним сутулых и шерстистых прародителей.
Сверху дорисовывалось облачко, как в комиксах, в котором Человек Разумный возмущался: "Хватит ходить за мной, вы, гребаные уроды!"
Когда-то очень давно, проходящая мимо бабка метко окрестила вас: "похеренное поколение". Тогда казалось, что "похерить" - это что-то из области обсценной лексики, некий словозаменитель, обыкновенная грубость. Теперь вы знаете: "похерить" - это перечеркнуть крестом, от старинной буквы "хер". Тут нет никаких вульгарно-половых ассоциаций. На вас просто поставили крест.
Вы, с вашими ракетами, красными звездами и верностью долгу, остались в эволюционной очереди. И тот, кто стоит впереди - кто-то новый, блистательный, симпатичный и гордый, одетый в клубное, находящийся в теме, с мобилой и пейджером, с полным правом говорит вам: "хватит ходить за мной, вы, гребаные уроды!"
Кар-Карыч смотрит на это философски. Он смотрит так на все - даже на уход собственной жены.
Он знает ответы на все вопросы.
Но вам не хочется разговаривать.
Тебе не хочется рассказывать ему о том, как прикипает плечо к прикладу пулемета, раскаленная сталь соединяется с запекшейся кровью, они находят друг друга, как наши незадачливые прародители нашли друг друга в своих спорах вокруг яблока. Там, в своих тенистых садах и цветниках. Только там, где оказался ты, несмотря на все свои рекомендации и характеристики, не оказалось ни тени, ни кустика. Только камни и снег. И тебе, наконец, пришлось делать то, чему вас так долго учили.
Вам хочется молчать.
Вас двое за мятым столиком на толстой ржавой ноге, похожим на потомка-вырожденца избы на курьих ногах. Радиоточка поет про птиц, разлетающихся в лужах с облаками вместе.
Слева от вас, на обширном пустыре густой красной глины, похожей на палитру соцреалиста, идет стройка. Тут будет торговый центр.
Справа - будочка с табличкой "Разливное пиво".
За спиной стоят какие-то тревожные ребята в грязных сапогах и оранжевых безрукавках. Косятся на вас, говорят на каком-то своем совершенно непонятном языке. Возможно, обсуждают вас. Какая разница?
Ты говоришь, что надо взять еще. Идешь к ларьку.
Ты смотришь на толстяка, сидящего у входа.
Он жмурит маленькие глазки, улыбается тебе, собирая складками обвисшие щеки.
Вы знакомы?
Возвращаясь с пивом к Кар-Карычу, ты ощущаешь затылком его взгляд.
Но тебе не до этого. Ты смотришь на своего друга.
И думаешь - неужели мы и впрямь "похеренные"? Неужели мы и впрямь такие старые? Неужели это мы?
Под камуфляжным бушлатом у тебя припрятана поллитра. Все как встарь - она настолько паршива на вкус, что ее надо запивать пивом, которое еще хуже.
И сейчас, кажется, самое время сказать, а не пора ли уже...
1.
Ты один. Все выглядит почти так же, как раньше. Только теперь на тебе дорогое пальто, ты чисто выбрит, пахнешь сандалом и пачули, а где-то там за пустырем курит в ожидание у твоего представительского личный водитель.
И еще ты один.
Слева лязгает строительный кран, дубасит перфоратор, трещит и шипит сварка. Молл-центр, бывший здесь раньше, снесли. Говорят, там теперь будет мечеть.
Справа - все тоже самое.
"Разливное пиво".
Ничего не изменилось, кроме того, что ты - один.
За спиной у тебя, у такого же точно столика, как твой, твердо стоят на широко расставленных ногах и громко говорят на смутно понятном тебе языке. Ты предпочел бы не понимать его. Но - специфика работы. Ты понимаешь.
Они громко смеются и поглядывают на тебя, сверкая белками на смуглых лицах. Тебе интересно, о чем они говорят. Хочется понять. Объяснить себе самому так много.
Надо взять еще, думаешь ты. Идешь к ларьку.
Продавец дает тебе сдачу - монетку, на которую ты смотришь некоторое время, прежде чем подхватить ее пальцами с узкого лотка, разукрашенного "мальборовскими" ковбоями.
Ты смотришь на продавца. Его бронзовая лысина поблескивает на солнце.
Наверное, он ошибся, спрашиваешь ты. Ты дал ему три купюры и две монеты - без сдачи.
Ты смотришь в его глаза-щелочки и, наконец, вспоминаешь, где ты его уже видел.
Тысячу и один год назад. И до этого. И раньше.
И всегда.
Хотэй улыбается, точно так же, как улыбался тебе всю жизнь. Теплой и радушной улыбкой. Делает открытой ладонью просительный жест - мол, бери-бери, это для тебя.
Не глядя, ты прячешь монетку в карман, берешь свое пиво и оставляешь Хотэя наедине с его маленькими радостями. В кармане ты нащупываешь обложку паспорта и глянец авиабилета. Холодная злая шероховатость.
Ты уже знаешь, что сделаешь, когда допьешь эту длинную шестую кружку.
Ты улыбнешься самому себе, хлопнешь ладонью по столику.
Вертя в пальцах яркую монетку, на которой изображено круглое лицо с глазами-щелочками, улыбающееся добродушной улыбкой... Поймешь, что пора.
Ты вернешься к этой лысине, лоснящейся на солнце, протянешь ему монету и скажешь только три слова: