Обычно я скверный, подумал Хэнк, но когда хорош - хорош дьявольски.
Хэнк взял фонарик, сдвинул канализационный люк, и полез вниз.
Лез долго.
Долез до поля с кратерами кипящей лавы. Стал между ними прогуливаться.
Вдруг видит - хмурый парень в черных пальто и котелке. Стоит под зонтиком, сверху падает черный пепел-снег.
- Чего грустишь, Франек? - спрашивает Хэнк.
- Я урод, - отвечает парень. - В моих жилах течет кровь МУХИ.
- Все это муди-колеса, сынок. Не бери в голову.
Франек кивнул, соглашаясь.
Хэнк полез дальше вниз.
Увидел бар, зашел. Сел за столик. Заказал водку с тоником.
Когда допивал второй стакан, вошел мутный тип - глаза в разные стороны, берет набекрень, трость с головой пуделя.
Подсел к Хэнку за столик.
- Угостить тебя дружище?
- Запросто, - ответил Хэнк.
- Что ты пьешь?
- Водку с тоником.
- Еще два таких, Джек, - крикнул мутный тип бармену.
Выпили по стакану. Время тянулось как карамельная тянучка. Мутный тип сказал:
- Меня зовут Даблдорф.
- Я Себастьен.
- Если пощупаешь мою волшебную палочку, сынок, сможешь поступить в школу волшебников.
- Я не по этой части, разгребай.
- А по какой?
- Бичи, мороженые бифштексы, ипподром, виски, пара славных титек, писательство.
- Ладно, сынок, это была проверка. И ты ее прошел.
- Проверка куда?
- В школу волшебства, мать его. Никак нельзя без проверок, слишком много у нас развелось хотеней, которые хотят подержаться за чужие волшебные палочки.
- Папаша, - ответил Хэнк. - Вся проблема в том, что никому нахрен не сдалась магия в этом городе смога и пальм, который ненавидит своих женщин.
- Куда ты направляешься, Себастьен?
- Вниз.
- Я мог бы быть твоим проводником.
Хэнк пожал плечами:
- ОК.
- Ты не пожалеешь, сынок, что согласился.
Хэнк встал, надел солнечные очки и короткую кожаную куртку, посадил мутного типа в карман и вышел вон.
Лез-лез вниз. Устал.
- Что за гребаный ад? - сказал Хэнк. - И куда я вообще лезу?
- В гребаный ад, - подсказали из кармана.
Стремительно стало холодать. Началась метель. Со всех сторон повалило мелкой и злой снежной крошкой. Она водила хороводы, набивалась в ноздри и нос, как колючая стекловата.
Вокруг осталась только белая круговерть: снег-снег-снег...
Снег-снег-снег.
Это было точь-в-точь как
давным-давно,
Давным-давно
Давны-ы-ым - давно!
В те годы я состоял поручиком в Павлоградском полку.
Мы были гусары и поэтому пили пунш и ходили на француза. Пунш был паршивый на вкус, и его приходилось запивать грогом, который на вкус был еще хуже.
Мы ходили на француза, но чаще всего сам гребаный француз ходил на нас. И он был не один, а
полным-полно
Полным-полно
Полны-ы-ым-полно!
Вокруг была русская зима, пьяная и злая, царапающая вас всеми своими обледенелыми сучьями, пялящаяся на вас злыми глазенками всех своих снеговиков. Морковки снеговиков были красные и острые, и будто хотели продырявить нас.
Впрочем, этого хотел весь окружающий мир.
Все хотели продырявить вас, особенно француз, на которого мы ходили.
Мы тогда стояли биваком между двумя деревнями.
В одной были французы, которые одевались в женские салопы и ели своих лошадей, а в другой мужики, которые покрывали нас матом, грозили рогатинами и смеялись над нами в свои бороды.
Мы были гусары. Слишком красивые для этой гребаной зимы и этого холодного мира.
Мы были как снеговики, только злее. Все эти этишкеты, аксельбанты и эполеты - мы были похожи на гребаных девочек-чирлидеров.
И оставалось только пить грог и писать стихи о русской зиме, бессмысленной и беспощадной.
Это было в 1812-м году, давным, мать его, давно.
Я вошел в штабную избу, щелкнул каблуками и представился:
- Корнет Азаров с пакетом к Денисову.
- Эй, парень, - сказал один хмырь с подкрученными усами, который бренчал на гитаре в углу избы. - А ты точно парень?
- Вы на что намекаете, сударь поручик?
- Ну, я типа проверяю, не девица ли ты, - хмырь отложил гитару и показал руками в воздухе. - Такое случается.
- На пяти шагах к барьеру? - предложил я, снимая кивер.
- Полегче, сынок, - улыбнулся тот. - Просто мы не любим штабных.
- Я довольно сильно подмерз, хотень усатый. Не очень в настроении ударять по шуткам, знаешь ли.
- У нас есть грог, довольно паршивый. И пунш.
- Получше?
- Покрепче.
- Смешайте мне что покрепче, поручик. Как вас звать?
- Я Ржевский.
- Я Азаров. Саша.
- Гребаная зима, Саша. Гребаная русская зима.
Хэнк грустно улыбнулся. Поручик кивнул.
Они выпили и посмотрели в окно избы. За окном была гребаная русская зима.
...Я подъехал к французским пикетам и стал громко материть их по-французски. Поднялась паника. На шум из палатки выбежал какой-то сутулый офицерик. На нем был женский салоп. Он доедал конское копыто.
- Какого черта здесь происходит?
- Я из штаба маршала Нея. Ведите меня к вашему главному! - велел я.
Офицерик повелся на мой командный тон.
Меня привели в просторную избу на краю села. Вокруг нее мерзли, пряча руки в рукава, рослые парняги в медвежьих шапках. В избе сидел толстяк, похожий на пингвина.
- У меня пакет к начальнику гарнизона! - я щелкнул каблуками.
- Вы не узнаете меня? - грустно улыбнулся тот, что был похож на пингвина.
Щеки его поросли синей щетиной.
Я покачал головой, уже зная, что он скажет дальше.
- Вы видите перед собой Императора Франции, сударь.
- Тебя-то мне и надо, толстячок, - сказал я, выхватывая из ташки лепажа...
Это был мир снеговиков, водки и партизан. Они следили за дорогой, прячась за огромными заснеженными соснами. Соснищами просто. Это был чужой бесприятный мир, но отсюда появились Рахманинов, Тургенев и Толстой. Эти ребята знали толк в писанине. Двое из них - точно.
Для того, чтобы писать сынок, сказал мне как-то один бородатый старик с плугом, тебе нужно только одно: писать, мать твою...
- Мы как гребаные клоуны на проволоке, - улыбнулся Хэнк, маша ему рукой вслед.
Пора было возвращаться.
В безумный мир пальм, целлулоида, вермута и момочити, где так и тянет поразмахивать перед зеркалом богатырем-попекарем, до утра стучась им в номера девочек-чирлидеров, которые давным-давно стали матерями и женами или вовсе покинули этот мир через портал похоронного бюро "Морнингсайт", ведущего в мир мрачных карликов в коричневых рясах, или, быть может, на тропическую планету мишек-эвоков... Фокус с пленным штурмовиком никогда не удается провернуть дважды. Такова жизнь, сынок.
На Лос-Анжелес опускалась осень. И океан плакал по Элвису.
Безумие относительно, подумал Хэнк. Кто определяет норму?